- Не только я. Человека можно ко всему приучить. Вы же смотрите телевизор, слушаете радио. Делайте выводы.
      Он сел, поднял бокал, в котором налитое шампанское давно уж перестало пузыриться.
      - Выпьем? - обрадовался Плонский.
      - Выпьем. И продолжайте рассказывать.
      - О чем?
      - Вы же не договорили. Золото, что было в бандитском вертолете и что собрали возле того, разбившегося, все цело?
      - Двух пудов недостает.
      - Тот, сбежавший, унес?
      - Возможно. Поймаем, выясним.
      - Надеетесь поймать? А если он отречется?
      - Не получится. Охранник, что в живых остался, видел его.
      - Издалека?
      - В том-то и дело, что совсем близко. Опознает.
      - А он, этот охранник, сейчас где? Его самого не придется искать?
      - Не придется. - Плонский засмеялся. - У него в кармане нашли самородок из тех, что были в вертолете.
      - И что же?
      - Сидит, суда ждет.
      Гость помолчал. И тоже заулыбался.
      - Может, и в самом деле, попробовать вашей таежной?
      - Обязательно, - обрадовался Плонский.
      Поманив пальцем официантку, стоявшую в дверях и все время поглядывавшую в их сторону, он заказал графинчик женьшеневой.
      После первой же рюмки скованность, мешавшая Плонскому увидеть в столичном госте своего человека, пропала, и он заговорил откровеннее.
      - А вообще-то, не будь я служителем Фемиды, сказал бы: толково придумано. Имей я столько золота, весь район скупил бы. Сейчас только и разворачиваться предприимчивым людям.
      Сказал он это не без умысла. Захотелось спровоцировать гостя на встречную откровенность.
      Гость посмотрел ему в глаза, прямо посмотрел, не отводя взгляда, усмехнулся одними губами и произнес фразу, на первый прикид загадочную:
      - Можно скупить. А можно и не скупать.
      - Да?
      - Можно просто приватизировать. Со связями прокурора все можно.
      Плонский заметил эту якобы оговорку - "прокурора", - обрадованно схватил графинчик, налил по второй.
      - Но полтонны золота в кармане не помешали бы.
      - Не помешали, - согласился гость.
      Он помолчал и сказал неожиданное:
      - А того, третьего, надо все же найти. Профилактика в нашем деле - не последнее.
      Плонский опять насторожился и опять никак не выдал своей настороженности. Не будь того телефонного звонка, он заподозрил бы столичного гостя в соучастии. Хотя придраться было не к чему. Кому, как не служителям Фемиды, говорить о профилактике. Но тот звонок все менял. Рекомендация оправдывала даже и соучастие.
      - Возьмем...
      - У меня к вам просьба. Как найдете, сразу не берите, а сообщите по известному вам телефону.
      - Если надо...
      - И еще одно. Этот охранник, как его?..
      - Красюк.
      - Этот Красюк тянет на статью?
      - Вполне.
      - Нам хотелось бы знать, куда его после суда отправят. Это не затруднит?
      - Нисколько.
      - Я знал, что мы поймем друг друга. - Гость неожиданно встал, протянул через стол руку. - Мне пора, господин прокурор. Нет, нет, не провожайте. У меня своя колымага.
      Плонский видел эту "колымагу" - черный "Мерседес" с тонированными стеклами, запыленный, правда, как и все машины, что ездят по таежным грунтовкам. Сверху, с балкона он увидел и черную "Волгу" охраны, устремившуюся следом за "мерсом". Постоял, дожидаясь, когда машины скроются из виду, сел к столу, налил себе рюмку женьшеневой и задумался.
      Что ж, дело о краже золота можно закрывать. Катастрофа, несомненно, была организована, и столичный гость в этом деле как-то замешан. Организаторы рассчитывали, что никого в живых не останется. А Красюк уцелел. И смешал все карты. Теперь им надо заметать следы.
      У Плонского похолодели пальцы рук от неожиданной мысли, что ведь он тоже теперь замешан. Стало быть...
      И снова он подумал о телефонном звонке от старого друга, который значил для него больше, чем генеральный прокурор. Не будь этого звонка...
