- Гляди, капитана, гнус, комар пропади, - сказал он.
      - Ну и хорошо, - улыбнулся Сизов. Болезнь, видать, отходила, чувствовал он себя лучше, чем вчера.
      - Тайга хитри. Моя боися. Нада беги соболем.
      Не впервые общался он с местными охотниками и знал: если они говорят слушай и исполняй. Иначе пожалеешь, спохватишься, и дай бог, если не слишком поздно.
      Красюк был непривычно тих, смотрел из-под бровей то ли смущенно, то ли злобно - не поймешь. Только один раз сказал угрюмо:
      - Чего-то сдрейфил чалдон.
      Сизов никак не отозвался, и Красюк больше не лез со своими соображениями, не мешал.
      Они собрались быстро, перекусили на дорогу, напились чаю и пошли по распадку вниз, где еще лежали хвосты белого тумана. Лес время от времени начинал шуметь, словно трепетал перед неведомой опасностью. И тогда Чумбока поглядывал на небо и торопил:
      - Ходи шибко, прыгай сохатым. Моя боись.
      - Чего ты боишься-то - наконец не выдержал Сизов.
      - Либо опять лес ломайся, либо огонь ходи. Надо беги, вода иди.
      За день прошли не так уж и много. Вечером оказались в сыром лесу, где пахло папоротниками, потной корой, влажными мхами. Здесь решили переждать ночь. Выбрали площадку, свободную от подлеска, разожгли костер.
      Ночью шумел ветер, и, как вчера, лес был полон тревожных голосов. Но утро тоже, как и вчера, было тихое, солнечное. И снова Красюк бросил свое пренебрежительное:
      - Сдрейфил чалдон.
      Сизов промолчал, поскольку и он тоже не испытывал особой тревоги. Беспокоился один только Чумбока. Он все суетился, торопил в дорогу.
      - Шибко, шибко нада, моя боись!..
      Утром спустились в болотистую низину, пошли по кочковатой равнине, заросшей высокой травой, редкими кедрами и соснами. Коричневые птички пищухи, как всегда, бегали по стволам, в кронах кедров суетились корольки, пеночки-теньковки. В синем чистом небе кружился короткохвостый орел-гусятник. Чумбока проследил за орлом, высмотрел блескучее пятнышко озерца и стайку казарок на нем.
      - Тута сиди, жди, - сказал он, снимая свою торбу и отставляя карабин. Но сам не сел, стоял и оглядывался внимательно.
      - Гляди-ка! - удивленно закричал Красюк, показывая куда-то в сторону.
      По равнине, то исчезая за кустами, то выскакивая на открытое место, бежал лось, и на рогах у него пушистыми комочками сидели три белки.
      - Капитана! - глянув на лося, испуганно закричал Чумбока. - Твоя шибко, шибко беги, копай яма. Близко тайга ходи огонь.
      Он первым побежал вниз, в сторону озерца. В редколесье на моховом болоте остановился, стал торопливо рвать мох, сваливая его кучей. Красюк и Сизов кинулись следом, тоже принялись рвать мох.
      - Нада спеши, спеши! - кричал Чумбока. - Быстро копай моха. Моя шибко боись!
      Подо мхом была сырая болотистая земля, вся пронизанная нитями корней. Они рвали их, черпали ладонями землю, откидывали. Скоро под ногами захлюпало, но копать стало не легче, а даже труднее: жижа вытекала из рук, и в ладонях оставалось совсем ничего.
      Поминутно взглядывая на небо, Чумбока принялся сооружать из жердей что-то вроде большой рамы. По небу уже тянулись хвосты дыма. Неподалеку с невиданной скоростью промчался медведь, но Чумбока даже не посмотрел в его сторону.
      Дым все плотнее затягивал болото, першило в горле. Но солнце жгло по-прежнему. По лицам ручьями стекал пот, и не было времени вытереть его.
      Сизов увидел, как в восточной стороне взметнулся над лесом длинный огненный язык, слизнул пролетавшего низко орла. На западе небо чернело грозовыми тучами, но было ясно, что дождь не успеет и огонь пройдет через болото раньше. И было страшно от мысли, что придется оказаться в этом пекле.
