— Мигель, хочешь глоток?
      Он возвратил мне бутылку, сплюнув:
      — Какой горький ром!
      — Скажи, с кем у Барреры свидание?
      — Не знаю, с которой из двух.
      — С обеими?
      — Похоже, что так.
      Сердце бешено застучало у меня в груди, в горле пересохло, и я еле выговорил:
      — Баррера — порядочный человек?
      — Мошенник. Обещает завербованным пеонам любой товар, заставляет расписываться в книге, а потом в счет этого дает разную мелочь и говорит: «Остальное получите у меня на Вичаде». Я уж теперь ни на что не надеюсь.
      — А сколько денег ты от него получил?
      — Пять песо, а расписку он взял за десять. Посулил мне новый костюм и ничего не дал. И так со всеми. Он уже послал людей в Сан-Педро-де-Аримена, чтобы они приготовили на Муко лодки. Ато Гранде совсем опустел. Даже Хесуса нет, — его старый Субьета послал с запиской к начальству.
      — Ну ладно, бери гитару и пой.
      — Еще рано.
      Мы прождали почти час. Мысль о неверности Алисии приводила меня в ярость, и я, чтобы не разрыдаться, кусал себе руки.
      — Вы хотите убить его?
      — Нет, нет! Я только хочу узнать, к кому он ездит.
      — А если он путается с вашей женой?
      — Все равно.
      — Но ведь вам это, наверно, неприятно?
      — По-твоему, я должен убить его?
      — Дело ваше. От меня бы ему не поздоровилось. Спрячьтесь за изгородь, я сейчас стану петь.
      Я выполнил совет Мигеля. Минуту спустя он сказал мне:
      — Не пейте больше и цельтесь вернее.
      Вскоре на листве банановых деревьев появился неверный отблеск лунного света, постепенно разлившийся по всему небу.
      Раздались меланхолические аккорды гитары:
 
Коршун бедную голубку
Подстерег и закогтил;
Только кровь ее осталась
Там, где он ее схватил.
 
      Напрягая зрение, я целился то в сторону реки, то в сторону корралей, а то еще куда-то. Резкий крик павлина, сидевшего на коньке крыши, пронизал ночную тьму.
      Где-то на степной тропе завыли собаки.
 
Только кровь ее осталась
Там, где он ее схватил.
 
      Женщины в комнате зажгли свет. Старая Тьяна показалась на пороге, как привиденье.
      — Хватит, Мигель, нинья Грисельда не может уснуть.
      Певец умолк и подошел ко мне.
      — Я забыл сказать вам, что я обещал подать ему лодку. Когда мы поедем обратно, стреляйте в сидящего впереди. Если не промахнетесь, я брошу его кайманам, и кончены счеты.
      Я видел, как он отчалил и поплыл по сумрачной реке, пересеченной неподвижными тенями деревьев. Но вот он вступил в черную полосу заводи, и видно было лишь поблескиванье весла, сверкавшего, как широкий ятаган.
      Я ждал до рассвета. Никто не вернулся.
      Бог знает, что происходило в это время.
 
      Под утро я оседлал лошадь Мигеля и повесил двустволку на плетень. Грисельда, поливавшая из кувшина цветы, с беспокойством наблюдала за мной.
      — Что ты делаешь?
      — Поджидаю Барреру, который здесь ночевал.
      — Что ты говоришь! Что ты говоришь!
      — Слушайте, Грисельда. Сколько мы вам должны?
      — Я не понимаю тебя!
      — Отлично понимаете. Ваш дом — не для порядочных людей. А вам не пристало валяться на траве в степи, когда дома есть кровать!
      — Придержи язык! Ты пьян!
      — Только не от вина, которое вам привез Баррера.
      — А разве он привез его мне?
      — Вы хотите сказать — Алисии?
      — Ты не можешь заставить ее ни любить тебя, ни следовать за тобой. Любовь — как ветер: куда захочет, туда и дует.
      При этих словах я торопливо сделал несколько глотков из бутылки и схватился за ружье. Грисельда убежала. Я распахнул дверь.
      Полуодетая Алисия сидела на кровати.
