Пучина

      Сбежавшиеся женщины и пеоны с фонарями звали на помощь. Из дома доносились крики Субьеты, который, не понимая, что происходит, боялся отпереть дверь. Собаки умчались вслед за стадом; в страхе клохтали куры; коршуны, взлетев над сейбой, рассекали воздух неровными кругами.
      В воротах корраля остались десять раздавленных быков, а поодаль — четыре лошади. Кларита вернулась и рассказала мне все эти подробности, умоляя молчать о нашем сообщничестве.
      Когда я положил шкуру ягуара на прежнее место, вся степь еще продолжала гудеть.
 
      На следующий день меня разбудили разговоры о ночном происшествии и вопли старика, прикрывавшего руганью свое злорадство:
      — Проклятая жизнь! Я не виноват, что стадо взбесилось. Скажите Баррере, пусть ловит его, если найдет вакеро и лошадей. Но прежде пусть он заплатит мне за погибших коней! Проклятая жизнь!
      — Сеньор Баррера собирается переговорить с вами насчет вчерашнего.
      — Пусть и носа сюда не показывает, приезжий не расстается с оружием, и я не хочу больше неприятностей в моем имении.
      — Мне сдается, — заметил кто-то, — что это душа покойного Хулиана Уртадо явилась в корраль и напугала стадо. Один из сторожей видел над частоколом белую фигуру с той стороны, где, как говорят, был зарыт Уртадо.
      — Все возможно.
      — Да, он как-то ночью явился к нам с фонариком в руке, там, где начинается степь; он шел, не касаясь ногами земли.
      — А почему вы не спросили у него божьим именем, чего ему надобно?
      — Потому что он погасил свет, а мы чуть с ума не спятили от страха!
      — Бандиты! — проворчал Субьета. — Так, значит, это вы рылись под рожковым деревом? Жалко, я не влепил вам тогда пулю в спину. Несчастные бродяги!
      Когда я вышел во двор, там толпилось много народу, но Барреры не было. Притворяясь ничего не знающим, я прошел в корраль, где несколько человек свежевали раздавленных быков.
      — Не помогло даже то, — говорил один, — что я пустил коня во весь опор, обогнал стадо и запел, чтобы успокоить быков. Я ускакал очень далеко, и если б не мой конь, меня бы раздавили.
      Несколько минут спустя, возвращаясь в дом Субьеты, я увидел, что возле канея Кларита продает собравшимся ром, разливая его из выдолбленной скорлупы кокосового ореха. Здесь было несколько неизвестных мне людей; из-под плащей у них кричали петухи. Хозяева петухов спорили, заключая пари, точили бойцам шпоры или, набрав в рот водки, опрыскивали им бока, приподняв крыло. Ярко оперенные птицы вызывающе поглядывали друг на друга и, злобно нахохлившись, скребли когтями землю. Субьета вошел под навес, взял уголь и начертил на полу неровный круг. Он сел на свое обычное место, прислонившись к столбу, глотнул из бутылки и предложил, с жестким смешком:
      — Ставлю сто быков за красного против желтого.
      Кларита, высунувшись из-за группы людей, кивала мне головой, давая понять, что пари заключать не надо. Но я с высокомерной небрежностью выступил вперед.
      — Я выбираю петуха и ставлю двести пятьдесят голов скота, которые выиграл у вас в кости!
      Старик сделал вид, что не слышит.
      Тогда кто-то крикнул, показывая сжатый кулак:
      — Идет! Десять быков против золота, которое у меня в руке, или против того, что у меня зашито в поясе?
      Субьета отказался. Вакеро упрямо настаивал:
      — Смотрите, хозяин, — это «орлы» и «королевы», вы зароете их в банановой роще!
      — Чепуху плетешь! Но, если золото чистой пробы, я обменяю тебе его на бумажки.
      — Нет, так дело не пойдет.
      — Дай-ка мне монету, я проверю, не фальшивая ли она.
      Старик осмотрел монету со всех сторон жадными глазами, пощупал, звякнул ею и, попробовав на зуб, воскликнул;
      — Идет! Ставлю против желтого!
