— Что касается имен, то мне припомнился анекдот об одном министре, у которого я был письмоводителем. Это был необычайно популярный министр! В его кабинете всегда было полно народа! Однако скоро я заметил странное явление: просители выходили оттуда с пустыми руками, но преисполненные гордости. Однажды в министерство пришли два разодетых в пух и прах кабальеро — завсегдатаи игорных домов и светских салонов. Министр, протягивая им руку, спросил их имена.
      — Саррага, — представился один.
      — Комбита, — отрекомендовался другой.
      — Ах, вот как! Вот как! Как я рад, какая честь для меня! Значит, вы потомки рода Саррага и рода Комбита! Когда они ушли, я спросил начальника:
      — Кто предки этих молодчиков, если их происхождение вызвало в вас такое бурное восхищение?
      — Восхищение? Я впервые о них слышу. Но я рассудил вполне логично: если одного зовут Комбита, а другого — Саррага, их родители должны носить те же фамилии. Вот и все.
      Рамиро не замечал, что его остроумие восхищало меня, я же притворился равнодушным к его словам. Я хотел держаться с ним как с учеником, а не как с учителем, хотел показать ему, что труды и разочарования научили меня больше, чем наставники-философы, что суровость моего характера полезнее в борьбе, чем немощное благоразумие, утопическая кротость и вялая доброта. Таково было решение столь важной для нас проблемы: побежденным из нас двоих оказался он. Познав всю горечь страсти, претерпев крушение своих идеалов, он, казалось мне, должен был начать бороться, мстить, добиваться своего, обрести свободу, стать настоящим мужчиной, поднять мятеж против судьбы. Видя Рамиро бессильным, вялым, обездоленным, я захотел горделиво поведать ему свои приключения и поразить его своей отвагой...
      — А ты и не спросишь, каким ветром занесло меня в сельву?
      — Избыток энергии, поиски Эльдорадо, кровь предков-конкистадоров...
      — Я похитил женщину, а ее похитили у меня! Я пришел убить того, кто это сделал!
      — Тебе не к лицу красный плюмаж Люцифера.
      — Ты не веришь в мою решимость?
      — А стоит ли мучиться из-за этой женщины? Если она такова, как мадонна Сораида Айрам...
      — Ты что-нибудь уже слышал?
      — Мне показалось, что ты входил в ее хижину...
      — Значит, ты еще не совсем потерял зрение?
      — Пока еще нет. Беда случилась из-за моей небрежности, когда я коптил ком каучука. Я развел огонь и заслонил его дымовой воронкой, но вдруг непокорная ветка обдала мне лицо снопом искр.
      — Какой ужас! Словно кто-то захотел отомстить твоим глазам!
      — Да, в наказание за то, что они видели!
 
      Эти слова были для меня откровением: значит, Рамиро — тот самый человек, который, по словам Клементе Сильвы, был свидетелем кровавых событий в Сан-Фернандо дель-Атабапо, так это он не боялся рассказать, как Фунес закапывал людей живьем. Рамиро видел невероятные картины грабежа и убийств, и я горел желанием узнать все подробности этой трагедии.
      Значит, и с этой стороны Рамиро Эстебанес был для меня интереснейшим человеком. Он понемногу возвращался к своей прежней братской откровенности со мной; моя досада на него прошла, и мы поведали друг другу наши невзгоды. Но в тот день мы ни словом не обмолвились о зверствах полковника Фунеса, — и Рамиро поверял мне свои горести, словно обретя во мне покровителя.
      Больнее всего было слышать, каким неслыханным унижениям подвергал его надсмотрщик, по прозвищу Аргентинец. Этот ненавистный, льстивый и коварный интриган, выдававший себя за выходца из Аргентины, обрек сирингеро на голодную смерть; он ввел в практику оплату каучука маниоком из расчета одной пригоршни маниока за литр каучука. Он прибыл на Гуараку с партией беглых с реки Вентуарио. Предложив Кайенцу купить своих спутников, он превратился в их угнетателя. Желая показать физическую выносливость каучеро и получить наивысшую цену, он побоями принуждал их к изнурительной работе. Он властвовал и среди женщин, он отдавал их обессиленные тела на поругание своим приспешникам. Гнусностью своего поведения он завоевал расположение Кайенца, затмив самого Кабана. Вакарес ненавидел Аргентинца и был с ним на ножах.
