Пережившие катастрофу не имели права жаловаться и даже вспоминать о ней: иначе они могли умолкнуть навсегда. Каждый превратился в шпиона, за каждой щелью и замочной скважиной, скрывались глаза и уши. Никто не мог покинуть поселка, справиться о пропавшем родственнике, узнать адрес земляка; на того, кто осмеливался это сделать, доносили, как на предателя, а затем заживо закапывали по грудь в раскаленный песок, заставив сначала вырыть для себя яму: солнце обугливало его кожу, а коршуны выклевывали ему глаза.
      Но зверствовали не только в поселке; по лесам, рекам и просекам разлилась, нарастая, волна террора, грабежей, истребления. Каждый убивал кого ему вздумается, пока не убивали его самого; каждый прикрывал свои преступления, ссылаясь на приказы тирана, а тот все одобрял, а затем отделывался от своих сообщников, отдавая их на растерзание друг другу.
      Слух о том, что Пулидо наживался на покупке каучука, — наглая ложь. Гомеро хорошо знают, что растительное золото никого не обогащает. Лесные самодержцы имеют на своем счету лишь долги пеонов, которые никогда не выплачиваются или выплачиваются за счет чужой жизни, — долги вымирающих индейцев, долги ворующих грузы плотовщиков. Рабство в этих краях стало пожизненным и для рабов и для хозяев: как те, так и другие обречены здесь на смерть. Неумолимый рок преследует всех, кто разрабатывает зеленые недра. Сельва уничтожает их, сельва приковывает к себе, сельва влечет и пожирает их. Те, кому удается спастись, продолжают оставаться душевно и телесно околдованными ею даже в городах. Унылые, одряхлевшие, разочарованные, они охвачены одним желанием во что бы то ни стало возвратиться в сельву, хотя им заранее известно, что там их ждет гибель. А те, кто не повинуется зову сельвы, неминуемо впадают в нищету, становятся жертвами неведомых недугов, их сражает малярия, они превращаются в «больничное мясо», подставляют себя под скальпель, который кромсает их тело, словно в расплату за святотатство, совершенное ими над людьми и деревьями.
      А какова дальнейшая судьба каучеро в Сан-Фернандо? Страшно даже подумать о ней! Они застыли от ужаса, когда кончился первый акт трагедии; но тиран, которого они поставили над собой, уже обрел силу, получил имя. Ему дали отведать крови, и он жаждет крови. Подавай ему губернаторство! Он убивал как предприниматель, как гомеро, стремясь убрать конкурентов, но у него еще остались соперники в сирингалях и бараках; он решил истребить их всех и теперь продолжает убивать своих же сообщников.
      Логика торжествует!
      Да здравствует логика!
 
      Физические страдания и душевные невзгоды заключили союз против меня в дремотной истоме этих порочных дней. Причина моей подавленности, моего разочарования — в истощении физических сил, выпитых поцелуями Сораиды. Как иссякает масло в светильнике, поглощенное огнем, так эта ненасытная волчица окислила своим ядовитым дыханием металл моей мужской силы.
      Я ненавижу и презираю ее за то, что она продажна, за то, что действует на меня возбуждающе, за деспотизм ее тела, за ее грудь, познавшую ужас трагедии. Сейчас, как никогда, я мечтаю об идеальной, чистой женщине, чьи объятия принесли бы умиротворение моей мятущейся душе, свежесть моему пылкому чувству, забвение страстям и порокам. Теперь, как никогда, я тоскую по тому, что я не умел ценить в стольких чистых душой девушках, которые украдкой смотрели на меня, лелея мысль в тайниках своего целомудрия принести мне счастье!
      Та же Алисия со всей своей неопытностью никогда не теряла благородства и умела держаться с достоинством даже в минуты крайней близости. Гнев, злопамятство, досада при воспоминании об Алисии не могут умалить блеска ее скромности, той скромности, которую мне против воли приходится признать за ней, хотя теперь я отрекаюсь от этой женщины за ее коварство и низость. Какая разница между Алисией и турчанкой? Алисия превосходит Сораиду во всем — она молода и привлекательна; мадонна — тучная, отвратительная чертовка — совсем старуха. Я заметил это, как только увидел ее. Сораиде за сорок и хотя, благодаря чудесам косметики, у нее не заметно ни одного седого волоса, я легко догадываюсь об ее возрасте.
