Ушлый Толмач сразу уловил перемену в настроении зампрокурора, достал бутылку, показал на стакан: наливать, мол? Плонский кивнул. Выпил, и ему захотелось сейчас же поведать Толмачу о своих грандиозных задумках.
      - Гляди! - крикнул он, показывая на иллюминатор.
      - Что?
      - Поселок.
      - Отличный поселок. И что?..
      Толмач подался вперед, рассчитывая услышать разъяснения, но Плонский уже понял: доверительного разговора в таком шуме не получится.
      - Налей еще! - крикнул он, показывая на бутылку: сияние перспектив, сжигавшее его, требовало противопожарных действий.
      Действия эти не прекращались до самого прилета в райцентр. Но и на аэродроме дошлый Толмач не оставил своего благодетеля. Он отвез его домой и еще некоторое время посидел с ним за столом, стараясь осторожно выспросить, что так внезапно породило у зампрокурора эйфорию?
      Однако Толмач был достаточно чутким, чтобы уловить грань, за которой заботливость становится навязчивостью. Сославшись на неотложные дела, он раскланялся и ушел.
      Посидев в одиночестве, Плонский включил телевизор. Там мелькали сцены из античных времен: крутили то ли фильм "Спартак", то ли еще какой. На экране были каменоломни, рослый надсмотрщик хлестал плеткой изможденного раба, повторяя с каждым ударом:
      - Работать надо, работать!..
      И вдруг Плонский вспомнил вчерашнюю передачу, когда круглолицый премьер, выпячиваясь на экране, повторял эти же самые слова. Показалась похожей даже назидательно хлесткая интонация.
      - Работать, мать вашу!..
      Эта похожесть удивила Плонского, заставила опять подумать о бестолковости телевизионщиков, так, в открытую, выпячивающих перспективы. Удивила, но не испугала...
      * * *
      Сознание странно прыгало, будто он то просыпался, то вновь засыпал. Был вечер, дымил костер, и Чумбока кормил его горячим мясом.
      Ночью Сизова мучили кошмары, а потом он и вовсе провалился в бездонную облегчающую пустоту.
      Утром ему стало лучше и он поднялся.
      - Куда иди, капитана? - спросил Чумбока.
      Сизов сказал, что ему надо в Никшу. Чумбока ответил, что до Никши далеко и "капитана" не дойдет, что надо сначала пойти в зимовье, до которого "одно солнце" ходу.
      Они шли медленно. Временами Сизову становилось совсем плохо, и Красюк вел его под руку, почти нес, а Чумбока снова отсыпал на ладонь своего зелья.
      И еще ночь провели они у костра. Лишь на следующий день вышли к небольшой избушке, сложенной из бревен лиственницы. Если бы не крошечные размеры, ее можно было бы назвать не избушкой, а настоящей избой. Дверь, сколоченная из притесанных друг к другу половинок еловых бревен, висела на крепких деревянных штырях. Из таких же половинок был настлан пол. Внутренние стены сверкали белизной, и Сизов сразу понял почему: при постройке тесины были ошкурены и хорошо просушены на солнце. У стены высокие нары, устланные ветками березы, поверх которых лежал толстый слой сухого мха. Посередине железная печка, стол и широкая скамья. Окно маленькое - ладонью закрыть, - но света оно пропускало достаточно.
      Все было в этой избушке, как того требовали неписаные законы тайги: на столе - чайник с водой, под потолком - свернутая трубочкой береста, из которой торчали березовая лучина и завернутые в тряпочку спички. Снаружи избушки, у стены - поленница мелко наколотых сухих дров. Все для того, чтобы измученный путник мог, не теряя времени, разжечь огонь, напиться чаю, обсушиться в дождь, обогреться в мороз.
      - Чей этот дворец? - удивился Сизов, оглядывая зимовье. Он знал - не нанайский, нанайцы таких добротных не строят.
      - Капитана Ивана. Жила тут, била разная людя. Давно нету капитана Ивана, теперь моя тут.
      - Что ж он - в людей стрелял? - засмеялся Красюк.
      - Аборигены этих мест всех называют "людя" - зверей, птиц, деревья, даже тучи, - пояснил Сизов.