      Чумбока переплел сделанную раму сырыми ветками, поставил ее наклонно на подпору над черной водянистой ямой, принялся заваливать раму мокрым мхом, выкрикивая какие-то ругательства, явно адресованные нерасторопным своим спутникам.
      Огонь обтекал болото с обеих сторон, всплескивался над лиственницами, давился сухостоем, прятался за дегтярную завесу дыма и снова вырывался из нее красными языками. Вот он окружил группу кочек на краю болота, заплясал вокруг, пережевывая сухую траву. Было видно, как на кочку быстро выползла гадюка, свернулась спиралью, вскинулась вверх, упала в огонь и заметалась, забилась в конвульсиях.
      Тайга плакала, ревела, гудела. По стволам сосен и кедрачей янтарными струйками стекала смола, и огонь молниями взлетал по ней к высоким кронам. Было и любопытно, и жутко смотреть на все это.
      Задыхающиеся, охваченные страхом, они продолжали выкидывать руками болотную жижу из вырытой ямы, и только Чумбока теперь оставался спокойным. Казалось, его перестали интересовать ползущие по болоту языки пламени. Он неотрывно смотрел на восток, где темной стеной стоял в дыму высокий лес и откуда доносился глухой гул.
      - Трава гори - нету, леса гори - беда, - сказал он. - Гляди!
      Схватив охапку мокрого мха, Чумбока начал показывать, как надо закрывать им лицо. И вдруг закричал:
      - Ложися, ложися!
      И первым плюхнулся в болотную жижу, уткнув лицо в мох. Тут же приподнялся, посмотрел, все ли последовали его примеру. И еще глянул на лес, помедлил минуту. Когда в многоголосом трескучем гуле пламя выплеснулось к опушке, он снова лег и выбил ногой подпору, удерживавшую навес.
      Воздух был горячим и тяжелым. Сизову показалось, что вот сейчас этот плотный воздух сорвет мох с навеса, и тогда не выдержать инквизиторской пытки огнем. Он слышал, как сверху падали горящие головни. Жгло спину, и вода внизу становилась горячей. Едкий смолистый дым забивал легкие, душил кашлем. Но ничего не оставалось, как терпеть и ждать, ждать и терпеть.
      - Твоя гляди не моги, - бубнил Чумбока. - Глаза жарко не люби. Слепой ходи домой не моги. Пропадай нету...
      Когда отступила жара и стало легче дышать, они выглянули из-под навеса. В отдалении пылали факелами огромные кедры. Слышно было, как от сильного жара деревья лопались и всхлипывали, словно живые. По траве катились, удаляясь, змееподобные валы огня, языки пламени сновали по земле, подбирая все, что осталось несгоревшим.
      Они выбрались из-под навеса мокрые, измазанные грязью, задыхающиеся от едкого дыма и гари. Вид леса был ужасен. Вместо деревьев торчали из черной земли черные высокие колья.
      Сизов шагнул к Чумбоке, чтобы обнять его, поблагодарить. И застыл, услышав детский плач: "Уа-а! Уа-а!" В ужасе он бросился на этот плач, перепрыгивая через змейки огня и дыма. Возле озерца увидел двух обгоревших зайцев. Они терли черными лапами глаза и совсем по-детски всхлипывали. Время от времени высоко подпрыгивали, падали на бок, дергались и снова подпрыгивали.
      - Совсем глаза пропади, - сказал Чумбока.
      Он постоял, посмотрел на зайцев и пошел собирать брошенные в грязь вещи.
      Сопки, еще утром бывшие неописуемо красивыми, теперь словно бы съежились, возвышались оплывшими куполами. Еще утром они прикрывали одна другую, сливаясь в общем зеленом море, теперь же стояли отчужденные одна от другой, и даль была открыта взору, задымленная черная даль...
      * * *
      Чумбока вел себя странно. Отошел в сторону и замер, подняв голову, то ли вглядываясь в затянутое дымкой небо, то ли прислушиваясь к чему-то. Постояв, он обошел Сизова и Красюка, обессиленно сидевших на обгорелых кочках, пошел в другую сторону и застыл там в той же напряженной позе.
      - Человека кричала, - наконец объяснил он. - Слухай, слухай...