      О, как утомительно присутствие опротивевшего человека! О, как отвратительны непрошенные поцелуи! Но во имя успеха наших планов я должен скрывать отвращение к мадонне и не знать ни минуты отдыха: никто из моих товарищей не может заменить меня в исполнении гнусной обязанности поддерживать ее расположение к нам. Она пренебрегает моими товарищами; ведь она знает, что в кассе фирмы Росас деньги лежат только у меня. Чтобы избавиться от мадонны, я прибегал и к брезгливым гримасам, и к резкой фразе, и к оскорбительному равнодушию. Наконец, я грубо порвал с ней, а теперь не знаю, как вновь завоевать ее.
      В одну из этих ночей сирингеро забрались в тамбо, где жили индианки, чтобы по установившемуся обычаю получить награду за неделю работы. Провонявшие дымом и тиной, едва кончив коптить каучук, они с похотливыми ужимками подходили к часовому и становились в очередь. Более сдержанные уступали нетерпеливым свое право за табак, каучук или порошки хины. Вчера две индианки плакали навзрыд на лестнице, ведущей в тамбо, потому что все мужчины предпочитали их, а они больше не могли выдержать. Кабан с бранью пригрозил им хлыстом. Одна из девушек в отчаянии бросилась вниз и сломала себе руку. Мы прибежали с факелами, подобрали индианку, и я положил ее в мой гамак.
      — Подлецы! Хватит издеваться над несчастными женщинами! Ту, у которой нет мужчины, готового за нее заступиться, защищу я!
      Молчание! Несколько индианок подошло ко мне. В бараке послышался смех; находившиеся там каучеро, разжигая свою похоть, непристойно шутили по моему адресу; они поглядывали на меня, продолжая свою работу, освещенные колеблющимся пламенем очага, в дыму которого они поворачивали, словно вертел, палку с комом каучука, поливая его из черпака млечным соком.
      — Слушай, если это так расстраивает тебя, давай поменяемся: дай нам на пробу мадонну, — обратился ко мне один из них.
      Сораиду привело в ярость, что я не наказал нахала.
      — Ты слышишь это и стоишь сложив руки! Никто не уважает меня! Он говорит, что у меня нет заступника-мужчины! Аллах!
      — Все мужчины — твои!
      — Тогда исполни свой долг!
      — Я ничего тебе не должен!
      Утром, когда я по совету друзей пошел извиниться перед мадонной и признать, что я действительно ее должник, я застал ее взбешенной и всю в слезах, но нарядно одетой.
      — Бессовестный, он еще смеет говорить, что не выполнит своих обещаний!
      Я сжал ее щеки, выбирая место, куда бы поцеловать, но внезапно попятился и, побледнев от волнения, ринулся к двери:
      — Франко, Франко, скорее сюда, ради бога! На мадонне — серьги твоей жены! Изумруды ниньи Грисельды!
 
      Трудно описать выражение лица Франко, когда он услышал мой крик. Он сидел на койке с Рамиро Эстебанесом и учился у Рыжего Месы плести корзины из пальмовых листьев. Фидель, едва я произнес имя его жены, инстинктивно сжал кулаки и оглянулся, точно готовясь защитить ее. Потом, вспомнив о своей оскорбленной чести, он покраснел от стыда и опустил голову.
      — Какое мне дело до этой женщины? — сердито произнес он.
      И, продолжая плести корзинку, Фидель притворялся спокойным, но вдруг он крикнул, и его крик, как ножом, прорезал тишину.
      — Я хочу увидеть серьги, я хочу убедиться! Где эта воровка турчанка?
      — Молчи, ты погубишь нас, — умоляли мы его: Сораида подходила к нам с незажженной сигарой в зубах.
      Франко протянул ей спичку, и, когда мадонна наклонялась к огню, я заметил, что он изо всех сил сдерживает себя, чтобы не схватить ее за уши. «Это они, это они!» — повторил он, обращаясь к нам, и затем, не проронив больше ни слова, бросился в свой гамак. С этой минуты душевный мир окончательно покинул меня. Убить Барреру — это моя программа, мой долг!