      — Но с условием, чтобы кривой Мауко ушел отсюда, иначе он может заговорить петуха.
      — Как это я могу заговорить? — протестовал кривой.
      Но Мауко заставили выйти из круга, и, как он ни ворчал, его заперли в кухне.
      Владельцы петухов взяли их в руки, обсосали им когти и к всеобщему удовольствию натерли шпоры лимоном. Затем по команде судьи поставили птиц на арену.
      Хозяин красного петуха, присев на корточки, закричал:
      — Ура, петушишка! Глаз красный, клюв опасный, шпоры — шилья, крепкие крылья, грудь колесом, гребень торчком, дерись до смерти, пока не взяли черти!
      Петухи гневно оглядывали друг друга, нахохлившись и клюя пол; яркое оперенье на их шеях играло всеми цветами радуги. Они одновременно взлетели, сверкнув в голубом полусвете, и набросились один на другого, старательно увертываясь от удара в голову шпорой или крылом. Под крики зрителей, повышавших ставки, они сшибались в воздухе, сцеплялись в клубок, яростно хрипели, и туда, куда впивался клюв, вонзались в бешеном порыве шпоры; летели перья; капала горячая кровь; звенели монеты, падая на арену; люди восторженно хлопали в ладоши, и желтый петух упал с пробитым черепом, вздрагивая под лапой красного, а тот выпрямился над телом умирающего противника, триумфальным кукареканьем возвестив победу.
      В этот момент я услышал конский топот, оглянулся и побледнел: в ворота въезжало несколько всадников во главе с Фиделем.
      Появление всадников взволновало не только меня, но и Субьету. Ковыляя им навстречу, он спросил:
      — Куда держите путь, ребята?
      — Не дальше, чем сюда, — ответил, спешиваясь, Франко.
      И он порывисто обнял меня.
      — Какие новости в моем ранчо? Что у тебя с рукой?
      — Так, пустяки! Разве ты не из Мапориты?
      — Мы прямо с Таме, но я еще вчера велел мулату Корреа заехать домой, вызвать тебя сюда и пригнать лошадей. Дон Рафаэль передает тебе привет. У него, слава богу, все в порядке. Где нам расседлать коней?
      — Здесь, под навесом, — неохотно ответил Субьета. И он крикнул игрокам: — Убирайтесь отсюда с вашим барахлом, мне нужно помещение.
      Хозяева забрали своих петухов и в сопровождении зрителей, бренчавших на гитарах и мараках, направились к палаткам Барреры. Вакеро расседлали лошадей.
      — Правда, что вчера взбесился скот?
      — А ты откуда знаешь?
      — Мы с утра встречали разбежавшихся далеко по степи быков. И подумали: либо взбесились, либо напали индейцы! Но когда мы проезжали мимо корралей...
      — Да! Баррера упустил свое стадо. Не знаю, что он будет делать без лошадей...
      — Мы взялись бы поймать столько голов, сколько ему угодно, если он заплатит, — ответил Франко.
      — Я не позволю больше гонять скот по моим лугам. Я не виноват, что быки бесятся, — возразил Субьета.
      — А я только хотел сказать, что мы с завтрашнего дня начинаем ловить купленных быков...
      — Я не подписывал контракта и не помню никаких сделок!
      И Субьета топнул ногой.
      Когда старик опять забрался на гамак, пришел хозяин желтого петуха.
      — Извините, что помешал вам...
      — Выкладывай-ка сюда проигрыш.
      — Я об этом и хотел поговорить: моего петуха свели с ума, его обкормили хиной; кривой Мауко еще вчера купил у Барреры порошков, а вы сами начинили ими кукурузные зерна. Сеньор Баррера велел мне играть против вас, несмотря ни на что; он хотел доказать, что и вы играете нечестно и не имеете права позорить его перед сеньором Ковой.
      — Это вы после уладите, — вмешался Франко, дергая за рукав обозлившегося старикашку. — Для меня важно сейчас, чтобы вы сказали толком о нашей сделке. Вы ошибаетесь, если думаете, что со мной можно шутить!
      — Ты хочешь убить меня, Франкито?