      Как ни стремился он в дорогу, но понимал: ни до золота Красюка, ни до Никши сейчас ему не дойти. Прав Чумбока: надо отлежаться, избавиться от навалившейся свирепой простуды...
      "Все проходит", - говорил древний мудрец. "Самый отъявленный лежебока рано или поздно поворачивается на другой бок", - так говорил Саша Ивакин, друг и товарищ, с которым они вместе когда-то служили на заставе. И фортуна тоже рано или поздно поворачивается. Потому что постоянство несвойственно этому миру. Вот и они, измаявшиеся в тайге, добравшись до тихой обители этой избушки, - пили настоящий крепкий чай, приправленный ароматными травами, ели вкусное посоленное мясо, валялись на мягком мхе, наслаждаясь жизнью. И как это часто бывает с людьми, благополучно избежавшими ловушек судьбы, жаждали бесед, общения, шуток. Исполненные благодарности своему спасителю - широколицему Чумбоке, они добродушно подшучивали над ним. Так подобранный на улице щенок, обогретый и накормленный, заигрывает со спасшим его человеком, покусывает, повизгивает.
      - Скажи, Чумбока, ты тигра видел? - спросил Красюк, отваливаясь от стола.
      - Видела, видела, - закивал Чумбока.
      - Испугался?
      - Пугайся нету. Моя ему мешай нет, он мне мешай нет.
      - Почему же не стрелял?
      - Тигра - большая людя.
      - Людя, людя... У него же шкура дорогая.
      - Тигра вся дорогая.
      - Как вся? А чего кроме шкуры-то?
      - Вся. Зубы болей - бери усы тигра, живота болей - бери живота тигра, кровь пьешь - сильный будешь, зубы - дыши лучше, кости тигра - тоже лечи, все лечи.
      - Скажи, а ты не шаман? Больно хорошо все знаешь.
      - Глаза есть - гляди, сама все знай.
      - Я вот тоже в тайге живу, - он чуть не сказал "в колонии", - а ничего про лес не знаю.
      - Ветер тайга летай, прилетай, улетай - ничего не знай. Белка тайга ходи, смотри нада, кушай нада - все знай.
      Сизов рассмеялся - такой житейской мудростью повеяло от слов Чумбоки. А может, подумалось, он это специально для Красюка сказал, живущего как перекатиполе?
      - Ворона - глупый людя? - спросил Чумбока, решив, видимо, что объяснил недостаточно. И пояснил: - Ворона - хитрый людя. Весь тайга носами гляди, зря летай нету, хорошо тайгу знай.
      - А шаманов ты боишься?
      - Зачем боись? Вся шамана - хитрая людя, росомаха они.
      Он помолчал, попыхивая своей трубкой.
      - Раньше я сильно боись шамана. Маленько шамана плутай, маленько обмани, моя больше не боись шамана.
      - Украл он, что ли, чего? - спросил Красюк.
      - Украл, украл, - обрадованно закивал Чумбока. - Много-много солнца назад. Лежало на земле много-много снега. Тот год я привел свою фанза жена Марушка. Моя ходи река, леда дырка делай, рыба лови. Ложись рядом дырка, слушай, что рыба говори. А вода - буль-буль-буль. Моя понимай: вода рыбой говори. А потом рыба прыгай леда и шибко-шибко бегай. Моя пугайся, бросай все, беги фанза, говори жена Марушка: "Рыба глупый сделай, не вода, а леда жить хочет. Что делать будем - ой-ой-ой!" Марушка кричи: "Бегай стойбище, зови Зульку шаманить". Моя бегай шамана. Шамана ходи бубнами леда, говори: "Рыба глупый болей, табу этой рыба, кушай не моги, сам глупый станешь. Камлать надо место, снимать табу". Марушка проси: "Сколько плати камлать?" Шамана отвечай: "Олешка одна, выдра одна, рука соболей".
      Чумбока растопырил пальцы правой руки, показывая, помахал ими перед собой. Красюк захохотал:
      - Ну и Зулька! Почище нашего Оси с Подола.