      Я ощущаю на спине холодное дыхание приближающейся бури, но как не вовремя наступает такой желанный, такой давно обдуманный час! То, что я просил у будущего, стало настоящим. Пока я жаждал мщения, завершающая схватка казалась мне пустяковым делом; но теперь, когда развязка близка, а я лишен здоровья и сил, чтобы, гордо подняв голову, броситься в бой, задача кажется мне непосильной.
      Но никто не увидит меня убегающим от опасности. Я встречу ее лицом к лицу, не рассуждая, оставаясь глухим к тайному голосу, который поднимается из глубины моего сознания: «Он умрет, он умрет!»
      Моя решимость поддерживает единодушие товарищей разрубить узел. «Что мне делать, если Баррера появится здесь?» — «Убить его! Убить его!»
      И даже ты, Рамиро Эстебанес, поддерживаешь роковой совет, тогда как я, быть может, из трусости, ждал от тебя благоразумного, примирительного решения. Я буду неумолим, если вы хотите этого. Трагедия произойдет благодаря вам!
      Пусть!
 
      Нинья Грисельда, нинья Грисельда!
      Франко и Меса видели ее прошлой ночью на сходнях баржи, ставшей на якорь в ближней заводи для погрузки краденого каучука. Грисельда светила контрабандистам, и если она не заметила моих товарищей, то во всяком случае знает, что мы ее ищем; Мартель и Доллар бросились лизать ей руки, и она увезла их с собою на барже.
      О том, что индейцы в темноте переносят каучук со склада к потайной гавани, первым узнал Рамиро Эстебанес. Об этом сообщила ему спасенная мной молодая индианка, которой Рамиро перевязывал ночью сломанную руку. Девушка указала нам место, откуда мы смогли бы увидеть вереницу людей с тюками на плечах, пробиравшихся через заросли тростника. Десять, пятнадцать, двадцать индейцев, понимающих только наречие йераль, тихо проходили с ношей, словно они ступали по ковру. И каково же было наше удивление, когда мы увидели, что шествие замыкала мадонна Сораида Айрам!
      «Схватить ее! Задержать! Не дать ей уехать!» Так шептались мы, следя за тем, как она исчезает во тьме. Не имея времени достать ружья, спрятанные со дня нашего прихода, мы бросились к бараку мадонны.
      Огонек лампы, зажженной, чтобы отвлекать летучих мышей, трепетал, как живое сердце. Все оставалось на своем месте. Гамак был полон одеял и подушек, сложенных под пологом в виде спящей фигуры. На полу валялись туфли из ягуаровой шкуры, дымящийся окурок сигареты... При виде всего этого мы облегченно вздохнули. Мадонна не собиралась бежать этой ночью. Но надо было следить за ней.
      На следующую ночь мы приступили к осуществлению своих планов. Франко и Эли, с повязками на бедрах и тюками на плечах, заняли место в веренице носильщиков, чтобы узнать дорогу к неведомой гавани. Рамиро тем временем спаивал Кабана в его бараке, а я провел ночь с Сораидой. Но случилось непредвиденное обстоятельство, пагубное или благоприятное для нас: собаки, оставшись одни, побежали по следу моих товарищей и нашли свою прежнюю хозяйку, а она, никому не сказав ни слова, заманила их к себе.
      — Если бы не собаки, — объяснял мне Франко на следующее утро, — я не узнал бы ее. Бледная, точно призрак, изможденная! Мы сделали большую ошибку, когда, увидев огни на судне, отстали от индейцев. Оставшись одни в темноте, мы наблюдали за носильщиками на близком расстоянии. Если бы они заметили наше присутствие, нас убили бы. Бедная Грисельда, поднимая фонарь, тревожно смотрела во все стороны; но вскоре баржа отчалила и уплыла.
      — Какая неудача! Ведь Грисельда может больше не возвратиться.
