— Я его, кстати, встретил на улице, — в тон Бояну сказал Леков. — Так что он в курсе, можешь не волноваться. Я тут поживу малость. Поссорился с предками, понимаешь ли. Нужно где-нибудь перекантоваться.

— Да пожалуйста. — Толик развел руками. — Я-то что? Я тут не хозяин…

— Во-во. Это верно. На, курни.

Музыкант протянул Толику папиросу, аккуратно и профессионально забитую смесью табака с «травой».

— Давай, давай, трава классная. Должно пропереть. А то сидишь, напрягаешься… Ты расслабься. Будь как дома.

Боян не первый раз курил марихуану и, в общем, знал в ней толк. Через час ему уже казалось, что они с Лековым знакомы много лет и секретов между ними быть не может. Толик рассказывал ленинградскому музыканту свою историю, просил советов, как бы ему выйти в люди, как бы попрочнее утвердиться в столичной тусовке (иначе как «столичным» он питерское общество не называл), а Василий, блаженно жмурясь и забивая новый косяк, отвечал, что все это ерунда и жизнь должна идти так, как идет.

— Ты возьми вот, как Алжир, намазюкай чего-нибудь. Авось станешь знаменитым, — смеясь, сказал он после глубокой затяжки.

— Да ты что, Леков, серьезно, что ли? Алжир ведь парит, не может быть, чтобы…

— Все может быть. Ты просто еще не въехал в наши дела. Алжир сейчас крутой мэн. У него фирма пасется — ты не видел еще?

— Нет.

— Увидишь. Я тебе серьезно говорю — мазюкай. Они, Алжир с дружками, сейчас нарасхват. То ли еще будет. Увидишь — ребята так поднимутся, что нам всем мало не покажется…

Леков говорил что-то еще, но Толик отключился — сначала он видел только шевелящиеся губы своего нового друга, а потом и они исчезли, смытые нежной, теплой волной целиком захватившего Бояна кайфа.

Когда Толя пришел в себя, обнаружилось, что в мастерской, кроме него и Лекова, находятся еще человек пятнадцать. Откуда они взялись, Боян понять не мог — телефона в Алжировой комнате не имелось. Видимо, направляясь сюда, Леков оставил им информацию о своем новом местопребывании.

Люди сидели на полу, на табуретках, принесенных из кухни, на диване, притиснув к спинке лежащего Толика, а Леков играл на гитаре и пел. Этих песен Боян еще не слышал — видимо, происходила премьера новой программы гениального музыканта, который писал свои произведения в огромном количестве и с фантастической скоростью.

— Круто, да? — спросил восхищенный Боян, обращаясь к сидевшей рядом девушке.

— Круто, — согласилась она. — Тише… На, дерни.

Девушка протянула Толику «пяточку» — докуренную почти до конца папиросу, остаток табака и конопли в которой был закручен умелой рукой в аккуратный серый шарик.

— Ништяк, — протянул Боян, затянувшись.

— Тише ты, новые же песни, — сказала девушка. — Не мешай.

— Слушай, — произнес Толик, не обращая внимания на предостережение. — У нас ведь магнитофон есть. Надо записать!…

— Конечно, — шепнула девушка. — Тащи…

После этого странного концерта Леков прожил в мастерской Алжира недели две. Хозяин так и не появился. Через некоторое время Викентий, зашедший попить чайку и выкурить папиросу с травкой, сказал Толику, что Алжир круто пошел в рост и снимается не где-нибудь, а в новой картине известнейшего режиссера Воробьева под странным названием «Вах!».

— Модная будет фильма, — сказал Викентий. — Этот Воробьев старается бежать в ногу со временем. Пошел в андеграунд. Ему показалось, что Алжир — главный представитель всей нашей тусовки. Ну, конечно, Костик — мастер людям мозги пудрить. Вот и замутил Воробьеву голову. Теперь он у него, у Воробьева, первый герой андеграунда, чуть ли не знамя — надо лишь поднять и нести вперед. Вот увидите, чуваки, эти двое, Воробьев и Алжир, еще станут культовыми фигурами. А мы все так в говнище и останемся.

— Да знаю я… — поморщился Леков. — Я им свою музыку предлагал. Воробьев даже послушал.

— И что? — спросил Толик.