      — Я приехал забрать проданный мне скот и для этого нанял вакеро. Я угоню его любой ценой, а если нет, — пусть черт заберет нас обоих!
      Вакеро, падкие на скандал, обступили гамак. Субьета, заметив их, закричал:
      — Сеньоры, будьте свидетелями, что меня шантажируют.
      Он заморгал слезящимися глазами и помертвел от страха, увидев в руках Франко револьвер.
      — Заступитесь, сеньор Кова! Я заплачу вам за проигранных быков. Не говори со мной так, Франкито! Мне страшно!
      Хозяин петуха сентенциозно заметил:
      — Справедливость — так уж для всех! Заплатите сеньору Баррере, и дело с концом. Он собирается на Вичаду, и на вас падает ответственность за убытки и задержку отъезда.
      Услышав это, Субьета снова разозлился и закричал, спрятавшись за нашими спинами:
      — Мерзавец, шулер! Или ты забыл, с кем говоришь? Хочешь, чтобы тебя выгнали взашей? Нечего равнять себя с этими кабальеро: они мои клиенты и дорогие друзья! Скажи своему Баррере, что я плюю на него, мои друзья не дадут меня в обиду!
 
      Когда Франко увидел мою рану и я рассказал ему о происшедшем, он схватил винчестер и бросился искать Барреру. Кларита остановила его во дворе.
      — Что ты хочешь делать? Мы уже отомстили.
      И она рассказала Фиделю, почему взбесился скот. Видя решимость, с какой этот преданный мне человек рисковал ради меня жизнью, я, охваченный угрызениями совести, почел за долг признаться ему в том, что случилось в Мапорите.
      — Франко, — сказал я ему, — я недостоин твоей дружбы. Я избил Грисельду.
      Он растерянно произнес:
      — Она чем-нибудь вас обидела? Твою жену? Тебя?
      — Нет, нет! Я напился и оскорбил их обеих без всякого повода. Вот уже неделя, как я оставил их одних. Застрели меня!
      Кинув винчестер на землю, Фидель бросился в мои объятия:
      — У тебя были на это основания, а если нет, то все равно.
      И мы расстались, не произнеся больше ни слова.
      Кларита схватила меня за руку:
      — Почему ты не сказал мне, что у тебя есть жена?..
      — Потому что нам с тобой не пристало говорить о ней.
      Кларита на минуту задумалась. Опустив глаза, она теребила шнурок от ключа.
      — Возьми свое золото!
      — Я подарил тебе его, а если ты не принимаешь подарка, оставь себе эти деньги как плату за твои заботы обо мне во время болезни.
      — Лучше бы тебе умереть тогда!
      Кларита убежала в кухню, где музыканты пили гуарапо. Оттуда она крикнула намеренно громко, так, чтобы я слышал:
      — Передайте Баррере, что я еду с ним!
      И, скрывая свою досаду, принялась под шутки и аплодисменты пеонов так лихо отбивать чечетку, что подол ее юбки взлетал выше колен.
      Сердце мое, освобожденное от муки беспокойства, забилось вольнее. Меня огорчало лишь то, что я обидел Алисию; но какой сладкой была мысль о примирении, сладкой, как аромат трав, как первый проблеск зари! От всего нашего прошлого останутся в памяти только невзгоды, потому что душа человека, подобно ветвям дерева, не сохраняет следа былых цветений; сохраняются лишь раны, рассекшие кору. Нам суждено достигнуть предела и в счастье и в несчастье, а потом, если судьба и разделит наши пути, нас сблизят воспоминания при виде терниев, похожих на те, какие ранили нас когда-то, далей, подобных тем, какие открывались нашим взорам, пока нам грезилось, что мы любим друг друга, что наша любовь бессмертна.
      Мне даже хотелось остаться навсегда в этих влекущих к себе саваннах, жить с Алисией в уютном домике, который я построю собственными руками на берегу темноводной реки, на одном из зеленых холмов, увенчанных пальмами, или у прозрачного пруда. Вечерами к дому будут собираться стада, а я, покуривая на пороге, словно первобытный патриарх, с душой, смягченной грустной прелестью пейзажа, буду смотреть, как исчезает солнце за далеким горизонтом, где рождается ночь, и, свободный от тщетных стремления, от обмана эфемерных успехов, ограничу пределы своих желаний тем, что видят мои глаза, буду наслаждаться крестьянским трудом, моей созвучностью с природой.