      Рыжий объявил:
      — Мы откопаем ружья и, сделав вид, что идем на добычу каучука, будем патрулировать лагуну. Найти баржу будет нетрудно. Если собаки с Грисельдой, — достаточно будет свистнуть их.
      Вот уже пять дней, как нет Грисельды, и я схожу с ума от неизвестности!
 
      Мадонна стала подозрительной. Скрытность Сораиды выводит меня из себя. Временами мне хочется запугать ее угрозами, заговорить о Баррере и завербованных им каучеро, заставить признаться во всем. Иногда, потеряв надежду, я пытаюсь покориться прихотям судьбы, фатальному ходу событий, отвернуться от них, чтобы не бледнеть при виде их.
      На кого надеяться? На старика Сильву? Бог знает, не погибла ли его курьяра! А что, если румберо и мулат добрались до Манаос, а наш консул, прочитав мое письмо, ответит им, что его полномочия не достигают этих широт или что он представляет Колумбию только в определенных районах страны? Может быть, выслушав повествование дона Клементе, он разложит на столе дорогую, роскошно изданную, но неточную карту, полную ошибок, составленную картографическим бюро в Боготе, и ответит ему после обстоятельных поисков: «Здесь не нанесены реки с подобными названиями. Вероятно, они протекают на территории Венесуэлы. Обратитесь, пожалуйста, в Сьюдад Боливар».
      И с недовольным видом консул укроется за собственным невежеством; ведь нашей бедной родины не знают не только ее простые жители, но даже отечественные географы.
      С мадонной между тем надо жить настороже. Я продолжаю ненавидеть эту алчную тварь, наделенную, словно рак, двумя щупальцами: бесстыдством в любви и хитростью в денежных делах. Но сейчас меня больше всего возмущает ее притворство, едва ли уступающее моей проницательности. Оно уже дало себя знать несколько дней тому назад. Неужели, как это думает Рамиро, она получила известия не в мою пользу? От кого? — от Барреры, от Лесмеса, от Кайенца?
      — Сораида, тот, кто сказал бы, что ты изменилась ко мне, был бы прав.
      — Аллах! Раз ты предпочитаешь индианок...
      — Ты сама прекрасно знаешь, что это ложь. Итак, твоя перемена вызвана охватившим меня порывом жалости... А ты еще упрекала меня за то, что я не возвращаю тебе долг. Я назову тебе того, кто может подтвердить мою честность. С этим человеком я имел дело в прежнее время. Теперь он живет в этой глуши и может заверить тебя в моей порядочности! Когда возвратится лодка, отправленная в Манаос, я поеду искать его на Ягуанари, потому что должен ему несколько конто. Его зовут Бар-ре-ра!
      Мадонна привскочила на постели и разинула от изумления рот:
      — Нарсисо Баррера — твой земляк?
      — Да, тот самый, что имеет дела с Песилем. Он, еще не зная меня, оказал мне большую честь: переслал деньги на верхний Ваупес для вербовки индейцев и пеонов. Потом я получил распоряжение от него прекратить вербовку, потому что он сам собирался законтрактовать людей на Касанаре. Это на редкость предприимчивый, смелый человек. Он предлагал в последнюю минуту уступить мне по низкой цене лишних сирингеро. И это — несмотря на то, что я ему был должен. Я поеду повидаться с ним, возвращу ему деньги и заключу выгодную сделку, — теперь на Ваупесе за гомеро дают хорошие деньги. Если бы я мог, я торговал бы не каучуком, а каучеро!
      При этих словах мадонна, упираясь руками в мои колени, воскликнула:
      — Пеоны Барреры ничего не стоят! Голодные, зачумленные люди! На Гуайниа они высаживались всюду, где видели ранчо поселенцев, грабили то, что попадало им под руку, пожирали, что могли: кур, свиней, сырую муку, корки от бананов. Они кашляют, как дьяволы, и жрут все, как саранча! Приходилось стрелять по ним, чтобы заставить их отчалить. Песиль выехал по реке им навстречу до границы своих владений в Сан-Марселино. Среди них было несколько колумбиек, и Баррера продал мне одну по сходной цене.
      — Как ее зовут?
      — Не знаю!.. А тебе интересно это знать?