      "Но какой размах! - мысленно восхитился Плонский. - Если уплывшие из рук полтонны золота для него не так уж много значат, то какие же у него возможности!"
      "А какие возможности у тебя?" - задал себе вопрос Плонский. И прикинул: прокурором ему, всего скорей, быть. В делах приватизации, на которых он собирался кое-что поиметь, пожалуй, тоже помогут. А от него всего и делов-то - закрыть глаза на то, как будут прятаться концы в воду. Застрелят, зарежут или задушат свидетелей - не все ли равно. Мало ли людей каждодневно убивают. А эти к тому же - бандиты, туда им и дорога. Один из трех, правда, еще в бегах. Но найдется, куда денется...
      Есть еще этот, Красюк. Плонский дважды беседовал с ним и вынес убеждение: хитрющий, хоть и дурак, что-то он недоговаривает, скрывает. Всего скорей, знает, куда девались два пуда золота, которых комиссия не досчиталась. При аварии вертолета золото разбросало? Но не два же пуда. Там всю землю вокруг только что не просеивали. Можно, конечно, предположить, что золото унес третий бандит, сбежавший. Но не с двумя же пудами он удирал. По свидетельству очевидцев, бежал он довольно шустро.
      Поразмышляв еще над графинчиком таежной настойки, Плонский пришел к выводу, что с Красюком следует поработать. Надо, чтобы его поскорей судили, а потом он, зампрокурора или к тому времени уже прокурор, сделает так, чтобы Красюк затерялся в пенитенциарных дебрях. Затеряется, разумеется, лишь для столичного гостя со странной фамилией Иванов, только для него. А он, Плонский, тем временем что-нибудь придумает, чтобы расколоть хитрого Красюка.
      Вытряхнув в рюмку последние капли женьшеневой, Плонский мысленно подвел черту под своими размышлениями: может, для Иванова Ивана Ивановича золото мало что значит, а ему два пуда рыжевья очень даже пригодились бы.
      Он оторвал взгляд от опустевшего графинчика и спросил оказавшуюся рядом официантку:
      - А? Игра стоит свеч?
      - Я не знаю, - растерялась официантка.
      - Правильно. Это я знаю. Мне полагается знать.
      - Вам еще принести?
      - В другой раз, - сказал Плонский тоном столичного гостя. И засмеялся довольный.
      Официантка ушла, а он все сидел, думал. Нет, не когда-нибудь, а теперь же надо что-то придумать, чтобы золото не уплыло. Та-ак, осужденного Красюка надо пристроить куда-нибудь в места не столь отдаленные. Пусть близость спрятанного золота не дает ему покоя. Потом сделать так, чтобы он бежал из лагеря, напугать или еще что-нибудь придумать. А он, если уж побежат, то, ясное дело, к своей заначке. Останется лишь отследить его и все, что он там заберет, конфисковать.
      "Только ведь этот дурень заблудится в тайге-то и ничего не найдет", подумал Плонский. И решил: значит, надо навязать ему сопровождающего. Кого?
      Перебрав в уме несколько кандидатур, он остановился на знакомом геологе. Чокнутый, сам просит, чтобы его наказали. Вот уж чудак так чудак, если не сказать хуже. Ему бы помалкивать, а он как пришел прошлой осенью из тайги, сразу заявил, что своего напарника по экспедиции столкнул со скалы. Не нарочно. Дело - явный висяк: поди докажи, что это неумышленное убийство или наговор на себя? Черт бы побрал этих русских интеллигентов. Все-то им пострадать хочется. И этот одно твердит: совесть, говорит, заедает, хоть руки на себя накладывай.
      Совесть. Где она только прячется в человеческом организме? Может, ее и нет вовсе. Как Бога. Верующие из-за Бога - хоть в петлю, а неверующие в ус не дуют. Внушить себе можно все. Поверь, что этот микроб - совесть - сидит в твоих печенках, и мучайся всю жизнь. А если не морочить себе голову, то и живи, радуйся...
      Плонский потянулся на стуле, подумал о себе в третьем лице: "Ай да ты! На сколько ходов вперед рассчитал!" И ведь получится, ей богу получится. Добавить, что ли, по такому случаю?..