      Сизов прислушался, точно так же подняв голову. Тишина, казалось, была полная, только шелестел ветер в обгорелых кустах да с той стороны, куда ушел шквал огня, доносился отдаленный шорох, похожий на шум дождя.
      - Ничего не слышу.
      - Раньше кричала, когда была огня.
      - Мало ли кто мог кричать. Косуля, например. В огне-то и медведь заревет.
      - Человека кричала, человека, - раздраженно ответил Чумбока, поворачиваясь из стороны в сторону. - Где? Тама? - показал он на черную стену леса.
      - Не знаю, я ничего не слышал. Может, ты? - повернулся Сизов к Красюку.
      - Мы же в болоте лежали. Уши мхом забиты.
      - Тама! - уверенно определил Чумбока. И, подхватив карабин, пошел к лесу, словно туманом затянутому остывающим прозрачным дымом.
      - Погоди, я с тобой, - крикнул Сизов.
      Чумбока оглянулся, сердито отмахнулся рукой.
      - Иди нет! Ваша костра нада.
      После пережитой пытки огнем разжигать костер казалось нелепостью.
      - Ночь будет, дождя будет, холодно будет, - снова прокричал Чумбока и скрылся за прореженным частоколом деревьев.
      К удивлению Сизова, не сгоревшего сухостоя в лесу оказалось предостаточно. Они с Красюком быстро натаскали большую кучу хвороста, разожгли костер. Принесли с болота по большой охапке мха и обессиленно повалились на него, будто свершили бог знает какую тяжелую работу.
      Чувствовал себя Сизов гораздо лучше, чем вчера: прокатившийся огненный вал основательно прогрел его, прогнал простуду. Оставалась только слабость. Но он знал: слабость пройдет, если хорошенько поспать.
      Сейчас, в ожидании Чумбоки, уснуть не удавалось: мешал острый запах гари. Разговаривать с Красюком ни о чем не хотелось. И он лежал с открытыми глазами, глядел в темнеющее небо и безвольно следил, как сами собой ворочаются в голове мысли.
      Думалось о том, что теперь, хочешь не хочешь, им с Красюком придется возвращаться на вахту к Дубову, что срок им, конечно, добавят, но, может, не такой уж большой, если самим вернуться, а не дожидаться, когда изловят... Но прежде надо наведаться в Никшу, навестить Татьяну Ивакину, сообщить ей, геологу, о касситерите, найденном у Долгого озера. Пусть именно она заявит о месторождении, пусть это будет последним Сашиным открытием... Оттуда же, из Никши, можно будет позвонить Плонскому. В поселке горный комбинат, там всегда была хорошая связь с райцентром. Пускай прокуратура сама ловит Хопра, унесшего золото...
      Что-то тяжелое упало на землю, взметнув пыль, и Сизов очнулся. Было темно. Возле догорающего костра стоял Чумбока, смотрел в огонь. Красюк, свернувшись, спал неподалеку, громко храпел.
      - Нашел? - спросил Сизов, вставая. Он, заснувший, чувствовал себя неловко перед неутомимым нанайцем.
      - Моя найди, - устало сказал Чумбока и принялся подкладывать сучья в костер.
      - Что это было?
      - Человека была. Совсем мертвая.
      - Какой человек? Откуда?
      - Злая росомаха. Бандита. - Палкой, которую собирался положить в костер, Чумбока показал на Красюка. - Стреляла его.
      - Хопер? Это же Хопер стрелял. Он умер?
      - Умерла, умерла. Дыма много, дышать не моги, тама лежи.
      - А где его ружье? - Сизову все не верилось, что это именно Хопер. Ты не принес?
      - Не нада бери, - назидательным тоном сказал Чумбока.
      И Сизов понял: действительно, не надо. В Никше спросят: чье ружье? Хопра? А где Хопер? Умер?.. Сам?.. Или помогли?.. Поди докажи.
      - А... золото?..
      Чумбока ткнул рукой себе под ноги, и Сизов только теперь разглядел валявшийся на земле вещмешок. Осторожно, словно это был раненый зверь, подошел к нему, поднял. Мешок был тяжелый, одной рукой не удержать.
      И тут, словно почувствовав, о чем речь, зашевелился Красюк. Увидел вещмешок в руках у Сизова, вскочил на ноги.