      — Да... Нет... Будь она здесь, я поговорил бы с ней, во-первых, чтобы получить от нее сведения об этих каучеро, а во-вторых, чтобы приказать ей быть осторожней и осмотрительней.
      — В чем осмотрительней? Почему?
      — Я не могу быть доверчивым с той, кто мне не доверяет.
      — Скажи! Скажи! Разве у меня были секреты от тебя?
      Тогда я поставил вопрос ребром:
      — Сораида, я хотел бы отблагодарить женщину, подарившую мне свои ласки. И я ни в коем случае не допущу, чтобы ты рисковала собой, неосторожно доверившись мне. Сораида, здесь все знают, что ты по ночам переправляешь каучук из складов Кайенца на свою баржу...
      — Ложь! Все это подлая ложь твоих товарищей! Они меня ненавидят!
      — И что женщина по имени Грисельда написала моим товарищам письмо...
      — Ложь! Ложь!
      — И что Кайенца предупредили о том, что здесь происходит...
      — Твои товарищи? Так вот чем они занимаются! И ты позволил им это?
      — И что несколько гомеро нашли место, где спрятана твоя пиратская баржа...
      — Аллах! Что мне делать? Меня теперь ограбят.
      Она с плачем схватила меня за руку, но я оттолкнул ее и ушел, повторяя с язвительным смехом:
      — Ложь! Ложь!
 
      Я побывал в хижине Кабана. Вакарес валялся в гамаке, куда его уложил приступ белой горячки. Вокруг него, свидетельствуя о щедрых дарах турчанки, были разбросаны пустые плетеные бутылки, распространявшие запах дегтя, свойственный недавно просмоленным лодкам. Рамиро Эстебанес, обязанный своим отдыхом снисходительности надсмотрщика, не мог не заподозрить внезапно возникшей близости этой парочки. Услышав, как они, запершись на складе, обменивались медовыми речами: «Моя сеньора!» — «Мой генерал!» — Эстебанес пришел за мной по приказу Кабана и предупредил меня, что он и мадонна подозрительно относятся к исчезновению моих товарищей. Кабан, тяжело дыша, казалось, дремал. Он давился слюной и отвергал все лекарства, кроме кашасы.
      — Не давай ему пить, — сказал я Рамиро, — а то он лопнет!
      Пьяница, бессмысленно уставившись на меня осоловевшими глазами, выговаривал мне:
      — Управы на вас нет! Довольно безобразий! Довольно безобразий!
      — Генерал, я почтительнейше прошу разрешения объяснить вашему превосходительству...
      — Вы арестованы! Приведите мне ваших товарищей, и сами ступайте под арест.
      В эту минуту Сораида призналась Эстебанесу, что Пройдоха Лесмес может в любую, минуту вернуться с Кайенцем и что над нами тяготеют серьезные подозрения.
      — Какие? — ответил я с притворным спокойствием. — Пройдоха Лесмес клевещет на меня за мою преданность генералу Вакаресу! Пусть тогда на мою голову падут все беды, потому что я никогда не перестану признавать заслуги генерала и буду утверждать, что шпага всегда ставит своего обладателя выше всех остальных людей. Здесь и где угодно.
      — Что правда, то правда! — пробормотал Кабан, приподнимаясь в гамаке.
      — Если мои друзья, — продолжал я, — передали мои слова пеонам и те сделали неверный вывод, будто я в заговоре против Кайенца, то виноват не тот, кто дельно говорит, а тот, кто плохо понимает. Если же меня укоряют в том, что я отправил товарищей работать вместе с каучеро, стыдясь за их безделье и стараясь в какой-то мере отплатить за щедрую поддержку приютившего меня хозяина и возместить трудом моих товарищей отдых, предоставленный генералом Рамиро Эстебанесу, пусть я буду наказан за то, что предварительно забыл попросить разрешения у начальства, если только нужно спрашивать разрешения на проявление деликатности...
      — Что правда, то правда! — опять промычал Кабан.