      Он глянул на дверь, намереваясь позвать официантку. Но тут в ресторан ввалились четверо каких-то бездельников, шумно уселись за столик там же, у двери, и притихли. Плонский решил, что притихли они, увидев его, зампрокурора.
      Чтобы не смущать людей, он пересел на стул, на котором только что сидел Иван Иванович, - спиной к двери, уставился на дома поселка, не видя их.
      ...Так вот, если сделать так, чтобы этому геологу дали какой-никакой срок, да поместить его на тот же "курорт", где будет Красюк. Пускай пообщаются. Как их потом спровадить вдвоем на поиски заначки? Ну, наверное, что-нибудь придумается...
      Неслышно подошла официантка, поставила перед ним бутылку шампанского.
      Первой мыслью было: как она угадала его намерение добавить?
      - Это вам, - сказала официантка.
      - Я не заказывал, - удивился Плонский.
      - Велели передать.
      - Кто?
      Она качнула пышной прической, указывая на компанию, занявшую столик у двери.
      Плонский взял бутылку, подержал, раздумывая, что делать. И подал ее официантке.
      - Отдайте обратно. Принесите мне лучше рюмочку таежной.
      Он еще не успел собраться с мыслями, как ему подали графинчик, полный розовой настойки. Подняв глаза, Плонский увидел перед собой не официантку, а давнего своего знакомого - самого удачливого в районе предпринимателя по фамилии Толмач. Он был, как всегда, в своем джинсовом костюме и, как всегда, навеселе.
      - Обижаете, Александр Евгеньевич!
      Вот кого ему не хотелось бы обижать. Толмач прежде заведовал районной заготпушниной. Потом он прибрал это дело к рукам, да так, что не только охотники-промысловики, а все браконьеры перестали своевольничать. Добренькое советское государство больше стыдило браконьеров, чем боролось с ними. Толмач поставил дело по-современному. Все, у кого имелись ружья, знали: продал мех на сторону, минуя частную заготконтору Толмача, в другой раз в тайгу не ходи - можешь не вернуться.
      У Плонского с этим "таежным рэкетиром", как его многие называли, было что-то вроде взаимной симпатии. В свое время зампрокурора замотал дело о слишком вольном обращении его с социалистической собственностью, по которому Толмачу светил приличный срок. И с той поры они без слов понимали друг друга.
      - Ну что ты, я просто предпочитаю нашу, таежную.
      - Да, вы именно ее сегодня употребляли.
      - Все-то ты знаешь.
      - Всякий бизнес - это прежде всего информация.
      - Тогда садись, составь мне компанию.
      То ли он перед этим выпил многовато и был, так сказать, в заторможенном состоянии, то ли Толмач обладал какими-то особыми способностями, только не успел Плонский сообразить, что бы такое заказать на закуску, как стол был уставлен тарелками с какими-то салатами, тарелочками с сочными ломтиками мяса и рыбы, вазочками с ягодами, орешками, медом и еще с чем-то. Три невесть откуда взявшихся официанта минуту побегали вокруг стола и исчезли, оставив Плонского в восхищении и изумлении от такого сервиса, невиданного даже им, большим в районе начальником.
      - Зачем? - только и смог он выговорить.
      - Я ваш должник, Александр Евгеньевич. Как говорится, до гроба.
      - Да ладно...
      - Нет, нет, пожалуйста.
      - Нам же этого за неделю не съесть.
      - Ребята съедят. Аппетит у них, знаете...
      Он мотнул головой в сторону двери, где за столом сидели трое джинсовых крепышей.
      - Охрана? - спросил Плонский.
      - Так, друзья, - небрежно ответил Толмач.
      Выпили, закусили, налили еще по рюмке и замолчали, углубившись каждый в свои мысли.
      Первым заговорил Толмач:
      - Извините, Александр Евгеньевич, можно вопрос? Кто этот столичный гость, если не секрет?
      Плонский насторожился. Откуда знает? А если знает да спрашивает, то зачем? Что это может значить? Спросил:
      - Почему "столичный"?