      - Марушка говори: "Ой-ой-ой! Мы люди бедный, где бери столько?" продолжал Чумбока, и глаза его лукаво поблескивали. - Проси Зульки-шамана: "Когда камлать начни?" - "Ночь, луна ходи туча - камлать начни". Сидим ночь, луна ходи туча. Луна вернись и свети шибко, шибко. Наша гляди на леда: шамана вместо камлать клади наша рыба нарты, собака корми. Моя злись, как медведь берлога. Моя скачи фанза, прыгай сохатым тальник, кричи сердитый медведь. Шаман пугайся, бросай нарты и бубен, бегай леда, кричи: "Шатун! Шатун!" Шаман беги, я сам шамани...
      Посмеялись над забавным рассказом, и Красюк спросил:
      - Признавайся, Чумбока, врешь ведь все? Шаманов-то давно нет.
      - Есть шамана. Ты их не видела.
      - Невидимки, что ли?
      - Невидимки, - согласился Чумбока. - Твоя видела: бубен нет - шаман нет. Моя видела: бубен нет - шаман есть.
      - Чего им теперь-то прятаться? Теперь все позволено: дури людям головы, как хочешь.
      - Теперь шамана вернись. А то было много-много солнца назад.
      - Все равно сочинил ведь? Не верю, что ты такой глупый был.
      - Сочинила мало-мало, - признался Чумбока.
      - А как у вас, у нацменов, с бабами?
      - Ты говори - жена?
      - Ну, с женами. Как у вас?
      - Жена - хорошо. Много работай, все делай.
      - А ты чего?
      - А я дома сиди, думай, как жить дальше.
      - Хорошо устроились...
      - Хорошо, хорошо...
      Ухмыляясь, Чумбока пополз в угол нар, пошебуршился там и затих. И почти сразу тихонько захрапел, удивив таким умением засыпать.
      Сизов посмотрел в сумрачное окошечко, накрылся с головой оленьей шкурой, предложенной предусмотрительным Чумбокой, и тоже попытался уснуть. Но сон долго не шел, думалось о золоте, которое надо найти, о Хопре, каким-то образом разузнавшем обо всем и теперь шатающемся где-то рядом. И, конечно, о Саше Ивакине думалось, о том, как бы он обрадовался, узнав о найденном касситерите. И еще он думал о золотом ручье. Был бы жив Саша, взяли бы они лицензию на старательство, и пошло бы у них дело, которое не дало бы пропасть в это сволочное время...
      * * *
      Проснулся Сизов от непонятных стуков за стеной. По телу растекалась бесконечная слабость. Это обрадовало: слабость - начало выздоровления. Открыл глаза, увидел солнечный свет в оконце. Пересилив себя, поднялся, толкнул тяжелую дверь.
      Света было так много, что он зажмурился. Солнце, только приподнявшееся над дальней сопкой, жгло полуденным зноем. Сизов понял, что день будет нестерпимо жаркий, если уже с утра так палит.
      Снова что-то стукнуло за углом. Он шагнул с порога, увидел Красюка, бодрого и веселого, кидавшего полешки в ближайшую лиственницу.
      - Ты что делаешь? - удивился Сизов.
      - В городки играю, - невозмутимо ответил Красюк.
      - Для того, что ли, дрова заготовлены?
      - А чего им сделается?
      - Дрова должны лежать на своем месте.
      - Так их там еще много. Нам хватит.
      - А другим?
      - Каким другим?
      - Еще и заготовить бы, что вчера сожгли, а ты разбрасываешь, - угрюмо сказал Сизов. - Подбери.
      - Больно надо. Не для того уходил с лесоповала, чтобы здесь выламываться.
      - Кто-то ради тебя выламывался, дрова заготовлял.
      - Мало ли дураков.
      - Шатуном хочешь жить?
      - А что? Медведя все боятся.
      - Боятся? Он пухнет с голода, кидается на любую падаль и попадает под пулю первого же охотника.
      - Ладно, не каркай. Подумал бы, что пожрать.
      - Тайга кормит только добрых людей.
      - На добрых воду возят, - засмеялся Красюк. Он поднял несколько полешек, положил в поленницу и пошел к двери избушки, крикнул с порога: Ты как хочешь, а я пойду чалдона будить.
      - Разве Чумбока еще спит? - удивился Сизов.