      Когда Рамиро Эстебанес заканчивал свой рассказ об этих преступлениях, в бараки унылой вереницей начали возвращаться каучеро: они несли сосуды с жидким каучуком и зеленые ветви дерева массарандубы, которые дают при копчении густой дым. Пока одни привязывали гамаки, чтобы повалиться в них и переждать приступ лихорадки или со стоном корчиться от раздувавшей их тело бери-бери, другие разводили огонь, а женщины, даже не успев снять с себя ношу, кормили грудью голодных детей.
      С рабочими пришли Кабан и человек в непромокаемом плаще, вертевший в руках хлыст из балаты. Он приказал опорожнить большой сосуд и принялся измерять кружкой жидкий каучук, принесенный гомеро. Осыпая их ругательствами и угрозами, он всячески стремился урезать количество маниока на ужин.
      — Смотри, — вскричал, дрожа всем телом, Рамиро, — вон тот человек в плаще и есть Аргентинец!
      — Как? Тот тип, который смотрит на меня исподлобья, это и есть твой хваленый Аргентинец? Да ведь это Пройдоха Лесмес, личность хорошо известная в Боготе.
      Заметив, что я обратил на него внимание, надсмотрщик начал еще больше придираться к каучеро. Он расхаживал с важным видом, желая пустить мне пыль в глаза и показать, как трудно будет мне удовлетворить моего будущего хозяина. Притворяясь занятым и озабоченным, он направился в мою сторону, что-то записывая на ходу в блокнот и явно намереваясь придраться ко мне.
      — Ваше имя, приятель? Из какой вы партии?
      Задетый нахальством самозванца, я, желая посрамить его, обернулся к каучеро и громко ответил:
      — Я из партии «пижонов». Завистники, знавшие меня в Боготе, прозвали меня Пройдохой Лесмесом; впрочем, я уже давно перестал обирать их, хотя наше общество как нельзя лучше приспособлено для грабежа. Я предпочитал то и дело закладывать обручальное кольцо, рискуя, что об этом узнает моя нареченная. Общественное положение обязывало меня к расточительности. Я посвятил мои школьные годы писанию анонимных писем своим кузинам о претендентах на их руку, которые не были достаточно богаты или знатны. Я забавлял кучки ротозеев на перекрестках, цинично указывая пальцем на проходивших девушек; я возводил на них тысячи клеветнических обвинений, поддерживая тем самым свою репутацию опытного развратника. Члены общества взаимного кредита единогласно избрали меня кассиром. Сто тысяч долларов не уместились в моем саквояже: мне дали только пятнадцать процентов. Я вступил в должность, предварительно дав расписку в получении уже не существующего капитала. Сначала меня, как человека неопытного, мучила совесть, но члены общества успокоили меня. Мне рассказали о многих «рвачах», которые безнаказанно грабили кассы, банки, фонды, не подрывая своей репутации. Один подделывал чеки, другой фальсифицировал счета и вклады, третий присваивал себе деньги, позволявшие ему прослыть богатым женихом, в чем и преуспевал, потому что несправедливо и нечеловечно заставлять себя перетаскивать денежные сумки и пачки банковых билетов, когда нуждаешься в самом необходимом, ежедневно испытывать муки Тантала и быть голодным ослом, несущим на спине вязанку сена. Я приехал сюда и останусь здесь, пока не забудут о моей растрате; вскоре я возвращусь в Боготу одетым по последней моде: в меховом пальто и в шикарных ботинках; скажу, что ездил в Нью-Йорк, нанесу визиты знакомым, друзьям и получу новую доходную должность. Вот сведения о моей партии!
      Я замолчал и оглянулся на Рамиро, довольный тем, что подвернулся случай показать мою язвительность. Пройдоха Лесмес, не меняясь в лице, отпарировал:
      — Тетки и сестры за все расплатятся.