      - Догадываюсь. Любопытный я, Александр Евгеньевич, все-то мне хочется знать. Да ведь и полагается.
      - Все полагается знать прокурору.
      - И бизнесмену тоже. Значит, секрет?
      - Вообще-то секрет. Но тебе скажу. Наверху интересуются делом с кражей того золота. Слышал? В газетах было.
      - Да, да!.. Лихое дело. Золото тогда все удалось вернуть?
      - Почти.
      - А этих лихих ребят всех взяли?
      - Один в бегах, двое сидят в нашем специзоляторе. На днях отправляем их. Сверху забирают дело, слишком оно громкое.
      - Ну и хорошо, что забирают. Баба с воза - кобыле легче.
      - Вот именно.
      Опять замолчали. Плонский корил себя за то, что болтает лишнее, и тягостно думал: выпить еще или закруглиться? Толмач сидел задумчивый, из-под густых бровей поглядывал на своих охранников.
      Было уже свежо на открытом балконе. Солнце закатывалось за частокол труб омертвевших комбинатов. Снизу, от камня на площади, доносились крикливые голоса - там, как всегда, переругивались сторонники и противники того, в чем ни те, ни другие толком не разбирались.
      - Извините, Александр Евгеньевич, я на минуту отойду.
      Толмач встал и исчез за дверью. За ним вышел один из его охранников.
      Через несколько минут Толмач вернулся один, шумно отдуваясь, уселся за стол, взял налитую рюмку.
      - За здоровье нашего прокурора.
      Плонский косо поглядел на него: и это знает? Хотя, кто этого не знает? Прокурора давно нет, и должен же он когда-нибудь появиться. Не тот, так другой.
      - А я за твое дело, - сказал он, решив не вдаваться пока в подробности.
      - Мне кажется, придет время, когда мы очень подружимся.
      - Да мы и теперь...
      - Не-ет, у нас, я думаю, все впереди. В будущем. Возможно ближайшем.
      - Да мы и теперь, - пьяно повторил Плонский.
      Выпив, он осоловело уставился перед собой. Мысли ворочались тяжело, но было в этих мыслях что-то такое, что его, как зампрокурора, не могло не интересовать.
      * * *
      В этой колонии все было серое - серые бараки, серая земля между ними, серые заключенные, каждое утро молчаливой толпой уходившие на работу и вечером возвращавшиеся к своим нарам.
      А за проволочным забором бушевала тайга - густо зеленели разлапистые тисы, золотистые сосны, яркой белизной стволов выделялись березы. Казалось, природа забыла об извечном распределении растительности по климатическим поясам и перемешала все - северные лиственницы и южные лианы, мягкие бархатные деревья и кряжистые кедры, тенелюбивые ели и солнцелюбивые дубы.
      А по эту сторону забора не росла даже трава. Прежде она, конечно, росла и здесь, но привыкшие к буйству таежных кустов и трав заключенные не берегли ее, и трава исчезла, обнажив сухую, окаменевшую на солнце почву.
      Здесь всегда стояла тишина. Днем заключенные были на работе, а вечером, намаявшиеся на лесоповале, они засыпали, едва добравшись до своих нар. Только дважды в сутки, утром и вечером, начинал звенеть серый динамик, висевший на сером столбе возле караулки, и зычным голосом выкрикивал команды и распоряжения, пугая ворон, соек и прочую таежную мелочь.
      Был полдень. Под столбом на сером вытертом чурбаке сидели два человека - здоровенный парень свирепого вида, каких любят брать в охранники нынешние коммерсанты, и хилый мужичонка с лицом, заросшим до такой степени, что маленькие глаза его, зажатые между низко надвинутой шапкой и поднявшейся до щек бородой, сверкали, словно из амбразуры. Перед ними стояли носилки с мотками проволоки и веревок.
      Солнце припекало, но они не снимали ни шапок, ни телогреек, парились, привыкшие к неписаному закону зоны: твое - твое до тех пор, пока на тебе. Сидели и молчали, ждали, когда придет конвоир и поведет их с носилками через тайгу, через болота и мари, к тому пятачку, где на новой лесосеке строились новые бараки, в которые этой осенью им предстояло переселяться.