      Это было не похоже на таежного жителя, чтобы проспал восход солнца, и Сизов тоже шагнул к двери, обеспокоенный, - не заболел ли нанаец? Но тут из зимовья послышался восторженный вопль Красюка:
      - Гляди, что нашел! С такой прибылью - куда хошь.
      Из раскрытых дверей вылетела связка шкурок. Сизов наклонился, разгреб руками мягкую груду мехов. Были здесь шкурки горностая, колонка, белки, лисицы, с полдюжины черных соболей.
      - Где взял? - спросил он.
      - В чулане висели. Как думаешь, что за это дадут?
      - Петлю.
      - Чего-о?!
      - Петлю, говорю! - взорвался Сизов. - Так по-собачьи жить - сам повесишься!
      Он сгреб меха и понес их в зимовье.
      - Ты чего?! - заорал Красюк.
      Сизов бросил меха, схватил топор, лежавший у порога.
      - Если ты шатун, так я сейчас раскрою тебе череп, и совесть моя будет чиста.
      Красюк попятился, растерявшийся от невиданной решимости тихого Мухомора.
      - Ты чего?!
      - Они не твои и не мои эти меха, понял? Нельзя жить зверем среди людей, нельзя! Если хочешь, чтобы тебе помогали, будь человеком. Человеком будь, а не скотом.
      Красюк неожиданно захлопнул дверь, крикнул изнутри:
      - А я сейчас ружьишко у чалдона возьму, посмотрим кто кого!
      Это было так неожиданно, что Сизов растерялся. И вдруг он вздрогнул от того, что дверь резко, со стуком, распахнулась. Красюк был без ружья, весь вид его говорил об испуге и растерянности.
      - Ушел!
      - Кто?
      - Чалдон ушел.
      - Ну и что?
      - Ментов приведет.
      - Не мели ерунду...
      - Давно ушел, видать, еще ночью. У, хитрая сволочь! Про шамана голову морочил. Драпать надо, драпать, пока не поздно!..
      Сизов молчал, ошеломленный. Слишком много навалилось на него в этот утренний час, слишком разным представал перед ним Красюк за короткое время. Он стоял неподвижно, забыв, что еще держит топор, и пытался понять непостижимо быструю трансформацию этого парня. Как в нем все вместе уживается - ребячья готовность к игре, шутке и отсутствие элементарной благодарности, слепая жадность, беспредельное себялюбие и такая же беспредельная злоба, даже готовность убить? Сколько, еще в тюрьме, ни приглядывался Сизов к блатным, не мог понять их. Что ими движет? А теперь понял: ничто не движет, они беспомощны, они рабы самовлюбленности и жадности, собственной психической недоразвитости. Они рабы и потому трусы.
      Мимолетным воспоминанием прошел перед ним и прошлогодний разговор с другом Сашей, когда они почти то же самое говорили о так называемых "новых русских", которые в большинстве своем отнюдь не являются русскими, о сильных перед слабыми, ничтожных перед сильными. И очень опасных своей бесчеловечной мстительной жадностью и жестокостью. Недаром сатанинское племя киллеров выскочило из адских недр именно с появлением этих "нерусских русских".
      А Красюк все метался. Выволок шкуру оленя, под которой Сизов спал ночью, бросил на нее вчерашнее недоеденное мясо, стал заворачивать.
      - Ты чего? Собирайся. Накроют ведь.
      Сизов молчал, стоял опустошенный, оглушенный, растерянный.
      - Ты как хошь, а я дураком не буду.
      Снова нырнув в низкую дверь чуланчика, Красюк вдруг затих, увидев под шкурами то, чего никак не ожидал увидеть, - вещмешок из знакомой камуфляжной ткани.
      Ему показалось, что остановилось сердце: именно в такой сидор укладывал он то припрятанное золотишко - два шелковых мешочка, запаянных в толстый полиэтилен.
      Красюк поднял вещмешок за лямки и задохнулся еще раз: руки сами вспомнили вес - тот самый.
      - Что еще нашел? - насмешливо спросил Сизов.
      - Все то же, - ответил Красюк, стараясь не выдать себя срывающимся голосом.
      Торопясь, ломая ногти, он развязал вещмешок, сунул внутрь руку и на ощупь сразу узнал то, что помнилось ему все это время.