      — Ты понимаешь, что здесь из-за тебя происходит? Одевайся! Едем отсюда! Скорей! Скорей!
      — Артуро, перестань, ради бога!
      — Я убью Барреру у тебя на глазах!
      — Неужели ты способен на такое преступление?
      — Не смей плакать! Ты уже и мертвого его жалеешь?
      — Боже мой... Помогите!
      — Я убью его! Я убью его! А потом тебя, себя и всех остальных! Я в своем уме! Не смей говорить, что я пьян! С ума сошел? Нет! Неправда! Я в своем уме! Остуди жар, который палит мне мозг! Где ты? Пощупай мне голову! Где ты?
      Себастьяна и Грисельда старались удержать меня.
      — Успокойся, успокойся, ради всего святого! Это я. Ты не узнаешь меня?
      Они повалили меня на гамак и хотели связать его края, но я ударами ног разорвал сетку и, схватив Грисельду за волосы, вытащил во двор.
      — Сводница, сводница!
      И ударил ее кулаком: по лицу Грисельды потекла кровь.
      Потом, впав в бредовое состояние, я принялся хохотать. Меня забавляло жужжанье дома, который быстро вертелся, обдавая меня свежим ветром. «Так, так! Пусть он не останавливается, я сошел с ума!» Мне казалось, что я — орел; я размахивал руками и чувствовал, как лечу по воздуху над пальмами и степями. Я хотел опуститься, чтобы схватить Алисию и в своих когтях унести ее в облака, подальше от Барреры и всего дурного. И я поднимался высоко-высоко, в самое небо, солнце жгло мне голову, и я дышал его пламенным светом.
      Когда конвульсии прекратились, я попытался встать, но почувствовал, что земля ускользает у меня из-под ног. Держась за стены, я прошел в комнату, которая была пуста. Они сбежали! Мне хотелось пить, и я отхлебнул еще глоток виски. Потом я поднял с пола ружье и приложил холодный ствол к моему разгоряченному лбу. Потрясенный тем, что Алисия покидает меня, я заплакал и, выйдя на крыльцо, воскликнул:
      — Ладно, можешь уходить от меня! Я теперь богатый человек. Мне не надо ни тебя, ни твоего ребенка, никого! Пусть этот выродок появится на свет мертвым! Он не мой сын! Уходи с кем угодно! Таких, как ты, кругом полно!
      Я разрядил в воздух оба ствола ружья.
      — Где Франко, почему он не защищает свою жену? Подходи! Я отомщу за смерть капитана. Убью каждого, кто сунется сюда! Только не Барреру, Барреру — нет, пусть Алисия уходит с ним! Я меняю ее на виски, всего за одну бутылку виски!
      И, подобрав недопитую бутылку, я вскочил на коня, вскинул ружье за спину и умчался прочь, оглашая спокойную, равнодушную степь хриплым дьявольским кличем:
      — Баррера! Баррера! Вина, вина!
 
      Полчаса спустя пеоны из Ато Гранде заметили мое приближение. Они кричали мне и делали знаки с другой стороны реки. Нахлестывая жеребца, я переправился через указанный мне брод и въехал под крик и шум во двор, расталкивая собравшихся там пеонов.
      — Эй! Кто здесь хозяин? Где прячется Баррера? Пусть выходит!
      Привязав двустволку к седлу, я соскочил с коня безоружным. Люди недоумевающе смотрели на меня. Некоторые, улыбаясь, переглядывались.
      — Эй ты, приятель! Тебе чего надо?
      С этими словами обратилась ко мне, подбоченясь, женщина в пестром платье. У нее было грубо намазанной лицо, крашеные волосы, хищный профиль и до странности худые руки.
      — Я хочу играть в кости! Играть — и больше ничего! Вот они, фунты, у меня в кармане!
      Я бросил несколько монет в воздух, и они покатились по земле.
      Из дома послышался скрипучий голос старого Субьеты:
      — Кларита, проведи сюда кабальеро.
      Скотовод с огромным животом, рыжий и веснушчатый, валялся в гамаке. На нем не было ничего, кроме исподнего белья. Щурясь на нас своими рысьими глазками, он протянул мне пухлую, скользкую руку и со смешком буркнул себе в усы:
      — Извините, кабальеро, что я не могу встать.