      — Если ты, Сораида, повторяешь, будто я никогда не был в Манаос, и заключила об этом из моих сбивчивых ответов на твои вопросы насчет зданий, площадей, банков и улиц, то ты сама запуталась в своем недоверии ко мне. Я никогда не говорил тебе, что знаю этот город. Быть клиентом фирмы Росас можно и не переступая порога ее складов, — мне по крайней мере этого не потребовалось. Честью быть агентом этой богатейшей фирмы я обязан консулу нашей страны. Консулу, слышишь, консулу! Сейчас он поднимается по Рио-Негро и едет приостановить своею властью злоупотребления, он сам говорит об этом в своем последнем письме.
      Мадонна и Кабан разом воскликнули:
      — Консул! Консул!
      — Да, мой друг, консул. Узнав, что я отправляюсь в Сан-Фернандо дель-Атабапо, он поручил мне тайно собрать сведения о преступлениях и убийствах, совершенных Фунесом на колумбийской территории.
      Когда я вышел из барака с притворной гордостью влиятельного человека, Кабан и мадонна не переставали бормотать:
      — Консул! И они — друзья!
 
      — Скажите, пожалуйста, — спрашивал меня Кабан, — не могут ли выйти у меня неприятности из-за этого индейца Фунеса?
      — Но разве вы, генерал, принимали активное участие в событиях роковой ночи?
      — Против воли! Против воли!
      Мадонна прервала нас:
      — Не может ли сеньор консул помочь мне собрать долги? Ты сам видишь, Кайенец не признает долга и уехал из фактории, чтобы не платить ничего. Запиши у себя в книге...
      — Но разве каучук, который ты забрала со склада...
      — Это сернамби низшего сорта. Снаружи ком такого каучука гладкий и твердый, а внутри — один песок, тряпки и мусор. Вся партия этого каучука пропала. Он не выдержал испытания: когда его бросали в воду, он шел ко дну. Если бы консул выслушал мои жалобы...
      — Надо ехать на место его стоянки.
      — А если он еще не приехал...
      — Он едет, он едет, он уже на Ягуанари. Женщина, по имени Грисельда, сообщает в своих письмах много разных вещей. Надо допросить ее.
      — Я боюсь ее. Она злая. Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере.
      — Бедному Баррере?
      — Поэтому-то я и не подпускаю ее к себе.
      — Надо немедленно допросить ее.
      — А ты не побоишься?
      — Нет!
      И нинья Грисельда пришла.
 
      Никогда в жизни я больше не испытаю таких томительных минут ожидания, какие я пережил в тот вечер, когда мадонна Сораида Айрам с наступлением сумерек повесила фонарь в дверях своей комнаты, выходившей на реку. Это был условный знак. По дрожащим струям Исаны бежали отблески света, вызывая сюда баржу, на которой гребцы уже готовились к отплытию.
      Я не могу с уверенностью сказать, в какой момент я убедил мадонну бежать вместе со мной. Мозг мой пылал сильней, чем фонарь на притолоке, пылал, как маяк, зовущий корабль войти в гавань. Одна фраза, только одна фраза неистово стучала у меня в мозгу, вызывая перед глазами отчетливые образы: «Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере». Кто же, кто же эта другая? И за что она его ранила? Из ревности, из мести или готовясь бежать? Была ли это Алисия? Которая из двух опередила меня и слабой рукой оставила на лице негодяя смертельный рубец, который предстояло углубить моей руке, гневной руке мужчины? Я изнывал от нетерпения, и перед моими глазами плясала усмешка окровавленного лица, но то была не усмешка, не лицо, а челюсть Мильяна, оторванная рогом и нагло смеявшаяся загадочным и страдальческим смехом, похожим на смех Барреры, на смех Барреры!
      Я пил, пил, пил — и не пьянел. Мои нервы сопротивлялись наркотическому действию алкоголя. Я вырывал рюмку у Кабана и, осушая ее, видел, как свет фонаря окрашивал ее стекло свинцовым блеском кинжала. С нетерпением дожидаясь лодки, я несколько раз ходил от барака к реке и следил за поздней звездой; я высчитывал время ее прохождения через зенит, чтобы знать, когда наступит час полуночи. Пьяный Кабан повсюду следовал за мной и докучал мне сплетнями и вопросами:
      — Я выдал мадонне каучук со складов: мне было известно, что вы за нее поручились.