      - Это же мой сидор! Видишь, пестрый, из камуфляжки? Тот самый, что Хопер унес...
      Он попытался схватить вещмешок, но Сизов отвел его руку в сторону.
      - А где Хопер? - Красюк испуганно заоглядывался. И уставился на Чумбоку, догадавшись, в чем дело. - Ты его нашел?.. Убил?..
      - Дурак ты, Юрка, - сказал Сизов. - Задохнулся он. Дымом. Не выбрался из пожара.
      - Точно?
      - Так Аким говорит. А я ему верю. Живого он притащил бы сюда.
      - Зачем? - испуганно воскликнул Красюк.
      - Так уж он устроен.
      - А рыжевье, значит, принес? Ну, молодец!..
      Красюк боком, словно опасался, что его оттолкнут, обошел Сизова, присел над вещмешком, торопливо начал развязывать туго стянутые лямки. Руки у него дрожали, пальцы срывались с узла. Тогда он вцепился в узел зубами. Развязал, и выхватил сверток, упакованный в полиэтилен.
      - Оно! - сказал с придыхом. Обессиленно сел на землю и повторил, лыбясь во весь рот: - Оно самое... Теперь поделим...
      - Об этом надо Акима спросить, - сказал Сизов.
      - Чего это?!. Мое ведь...
      - Было твое. Но ты его отдал Хопру.
      - Он сам...
      - А теперь это нашел Аким. Ему и решать.
      - Ладно. На троих поделим.
      Он зло посмотрел на Чумбоку, но тот не обернулся, занятый костром.
      - Утром разберемся, - сказал Сизов.
      Красюк помолчал, покачивая на руке тяжелый сверток, и сунул его обратно в вещмешок.
      - Ладно, утром поделим.
      - Юра, не теряй головы. Это же не манная крупа - на глазок-то делить.
      - Тогда я его сам понесу.
      Сизов засмеялся.
      - Все двадцать килограммов? С раненой рукой? Нам ведь далеко идти.
      - Тогда один пакет возьмешь ты, а другой пусть будет у меня.
      - Как скажет Аким.
      - Аким, Аким! - разозлился Красюк. - Да ему рыжевье до лампочки. Верно? - повернулся он к Чумбоке.
      - Верно, верно, - закивал Чумбока. И добавил замысловатое: - Моя деньга бери хорошо, чужая деньга бери нет.
      И он принялся раскладывать на земле оленью шкуру, которую достал из своей громадной торбы.
      - Нада спи...
      Тихая глухая ночь обволакивала землю стойким запахом гари. На западе розовели низкие тучи, подсвеченные уходящим пожаром. Там волчьими глазами вспыхивали огоньки: пламя взбиралось по склону отдаленной сопки. А вокруг костра стеной стояла напроглядная тьма, не полная ночных шорохов, как обычно в тайге, а совершенно безмолвная, могильная.
      Казалось бы, только и спать в такую ночь. Но Сизов, как ни старался, уснуть не мог. В голове вертелись странные мысли о высшей справедливости, которая все-таки существует и в конечном счете наказывает зло. И думалось о непомерной чуткости людей, живущих в согласии с природой. Было совершенно непонятно, когда и как Чумбока услышал крик в горящем лесу. Все вокруг трещало и гудело. Лежа под навесом, зажимая голову охапками сырого мха, он, Сизов, не слышал ничего, кроме стука своего сердца. Потому что был занят только собой. А Чумбока и в такую минуту оставался словно бы частью этого леса, страдающего, но живого...
      - Иваныч, спишь? - услышал он тихий шепот. Красюку тоже не давали уснуть свои думы. - Ты чего будешь делать с рыжевьем-то?
      - Я тебе говорил: сдам, - помолчав, ответил Сизов.
      - Ты чего, в самом деле веришь, что оно достанется государству?
      - А то кому?
      - Да кому угодно. Тоннами золото у государства растаскивают, и хоть бы хны.
      - По акту сдам.
      - Акты тоже пропадают.
      Сизов и сам боялся того же. Но ему непременно надо было откупиться, чтобы, как обещал Плонский, поскорей освободиться и довести до конца начатую с Сашей разведку у Долгого озера. Теперь он знает: касситерит там есть. Но теперь знает еще и о золотом ручье...