      — Я — партнер Франко, купивший у вас тысячу быков, и, если угодно, могу заплатить за них наличными.
      — Все это так, все это так! Но вы должны сами поймать их, потому что мои люди не умеют ездить верхом и ни на что не годны.
      — Я достану вакеро с хорошими лошадьми и не дам никому переманить их на Вичаду.
      — Вы мне нравитесь. Хорошо сказано!
      Я вышел расседлать жеребца и увидел, что Кларита шушукается с моим врагом, подавая ему умыться из кувшина. Заметив меня, они скрылись за домом.
      — Какой вор подобрал мое золото?
      — Попробуй отними, — ответил один из людей Барреры, в котором я узнал человека с винчестером, пытавшегося ограбить дона Рафаэля. — Теперь можно расквитаться за прежнее. Только тронь меня, собака!
      Он угрожающе выступил вперед, оглядываясь в ту сторону, где скрылся его хозяин, точно ожидая приказа. Не дав ему опомниться, я свалил его с ног ударом кулака.
      Подбежал Баррера.
      — Что случилось, сеньор Кова? Идите сюда! Не обращайте внимания на пеонов! Такой кабальеро, как вы...
      Побитый пеон сел на пороге, не спуская с меня глаз и утирая кровь, которая сильно текла у него из носа.
      Баррера грубо набросился на него:
      — Невежа, нахал! Сеньор Кова хорошо сделал, что проучил тебя!
      Но, пока Баррера приглашал меня пройти на террасу, обещая, что золото будет мне полностью возвращено, пеон расседлал мою лошадь, спрятал двустволку, — и я совсем забыл о ней. Челядь в кухне обсуждала происшедшее.
      Когда мы входили к старику, Кларита, вероятно, рассказывала ему о том, что произошло. Увидев меня, они замолчали.
      — Вы сегодня же возвращаетесь обратно?
      — Нет, милейший Субьета. С какой стати! Я приехал пить и играть, плясать и петь!
      — Мы не заслужили такой чести, — вставил Баррера. — Сеньор Кова — гордость нашей страны.
      — Почему гордость? — спросил старик. — Умеет он ездить верхом? Умеет бросать аркан? Умеет валить быков?
      — Да, да! — вскричал я. — Все что вам угодно!
      — Вот это мне нравится, вот это мне нравится! — И Субьета потянулся к лежавшей под гамаком шкуре ягуара. — Кларита, подай нам бренди, — произнес он, указывая на графин.
      Баррера, чтобы не пить, вышел на террасу и вскоре вернулся, протягивая мне пригоршню золота:
      — Это — ваши деньги.
      — Нет, не мои! Теперь они принадлежат Кларите.
      Женщина взяла деньги и поблагодарила меня:
      — Берите с него пример! Приятно встретить настоящего кабальеро!
      Субьета задумался. Потом он велел придвинуть стол и, когда мы выпили несколько стаканчиков, указал на мешочек, свешивавшийся с прибитого к противоположной стене рога:
      — Кларита, дай-ка нам зубки святой Полонии.
      Кларита высыпала кости на стол.
 
      Несомненно, моя новая подруга помогла мне этой ночью в плебейской, до сих пор неведомой мне игре. Я небрежно бросал кости, и они иногда падали под гамак. Тогда старик, хохоча и кашляя от табачного дыма, спрашивал:
      — Кто выиграл? Я выиграл?
      А Кларита, освещая пол фонарем, отвечала:
      — Выпали две шестерки. Ему везет.
      Баррера, притворяясь, что верит женщине, подтверждал ее слова, но то и дело подливал нам бренди. Пьяная Кларита украдкой жала мне руку; захмелевший старик мурлыкал себе под нос непристойную песню; мой соперник иронически улыбался мне сквозь дрожащий свет фонаря; я полусознательно повторял цифры ставок. В комнате было душно. Пеоны, столпившись в дверях, с интересом следили за игрой.
      Когда я оказался хозяином почти всей кучки бобов, условно заменявших деньги, Баррера предложил мне сыграть на все и высыпал золото из жилетного кармана.