      Впрочем, это была не колония, а "огрызок колонии", как выражался начальник их лесозаготовительного подразделения лейтенант Дуб, получивший эту кличку за фамилию Дубов. Сама колония находилась далеко, а это место называлось вахтовым участком, одним из тех, что кочевали с делянки на делянку. Хотя и это название не соответствовало, здесь, скорее, было что-то среднее между вахтой и поселением бесконвойников, свезенных сюда на "полуволю" за хорошее поведение. Они рубили лес, на двух вечно ломавшихся лесовозах тащили хлысты за 30 километров к узкоколейке, откуда другие такие же полувольные зэки отправляли их в райцентр. Поэтому начальником вахтового "огрызка" был всего лишь лейтенант. Хотя комплекцией и амбициями он вполне соответствовал званию полковника.
      - Два зэка заменяют одну лошадь, - глубокомысленно изрек парень, пнув носилки.
      Мужичонка никак не отозвался на реплику.
      - Не надорвешься, Мухомор? - спросил парень, все так же не поворачивая головы.
      И снова мужик промолчал.
      - Тебе чего, язык прищемили?
      - Кто? - устало отозвался мужик.
      - Дуб или кто другой. Ты к начальству-то часто бегаешь.
      - Надо, вот и бегаю.
      - Сексотничаешь?
      - Дур-рак!
      Парень привстал угрожающе. Но в этот момент сверху послышалось очень похожее:
      - Ар-рак!
      На сером столбе сидела серая ворона и каркала, словно передразнивала. Мужик взглянул на нее, насмешливо блеснул глазами из своей амбразуры. Парень рассмеялся, сел, спросил миролюбиво:
      - Давно сидишь, Мухомор?
      - Недавно.
      - И я недавно. Сколько тебе?
      - Все мои.
      - Я не про срок, про жизнь спрашиваю. Бородища больно здорова.
      - От комаров спасает.
      - Комаров боишься? Я же вот бреюсь.
      - Здесь-то? - сказал мужик и огляделся. - Здесь не комары, а комарики.
      - А где комары?
      - В тайге.
      - Это что - не тайга?
      - Настоящей тайги ты не видывал.
      - Еще как видывал! - горячо возразил парень.
      - Да? - Мужик брезгливо осмотрел парня с ног до головы. - Что ты вообще-то видел в своей жизни?
      - Побольше твоего. На золоте сиживал всей задницей.
      - За что и сел.
      - Ты откуда знаешь?
      - Так сам говоришь. Все, кто меряет золото задницей, кончают одним и тем же.
      - А ты за что сидишь?
      - Я человека убил.
      Парень недоверчиво посмотрел на мужика и хотел что-то сказать, но тут на пороге караулки показался Дубов, встрепанный, без фуражки, посмотрел на них, почесал щеку и спросил непонятно:
      - Сидите? Ну, сидите, сидите.
      Он повернулся, закрыл за собой дверь. И тут же снова выглянул.
      - Сизов! Поди сюда. - И, не дожидаясь, когда мужичонка подойдет, спросил его: - Дорогу на новый участок знаешь?
      - Нет, не знаю.
      - А, черт! - выругался Дубов. - А ты? - крикнул он парню.
      - Два раза гоняли.
      - Не гоняли, а водили.
      - Так точно, гражданин начальник, два раза не гоняли, а водили.
      Парень был серьезен, но глаза его насмешливо поблескивали.
      - Поговори у меня!
      Дубов протянул руку назад, достал фуражку, сдул с нее что-то, надел, снова перешагнул порог и встал над парнем, высокий, строгий в своей новенькой военной форме и сияющих, только что начищенных хромовых сапогах.
      - Поговори у меня! - повторил он. Подумал и добавил неожиданное: Послать-то с вами некого. Одних отправить, что ли? Бесконвойники же. Срок у обоих плевый, наматывать себе не будете. Да и некуда вам бежать, окромя как обратно сюда же. - Он помолчал, словно давал время оценить его благородство. - Старшим мог бы ты, - ткнул Дубов пальцем в парня. - Не сбежал бы? Ты ж себе не враг?