      — Чем они заплатят? Вы — разорившиеся наследники богатой семьи. После того как вы поделите наследство, мы станем равны.
      — Артуро Кова вздумал со мной равняться? Каким же образом?
      — А вот таким!
      Вырвав у него хлыст, я ударил его по лицу.
      Пройдоха бросился бежать, путаясь в плаще. Он кричал, требуя ружье.
      Но тем дело и кончилось.
      Прибежали Кабан, мадонна и мои товарищи. Они пытались удержать меня. Один рослый каучеро, хвастливо подбоченясь, заявил:
      — Со мной так не поступили бы. Если бы вы ударили меня по лицу, один из нас остался бы мертвым на земле.
      Несколько человек из обступившего нас кружка возразили ему:
      — Не рисуйся, вспомни об Искорке, который на Путумайо бил тебя плетью.
      — Да, но если он попадется мне еще хоть раз, я отрублю ему руки!
 
      — Франко, что сказал тебе Рамиро Эстебанес о разговорах в бараках?
      — Рамиро восхищается твоей смелостью и порицает твое неблагоразумие. Гомеро рады, что ты так унизил Пройдоху Лесмеса, но все они чем-то обеспокоены, чуют недоброе. Я сам начинаю чего-то бояться. С помощью Рыжего Месы я пытался выполнить твои приказы относительно восстания; но никто из пеонов не хочет бунтовать, потому что никто не доверяет ни тебе, ни твоим планам. Они думают, что ты хочешь встать во главе мятежников, поработить их или продать в другом месте. Мы рискуем нарваться на доносчика. Лесмес отправился сегодня утром на разведку и хочет взять с собой в качестве румберо Клементе Сильву. Хорошо еще, что Кабан не согласился отпустить старика.
      — Что ты говоришь? Необходимо, чтобы лодка не позднее этой ночи отплыла в Манаос.
      — Как жалко, что она мала. Если бы мы уместились все...
      — Неужели ты не понимаешь, как ты не прав? Мы должны остаться здесь. Наше присутствие на Гуараку — гарантия наших посланцев. Кто позаботится об их судьбе, если их схватят по пути. Надо дать им время спуститься по Исане. Потом мы приложим все усилия, чтобы бежать, а колумбийский консул тем временем выедет из Манаос, и мы встретимся с ним на Рио-Негро. Ждать придется не больше двух месяцев; мадонна дает свой катер, и наши посланцы пересядут на него в Сан-Фелипе.
      — Слушай, старик Сильва говорит, что он не оставит тебя одного, он не может воспользоваться милостями этой женщины, рабом которой он был после того, как она жила с Лусьянито.
      — Мы это уладили еще вчера. Дон Клементе поедет с мулатом и двумя гребцами. Пропуска уже подписаны мною. Провиант готов. Мне остается только написать письма.
      Встревоженный словами Фиделя, я побежал искать Сильву. Я таким умоляющим тоном стал просить его, что довел старика до слез.
      — Забота о моей судьбе не должна вас задерживать. Ради бога, уезжайте, захватив останки вашего сына! Подумайте только, если вы не поедете, все откроется, и мы никогда не выберемся отсюда! Приберегите ваши слезы, чтобы смягчить душу консула и убедить его поскорее приехать сюда и вернуть нам свободу! Возвращайтесь сюда с ним; не останавливайтесь ни днем, ни ночью! Будьте уверены, что мы скоро встретимся. Мы тогда будем в Гуайниа. Ищите нас на Ягуанари в бараке Мануэля Кардосо. Если вам скажут, что мы ушли в лес, идите по нашим следам. Вы вскоре наткнетесь на нас. Вы видите: я молю вас так же, как Коутиньо и Соуза Машадо молили вас, заблудившись в сельве: «Сжальтесь над нами! Если вы нас покинете, мы погибнем от голода».
      Потом я прижал к своей груди мулата Корреа:
      — Поезжай, но помни, что мы заслуживаем свободы. Не оставляйте нас в этих лесах. Мы тоже хотим возвратиться в родные места, у нас тоже остались любимые матери. Помни, что, если мы умрем в сельве, даже Лусьяно Сильва будет счастливее нас: наши останки никто не отвезет на родину.