      — Иду на половину — сто быков! — крикнул старик, ударяя кулаком по столу.
      Тут я заметил, как мой враг жмет ногу Клариты, и почуял, что готовится мошенничество.
      Счастливо пришедшая мне в голову фраза склонила женщину на мою сторону:
      — Если выиграю — половина твоя.
      Кларита жадно протянула руки над горкой бобов. Рубин на ее кольце загорелся кровью.
      Субьета проклял судьбу, когда я обыграл его.
      — Теперь с вами, — обратился я к Баррере, стуча костями.
      Баррера со спокойным видом взял кости и, пока встряхивал их, подменяя другими, пытался отвлечь наше внимание низкопробными остротами. Но как только он высыпал кости на стол, я тут же схватил их:
      — Негодяй, ты подменил кости!
      Вспыхнула ссора, и лампа покатилась на пол. Крики, угрозы, ругательства... Старик вывалился из гамака, взывая о помощи. Впотьмах я наносил удары кулаком направо, и налево, туда, где мне слышался человеческий голос. Кто-то выстрелил, залаяли собаки, под напором убегающих людей дверь с шумом открылась, и я захлопнул ее пинком, не зная, кто остался в комнате.
      Баррера кричал во дворе:
      — Этот бандит приехал сюда, чтобы убить меня и ограбить сеньора Субьету! Он еще вчера подстерегал меня! Спасибо Мигелю, что предотвратил преступление и сообщил мне о засаде! Хватайте негодяя! Убийца! Убийца!
      Я из-за двери осыпал его бранью, а Кларита, удерживая меня, умоляла:
      — Не выходи, не выходи, тебя изрешетят пулями!
      Старик в ужасе вопил:
      — Зажгите свет, я харкаю кровью!
      Когда кто-то помог мне задвинуть засов, я почувствовал, что моя левая рука в крови. Меня ранили ножом.
      В запертой комнате с нами оставался еще какой-то человек, он вложил мне в руки винчестер. Почувствовав прикосновение чьей-то руки, я хотел схватить этого человека, но он прошептал:
      — Не трогайте меня! Я кривой Мауко, общий друг!
      Снаружи ломились в дверь, а я, перебегая с места на место, просверливал доски пулями, освещая комнату вспышками выстрелов. Наконец, штурм прекратился. Мы остались в зловещей тишине, и я стал напряженно прислушиваться к каждому шороху. Затем осторожно припал глазом к пробитому пулей отверстию. Светила луна, двор был пуст, но временами, неизвестно откуда, доносились голоса и смех.
      Боль от раны и опьянение свалили меня с ног. Я истекал кровью, сам не знаю сколько времени, а Субьета и Мауко, забившись в угол, тревожно переговаривались:
      — Он при смерти, наверно.
      — Воды, воды! Меня ранили! Умираю от жажды, — стонал я.
 
      Под утро они отперли дверь и оставили меня одного. Совсем ослабевший, я проснулся от крика Субьеты, ругавшего нерадивых пеонов, которые не пожелали прийти на помощь хозяину в ночной свалке.
      — Спасибо приезжему, — повторял он, — а то бы мне не пришлось об этом рассказывать. Мошенник Баррера подменил кости и обыграл меня. Одна кость упала под стол. Вот, можете убедиться. Она налита ртутью.
      — Мы боялись нос высунуть, кругом стреляли.
      — А кто ранил Кову?
      — Кто его знает!
      — Подите скажите Баррере, чтобы духу его здесь не было. У него есть свои палатки — пусть там и живет. Если он не знает дороги, приезжий покажет ее своим ружьем.
      Кларита и кривой Мауко явились с котелком горячей воды помочь мне. Они разрезали рукав рубашки, чтобы снять ее с меня, не беспокоя вспухшую руку, а потом, намочив присохшую ткань, обнажили рану, маленькую, но глубокую, задевшую мускулы предплечья. Они промыли рану водой, и, прежде чем приложить припарку, кривой с ритуальной торжественностью объявил:
      — Тише, сейчас я буду молиться.