      Он снова затянул узлом лямки, завернул вещмешок в какую-то подвернувшуюся под руку шкуру, вынес, схватил в охапку все, что собирался забрать с собой, и нырнул в чащу.
      Постояв минуту в недоумении, Сизов подобрал разбросанные шкурки, отнес их в чуланчик, долго развешивал по стенам. Когда снова вышел на порог, увидел Чумбоку, согнувшегося под тяжестью ноши. Нес он подстреленную косулю.
      - Вота, - сказал Чумбока, сбросив косулю у порога и приветливо улыбаясь. - Кушай нада. Кушай нету - сила нету.
      - Красюк в тайгу убежал, - сказал Сизов. - Решил, что ты пошел милицию звать. Дурной он, Красюк-то, всего боится.
      - Людя боись - сам себя боись, - подытожил Чумбока.
      - Найти его надо, пропадет в тайге.
      - Пропадай нету, - ответил Чумбока и спокойно принялся разделывать косулю.
      - Заблудится.
      - Заблудись нету. Одна сопка иди, другая сопка иди, обратно вернись. Моя найди его.
      Сизов не счел нужным торопить Чумбоку. А сам идти искать Красюка не мог. Он вошел в избушку, упал на нары, чувствуя, что нет у него сил даже шевелиться, не то что бегать по тайге за этим дурнем.
      Сквозь дремоту он слышал, как Чумбока прошел в чуланчик, шумно завозился там. И затих. Потом вошел в избушку и замер в дверях.
      - Что-то не так? - спросил Сизов, вдруг ощутив тревогу. - Красюк твои меха разбросал, так я их все повесил как надо.
      - Капитана - хороший человека, товарища - хитрая росомаха, - сказал Чумбока.
      Фраза знакомая, но тон, каким она была сказана, окончательно встревожил, заставил встать.
      - Что-нибудь пропало?
      - Золото пропала. Твоя товарища - злая человека.
      Сизов молчал, поняв вдруг, почему Красюк так заторопился уйти. Сразу подумал о водопаде, где нашел самородки. Неужто и Чумбока там побывал? Впрочем, что удивительного? Для охотника тайга - открытая книга.
      - Золото самородное? - спросил он, готовый тут же рассказать о своих находках.
      - Песка. - Он изобразил руками размер упаковок. - Моя нашла у Круглого озера, где прошлое лето вертолета упала.
      Вот это уж поистине было диво дивное. Искать золото не надо, само нашлось.
      - Послушай, Аким, я знаю это золото, оно не твое, его надо вернуть государству.
      - Моя понимай, моя хотела...
      - Красюк летел в том вертолете. Он один остался живой и спрятал это золото. Мы как раз шли туда, чтобы найти его, сдать в милицию.
      Чумбока молчал. В глазах его явно читалось непонимание.
      - Она - злая росомаха, - наконец сказал он. - Она все берет себе.
      - Красюк не злой, просто слабый человек. Многие при виде золота теряют голову. Его надо найти.
      - Моя найди, - спокойно сказал Чумбока и снял с гвоздя ружье, висевшее на стенке.
      * * *
      Страх гнал Красюка в глубину распадка. Может, это и не страх был, а что-то другое, только остановиться он не мог. Почему-то казалось, что только там, где гуще таежная непролазь, надежней можно укрыться от погони. А что погоня была, это он чувствовал, даже слышал, когда затаивал дыхание, как кто-то ломился через завалы бурелома следом за ним.
      В распадке было сумрачно и тихо. Плотно перепутавшиеся сучья цеплялись за ноги, рвали и без того изодранную телогрейку. Он задыхался, продираясь сквозь кусты, припадал к лужицам и ручьям, попадавшимся на пути, тыкался лицом в воду, жадно пил. И снова вскакивал, бежал дальше. Злобное отчаяние держало за горло. Он жалел, что не покопался в чуланчике раньше и не ушел еще вчера, когда можно было прихватить с собой ружьишко чалдона. Почему-то жалел, что верил Мухомору, морочившему голову о разных городах. И еще о чем-то жалел, неясном, давнем, слезно горьком, отчего вся жизнь наперекосяк. Сейчас ему казалось, что он может даже убить кого-то, виноватого в его несчастьях.