      Парень ухмыльнулся. Нет, он не был себе врагом. Дураком был, это точно. Иначе бы не вкалывал тут.
      - Ну, чего молчишь?
      - Не боись, когти рвать не стану, - съязвил парень.
      - А рванешь, тебе же и хуже. Сколько по тайге погуляешь? "Зеленый прокурор" - он ведь не милует, выживешь, так через неделю вернешься. И за каждый день получишь довесок - по году зоны. Да не такой, как этот наш курорт. Устраивает? Не устраивает, - сам себе ответил Дубов. - Да и чего бежать-то при твоем сроке?
      Дубов знал немудреную психологию подопечных и любил порассуждать на популярную среди заключенных тему о "прогнозировании будущего". Ему непонятен был только этот вот мужичонка, Сизов. Интеллигент, себе на уме. А что-то непонятное за ним. Начальство намекает, что надо, мол сделать так, чтобы этот Сизов почаще общался с Красюком, чтобы покорешились они. Конечно, это не его, Дубова, дело, - в работе с зэками какихтолько фокусов ни бывает, - а все же интересно. Вот и на днях звонили, сказали, что едет какой-то важный чин специально для разговора с Сизовым.
      Вдруг Дубов уставился на кусты, куда уходила хорошо утоптанная тропа, замахал рукой:
      - Беклеми-ше-ев! Где ты ходишь? Идти надо, а он ходит. Засиделись твои.
      - А им все равно где сидеть, - хмуро изрек Беклемишев, долговязый худой конвоир, появляясь из кустов.
      - Поторопись, чтоб затемно успеть. Переночуешь там, а утром обратно. Вместе с этим... Сизовым. Завтра ему надо быть здесь.
      - Чего это? - не удержавшись, спросил Сизов.
      - Так надо.
      - А чего?
      - "Чего, чего"... Зачевокал. Надо, и все.
      Парень и мужичонка снова уселись под столбом: хорошо знали этого Беклемишева - не сразу раскачается. Покуривали, помалкивали, радуясь тому, что срок не задерживается вместе с ними, а идет себе и идет.
      Конвоир вышел только через полчаса. Он не стал открывать хлипкие ворота, сделанные больше для порядка, чем для охраны осужденных, пропустил их с носилками через калиточку возле караулки и пошагал следом, косо посматривая за своими подопечными - маленьким Сизовым впереди и этим верзилой сзади. Носилки длинные, чтобы побольше на них убралось, но из-за разницы в росте носильщиков носилки все равно были круто наклонены вперед, и конвоира беспокоило только одно: как бы эта пара не растеряла чего по дороге.
      На первом же повороте тропы из-под брезента, прикрывавшего носилки, выскользнул моток веревки. Его бросили поверх брезента, но он снова упал на землю.
      - Стой! - крикнул конвоир. - Перевязывай все.
      Он оглянулся обеспокоенно. Над низким лесом еще виднелся столб с динамиком на самом верху, и ворона, сидевшая на столбе, вытягивала голову в их сторону, каркала.
      - Вот сука, ведь накаркает! - весело сказал парень. В точности то сказал, что только что подумал Беклемишев.
      - Не твое дело! - одернул он развеселившегося арестанта.
      - А что мое дело?
      - Тащить носилки и не вякать.
      - Вороне можно, а мне нельзя?
      Какая-то мудреная философия была за этими словами, и Беклемишев не нашелся что сказать.
      Тайга стояла тихая в этот час. Сойки верещали над головой, первые сплетницы леса. Синицы и поползни суетились у корней деревьев. Серые ореховки бегали по стволам, громко кричали. Черный дятел исступленно бился о сухую березу красной своей головой. Выше, над застывшими в безветрии кронами, скользили в синем небе быстрые стрижи.
      Парень не стал перевязывать. Кинул себе через плечо выпавший моток веревки, наклонился к носилкам.
      - Берись, чего рот разинул! - крикнул напарнику.
      - Как думаешь, зачем я им понадобился? - спросил его Сизов, берясь за ручки носилок.
      - Не слышал, что ли? Этап готовят.