      Я не без любопытства наблюдал за этим человеком с землистым лицом, дряблыми щеками и посиневшими губами. Он аккуратно положил на пол свой посох, а на него — засаленную шляпу с обтрепанными полями, вместо ленты перевязанную веревкой из питы. Сквозь лохмотья виднелось отекшее тело, живот вываливался из штанов. Он обернулся к дверям, моргая своим единственным глазом, и заворчал на столпившихся ротозеев:
      — Это вам не шутка! Если не верите в заговор, убирайтесь, иначе он потеряет силу!
      Зеваки набожно застыли на месте, точно в церкви, после чего старый Мауко, проделывая в воздухе магические жесты, прошамкал надо мной «молитву праведного судьи».
      Выполнив обряд, он подобрал шляпу и палку и сказал мне, наклоняясь над бычьей шкурой, на которой я лежал:
      — Не давайте болезни сломить себя. Я вас мигом вылечу. Осталась еще одна молитва.
      Я вопросительно посмотрел на Клариту, словно спрашивая ее взглядом, действительно ли заговор Мауко обладает чудотворной силой. Кларита слепо верила в заговор и фанатически почитала Мауко. Чтобы рассеять мои сомнения, она убеждала меня:
      — Что ты, что ты! Мауко знает медицину. Он заговаривает гнойные раны и выводит червей. Он лечит людей и скот.
      — Не только это, — прибавил урод. — Я знаю много молитв на каждый случай жизни: чтобы найти пропавший скот или клад, чтобы сделаться невидимым для врага. Когда меня хотели забрать в рекруты и послать на большую войну, я превратился в банановое дерево. Однажды меня схватили прежде, чем я успел дочитать молитву, и заперли в комнате на два поворота ключа, но я превратился в муравья и вылез в щель. Если бы не я, кто знает, чем кончилась бы вчерашняя потасовка. Я тут же превратился в пар и затуманил людям глаза. Как только я узнал, что вы ранены, я прочел молитву об исцелении, и кровь остановилась,
      Мной постепенно овладевали оцепенение и сонливость. Голоса удалялись от меня, глаза застилала тень. Мне казалось, что я проваливаюсь в глубокий колодец и никак не могу достигнуть его дна.
 
      Чувство злопамятства заставляло меня гнать мысли об Алисии, виновнице всего происшедшего. Если во всех этих злоключениях я и был виноват, то тем, что я не был строг с Алисией, не сумел любой ценой подчинить ее своей власти и своей любви. Такими безрассудными размышлениями я отравлял свою душу и бередил сердце.
      Действительно ли она была мне неверна? До какой степени Баррера сумел вскружить ей голову? Действительно ли он соблазнил ее? Как смог он подчинить ее своему влиянию? Когда она виделась с ним? Не были ли намеки Грисельды простой хитростью, рассчитанной на то, чтобы клеветой на Алисию склонить меня на свою сторону? Возможно, я был груб и несправедлив, но Алисия должна была простить меня — хоть я и не просил у нее прощения, — потому что я принадлежал ей целиком со всеми своими достоинствами и недостатками. Оправдывало меня и то, что безумие мое было вызвано венгавенгой. Разве, будучи в здравом рассудке, я давал Алисии повод жаловаться на что-нибудь? Почему же она не едет сюда?
      Мне чудилось временами, что она подходит ко мне в шляпе с длинными перьями и, рыдая, протягивает руки:
      «Какой злодей ранил тебя? Почему ты лежишь на полу? Почему тебе не дадут кровати?» И, обливая мое лицо слезами, она опускалась на пол рядом со мной, клала мою голову на свои дрожащие колени, откидывала со лба мои волосы нежной, любящей рукой.
      Галлюцинируя, я тянулся к Кларите, но, приходя в себя и узнавая ее, отстранялся.
      — Почему ты не хочешь положить голову ко мне на колени? Хочешь еще лимонада? Сменить тебе повязку?
      Временами с террасы доносился нетерпеливый кашель Субьеты:
      — Кларита, уйди оттуда, больному и без тебя жарко. Он тебе не муж.
      Кларита пожимала плечами.
      Почему эта доступная каждому женщина, продажная тварь, голодная и бездомная волчица, заботилась обо мне? Какое чудо очищало ее душу, когда она со стыдливой нежностью сдавалась на мои ласки, как любая порядочная женщина, как Алисия, как все, кто меня любил.