      - Чумбока свою долю тоже, всего скорей, сдаст. И тебе бы тоже...
      - Чего ж мы тут загибались?
      - А можно сделать так, что ты один все сдашь. Придешь, заявишь: не мог-де, стерпеть обвинения в краже золота и бежал потому, что хотел найти пропавшее, снять с себя подозрение...
      Красюк промолчал. Встал и так же, ничего не говоря, принялся подкладывать в костер ветки. Наконец сказал:
      - А потом? Кому я нужен на воле с пустым карманом да с судимостью?
      - Судимостью нынче никого не удивишь...
      - Так ведь такой лафы больше не подвернется.
      Он со злостью бросил в костер палку, которой ворошил угли, снова улегся.
      - Что-нибудь придумаем, - сказал Сизов.
      - За нас все продумано.
      - Все, да не все. Спи пока. Завтра поговорим.
      Красюк матерно выругался.
      - Уснешь тут. Сперва душу вынет, а потом - спи...
      - Спи, спи, - ласково, как ребенку, сказал Сизов. - Утро вечера мудренее.
      На рассвете пошел дождь. Чумбока учуял его еще до того, как упали первые капли, разбудил Сизова и Красюка, заставил их сесть спина к спине, сам сел и накинул на головы оленью шкуру.
      Дождь был сильный, но недолгий, не погасил костер.
      - Куда иди, капитана? - спросил Чумбока, когда они встали, размялись после неудобного сидения.
      - Мы - в Никшу. Пойдешь с нами?
      - Пойдешь, пойдешь. Патрона нада, кухлянка нада...
      - Чего ты за меня решаешь? - внезапно обиделся Красюк.
      - А тебе больше некуда идти.
      - Все равно спросил бы...
      Сизов засмеялся.
      - Экие мы гордые.
      - Не гордые, а все равно нечего за меня командовать.
      - Вот тебе раз. А я думал: тайга тебя кое-чему научила. Собирался дело предложить.
      - Какое дело? Что ночью говорил?
      - То само собой...
      - Ну?
      - Я еще подумаю, годишься ли. И ты тоже подумай.
      - О чем?
      - О будущем. О чем еще?
      - Начал, так уж давай продолжай.
      - Сейчас идти надо. Потом поговорим.
      Весь этот день пробирались они по остывающей гари. Лишь к вечеру, перейдя широкое каменистое русло мелководной речушки, оказались в зеленом лесу, не задетом черным крылом пожара. Сизов чувствовал себя совсем здоровым: парилка пошла на пользу.
      На следующую ночь наломали для подстилки ароматных веток пихты. У Чумбоки в торбе нашлось по куску прокопченного мяса. Для заварки чая сушеная трава тоже нашлась. Насытившись, разлеглись на мягких ветках. И тут Красюк спросил:
      - О каком деле говорил-то?
      - О старательстве.
      - По тайге мотаться?!
      Красюк даже привстал от негодования.
      - Старательство - это не только поиски золота, но и добыча.
      - Было бы где добывать.
      - Я знаю одно место.
      - А может, там нет ничего.
      Сизов достал из кармана небольшой узелок, развязал.
      - Это, по-твоему, ничего?
      На тряпице поблескивали три самородка - два размером с ноготь, а один большой, почти с наручные часы.
      - Откуда? - выдохнул Красюк.
      - Оттуда. Вот я тебе и предлагаю: сдавай золото, освобождайся и... сколачиваем артель. Я, ты, Аким... - Сизов обернулся к Чумбоке. - Ты как, согласен?
      Чумбока взял крупный самородок, осмотрел его со всех сторон, понюхал, попробовал на зуб и положил обратно.
      - Моя охотника.
      - Хороший охотник при артели - то, что надо.
      Чумбока вздохнул, ничего не ответил, потянул на голову оленью шкуру.
      - Ну, чего молчишь? Пойдешь в артель?
      - Моя думай, - глухо ответил Чумбока.
      - А ты как? - повернулся Сизов в Красюку.
      - Моя тоже думай, - засмеялся тот.