      К чему города? Быть может, источник моего поэтического вдохновения — в тайне нетронутых лесов, в ласке свежего ветерка, в неведомом языке вещей, в том, что говорит скале, прощаясь, убегающая волна, в том, что говорит румяная заря озерам, в том, что говорит звезда хранящим торжественное молчание небесам. И мне хотелось остаться вместе с Алисией здесь, в этих льяносах, состариться, любуясь на юность детей, следить за уходящими днями, чувствовать душевное успокоение среди полных буйного сока столетних деревьев, пока мне не придется заплакать над ее трупом или ей над моим.
 
      Франко решил, что мне нельзя выезжать в степь — я растравлю себе рану, и может начаться гангрена. Да и лошадей мало, лучше предоставить их опытным вакеро. Последний довод горько обидел меня.
      Пятнадцать всадников выехали из Ато Гранде в два часа утра, выпив обычную порцию черного кофе. К седлам, с правой стороны, были привязаны свернутые арканы, одним концом прикрепленные к хвосту скакуна. Ноги вакеро были прикрыты байетонами, служившими защитой в частых стычках с быками, а на поясах висели зубчатые ножи для спиливания рогов. Франко оставил мне револьвер, но привязал к луке седла свой винчестер.
      Я вскоре опять уснул. Если бы я знал, что мне готовит судьба!
      Вскоре, после восхода солнца, вернулся мулат Корреа, ведя за собой лошадей дона Рафаэля. Я вышел ему навстречу, по направлению к палаткам Барреры, и разглядел издали, что Баррера бреется. Кларита, сидя на чемодане, держала перед ним зеркало. Не отвечая на их приветствие, я вскочил на круп коня мулата, и мы вместе въехали в корраль.
      — Видел Алисию? Что она просила передать?
      — Я не мог ее видеть, она плакала, запершись в своей комнате. Грисельда прислала вам узел со сменой белья. Она каждую минуту выходит посмотреть, не едете ли вы. Собрала вещи и говорит, что сегодня они обе будут здесь.
      Эта весть наполнила мою душу радостью. Наконец-то Алисия вспомнила обо мне!
      — Они приедут в лодке?
      — Нет, хозяйка велела оставить трех лошадей.
      — А обо мне спрашивали?
      — Мама говорит, что вы лишнего наговорили о них хозяину.
      — А знают они о моей ране?
      — Разве что-нибудь случилось? Вас ранил бык?
      — Так, царапина. Уже все прошло.
      — А где моя двустволка?
      — Твоя двустволка? Наверно, вместе с моим седлом в лагере Барреры. Поди спроси там.
      Когда я остался один, мучительное сомнение овладело мной: не бывал ли Баррера в Мапорите? Я приставил Мауко днем и ночью следить за ним, но правду ли говорит мне кривой? И тут же я подумал: «Баррера прихорашивается, потому что ему известно о приезде Алисии. Возможно, что так, а может быть — и нет».
      Но Алисия знает, как себя вести. Кроме того, Баррера боится меня. Нет, я должен прогнать эту мысль и отдаться радости близкого свидания! Если Алисия захотела вернуться ко мне — значит, она все еще любит меня и хочет, отбросив застенчивость и гордость, вернуть меня, сделать своим навсегда. Серьезным и наставительным тоном она упрекнет меня за мои поступки и, чтобы усугубить мою вину, придаст своему лицу хорошо знакомое мне, незабываемое выражение: крепко сожмет губы, и на щеках ее появятся ямочки. Готовая простить, она сначала скажет, что мне нет прощения, но потом сменит гнев на милость.
      Я со своей стороны умело отдалю момент жаркого примирительного поцелуя. Я галантно помогу Алисии выйти с лодки на берег и постараюсь, чтобы она заметила перевязанную руку, а на ее вопрос: «Ты ранен? Ты ранен?» — отвечу: «Все это пустяки... Меня беспокоит твоя бледность».