      Как-то раз она спросила, сколько у меня осталось денег. Их было немного, и я отдал ей все. Она спрятала их на груди. Когда кругом никого не было, она шепнула мне на ухо:
      — Субьета должен тебе двести пятьдесят быков, Баррера — сто фунтов, и я спрятала двадцать восемь.
      — Кларита, ты мне сказала, что я выиграл в кости честно. Все это — твое за то, что ты так добра ко мне.
      — Что ты говоришь, милый! Ты думаешь, я ухаживаю за тобой ради денег? Я просто хочу вернуться на родину, попросить прощения у родителей, состариться и умереть возле них. Баррера обещал оплатить мне дорогу до Венесуэлы и теперь помыкает мной, как рабыней. Субьета говорит, что хочет на мне жениться и уехать со мной в Сьюдад Боливар к моим старикам. Я поверила этому обещанию и пьянствовала с ним почти два месяца, потому что он заладил одно: «Что должна делать моя жена? Пить со мной!»
      В эти края завез меня венесуэльский полковник Инфанте, командир повстанческого отряда, захватившего Кайкару. Меня разыграли в карты, как вещь, и я досталась некоему Пуэнтесу, но Инфанте выкупил меня при расчете. Когда его разгромили и ему пришлось бежать, он завез меня в Колумбию, а потом бросил.
      Третьего дня, когда ты примчался верхом с ружьем у седла, сдвинув шапку на затылок, и начал расталкивать толпу, я подумала: «Вот это настоящий мужчина!» А затем узнала, что ты поэт, и полюбила тебя.
 
      Мауко приходил заговаривать рану, и я благоразумно притворялся, что верю в его молитвы. Он садился возле меня, жевал табак, отгрызая его от пачки, похожей на кусок сухого мяса, и звучно сплевывал на пол. Потом он докладывал мне о Баррере:
      — Баррера лежит в палатке, его трясет малярия. Он спрашивал меня, до каких пор вы останетесь здесь. Бог вас знает, чем вы ему досадили.
      — Почему Субьета не возвращается на свой гамак?
      — Субьета человек осторожный, он опасается новой драки и поэтому спит, запершись на кухне.
      — А Баррера не ездил в Мапориту?
      — У него жар, он не встает.
      Эти слова успокоили меня, — я ревновал Алисию и даже Грисельду. Но что с ними? Как отнеслись они к моему поступку? Когда они приедут за мной?
      В первый же день, когда я настолько окреп, чтобы встать, я подвязал руку платком и вышел на террасу. Кларита тасовала карты около гамака, на котором отдыхал старик. В доме, крытом соломой, недостроенном и невероятно грязном, жить можно было только в той комнате, где я лежал. Вход в кухню с почерневшими от сажи стенами преграждала лужа, образовавшаяся от помоев, усердно выливаемых кухарками, одетыми в грязное тряпье. Во дворе, немощеном и неубранном, сушились на солнце облепленные жужжащими мухами шкуры освежеванных коров, и ворон отрывал от них кровавые клочья. В бараке для пеонов сидели на жердочках привязанные бойцовые петухи, а на полу возились собаки и поросята.
      Никем не замеченный, я подошел к воротам. В корралях, за крепким частоколом, изнывали от жажды быки. За домом, на расстеленном прямо в грязи плаще спали несколько пеонов. Неподалеку, на берегу реки, виднелись палатки моего соперника, а на горизонте, там, за Мапоритой, терялась вдали темная полоска леса... Алисия, наверно, думала обо мне!
      Кларита, увидев меня, подбежала ко мне с белым муаровым зонтиком.
      — Солнце может повредить твоей ране. Уходи в тень. И больше не делай таких глупостей.
      Она улыбалась, сверкая золотыми зубами. Кларита намеренно говорила громко, и старик, услышав ее голос, приподнялся на гамаке:
      — Вот это мне нравится! Молодым людям не следует долго валяться в постели!
      Я подошел к нему, сел на прясло и задал ему давно обдуманный мною вопрос:
      — Почем вы думаете продать нам скот?
      — Какой?