      Хотелось упасть в мягкий мох и забыться. Отлежаться у костра, поесть. Но он боялся остановиться, боялся, что огонь увидят, что этот проклятый чалдон за километры учует запах дыма.
      "Откуда у него мое золото?" - неотвязно вертелось в голове. Ответ напрашивался сам собой: подглядел в прошлом году, как он засовывал сидор в нору под корни лиственницы, дождался, когда все там затихло, и забрал спрятанное. Проще было все объяснить случайностью: охотник же, шатался по тайге, пошуровал в норе, ища зверя, а нашел мешок золота. Как в сказке. Будь это в городе, может, и поверил бы. Но в этом чертовом лесу, где и зная-то ничего не сыщешь...
      Временами донимало что-то вроде уколов совести: обещал поделиться с Мухомором. Но ведь это, если бы помог найти. А то ведь сам нашел. Почему же делиться? Несправедливо это...
      Теперь была перед ним одна задача: уйти подальше, затеряться в тайге, чтобы уж не нашли. Сизов болен, еле ходит, а чалдон точно кинется по следу. А уж он тут как дома. И у него ружье...
      Истерзанная бурей тайга шумела как-то по-новому, будто плакала. Красюк все же решил остановиться, чтобы перекусить да рассудить, куда идти дальше. Да и о ночлеге пора было подумать. Ночь накрывает тайгу внезапно, как шапкой. Застанет в неподходящем месте, всю ночь придется маяться. А завтра снова идти.
      Сидя под сосной, он пожевал безвкусное мясо, что прихватил с собой. Решил воспользоваться советом Мухомора и идти к узкоколейке. А там видно будет. Потом лег и задрал ноги на коряжину. Еще когда служил в армии, не раз слышал: лучший отдых ногам, если их поднять.
      Но едва лег, как глаза сами собой начали закрываться, и он заставил себя встать. Постоял, оглядываясь, поднял с земли тяжеленный вещмешок, и в тот момент, когда разгибался, увидел близкую вспышку выстрела. И будто палкой со всего маху ударили его по руке, по боку.
      Очнувшись, Красюк сразу подумал о нанайце: выследил чалдон. Но из кустов с ружьем в руке вышел Хопер. Схватил сидор и хрипло засмеялся, как закашлялся. Спросил:
      - Чего в сидоре?
      Красюк застонал. От боли, от досады, от горечи. Что Хопер может выстрелить еще раз, в упор, об этом не подумалось.
      - Опять камни?
      Не дождавшись ответа, Хопер перевернул вещмешок, вытряхнул из него все на землю, поднял плотный, поблескивавший полиэтиленом сверток, взвесил на руке. Ткнул его ножом, высыпал на ладонь несколько крупинок.
      - Вот оно! Рыжевье!..
      - Давай... пополам, - неожиданно для самого себя предложил Красюк.
      Хопер опять хрипло закашлялся. Шагнул к Красюку, схватив за телогрейку, рывком поднял его.
      - Ноги целы?
      - Ты мне руку...
      - Повезло. Если бы в ногу - хана. А так доберешься куда-нибудь.
      - Сука ты, Хопер!
      - Я тебе за суку! - Он поднял ружье. И опустил. Замахнулся прикладом. - Беги, пока я добрый. Ну!..
      И Красюк побежал.
      - Давай, давай! - хохотал сзади Хопер. - Остановишься, пули не пожалею.
      Висевшая плетью левая рука мешала бежать. Особой боли пока не чувствовалось, но Красюк знал: боль придет потом. В рукаве было горячо и мокро. Надо бы остановиться, хоть как-нибудь перетянуть рану, но он все бежал, шатаясь и спотыкаясь.
      В какой-то момент показалось, что его схватили сзади. Дернулся, услышал треск обломившегося сучка. Обрадовался, поняв в чем дело, но тут же вскрикнул от боли: острый шип, проткнув телогрейку, вонзился в бок. Красюк дернулся, здоровой рукой потер бок, почувствовал и там тоже мокроту крови.