      Пьяный Кабан и похотливая мадонна ждали меня полдничать, но я заперся в конторе и вместе с Рамиро Эстебанесом написал жалобу консулу, — ее должен был отвезти Клементе Сильва, — обвинительный акт в стиле кипящем и бурном, как водопад.
 
      Вечером Кабан пришел в контору и бесцеремонно прервал нашу работу:
      — Пусть ваши посланцы потребуют кашасы, табаку и патронов для винчестеров!
      Рыжий Меса, войдя с факелом в контору, заявил:
      — Курьяра готова, но никто не дает ни кинтала каучука на дорожные расходы.
      Мадонна с навязчивой бесцеремонностью то и дело входила, в слабо освещенную комнату. Она приносила мне кофе и сама его подслащивала, вместо салфетки она употребляла край своего передника. В присутствии Рамиро мадонна прижималась щекой к моему плечу. Она следила при свете масляной лампы за бегущим по страницам пером, любуясь, с какой ловкостью я наношу на бумагу непонятные для нее значки — такие непохожие на арабские буквы.
      — Трудно научиться писать на твоем языке, ангел мой? Что ты пишешь?
      — Пишу фирме Росас, какой у тебя великолепный каучук.
      Возмущенный Рамиро вышел из конторы.
      — Не пиши этого, любовь моя, а то они потребуют его в уплату долга.
      — Разве ты должна им?
      — Это не мой долг, но... я бы хотела, чтобы ты помог мне...
      — Ты поручилась за кого-нибудь?
      — Да.
      — Но должник сдавал тебе каучук?
      — Он давал его лично мне, а не в счет долга.
      — И его придавило деревом! Правда ведь — деревом познания добра и зла?
      — Ай! Ты знаешь? Ты знаешь?
      — Вспомни, что я жил на Ваупесе!
      Мадонна растерянно попятилась, но я схватил ее за руки и заставил все рассказать.
      — Успокойся и не отчаивайся! Разве ты виновата, что мальчишка застрелился? Не отрицай, что он лишил себя жизни!
      — Да, застрелился. Но не рассказывай этого своим друзьям! У него было столько долгов! Он хотел, чтобы я осталась жить с ним в сирингалях. Невозможная вещь! Или чтобы мы обвенчались в Манаос. Нелепость! А при последнем переезде, когда мы заночевали близ порогов, я потребовала, чтобы он оставил меня и уехал. Он расплакался. Ему было известно, что я всегда ношу за корсажем револьвер. И тут он, обнимая меня, наклонился над гамаком, будто вдыхая запах моих духов. Вдруг — выстрел. Мне всю грудь залило кровью.
      Мадонна, взволнованная своим рассказом, выбежала из конторы, прижимая руки к груди, как бы стараясь стереть с себя пятно крови. И я остался один.
      В соседнем бараке послышались крики, проклятья, рыдания. Клементе Сильва и мои товарищи, в бешенстве ворвавшись в контору, окружили меня:
      — Их утопили, негодяи, подлецы! Их утопили!
      — Что? Не может быть!
      — Останки сына, моего несчастного сына, они бросили их в реку, потому что мадонна, эта распутная сука, боялась их! Убить, убить этих зверей! Всех — убить!
      Несколько минут спустя я увидел на отчалившей лодке гневную фигуру старика. Я вошел в воду, желая в последний раз обнять его и выслушать его последнюю просьбу: «Убей их всех, когда я возвращусь, но пощади бедную Алисию! Сделай это для меня, пощади, как если бы это была Мария Гертрудис!»
      Курьяра уплыла, и мы, не видя ее, лишь догадывались о том, как отъезжавшие товарищи простирали к нам руки, уносясь по течению реки в зловещую тьму. Заливаясь слезами, повторяли мы слова Лусьянито: «Прощай! Прощай!»
      Над нами было беспредельное небо, звездная тропическая ночь.
      Но даже звезды внушали нам страх.