      - Ну, думайте. А я спать буду. - Он резко повернулся на бок, зашуршав ветками пихтовой подстилки, выругался. - Другие бы прыгали от радости, а они думают. Мыслители... Впрочем, думайте, идти еще далеко.
      Он прислушался, ожидая ответа. Чумбока тихонько похрапывал. Что с него взять? Человек не от мира сего. Но молчал и Красюк, и это удивляло.
      Сизов решил до самой Никши больше не заговаривать на эту тему. Пускай сами соображают. С этой мыслью он уснул. И спал крепко и спокойно, как не спал уже очень давно.
      * * *
      "Три солнца", как говорил Чумбока, шли они по тайге. Лишь "четвертое солнце" высветило в распадке извилистую линию узкоколейки.
      К вечеру того же дня они были в Никше, разбросавшей одноэтажные окраинные домики по склону сопки. В центре поселка тянулись ряды белых двух-трехэтажных блочных домов. На фоне крутого затененного склона они выглядели театральной декорацией. За домами гигантскими ступенями взбирались в гору тоже ослепительно белые в лучах солнца корпуса обогатительной фабрики. Там, за ними, во тьме, это Сизов знал, находились глубоченные карьеры, на дне которых ковши экскаваторов выгребали из тела горы раздробленный взрывами темно-бурый, твердый, как гранит, оловянный камень - касситерит. Самосвалы везли этот камень к верхнему корпусу комбината и сбрасывали в бункер, где касситерит дробился в крошку, пригодную к дальнейшей обработке. Он и сейчас громыхал, этот бункер, оттуда на всю округу разносились хруст и чавканье, будто в глубине бункера сидел ненасытный зверь, жадно грызущий камни.
      Чем ближе подходили они к крайним домам поселка, тем все больше охватывали Сизова волнение и тревога. Редкие прохожие с интересом посматривали на экзотического вида троицу, но всеобщего внимания, чего больше всего опасался Сизов, не было. Что из того, что черны и оборванны: люди из тайги пришли. Если сами пришли, значит, все в порядке, бывает хуже.
      Татьяна, вдова Саши Ивакина, жила на окраине в двухквартирном домике, четвертом от коновязи - шершавого, изгрызенного лошадьми бревна, лежавшего на низких стойках посередине улицы. К этой коновязи когда-то они, возвращаясь из экспедиций, привязывали лошадей и шли к нему, к Саше, пить чай, отмываться и отогреваться. Каждый раз Сизов отнекивался, и каждый раз Саша настаивал, уводил его к себе домой. Жалел одинокого и бездомного.
      - Вы погодите тут, - сказал Сизов своим спутникам, подойдя к коновязи, - я все разузнаю, а потом решим, что и как.
      Он машинально тронул шелушившееся занозами бревно и отдернул руку, словно прикоснулся к горячему. Мимолетное касание всколыхнуло боль воспоминаний. Он попытался представить, как встретит его Татьяна, но ничего не представлялось: то ли воображения не хватало, то ли мысль сама уходила от слишком тревожных картин. Если бы мог что-то сделать для нее, для маленького Саши Ивакина, он давно бы уж сделал...
      Медленно, или ему только казалось, что медленно, прошел Сизов мимо первого за коновязью дома, мимо второго. Возле третьего остановился и отдышался, словно шел с грузом в гору. Из окошка испуганно таращились на него мальчик и девочка. Боясь, что они позовут к окну кого-то из взрослых, Сизов быстро прошел к следующему крыльцу, вытер ноги о кирпичи, положенные у порога, поднялся по чисто вымытым ступеням, взялся за скобку и... замер: на полочке у стены поблескивал небольшой кусочек касситерита. Сизов взял его, повертел перед глазами. Показалось, что камень точно такой же, какие были там, у озера.
      Со смятением в душе Сизов открыл дверь, вошел в небольшие сенцы, увидел хозяйственный ящик, ведра с водой, накрытые фанерками, рукомойник. Все было знакомо, будто он только вчера заходил сюда.