      — Который мы покупаем с Франко.
      — С Франко я, собственно говоря, ни о чем не договаривался. Ранчо, которое он предлагает в залог, ничего не стоит; но если вы платите наличными, сначала поймайте быков, коли у вас есть лошади, а потом уж определим цену.
      Кларита перебила старика:
      — А когда ты отдашь сеньору Кове проигранные двести пятьдесят голов скота?
      — Что? Какие двести пятьдесят голов?
      Субьета приподнялся в гамаке:
      — А чем бы вы заплатили в случае проигрыша? Покажите мне, сколько у вас с собой фунтиков.
      — Это еще что? — перебила женщина. — Будто ты — один богач на свете? Проиграл — плати!
      Старик вцепился руками в петли гамака. Вдруг он предложил:
      — Завтра воскресенье, дайте мне отыграться на петушиных боях.
      — Идет!
 

      «Досточтимый сеньор Кова!
      Какой ужасной силой обладает вино, лишая человека рассудка и толкая его на бесчинства и преступления! Как мог я, обладая столь кротким характером, завязать ссору и, потеряв власть над языком, оскорблять грубыми словами ваше достоинство, тогда как ваши заслуги побуждают меня быть вашим покорным слугой и гордиться этим?
      Если бы я мог публично броситься к вашим ногам, умоляя вас растоптать меня, прежде чем вы простите мне позорящее меня самого оскорбление, то, поверьте, я немедленно вымолил бы у вас эту милость, но, поскольку я не имею права предложить вам даже такое удовлетворение, то, лежа здесь, обессиленный и больной, я проклинаю свой поступок, который, к счастью, не мог ничем запятнать вашу заслуженную славу.
      Меня настолько унизило мое безрассудство, что вас не очень удивит, если я, не дожидаясь, пока вы удостоите меня своим благорасположением, осмелюсь обратиться к вам как самый обыкновенный торгаш к парящему в облаках поэту с предложением вульгарной коммерческой сделки. Дело в том, простите меня за смелость, что наш общий друг, сеньор Субьета, задолжал мне значительную сумму и оплатил этот долг скотом, находящимся в одном из его корралей, на что я дал свое согласие, исходя из предположения, что скот этот может понадобиться вам. Осмотрите его и, если вы соблаговолите дать за него какую-либо цену, будьте уверены, что я предпочту всякой выгоде возможность быть вам полезным.
      Раболепно целует ваши ноги,
      ваш недостойный почитатель,
Баррера».

      Это письмо было вручено мне в присутствии Клариты. Мальчишка, принесший его, заметив, как я побелел от гнева, осторожно попятился назад, не дожидаясь ответа.
      — Скажи этому мерзавцу, что, когда я встречусь с ним один на один, я отблагодарю его за такую лесть.
      Кларита между тем перечитывала бумажку.
      — Он ничего не говорит ни о том, сколько он тебе должен, ни о ране кинжалом, ни о выстреле, — а ведь это он тебя ранил. В тот день, как только он увидел тебя, он приготовил револьвер и смазал стилет. За Мильяном, тем самым, которого ты ударил во дворе, гляди в оба: Баррера поручил ему убить тебя. А знаешь ли ты, что Субьета ничего не должен вербовщику? Баррера дал ему на хранение золото, уверенный в том, что я его украду, но старик зарыл деньги, а после, как тебе известно, Баррера обыграл его в кости. Баррера каждое утро спрашивает меня: «Откопала желтенькие? Я дам тебе из них на дорогу. Ты, должно быть, раздумала возвращаться на свою распрекрасную родину». У этого человека ужасные планы. Если бы тебя здесь не было...
      — Дай мне письмо, я хочу показать его старику.
      — Не говори Субьете ни слова, он хитрый. Он боится Барреры и, чтобы умилостивить вербовщика, уступил ему быков, загнанных в корраль, но, чтобы Баррера не мог увести их, велел спрятать лошадей. Старик еле-еле согласился дать Баррере напрокат несколько самых заезженных кляч и во все стороны разослал нарочных объявить, что в этом году он никому скота не продает. Баррера узнал об этом. Тогда Субьета притворился, будто заключает сделку с Фиделем Франко, но не предупредил Фиделя, что это простая уловка с целью одурачить Барреру.