 
      Вот уже полтора месяца, как я по совету Рамиро Эстебанеса разгоняю тоску тем, что записываю свою одиссею в кассовую книгу, которая лежит на столе Кайенца запыленным и ненужным украшением. Невероятные перипетии, мальчишеские выходки, страшные эпизоды — вот скудная ткань моего повествования, и я веду его, с тяжелым чувством замечая, что не сделал в жизни ничего существенного, что все в ней оказывается незначительным и преходящим. Ошибочно думать, что моим карандашом, который так быстро бежит по бумаге, как бы догоняя слова и пригвождая их к строчкам, движет жажда славы. Моя единственная цель — расшевелить Рамиро Эстебанеса событиями, пережитыми мною, поведать ему историю моих страстей и недостатков, научить Рамиро ценить во мне то, чем его обделила судьба. Я хочу заставить его активно действовать, потому что для малодушного человека самая полезная школа — это противопоставить себя человеку решительному.
      Мы все рассказали друг другу, и нам не о чем больше говорить. Рамиро был торговцем в Сьюдад Боливаре, горняком на каком-то притоке Карони, лекарем в Сан-Фернандо дель-Атабапо. Но его жизнь была лишена рельефности и блеска: ни одного запоминающегося эпизода, ни одного поступка, ни одного факта, возвышающегося над уровнем обыденности. Я же могу показать ему свои следы на жизненном пути; они, быть может, не глубоки, но они не смешиваются со следами других людей. И, показав ему эти следы, я хочу описать их с гордостью или с горечью, смотря по тому, какую реакцию они во мне вызывают сейчас, когда я их воскрешаю в своей памяти, сидя в одном из бараков на Гуараку.
      Если бы Кабан мог разобрать, хотя бы по складам, то, что я о нем пишу, он отомстил бы, пустив меня нагишом на остров «Чистилище», где вампиры и москиты быстро прикончили бы автора и его сатиру. Но «генерал» еще невежественней, чем мадонна. Он с трудом научился выводить на бумаге свое имя, не различая составляющих его букв, уверенный в том, что эти каракули — эмблема его воинских чинов.
      Иногда я слышу шлепанье его туфель: Кабан заходит в контору поболтать со мной.
      — По моим подсчетам, лодка прошла уже пороги Юрупари.
      — А их не могли задержать?.. Пройдоха Лесмес...
      — Не беспокойтесь! Он в Инириде и вернется сюда не раньше той недели.
      — Он выполняет ваш приказ, сеньор генерал?
      — Я приказал ему устроить облаву на индейцев, живущих на канале Нендаре, чтобы увеличить число рабочих. А что это вы все пишете, сеньор Кова?
      — Практикуюсь в письме, сеньор генерал. Вместо того чтобы скучать и давить комаров...
      — Хорошее дело. Я давно не писал и забыл то, что знал. На мое счастье, брат у меня — дока по письменной части. Говорят, что он слаб в правописании, но, когда я виделся с ним, он при мне навалял больше полстраницы без словаря.
      — Ваш брат тоже был в Сан-Фернандо дель-Атабапо?
      — Нет, нет! Никогда не был!
      — А мой земляк Рамиро Эстебанес — ваш друг?
      — Сколько раз я вам повторял, что да. Мы вместе бежали от индейца Фунеса; вы, конечно, знаете, что Томас Фунес — индеец. Если он поймает нас, то нам обоим не сносить головы. Я был знаком с Кайенцем, и мы решили отправиться сюда. Мы поднялись по реке Гуайниа и волоком, между каналами Мика и Раядо, перебрались в Инириду. А теперь вот, как видите, обосновались на Иоане.
      — Генерал, мой земляк так вам благодарен...
      — Он подтвердит вам, что я бежал оттуда не из страха: я просто не хотел марать себе руки кровью Фунеса. Вы знаете, на совести этого бандита больше шестисот убийств... Одних только христиан, потому что индейцы в счет не идут... Попросите земляка рассказать о зверствах Томаса.
      — Он мне уже рассказывал о них. Я записал все это.