      - Этап? Куда это?
      Парень захохотал.
      - На Кудыкину гору. Нашего брата посылают обогревать места, которые похолоднее. А ты как думал? Вахтовый участок переезжает, а сколько мест на той вахте, считал? То-то же. Кого-то надо и отправлять.
      Сизов не знал, что будет на новом месте и сколько там понадобится рабочих, но встревожился.
      - Я бы не хотел...
      - Не разговаривать! - заорал на них конвоир.
      Они оба удивленно оглянулись на него: такого в правилах поведения бесконвойников нет, чтобы еще и не разговаривать.
      Помолчали и пошли дальше по тропе в том же порядке: впереди Сизов, за ним здоровяк-парень, позади, чуть поодаль, конвоир с карабином. Долго шли не останавливаясь, посматривали на лес, на небо. По небу ползли облака, белые, взбитые, как подушки у мамы.
      - Как тебя зовут-то? - полуобернувшись, спросил Сизов.
      - Красавчик, - буркнул парень.
      - У нас жеребец был Красавчик, вот ему шло.
      - А мне не идет?
      - У тебя имя есть.
      - Нет у нас тут имени, только клички.
      - Я не гражданин начальник, чтобы передо мной выкобениваться.
      - Дома Юриком звали, - помолчав, сказал парень. - Юрка, значит.
      - А фамилия?
      - Красюк. Потому и Красавчиком прозвали, что фамилия такая.
      - А меня - Валентин Иванович.
      - Ага, Мухомор Иванович, - засмеялся парень. - Или, хошь, другую кликуху придумаю?
      - Я не лошадь.
      - Ясное дело - только пол-лошади. Другая половина - это сейчас я. Красюк шумно вздохнул, оглянулся на конвоира. - Посидеть бы, а!
      - Полежать не хочешь? - добродушно огрызнулся конвоир. Видать, понял, что с разговорами дорога все-таки короче.
      - Не откажусь! Лежать не сидеть. Лежать всю жизнь можно.
      - Скучно все время лежать-то, - сказал Сизов.
      - Чего? Вкалывать - вот это скука. А лежать да мечтать - милое дело.
      - О чем мечтать?
      - Ясно о чем, о воле.
      - А на воле?
      - Ну, там нынче у всех одна мечта - о баксах.
      - И много тебе их надо?
      - Мно-ого!
      - Зачем?
      - Как это? - удивился Красюк и приостановился, дернул носилки. - Чтобы жить.
      - Воровать?
      - Почему воровать? Я и раньше не больно-то воровал.
      - За что же ты тут?
      - Бес попутал...
      И тут сзади грохнул выстрел. Они разом бросили носилки, отскочили. На тропе, где только что прошли, поднимался на задние лапы огромный медведище. Конвоир судорожно дергал затвор, чтобы выстрелить еще раз. В один миг медведь оказался возле него. Беклемишев безбоязненно сунул ствол в глубокую свалявшуюся шерсть, нажал на спуск, но затвор только тихо клацнул. В то же мгновение тяжелые лапы опустились на его спину, подтянули к себе, дернули когтями снизу вверх, задирая куртку, из-под которой вдруг фонтаном брызнула кровь, ослепительно алая на белой обнаженной коже.
      Зэки стояли, оцепенев от ужаса, смотрели, как крючковатые когти кромсали обмякшее тело, и не было у них сил ни бежать, ни кричать.
      Опомнившись, Сизов сдернул с носилок брезент, парусом вскинул его над головой и заорал так, что Красюк вздрогнул: хилый мужик, а такой голосище!
      Медведь бросил Беклемишева, тело которого тут же, странно сложившись, рухнуло на землю, повернул голову и злобно рявкнул. Красюк, а за ним и Сизов, не помня себя, кинулись в кусты. Ветки хлестали по лицам, острые сучья рвали одежду. Они падали, вскакивали, снова бежали, словно чуяли за собой страшный шум погони.
      Первым опомнился Сизов. Остановился, прислушался и ничего не услышал, кроме своего частого хриплого дыхания да хруста веток в той стороне, куда убегал Красюк.