      Если они приедут верхом, я сделаю то же самое, подойдя к ее лошади.
      Я предстану перед Алисией таким, каким она меня еще не видела: небрежно одетым, с растрепанными волосами, с обросшим бородою лицом, с ухватками крепкого, работящего мужчины. Хотя Мауко обычно кое-как обдирал мне лицо ножом для резки ремней, я решил не просить его об этом сегодня, чтобы выгодно отличаться от соперника.
      Потом мне пришла в голову мысль покинуть Ато Гранде до приезда женщин и появиться вечером среди вакеро, ведя за своим жеребцом разъяренного быка, который с фырканьем будет меня преследовать; он свалит на землю мою лошадь, и Алисия, замирая от ужаса, увидит, как я буду дразнить его плащом и повалю на землю к удивлению пеонов.
      Мулат вернулся от Барреры с ружьем и седлом:
      — Сеньор Баррера очень огорчен. Он не знал, что эти вещи находились у него. Я слышал, что он посылает людей ловить разбежавшийся скот.
      — Я тебе запрещаю иметь с ним дело. Если не хочешь ехать один, я поеду с тобой.
      — А дон Фидель сказал вам, где они заночуют?
      — В Матанегре.
      — А мне он сказал, что в пойме Пауто. Я, пожалуй, поеду, а то меня застигнет ночь и лошади разбредутся.
      — Отнеси это белье в мою комнату и принеси мне винчестер. Едем куда хочешь. Я отправляюсь с тобой.
      Я пошел на кухню проститься с Субьетой. Сколько я ни окликал его, никто не отозвался.
 
      Когда мы отъехали от Ато Гранде настолько, что видны были одни лишь верхушки пальм, мулат слез с лошади и зарядил ружье.
      Лучше всегда быть настороже. Порох и пули еще никого не обманули.
      — Чего ты опасаешься?
      — Нас могут нагнать люди Барреры. Я нарочно сказал, что мы едем в Пауто, чтобы это услышали ребята, которые закрывали ворота в корраль. А теперь поедем туда, куда вы сказали.
      Мы проехали еще лиги три. Я был поглощен мыслями об Алисии, когда мулат вывел меня из задумчивости:
      — Извините меня. Я хочу посоветоваться с вами. Кларита приворожила меня.
      — Ты влюбился в нее?
      — Об этом-то я и хочу посоветоваться. Недели две тому назад она сказала мне: «Какой красивый негр! Вот кто мне нравится!»
      — И что ты ответил на это?
      — Мне стало стыдно...
      — А потом?
      — Об этом я тоже хочу спросить; она предложила мне запугать старого Субьету и уехать с ней отсюда.
      — Зачем запугать? Ради чего?
      — Чтобы он сказал, где у него зарыто золото.
      — Да не может быть! Это ее научил Баррера.
      — Совершенно верно, потому что Баррера мне тоже сказал: «Если этот мулат приоденется, каким красавцем он станет; все женщины будут за ним бегать. Я знаю одну девчонку, которая его любит».
      — А ты что ответил?
      — «Эта девчонка с вами спит». Так ему и сказал. Но его, проклятого, ничем не проймешь. Потом он принялся бранить Субьету, говоря, что тот ничего не платит мулатам, а если и дает что-нибудь, то тут же заставляет играть с собой в кости и обирает до нитки. И это правда.
      Я задыхался от жары и велел мулату ехать к водопою.
      — Здесь нигде нет воды. Хороший водопой — за теми барханами.
      Мы вступили в полосу, где земля была так суха и тверда, что о нее сбивались копыта лошадей. Но нам необходимо было пересечь ее, потому что по обе стороны непроходимыми лабиринтами тянулись сурали — обиталище ягуаров и змей.
      Водопой оказался лужей, взбаламученной животными. Вода была солоноватая на вкус, мутная и густая, как сироп, но лошади пили ее с жадностью. При виде этой лужи я почувствовал тошноту, но жажда заставила меня последовать примеру Корреа. Наклонившись с седла, он подал мне полный до краев рог.