 
      У поселка Сан-Фернандо, едва насчитывающего шестьдесят домов, неся ему свои богатства, сливаются три большие реки. Слева течет Атабапо с красноватой водой и белым песчаным дном, в середине — тихий Гуавьяре, справа — могучий Ориноко. А вокруг — сельва, сельва!
      Все эти реки были свидетелями смерти гомеро, убитых по приказанию Фунеса восьмого мая тысяча девятьсот тринадцатого года.
      Ужасная сиринга — черное божество — вызвала эту жестокую резню. Это из-за нее начались распри между владельцами каучуковых разработок. Даже губернатор торговал каучуком.
      Не думайте, что, произнося имя «Фунес», я называю одного человека. Фунес — это система, нравственное уродство, жажда золота, отвратительная зависть. Таких фунесов много, хотя это роковое имя носит один только человек.
      Погоня за сказочными богатствами, добываемыми ценой жизни индейцев и уничтожением деревьев, приобретение правдами и неправдами дешевого товара для перепродажи его пеонам с неслыханной прибылью; конкуренция с губернатором, который держал лавку, не платил никаких пошлин и, облеченный властью, загребал золото обеими руками; губительное, как алкоголь, дыханье сельвы — все это развратило души и сознание многих дельцов из Сан-Фернандо и побудило их вложить оружие в руки наемных убийц и помочь им совершить то, к чему они все стремились.
      И не думайте, что губернатор, припадая жадным ртом к источнику налогов, совершал особые преступления, орудуя и в своем кабинете и в своей лавке. На такую деятельность двоякого рода его вынуждали обстоятельства. Территория Амасонас — это феодальное владение, и средства на расходы по управлению этим краем и свое собственное жалованье добывает пользующийся им фаворит. Губернатор — это предприниматель, оплачивающий своих подчиненных; они занимают должности, установленные конституцией, но состоят на личной службе у губернатора. Одного из них называют судьей, другого — начальником полиции, третьего — налоговым инспектором. Губернатор отдает приказания, устанавливает оклады, сменяет и назначает людей по своей воле. Времена преторов, вершивших суд на площадях, возрождаются в Сан-Фернандо, всевластный чиновник законодательствует, правит и вершит суд при помощи своих наемных приспешников.
      В Сан-Фернандо нередки такие сцены: люди, прибывшие из отдаленных мест, останавливаются у постоялого двора и упрашивают хозяина: «Сеньор судья, сделайте милость, когда кончите вешать каучук, откройте, пожалуйста, помещение суда, нам надо подать прошение». А судья отвечает им: «Сегодня я не принимаю. На этой неделе суда не будет — губернатор велел мне принимать каучук и продавать маниок пеонам с Берипамони».
      И все это считается законным и нормальным явлением. Каждый имеет право интересоваться доходами хозяина. Эти доходы — термометр получаемого людьми жалованья. Пустой карман хозяина — скудная оплата его приспешникам.
      Губернатор Роберто Пулидо, конкурент своих подначальных в торговых делах, не обременял их излишними поборами, но они все же устроили против него заговор. Злой рок толкнул его руку подписать декрет, в силу которого пошлину на вывоз каучука из Сан-Фернандо полагалось оплачивать серебром или золотом, а не чеками на банковские филиалы в Сьюдад Боливаре. У кого имелись наличные деньги? У скопидомов. Но они копили их для того, чтобы давать в долг, они скупали за бесценок каучук у тех, кому нечем было заплатить экспортные пошлины. И хотя сами заговорщики поначалу занимались такой же спекуляцией, декрет Пулидо был использован ими как предлог для бунта. Они распустили слухи, будто губернатор, узнав об отсутствии у своих конкурентов наличных денег, вынудил их продавать каучук по смехотворно низкой цене своим агентам. И вот Пулидо убили, имущество его разграбили, а труп стащили в яму. За одну только ночь исчезло семьдесят человек.
 
      — Я еще за несколько дней до кровавых событий, — рассказывал мне Рамиро Эстебанес, — заметил их подготовку. Кругом уже поговаривали втихомолку, что кто-то внушил Фунесу мысль стать хозяином территории Амасонас и даже, если ему вздумается, сделаться президентом республики. Эти пророчества сбылись: никогда еще ни в одной стране не видали тирана, обладающего такой властью над жизнью и имуществом людей. Фунес свирепствовал в огромной каучуковой зоне, оба выхода из которой были закрыты: по Ориноко — порогами Атуреса и Майпуреса, а через Гуайниа — таможней в Аманадоне.