      - Эй, стой! - крикнул он. - Медведя-то нету!
      Слепой страх прошел, и Сизову стало стыдно. "Отвык, отвык от тайги, подумал он. - От раненого медведя разве убежишь? А терять голову распоследнее дело".
      Красюк подошел, настороженно оглядываясь.
      - А если он... за нами?
      - Если бы догонял, то уж догнал бы, будь уверен.
      - Он что же, конвоира жрет?
      - В эту пору медведи сытые. Да и не слыхал я, чтобы они людей ели. Не бывало такого.
      - Чего же накинулся?
      - Ранили его. А раненый зверь страшен.
      - Чего же этот дурак стрелял?
      - С перепугу, наверное. А может, охотничий азарт. Увидел медведя, как не стрельнуть? Забыл, что если уж бить, то наверняка. И оружие надо иметь хорошее. А Беклемишев свой карабин, может, год не чистил. Ну, пошли.
      - Куда?
      - Посмотрим. Может, живой он.
      - А медведь?
      - Нету медведя, сколько тебе говорить?
      - А если я не пойду?
      - Не бойся, я же знаю.
      - А если я в другую сторону?
      - В бега, что ли, нацелился?
      - А что?
      - Пропадешь. Надо знать тайгу.
      - А ты знаешь?
      - Знаю.
      - Так давай вместе.
      - Куда же ты собрался?
      - Есть одно местечко.
      Сизов засмеялся.
      - Тепленькое?
      - Да уж будь уверен. На жизнь хватит. И не на какую-нибудь.
      - У тебя где-то клад зарыт?
      - Больно ты догадливый, - насторожился Красюк.
      - Знакомая песня. Каждый на свою заначку молится. А там всего-то шмотки ворованные полусгнившие.
      - Я же говорил: не вор я.
      - Хватит шары гнать, пошли быстрей. Может, он кровью истекает.
      - Hе пойду.
      - Ну, как знаешь. А я человека в беде не могу бросить, даже конвоира.
      Он пошел назад с такой решимостью, что Красюк, только что собиравшийся силой удержать Мухомора, поплелся следом.
      Беклемишев был жив. Отжимался на руках, пытаясь встать, выгибая окровавленную спину, на которой уже слоем сидели комары, но руки подламывались, и он падал лицом в примятую траву. Увидев своих подопечных, настороженно подходивших к нему, вывернул голову и тихо выдохнул с незнакомой, никогда не слышанной от него просительной интонацией:
      - Мужики-и!..
      И обмяк, потеряв сознание.
      Сизов рывком опрокинул носилки, сбросив с них все на землю, подтащил к раненому и махнул рукой Красюку, чтобы помогал.
      - Тащить его, что ли? - удивился Красюк.
      - А как иначе?! - закричал Сизов совсем не своим, а каким-то зычным, командирским голосом.
      - Пойдем да скажем. Пускай хозяин лошадь дает.
      - Некогда ходить. Клади его.
      Носилки были длинные, но все равно раненый весь на них не укладывался. Пришлось положить его на бок, подогнув ноги и прихватив веревкой, чтобы не сваливался. Сизов натянул куртку на окровавленную спину и еще прижал брезентом, чтобы унять кровь.
      - Вот смеху-то! - ворчал Красюк, берясь за ручки носилок. - Сами своего вертухая приволокем. Такого ни в одном лагере не бывало.
      Сизов молчал. Беклемишев оказался тяжеленным, а нести было не близко. Праздная болтовня сбивала дыхание.
      И Красюк тоже молчал. Он мысленно материл себя за то, что поперся за Мухомором, а не рванул в тайгу. Такой случай! Будет ли другой-то?
      А рвать ему отсюда надо обязательно. Пару дней назад прищучил его Хопер за бараком и напрямую выложил: точи, мол, копыта, пока не пришили. Малява, мол, пришла, в которой прямо указано на Красюка по кличке Красавчик, будто брус он легавый, заложил, сука, знатного вора. Он пытался доказывать: ошибка, дескать, никого не мог заложить, поскольку сел полтора месяца назад. А Хопер свое: сваливай, пока на правеж не поставили, там признаешься...