      — Вместо цедилки накройте его платком, — сказал мулат.
      Я вынужден был несколько раз приложиться к рогу, стряхивая мелких животных, обильно прилипавших к влажной ткани.
      — Слушай, белый, здесь проезжали чужие люди. Вот след подкованного мула, а в саваннах камней нет и подковы ни к чему.
      Мулат был прав: немного отъехав от лужи, мы увидели вдалеке две движущиеся точки.
      — Какие-то люди потеряли дорогу.
      — Скорее похоже на скот.
      — Бьюсь об заклад, что это люди.
      Всадники, видно, заметили нас и направились в нашу сторону. Мы уже ясно различали человека, который, завернувшись в большую простыню, как это делают старые крестьянки, ехал впереди под красным зонтиком, подгоняя мула ударами стремян. Мы остановились под скудной тенью мориче и с любопытством и опаской стали поджидать всадников.
      Корреа успел перевязать поклажу, когда незнакомцы подъехали к нам.
      — Помогите правосудию, сбившемуся с пути! — воскликнули они, приветствуя нас.
      — И ныне и присно и во веки веков, — простодушно ответил мулат.
      — Покажите нам дорогу в Ато Гранде. Этот сеньор — судья из Орокуэ; я — его личный секретарь, а на данный случай проводник.
      Услышав это, я спросил, не зовут ли чиновника Хосе-Исабель Ринкон Эрнандес. Такой вопрос я задал потому, что слышал об этом человеке, который из погонщика мулов стал музыкантом муниципального духового оркестра, а затем окружным судьей Касанаре, прославившись на этом посту своими злоупотреблениями.
      — Да, — ответил человек с зонтом. — Я судья, а с вами говорил простой письмоводитель.
      Чахоточное лицо сеньора судьи было такого же изжелта-зеленого цвета, как и его целлулоидные очки, и имело не менее отталкивающий вид, чем его не знавшие щетки зубы. Кривляясь, как обезьяна, он положил зонт на плечо и вытер себе затылок платком, проклиная обязанности судьи, заставляющие его переносить такие мучения, как путешествие на мулах через дикие земли, где неминуемо столкновение с людьми невежественными и низкого происхождения и где всегда налицо угроза нападения индейцев и хищных зверей.
      — Отведите нас сейчас же, — произнес он высокопарно, натянув поводья, — в эту дьявольскую усадьбу, где некий Кова ежедневно совершает преступления, где подвергаются опасности жизнь и имущество моего влиятельного друга Барреры, где беглый по имени Франко пользуется моей снисходительностью и тем, что я ничего не требую от него, кроме примерного поведения. Вы обязаны предоставить себя в распоряжение правосудия и поменять своих лошадей на этих мулов.
      — Вы ошибаетесь, сеньор, как в своих представлениях о людях, так и в выборе дороги. Ато Гранде совсем не в той стороне, куда вы едете, люди, которых вы назвали, совсем не таковы, как вы думаете, а лошади мои не выморочное имущество.
      — Знайте, непочтительный юноша, — раздраженно ответил судья, — что только из усердия, заслуживающего похвалы, решились мы ехать без охраны в эту пампу. Субьета прислал ко мне нарочного, прося помощи против Барреры, а следом за ним прибыл человек от Барреры, требующего принять меры против преступлений Ковы. Мы едем разобрать, в чем там дело, и будем полезны и вам, ибо правосудие, как солнце, светит всем. Но если верно, что дневное светило греет нас задаром, то не менее верно и то, что нормы человеческого общежития обязывают всех нас единодушно поддерживать общественный порядок. Всякая помощь в этом деле законна и предусмотрена положениями гражданского права. Если не хотите быть нам проводниками, вручите немедленно сумму, равняющуюся оплате хорошего проводника.
      — Вы налагаете на нас штраф?
      — Немедленно и безапелляционно, — подтвердил секретарь. — Имейте в виду, что нам не платят жалованья.
      — Ну, так слушайте, — злорадствуя в душе, ответил я. — До усадьбы Субьеты рукой подать, а мы направляемся в Коросаль. Пересеките эту страшную степь, спуститесь потом краем леса, переправьтесь через реку, обогните заводь и оттуда через какие-нибудь полчаса увидите дом.