      Он начал выбираться из колючего кустарника, но тут вдруг увидел прямо перед собой узкую длинную морду с клыками, торчавшими книзу. Холод дрожью прошел от затылка к пяткам. В следующий миг морда исчезла, и кто-то большой и гибкий метнулся в сумрачной чаще, и послышался сдавленный крик, словно тут, совсем рядом кто-то кого-то душил. Красюк рванулся в сторону и отпрянул: прямо на него, сверху вниз, распластавшись в воздухе, летело что-то глазастое, мохнатое, похожее на черта, каким он себе его представлял по страшным сказкам, до которых зэки большие охотники.
      И тогда он закричал в истеричном испуге, как кричал только в детстве во сне, когда чудились страшилища. И вдруг услышал голос, от которого новая волна холодной дрожи прошла по спине:
      - Чего кричи? Чего зверя пугай?
      До него не сразу дошло, что это Чумбока. И совсем не подумалось, что чалдона надо опасаться не меньше, чем Хопра.
      - Черт-те что тут летает да прыгает! - крикнул он, оглядываясь, соображая, откуда послышался голос.
      - Зачем черт, нету черта. Дикая кошка кабарга охотись. Белка-летяга прыгай. Каждый людя кушай хоти...
      Чумбока вышел из-за ближней елочки, обутый, как обычно, в легкие кирзачи, одетый в свою плотно облегавшую тело брезентуху. Ружье у него было закинуто за спину, и это Красюка успокоило.
      - Ты куда ночью ходил? - спросил он, чтобы только не молчать.
      - Тайга ходи, косуля стреляй, кушай нада.
      Красюк поверил сразу и удивился самому себе, своим утренним страхам. И расхохотался громко, истерично.
      - Кто стреляй? - спросил Чумбока.
      - Бандит один. Хопер. Вот, в руку...
      - Кажи.
      Послушно раздевшись, Красюк увидел кровь на руке и вдруг почувствовал, как поплыло все перед глазами. Поспешно опустился на землю, вспомнив, что всегда, еще с детства, терпеть не мог вида крови. Давно его не мутило от этого, думал, все забылось, а оно вот и вспомнилось.
      - Скоро заживи, - сказал Чумбока, присыпая рваную кожу какой-то гадостью. - Ты счастливая. Два раза злая росомаха стреляла, два раза промахнись.
      Он приложил к ране свежую бересту, завязал тряпицей, а потом и веревочкой, которые нашлись в его заплечном мешке. А Красюк, успокоившись, начал думать о том, как бы заставить чалдона догнать Хопра да отнять золото. Но Чумбока о золоте не заговаривал, а самому засвечиваться не хотелось. Если он еще не обнаружил пропажу, то можно и дуриком прикинуться: знать ничего не знаю.
      Но и дать Хопру уйти с золотом - было выше сил.
      - Давай догоним бандита, - предложил он. - У него ружье, но и у тебя тоже ружье. И нас двое.
      - Твоя мешка тама? - спросил Чумбока, заставив Красюка похолодеть.
      - Тама, тама. Все забрал, гад. Отнять надо.
      Чумбока помолчал, раздумывая.
      - Твоя больная. Ты ветка носи, костера делай. Я пойди гляди.
      Он встал и, ничего больше не сказав, исчез в зарослях.
      До ночи было еще далеко, но, как всегда в предвечерье, в лесу заметно посумрачнело. Красюк таскал ветки, в изобилии наваленные недавней бурей, и все прислушивался, ждал выстрелов. Он не верил, что чалдон способен убить человека. Но ведь Хопер просто так ничего не отдаст. И если начнет стрелять первым, то Чумбока должен будет отстреливаться. А стреляет он, наверное, дай бог: охотник же. Значит, выстрелов должно быть несколько, и в вечерней тишине их можно услышать...
      Чумбока вернулся скоро, хмурый, встревоженный.
      - Не нада костера, - сказал он. - Иди нада.
      - Куда идти? - удивился Красюк. - На ночь глядя?
      - Избушка иди.
      - Где она избушка? Далеко же.
      - Зачем далеко? Сопка поднимись, сопка гляди, избушка находи.
      Он показал на вершину соседней сопки и, ничего больше не сказав, пошел поперек распадка к пологому склону. Снова охваченный недоверием, Красюк пошел следом, настороженно поглядывая по сторонам. Не утерпел, спросил:
      - Не догнал, что ли?
      - Не нада догоняй.