      — Очень хорошо! Очень хорошо!
      — Она подговорила Пройдоху Лесмеса поставить заградительный отряд на порогах Санта-Барбары и задержать Сильву, но его курьяра миновала пороги!
      — Неужели это правда?
      — Если Кайенец обнаружит убыль каучука на складе, он обвинит Сораиду в воровстве...
      — Очень хорошо! Очень хорошо!
      — Вы не заметили, что мадонна подготовляет бегство? Я поставлю заградительные отряды, чтобы они задержали ее, если только консул не думает подняться до Гуараку и вы не гарантируете, что он не намерен...
      — Не беспокойтесь, он едет лишь для сбора сведений против тирана Фунеса.
      — Почему Лесмес известил Кайенца, будто он имеет доказательства, что вы не гомеро, а бандиты?
      — Клевета, клевета! Мы друзья консула — и этого вполне достаточно!..
      — Сораида, Сораида, — говорил я, оставив пьяницу одного, — покинем эту тюрьму, когда возвратятся мои товарищи.
      Мадонна продолжала выпытывать у меня:
      — Ведь правда, что ты не посылал их к Кайенцу с доносом? Ты любишь меня, ты любишь меня?
      — Да, да!
      И, хватая ее за руки, я нервно стискивал их до боли и смотрел на нее безумными глазами: фигура женщины исчезала, и я видел лишь окровавленный платок на пышной груди — то был горячий пурпур, брызнувший из виска Лусьяно Сильвы.
      Стояла глубокая ночь; бараки были пусты. Рамиро Эстебанес, дежуривший на берегу, пришел сказать мне, что по реке плывут срубленные ветви. Это, очевидно, был сигнал с баржи, причалившей выше по течению в незнакомой заводи.
      При этой вести со мной произошло странное явление: подошвы мои похолодели, пульс стал редким, и на меня нашло непонятное успокоение! Какая-то вялость сковала все мое тело, несмотря на то; что я весь горел, как в лихорадке. Стоит ли так волноваться из-за того, что в бараки придет какая-то авантюристка? У меня нет никакого желания видеть ее, я не хочу ничего знать о ней! Если она нуждается в покровительстве, пусть сама ищет меня! И я произнес с ироническим пренебрежением:
      — Не зови меня в гавань, Сораида, я не пойду туда. Если ты продолжаешь настаивать, чтобы я допросил твою служанку, то я сделаю это лишь с глазу на глаз, в этом бараке!
      Несколько минут спустя, заметив приближение двух женщин, я хотел подойти к фонарю и завесить его. Я попытался сделать несколько шагов, но правая нога отказывалась служить мне; легкие мурашки, какие бывают, когда отсидишь ногу, пробежали по ней. Я неуклюже ступал, точно по вате, не чувствуя пола. Грисельда бросилась обнимать меня. Но, глядя на мадонну, я отстранил Грисельду и сухо сказал ей:
      — Здравствуйте!
 
      Я продолжаю свои записи на Рио-Негро, реке с выразительным названием, которую аборигены называют Гуайниа. Вот уже три недели, как мы сбежали из фактории. На гребне бурых волн, приближающих нас к Ягуанари, среди берегов, не раз видевших, как спускались по реке мои порабощенные соотечественники, на водоворотах, которые преодолел челнок Клементе Сильвы, я записываю предшествовавшие бегству события и сетую на судьбу, по воле которой я оставил за собой такой кровавый след.
      С нами плывет Грисельда, дерзкая на язык и смелая духом женщина. Лицо ее, подурневшее от горя, научилось улыбаться сквозь слезы. Ласковое чувство и отвагу одновременно будит во мне эта несчастная женщина, не дрогнувшая перед опасностью и сумевшая сломить мой бессмысленный гнев в ту ночь, когда мы стояли одни в хижине мадонны.
      — Здравствуйте, — повторил я тогда и повернулся, чтобы уйти.
      — Подожди, незнакомец, меня привели для разговора с тобой.
      — Со мной? О чем? Вы пришли рассказать мне, как вы жили?
      — Я жила не хуже, чем ты. Я устала, но не жалуюсь.