      Вдруг ему почудилось, что за ним подсматривают. Нервно оглянулся, увидел глаза, высвеченные пробившимся в оконце косым лучом солнца. Озноб прошел по спине - так эти глаза были неожиданны в сумраке сеней. Не вдруг понял, что это фотография и что изображен на ней Саша Ивакин, непривычно печальный. Сизов вспомнил, как Татьяна фотографировала их перед выходом в тот роковой маршрут. Присмотревшись, он увидел на стене и другие фотографии, увидел и себя, согнувшегося под тяжестью мешка, улыбающегося, и подивился, что Татьяна не выбросила эти портреты.
      Со страхом и тревогой постучал. Войлок на двери погасил звук. Тогда он вошел без стука. И сразу услышал детский плач. Выглянула Татьяна, растрепанная, в распахнутом халатике, какой Сизов ее никогда и не видел, поглядела на него, не узнала и снова скрылась, зашептала кому-то:
      - Вставай, там кто-то пришел!
      Такого Сизов не ожидал. Чего угодно, только не этого. Чтобы Татьяна, единственная женщина, на которую он молился, так скоро забыла погибшего мужа! Хотел повернуться и уйти, да ноги не слушались.
      В глубине дома кто-то кашлянул, хрипло, спросонья, и зашлепал босыми ногами по чисто вымытому полу. Сизов оторопело смотрел на вышедшего к нему человека и ничего не понимал. Ему вдруг подумалось, что это сон. Бывало такое, сколько раз, особенно там, в заключении, снилось несусветное, страшное, он знал, что это всего лишь сон, старался проснуться и не мог.
      - Валентин? - спросил человек голосом Саши Ивакина. Повернулся, крикнул обрадованно: - Таня! Так это же Валентин!
      Сизов обессиленно сел на табурет, стоявший у порога.
      - Как это? - бормотал он. - Как же?..
      - Чего у дверей? Проходи в дом.
      - Саша?
      - Саша, Саша! Да проходи в комнату.
      Они обнялись, помяли друг друга, помолчали, борясь со слезой.
      - Как ты?.. Рассказывай, - опомнился Ивакин.
      - Это ты рассказывай.
      - Хотя нет, сначала мыться. Как раз баню истопили.
      - Но я ведь...
      - Знаю, знаю...
      Только тут до Сизова как следует дошло: точно - Саша Ивакин, живой и здоровый. Это его правило: первое, что должен сделать человек, вернувшийся из тайги, - помыться и переодеться.
      - Я не один, - выговорил наконец. - Меня ждут. Трое нас...
      - Тоже из тайги? Тогда всем в баню. Танюша! - крикнул Ивакин жене. Подбери что-нибудь из моего белья.
      - Ты как?.. Ты же... - Сизов не договорил, не зная, как спросить о самом главном.
      Поднял глаза и будто впервые увидел друга. Тот словно бы вырос. А может, просто похудел и потому вытянулся? Те же бездонно темные глаза в глубоких глазницах, тот же мягкий взгляд. Чисто выбритое лицо, каких Сизов столько дней не видел. И на этом чистом лице - багровый шрам, перекинувшийся со лба на скулу.
      - Потом, все потом. Тащи свою команду в баню. Ты знаешь, где она.
      Небольшая рубленая банька уже остыла, но она всем троим показалась как раз подходяще жаркой. Воды подогретой было меньше полкотла. Но ее хватило на всех: тайга научила довольствоваться малым.
      Через час они сидели за столом, на котором было вяленое и жареное мясо, картошка, исходящая паром, и картошка на сковороде с яичницей, соленья всякие - дары тайги и, конечно, то, без чего не обходится ни одно застолье, не мутное самодельное, а чистое, как слеза, в фирменных бутылках.
      - Рассказывай, - сразу потребовал Сизов, через стол пристально разглядывая Ивакина, того самого и вроде бы другого.
      - Ты ешь. Еще наговоримся.
      - Как я могу есть? Ты же... - Он опять не нашелся как это назвать и замолчал.
      - Все обошлось, и ладно.
      - Я же тогда... сам...
      - Нет, это я сам. Оступился на краю обрыва и упал.
      - Нет, это я тебя толкнул...
      - Я уже и сам падал. Это хорошо помню.
      Таня побледнела, встала из-за стола и ушла в другую комнату.
      - Как же так? Я ведь слышал, как ты упал в воду. Долго плавал там, искал тебя...