      — Значит, он не продаст нам ни одной головы скота?
      — Похоже, что к тебе он расположен.
      — А как мне заставить его продать скот?
      — Очень просто. Выпустить стадо Барреры. Его только напугать — и оно разнесет коррали.
      — Ты мне поможешь сегодня ночью в этом деле?
      — Конечно. Стоит мне в этом белом платье показаться у ворот, и быки взбесятся. Но надо сделать так, чтобы они не затоптали насмерть пеонов, которые сторожат корраль. На наше счастье, ребята рано уходят спать.
      — А нас не заметят?
      — Ни в коем случае. Люди, еще не завербованные Баррерой, уходят в его лагерь играть в карты, как только старик запрется в кухне. Я тоже пойду к Баррере для отвода глаз, а ты в условленное время жди меня на террасе с ягуаровой шкурой, что лежит у Субьеты в зале под гамаком. Мы проберемся к корралю, спрячемся за бананами и будем махать шкурой над изгородью. А если нас кто-нибудь увидит потом, то подумает, что мы прибежали на шум.
 
      Затаив в душе жажду мщения, я испытывал чувство человека, спрятавшего на груди скорпиона: каждую минуту скорпион пробуждался и вонзал в меня жало.
      Когда тень уже пала на луга, возвратились вакеро со стадом. Они выгоняли его на вечернее пастбище, в густые заросли пырея, где быки, утоляя жажду в неподвижных озерках, сгоняли с поверхности воды отражение первых звезд. Впереди ехал вакеро-вожак, напевая в такт ходу своей кобылы нехитрую мелодию, заставляющую одичалый скот повиноваться человеку. За ним шли группами быки с огромными рогами на могучих головах, величественные даже в неволе; минутами в их сонных глазах внезапным огнем загоралась ярость. Сзади и по бокам громадного, точно во сне шагавшего стада под монотонное посвистывание ехали двумя вереницами пеоны.
      Вакеро с привычной сноровкой загнали быков в корраль, не дав им разбрестись. Еле слышен был унылый напев вожака, действующий на скот сильнее, чем звуки рожка на горных пастбищах моих родных мест. Пеоны заложили ворота слегами, привязав их к столбам сыромятными ремнями. А когда стемнело, вокруг корраля, чтобы успокоить животных, зажгли костры из кизяка; быки как завороженные смотрели на огонь и дым, мирно пережевывая жвачку под звездным шатром.
      Я тем временем обдумывал наш ночной план, борясь со страхом, от которого холодело в висках и морщинился лоб. Уверенность в успехе мести, в возможности причинить зло врагу мрачным огнем зажигала мои глаза, будила мысль и подогревала решимость.
      В восемь часов вечера кривой Мауко потребовал потушить костры — у него не засыпали бойцовые петухи. Никто не захотел погасить огонь, и кривой принес петухов в мою комнату.
      — Разрешите оставить их у вас на ночь. Это хорошие петухи, но если они не выспятся, они никуда не будут годны!
      Вскоре усадьба погрузилась в тишину. Лампы, горевшие в палатках, отбрасывали в степь полосы света.
      Кларита возвратилась навеселе.
      — Смелее за мной!
      Мы пробрались к ограде корраля сквозь банановые заросли. Огромное стадо мирно дремало. Снаружи фыркали лошади сторожей. Кларита, взобравшись на изгородь, взмахнула шкурой ягуара, оранжевой с черными пятнами.
      Стадо мгновенно всколыхнулось, как стремительно набежавшая волна прилива. Сталкиваясь в испуге рогами, быки теснились к забору. Несколько животных разбились грудью о ворота и были затоптаны копытами. Сторожа запели, седлая лошадей, и стадо на минуту замерло, но затем опять заколыхалось бурными волнами. Ворота затрещали, раздался рев, топот, стук рогов. И как лавина с головокружительной быстротой обрушивается с гор, выворачивая с корнем деревья, так разъяренное стадо повалило изгородь своей тюрьмы с грохотом землетрясения, с ревом бушующего моря и рассеялась по степи, приводя в трепет ночную тьму.