      — Слышишь? — проворчал судья. — Что я тебе говорил! А ты пек меня на солнце, вел без дороги по дикой степи. Ты не справился с обязанностями проводника. Налагаю на тебя штраф в пять песо!
      Потребовав с нас взамен штрафа пачку табака и спички, он вместе со своим спутником уехал в направлении, противоположном Ато Гранде.
      Корреа поведал мне некоторые подробности из жизни Франко в Арауке, переданные ему неким Эли Меса, поселенцем с реки Каракарате. Как-то раз Меса приехал в Мапориту и, пока они вместе с Корреа пололи огород, рассказал о событиях, свидетелем которых он был. Франко служил тогда лейтенантом в пограничном гарнизоне и жил вдалеке от казарм на берегу реки. Капитану приглянулась нинья Грисельда и, чтобы беспрепятственно ухаживать за ней, он часто назначал лейтенанта на дежурство. Франко, догадавшись о намерениях начальника, покинул ночью свой пост и вернулся домой. Никто не знает, что произошло за закрытой дверью. Капитан получил две ножевые раны в грудь и, ослабев от потери крови, умер в горячке на той же неделе, дав суду благоприятные для обвиняемого показания.
      Ни мужа, ни жену не преследовали, хотя они исчезли в ночь трагедии, и только судья из Орокуэ посылал им по собственной инициативе повестки с вызовом в суд, служившие скорее платежными извещениями: в них с неприкрытой наглостью говорилось о деньгах, и самый приказ судьи ограничивался словами: «Пришлите взнос за истекший месяц».
      По мере того как мы все дальше продвигались степью, набежал ветерок, постепенно усилившийся настолько, что начал раздувать гривы лошадей и срывать с нас шляпы. Вскоре бешено несущиеся тучи закрыли солнце, поглотив дневной свет, и землю потряс напоминавший канонаду подземный гул.
      Корреа предупредил меня о приближении бури, и мы стремглав помчались по степи, подгоняя табун лошадей, который отпустили на свободу, предоставив ему самостоятельно защищаться от разбушевавшейся стихии. В поисках убежища мы направились к дальнему лесу и выехали на равнину, где ветер раскачивал пальмы с такой злобной силой, будто старался стереть их с лица земли; деревья стонали, гнулись и листьями сметали пыль с помертвевшей степи. Стада, сохраняя порядок, спешили собраться на подветренных склонах холмов под предводительством грозно мычащих самцов. Быки, с развевавшимися по ветру хвостами, образовали живую стену, заслоняя от ветра трусливых коров. Река повернула против течения, в воздухе, словно поднятые вихрем листья, носились стаи уток. Вдруг, проложив путь между небом и землей, молнии с оглушительным треском разорвали завесу грозовой тучи, и судорожные порывы бури обрубили ливнем эту завесу на землю.
      Ураган был так яростен, что выбивал нас из седел. Наши кони остановились, повернувшись крупами к ветру. Мы быстро спешились и, накрывшись плащами, растянулись ничком на траве. Пространство, отделявшее нас от рощи, погрузилось во мрак, и мы различали лишь одну из пальм, с толстым стволом и широкой кроной, которая мгновенно вспыхнула от удара молнии и затрещала, разбрасывая искры. Прекрасен и страшен был вид героического дерева, которое размахивало пылающими листьями, словно огненными знаменами над расщепленным стволом, и умирало на своем посту, не желая ни покориться, ни уступить.
      Когда смерч унесся дальше, мы заметили, что табун пропал, и поскакали на его поиски. Ветер дул нам в спину; туча, казавшаяся черной стеной, удалялась от нас; промокшие до костей, мы покрывали лигу за лигой, не встречая табуна, пока, наконец, не выехали на скалистый берег широко разлившейся Меты. С обрыва мы видели, как кипят возмущенные волны, как на гребнях их непрерывно змеятся отблески молний, как обрушиваются глыбы берега вместе с деревьями девственного леса, подымая высокие водяные столбы. Грохот падения сопровождался треском лиан, и целая роща, крутясь в водовороте, уносилась по течению, как фантастический плавучий остров.