      — Как идут дела? Как работают пеоны? Почем продаете свежий маниок?
      — У меня нет для тебя маниока, и я не отпускаю в долг. Но если он тебе так нужен, приходи, может быть, сторгуемся.
      Я был растроган, когда увидел, что она закрыла лицо платком, но спросил:
      — Тебя научил плакать Баррера?
      — Плакать? Почему плакать? Просто с того дня, когда мне дали пощечину, я привыкла утираться.
      Упрекнув меня этими словами за дикую сцену, происшедшую в Мапорите, она попыталась рассмеяться, но вдруг судорожно зарыдала и упала к моим ногам:
      — Перестань издеваться, ты сам видишь, как мы несчастны!
      Я машинально наклонился поднять Грисельду, но в душе я радовался ее унижению. Эта сцена словно утолила мою боль, но гордость моя застыла в своем величии, как сфинкс, и я промолчал. Спросить об Алисии, узнать, где она, показать, что я интересуюсь ею? Никогда! Но, помнится мне, я что-то бессвязно пробормотал; Грисельда, улыбнувшись сквозь слезы, ответила:
      — О которой из них ты говоришь — о твоей Кларите?
      — Да!
      — Тогда прими мое глубокое соболезнование: она досталась дону Фунесу. Баррера расплатился ею за пропуск через Ориноко и Касикьяре. Узнав о своей судьбе, бедняжка плакала, и мы тоже плакали, но ее посадили в лодку и увезли в Сан-Фернандо дель-Атабапо с письмом и подарками Фунесу.
      — А другая, другая, которая ранила Барреру?
      — Ах, ветреник! Зачем ты спрашиваешь о ней? Признайся сначала, что ты жил с Кларитой в Ато-Гранде! Мы ведь все знали об этом!
      — Ничего подобного! Но скажи, значит, этот мерзавец...
      — ...собственной персоной приезжал рассказывать нам об этом и каждую ночь присылал Мауко расстраивать Алисию: поговаривали, будто ты спишь с этой женщиной и собираешься увезти ее в Венесуэлу и еще бог весть что. Признайся, Алисии было от чего прийти в отчаяние? Поэтому-то она и уехала! Поэтому я и взяла ее с собой, мне тоже приходилось идти куда глаза глядят. Фидель хотел развязаться со мной! Он плохо со мной обращался...
      — Я еще раз предупреждаю, что меня не интересуют эти сказки. Каждый человек заслужил свою судьбу. Я не допущу, чтобы ты впутывала в эту интригу Барреру, выставляя себя невиновной. А переезды в лодке? А ночные свидания?
      — В этом не было ничего дурного! Ты вправе осуждать меня, потому что я заигрывала с тобой. Это — мой грех, но тем тяжелей наказание. Мне нужна была помощь. Алисия хотела возвратиться в Боготу с доном Рафаэлем, и я поддалась искушению. Но только и всего! Никогда, никогда я не изменяла Фиделю!
      — О, если б заговорил призрак капитана!..
      — Не напоминай мне о нем! Он дорого поплатился за свою наглость! Если хочешь знать подробности, спроси у Фиделя, но не напоминай мне о капитане. Я так много выстрадала! Подумай только, чего мне стоило убить его, когда он посягнул на мою честь! Видеть, как Фидель бросается на него, чтобы спасти меня, защитить меня! А потом — какая пытка чувствовать, что муж грустит, разлюбил, раскаивается, оставляет меня одну в Мапорите по целым дням и неделям, чтобы не встречаться со мной, не подавать мне руки, слышать, как он повторяет, что хотел бы уехать далеко, в другие страны, где никто не знает нашего прошлого, где не надо быть пеоном и рисковать жизнью, гоняясь в степи за быками. В это время появился Баррера. Фидель не возражал против моих встреч с ним; словно желая от меня избавиться, он то обещал поехать вместе со мной, то грозил остаться в Мапорите. И так он вел себя до той минуты, когда Баррера принудил меня к отъезду, потребовав плату за свои подарки; мне нечем было заплатить, а он угрожал мне, что все откроет мужу! Вот из-за чего происходили свидания!