      Однажды я пришел к полковнику Фунесу и застал его в ту минуту, когда он запирал ворота. Он быстро захлопнул их, но мне удалось заметить во дворе каучеро; сидя на ступеньках крыльца и кухонных скамьях, они чистили оружие. Этих людей, как выяснилось потом, пригнали в поселок из бараков на реке Пасимони, и они прибыли среди ночи вместе с гомеро, работавшими у других хозяев, и те спрятали их у себя.
      Фунес встревожился, заметив, что я увидел этих людей, и прошептал мне на ухо с кровожадной любезностью:
      — Я запираю их, потому что они пьяны! Это — наши! Чем могу служить?
      — Я должен Эспиносе тысячу боливаров, и он замучил меня процентами. Не могли бы вы мне одолжить...
      — Я рожден для друзей! Эспиноса никогда больше не заикнется о процентах. Вы будете иметь возможность расплатиться с ним своими руками. Подождем приезда губернатора...
      Пулидо приехал вечером по реке Касикьяре на моторном катере «Ясана». Ссылаясь на лихорадку, он, сопровождаемый чиновниками, ушел домой. Тем временем его враги, чтобы помешать бегству намеченных жертв, очистили берег от лодок, отвернули у катера руль и спрятали его в лавке, выходившей задним крыльцом на берег Атабапо.
      Наступила ночь, ужасная, грозовая ночь. Из дома Фунеса вышло несколько отрядов людей, вооруженных винчестерами и закутанных с головой в плащи. Они шли, озверевшие от выпитого рома, заполнив три пустынные улички поселка, поминая имена обреченных на смерть. Некоторые мысленно включали в черный список тех, кто были им неприятны или ненавистны: кредиторов, соперников, хозяев. Пеоны шли, прижимаясь к стенам и спотыкаясь о спавших свиней. «Проклятый боров, я из-за него чуть не упал!»
      — Тсс! Тише! Тише!
      В таверне Капеччи, примостившись у стойки, безоружные люди играли в карты. Пять человек во главе с Фунесом подстерегали их в темноте, дожидаясь, когда заговорщики откроют огонь из-за соседнего угла. В спальне обреченного на смерть губернатора горела лампа, освещая тусклым светом бледные полосы дождя. Отряд Лопеса подкрался к открытому окну. Пулидо, приняв лекарство от малярии, лежал в гамаке, закутанный в одеяла. Внезапно он приподнялся и, устремив глаза во тьму, крикнул: «Кто там?» Ему ответили двадцать винтовок, наполнив комнату дымом и кровью.
      То был страшный сигнал к началу гекатомбы. В лавках, на улицах, в домах трещали выстрелы. Паника, вспышки огня, стоны, мечущиеся во мраке ночи люди... Резня приняла такие размеры, что убийцы принялись убивать друг друга. К реке сквозь кромешную тьму спускалась вереница людей; они волокли трупы за руки, за ноги, за одежду, спотыкаясь под их тяжестью, как муравьи, перетаскивающие непосильный груз. Куда скрыться, куда бежать? Обезумевшие от страха женщины и дети искали спасения, но пули бандитов настигали их.
      «Да здравствует полковник Фунес! Долой налоги! Да здравствует свободная торговля!»
      Как стрела, как вихрь прорезал тьму голос: «К дому полковника! К дому полковника!» А тем временем, в порту, погруженном во мрак, тарахтел мотор «Ясаны». «Прочь из поселка! На катер! К дому полковника!»
      Стрельба прекратилась, В прихожей своей лавки Фунес, ехидно улыбаясь, встречал доверчивых людей, отбирая тех, кому предстояло быть убитым во дворе. «Вы — на катер! Вы — со мной!» В несколько минут двор заполнился перепуганными насмерть людьми. За калиткой, выходившей на реку, встал Гонсалес с мачете. «На катер, ребята!» И тот, кто показывался из калитки, падал обезглавленным в одну из тех ям, откуда прежде брали землю для постройки дома.