      Где-то далеко вспыхивали зарницы. Мы продолжали ехать в поисках лошадей залитыми водой лугами, где только-только начинали выпрямляться пальмы, и ночь застигла нас в степи. Хмурый, я ехал следом за Корреа, вода доходила до подпруг наших седел. Забравшись на холм, мы заметили, что в далеком лесу весело мерцают огоньки костров.
      — Там наши товарищи расположились на бивуак, они там!
      И я радостно начал окликать друзей.
      — Замолчите, замолчите, ради бога! Это индейцы!
      И мы повернули вспять снова в пустынную степь, где уже начинали рычать пантеры. Мы ехали всю ночь, не решаясь остановиться на отдых, без пристанища, без компаса, пока запоздалая заря не открыла перед нашими угасающими надеждами ворота своего золотого замка.
 
      Едва рассвело, мы заметили вакеро, гнавших впереди себя мадрину. Взошло солнце, и по залитой светом степи шагали волы, ощипывая стебли пырея.
      Мы поздоровались с всадниками; Фиделя с ними не было. Корреа хорошо знал всех вакеро; он подробно рассказал им о настигшей нас буре, о пропаже табуна, о встрече с индейцами.
      — Мано Ухенио, в первый раз потерял я ночью дорогу в саванне, да еще с таким белым, который ни за что не умеет взяться. Он, чего доброго, сочтет меня никуда не годным вакеро.
      — Такое со всяким может случиться, мано Антонио. Говорят, вакеро не хлебает горячего и не спрашивает дороги, но в грозу любой из нас заплутается.
      — А вы ищете быков? Как дела?
      — Паршиво. Мы было обрадовались дождю и выехали только к вечеру. Всю ночь не спали, но не нашли ни одного быка: стадо испугалось грозы и не хотело выходить из леса. Под утро вышло несколько быков, но нам не удалось заманить их, хотя мадрина вела себя молодцом и зазывала их своим мычаньем. Тогда мы решили гнаться за ними верхом и поймать, сколько поймается, но быки попались старые и мы попусту потеряли время. А у этого вот парня лошадь сломала себе шею в ночной скачке. Теперь он тащит седло на спине.
      — Мано Тиста, — крикнул Корреа, — иди садись на моего жеребца, а я разомну ноги!
      Не желая показать вакеро, что я умираю от усталости, я, подбодрив себя мыслями об Алисии, спросил:
      — А сколько скота вы заарканили вчера, мано Исидоро?
      — Голов пятьдесят. Но к вечеру завязалась драка. Мильян и Фидель чуть было не укокошили друг друга.
      — Что же случилось?
      — Приехал Мильян со своими вакеро и сказал, что ему нужны коррали на Матанегре, куда им приказано загнать разбежавшееся стадо Барреры. Франко поначалу не хотел связываться с Мильяном, но, когда он увидел собак, которых тот привел с собой, разозлился и обругал Мильяна. Тогда вакеро заявили, будто пойманные нами быки не наши, а дона Барреры, и хотели отнять их у нас силой. Тут мы схватились с ними врукопашную, и Франко пригрозил Мильяну ружьем.
      — А где сейчас люди Барреры?
      — Одни вернулись, другие еще шатаются по степи, вооруженные мачете. Нехорошее получается дело. А хуже всего то, что вы дали разбежаться табуну.
      — Дело не в этом, — произнес Хабьян. — Главная беда в том, что, говорят, в Ато Гранде приехал судья. Ему, как видно, указали неправильную дорогу, и Мильян послал вакеро проводить его к Субьете. С судьей шутки плохи, не заплатишь денег — заберет. Мы хотим уходить.
      — Ребята, я ручаюсь вам, что ничего не будет!
      — А как вы можете ручаться, если вас-то они и ищут?
 
      Фидель не пал духом, услышав о пропаже лошадей, и не сделал выговора мулату. Он порадовался тому, что моя раненая рука может держать поводья. По его мнению, табун уже возвратился в Мапориту на свое привычное пастбище и там мы найдем его.