      - Это, должно быть, камень упал. А я застрял на кустах, что посередине, на скале растут. Помнишь зеленую полосу? Кусты упругие, откинули меня к стене. А там уступчик в полметра. - Ивакин потрогал шрам на лице. - Вот память... Сколько пролежал без сознания - не знаю. Очнулся, а тебя нет.
      Сизов ударил себя кулаком по лбу.
      - Чувствовал - что-то не так! Ведь чувствовал, а ушел. Вину свою поволок, как юродивый, - нате, глядите, казните!..
      - Сколько там пролежал, не знаю. Не мог даже кричать, звать на помощь. Решил: чем так пропадать, лучше утонуть. Перевалился через кусты и - в воду. А она ледяная, как обожгла. Это, наверное, и помогло выплыть. Выплыть-то выплыл, а свалился в горячке. Хорошо склад был, а то бы...
      - Значит, это ты склад использовал? Я так и подумал: кто-то сильно бедствующий.
      - Как подумал? Когда?
      - Недавно. Мы с ним там были, - показал он на Красюка, жадно поедающего жареную картошку.
      - Бедствующий - не то слово. Не знаю, как выжил. А потом пришлось зимовать. По снегам-то не больно выберешься. Сам, пожалуй, не дотянул бы до весны. Нанаец выручил, вышел на дым костра, который я жег.
      - Чумбока? - изумился Сизов, вскинув глаза на своего спасителя, сидевшего за столом напротив.
      - Нет, того звали Полокто.
      - Моя его знай, - сразу отозвался Чумбока.
      - У него зимовье неподалеку. Там и перезимовал. А весной вернулся к озеру, заложил шурф.
      - Шурф?!
      - Ты только погляди! - Ивакин сорвался с места, выскочил в сени, вернулся с небольшим свертком, сдвинул тарелки и вывалил на стол груду темно-бурых камней. - Касситерит. Да какой!..
      - Значит, это был твой шурф? - Сизов взял камень, рассмотрел со всех сторон и протянул Красюку. - Узнаешь?
      - Камень как камень. Все они одинаковые.
      Сизов засмеялся. Впервые за этот день, с утра державший его в небывалом напряжении.
      - Ну, конечно, для тебя все, что не золото, - просто камни.
      - Ясное дело. - Красюк обернулся, поглядел в угол, где стоял карабин Чумбоки и было свалено в кучу все их имущество.
      - Не бойся, не пропадет, - сказал Сизов.
      Ивакин тоже посмотрел в угол, спросил:
      - Что у вас там?
      - Золото.
      - Золото? Откуда?
      - Слышал, в прошлом году вертолет с золотом разбился? Все погибли, а вот он, - показал на Красюка, - остался жив. Охранником там был. Комиссия двадцати килограммов недосчиталась, и его посадили. А теперь мы это золото нашли, несем сдавать. Верно, Юра?
      Повернувшись к Красюку, сидевшему слева, Сизов посмотрел на него в упор, ловя ускользающий взгляд. Красюк промолчал.
      Подняли рюмки, чокнулись и выпили за то, что все, слава богу, окончилось благополучно.
      Потом Сизов достал из кармана узелок, развязал.
      - А вот об этом что скажешь?
      Ивакин взял все три самородка, покатал на ладони, положил их обратно на тряпицу. Затем, ни слова не говоря, встал, прошел в другую комнату и принес два самородка.
      - А об этом?
      - Значит, ты и там был первым! - восхищенно воскликнул Сизов, рассматривая поблескивающие камушки, похожие на те, что были у него.
      - Это не имеет значения.
      В сенях заскрипели половицы. Сизов быстро сгреб все самородки в свою тряпицу, сунул в карман. Дверь без стука отворилась и в комнату, пригнувшись под притолокой, шагнул худощавый человек, в котором Сизов сразу узнал местного милицейского уполномоченного Грысина. На нем была серая брезентовая куртка, такие же, никогда не знавшие утюга, брюки, плоская пыльная кепка на голове - как есть работяга, идущий со смены на комбинате.
      - Привет честной компании, - сказал Грысин глухим бесцветным голосом, оглядывая поочередно всех, сидевших за столом.
      Саша Ивакин встал, развел руками.
      - Степан Степаныч! Прошу к нам.