      - Как это не надо?! - возмутился Красюк. - До ночи еще вон сколько. Догнал бы, подстрелил.
      - Наша торопись нада. Тайга плачет, - произнес Чумбока что-то загадочное и прибавил шагу.
      С вершины сопки Красюк сразу увидел вдалеке знакомый изгиб речки, полянку между лесом и речкой, притиснувшееся к опушке зимовье, возле которого дымил костерок. И поразился: целый день бегал, да все, видать, вокруг да около, никуда и не убежал.
      * * *
      Сизов очнулся только под вечер, когда солнце уже склонялось к сопкам. Стояла странная для тайги тишина. Он замер на пороге, прислушиваясь к этой тишине. Вдруг словно дрожь прошла по лесу: при полном безветрии деревья внезапно зашумели и так же внезапно затихли. Было во всем этом что-то непонятное, тревожащее. Он опять зашел в избушку, лег на нары, устав от этих нескольких шагов. Полежал, собрался с силами, вышел, принялся разжигать костерок, чтобы повесить чайник.
      Чумбока вернулся, когда уже совсем стемнело. За ним тащился Красюк, без мешка, с обвисшими руками.
      - Тайга сильно плачет, - сказал Чумбока, сразу же подсев к костру. Моя пугайся. Иди нада, прыгай косулей, скачи белкой.
      - Что случилось? - удивился Сизов. Идти, а тем более скакать белкой ему сейчас очень не хотелось.
      - Слухай, слухай, лес кричи, беда иди.
      Сизов прислушался. Стояла глухая тишина.
      - Не идти же на ночь глядя?
      Чумбока ничего не ответил, встал и пошел в избушку, завозился там, перекладывая какие-то вещи.
      - Может, ты что скажешь? - спросил Сизов Красюка, который сидел по другую сторону костра, молчаливый, безучастный. Тот пожал правым плечом и ничего не ответил.
      - Все-таки расскажи. Какое ты золото утащил?
      - Мое это, мое, - горячо заговорил Красюк, вскочив на ноги. - То самое, что я спрятал там, у вертолета. А чалдон, видать, нашел.
      - Так, понятно. И ты, значит, решил его умыкнуть в одиночку?
      Красюк постоял, помолчал, снова сел и вдруг сказал то, чего Сизов никак не ожидал от него услышать:
      - Прости, Иваныч. Бес попутал. Увидел свое, и словно мозги лопнули. Прости дурака...
      - Слава богу, дошло. Ну и где же это золото?
      - Хопер забрал.
      - Как забрал?!
      - Стрелял в меня. Вот руку поранил. - Красюк дернул левой рукой и застонал, так резануло болью. Помолчал и спросил совсем не свойственным для него тоном, просящим, заискивающим: - Что делать-то, Иваныч?
      - Спросил бы это до того, как удирать.
      - Чего уж теперь? Бей меня...
      - Надо бы. Что с рукой-то? Чумбока смотрел?
      - Смотрел. Скоро, говорит, заживет.
      - Тогда все в порядке.
      - Рука - ладно. А мы? Куда теперь?
      - Обратно к Дубову.
      - Не-е!.. - Красюк заметался возле костра. - Срок же добавят.
      - Добавят. Я свою половину золота хотел сдать, чтобы срок скостили. Думал и ты на это пойдешь. А теперь надо или к Дубову с поклоном идти, или Хопра ловить. У него одна дорога - к железке, а потом в Никшу. Значит, и нам туда же.
      - Я говорил Чумбоке, чтобы догнал Хопра, а он испугался.
      - Не Хопра он испугался.
      - А чего?
      - Не знаю. Только и мне страшно. Пошли-ка пока спать, утром разберемся.
      Смутная безотчетная тревога на покидала Сизова и во сне. Ночью он встал, вышел из избушки, увидел Чумбоку, дремавшего у костра. В лесу необычно громко кричали филины, ревели изюбры. Тихо, чтобы не потревожить чуткого нанайца, он вернулся обратно, осторожно притворив за собой дверь, лег, но опять долго не мог уснуть от непонятного беспокойства.
      Утро вставало тихое, солнечное, и тревога, всю ночь мучившая Сизова, улетучилась. Только Чумбока все ходил вокруг зимовья, что-то подправлял, что-то доделывал.