      Ни крика, ни стона!
      Ночь, треск мотора, рев бури!
 
      Заглянув с террасы в окно, где мерцала лампа, я увидел забившихся в темный угол людей; они не решались войти в ужасную дверь. В предчувствии кровавой расправы они дрожали, как быки, почуявшие запах крови.
      «На катер, ребята!» — повторял глухой голос из-за роковой двери. Никто не выходил. Тогда голос стал выкликать их по именам.
      Люди в доме пытались робко сопротивляться. «Выходи! Это тебя позвали!» — «Куда вы меня торопите?» И они сами толкали друг друга навстречу смерти.
      В комнате, где был я, начали складывать вещи убитых: каучук, товары, чемоданы, маниок, пожитки мертвецов — вещественную причину их гибели. Одних убили, чтобы ограбить; других — потому, что они были пеонами конкурента и было выгодно лишить его рабочей силы; на этих пал роковой жребий потому, что они сильно задолжали предпринимателю-сопернику и смерть их означала его разорение, а иные хрипели в агонии оттого, что принадлежали к губернаторской клике, были чиновниками, друзьями или родственниками губернатора. Остальным приговор подписали зависть, ссора, вражда.
      — Почему вы без карабина? — спросил меня Фунес. — Вы не хотите нам помочь. Я ведь расквитался с вашим долгом! Читайте расписку — она на этом мачете!
      И он показал мне кровавое, липкое лезвие.
      — Смотрите, как бы народ, — продолжал полковник, — не счел вас врагом своих прав и свобод; Надо иметь при себе оправдательный документ: голову, руку, что сумеете... Берите оружие и отправляйтесь подчищать остатки. Бог даст, наткнетесь на Делепьяни или Бальдомеро!..
      И, взяв за рукав, он любезно выпроводил меня на улицу.
      В стороне гавани, против острова Маракоа, двигались огоньки фонарей, спускаясь вдоль берега и освещая воду и прибрежный песок. Это женщины, всхлипывая и утирая слезы, разыскивали трупы родных.
      — Ай! Здесь его прикончили! Бросили в реку, но к утру он должен всплыть!..
      Тем временем во дворах, при свете факелов, люди в масках старались спрятать в мусорных ямах тела своих жертв, а вместе с ними свою ответственность за убийство.
      — Выбросьте в реку! Не оставляйте трупы у меня во дворе, от них у меня все провоняет! — кричала какая-то старушонка и, видя, что ее не слушаются, сыпала горячую золу в братские могилы.
      По перекресткам бродили шайки головорезов; они со злобой вглядывались друг в друга, пригибались к земле, изменяли походку, стараясь, чтобы их не узнали. Некоторые бандиты ощупывали левый рукав шедшего рядом человека — у «своих» он был засучен до локтя; но никто не знал точно, кто идет рядом и кого он преследует; бандиты шли, ни о чем не спрашивая и не признавая друг друга. Дождь прекратился, истерзанные трупы исчезли, но равнодушная заря все еще мешкала положить конец кошмарной ночи. Когда убийцы уже расходились по домам, один из них обернулся к соседу и осветил его огнем сигары.
      — Вакарес?
      — Он самый.
      И, услышав гнусавый голос Кабана, бандит сильным ударом мачете рассек его скуластое лицо.
      Теперь Кабан уверяет меня, что это сам Фунес исполосовал ему щеку, намереваясь убить его. Но в Сан-Фернандо Вакарес не осмеливался назвать имя обидчика; он боялся мести полковника и поэтому распространял легенду, будто бы получил рану в бою, отчаянно сражаясь в темноте с десятью противниками.
      И, если бы ты видел, как низко пали жители Сан-Фернандо, они рассыпались в похвалах деспоту и его пособникам, чтобы спасти свою жалкую шкуру! Восторженные похвалы, приветствия, заискивающая лесть! Доносы, как растения-паразиты, оплетали живых и мертвых, клевета и слухи распространялись, как чума.