— Не понравилось. Да он вообще в тему не въезжает. Не рубит. Сказал, слишком сложно. Цоя взял — он там петь будет. Воробьеву кич нужен, кич. Таким только с Алжиром и общаться… Тот ведь тоже шарлатан… Модник. А Воробьеву сейчас главное — в моду попасть, в струю. Ему искусство по фигу. Конъюнктурщик…

С приходом Лекова в «мастерскую» Алжира вопросы питания, «травки» и алкоголя вообще перестали существовать. Теперь по вечерам Толик не успевал отпирать дверь — гости шли нескончаемой чередой, и каждый что-то приносил — либо бутылку, либо батон, либо пакетик с травой. Боян стал совершенно своим в питерской богемной тусовке, и к его словам даже начали прислушиваться — теперь он был равным среди равных.

Леков постоянно играл на своей раздолбанной, плохо строящей гитаре, а Толик пристрастился записывать его ежевечерние концерты на маленький кассетный магнитофон Алжира.

— Фиксируй, фиксируй, — говорил Леков. — Когда-нибудь разбогатеешь. Архив издашь…

— Пошел ты, — отвечал Толик, в силу их совместного проживания уже получивший молчаливое согласие Лекова на такого рода панибратство. Судя по всему, это даже нравилось разудалому музыканту. Боян иногда думал, что Леков получал удовольствие от такой жизни — словно бы рядом с ним младший брат, который утром кашку варит, пол подметает, в магазин бегает…

«Наверное, у него в семье нелады, — размышлял Толик в минуты просветления, когда его организм ненадолго очищался от алкоголя и „дури“. — Отличный парень… Если бы не был беспредельщиком, королем мог бы стать. Такие классные песни пишет…»

Мысль о «короле» понравилась Бояну, и в один из тех редких вечеров, когда они остались с Лековым вдвоем — гостей почему-то в тот день не было, — Толик, традиционно покурив и посмотрев на уснувшего на диване Лекова, взял большой кусок картона, прислонил его к стене, нашел в тумбочке тюбики с масляной краской и, обуреваемый наркотическим вдохновением, замер перед чистым листом.

Неожиданно он понял, чт? ему хочется изобразить.

Быстро, без помощи кисти, выдавливая краски из тюбиков прямо на рубчатую поверхность картона, он блестящими колбасками наметил очертания мастерской, обозначил диван, тумбочку, табуретки — все разными цветами, не обращая внимания на гамму. Потом, отбросив тюбики, слегка укрупнил линии, размазав их пальцем.

Лист картона, еще полчаса назад девственно чистый, представлял собой нечто невообразимое.

Отойдя подальше и внимательно посмотрев на свое произведение, Толик понял, что осталась одна, самая важная деталь.

На подоконнике валялась старая, истрепанная колода карт, служившая Алжиру неизвестно для каких целей — к игре он пристрастия не имел, даже наоборот, тех, кто любил играть в карты, считал жлобами и почему-то «совками».

Найдя в колоде пикового короля, Толик вдавил его в толстый слой масла в правом нижнем углу «картины». Король оказался наполовину скрыт под натекшей на карту краской. По верху, там, где преобладал красный цвет, Толик небрежно разбросал тузов, дам и валетов, а в центре, где на картине обозначались табуретки и диван, «рассадил» шестерок, семерок и остальную мелочь.

Боян отошел в сторонку, посмотрел на свое детище и, сравнив с произведениями Алжира, понял, что его работа ничуть не хуже. Толик забил еще папироску, выкурил ее и уснул…

Леков ушел через трое суток. Не сказал ни слова, хлопнул Толика по спине, взял свою гитару и, шаркая ногами, удалился, аккуратно прикрыв за собой дверь.

«Депресняк напал, — подумал Боян, уже искушенный в причудах творческих личностей. — Ничего. Оклемается».

Он посидел на диване, убрал со стола остатки конопли и, как выяснилось минутой позже, сделал это очень вовремя.

Дверь открылась — кто-то отпер замок своим ключом, — и в прихожей послышались мужские голоса.

— Алжир! Это ты? — крикнул Толик. Он поднялся с дивана, но тут же сел снова. По его спине пробежал неприятный холодок.

В комнату деловым шагом вошел молодой мужчина. Едва завидев его, Толик сразу определил: «Мент. Или гэбэшник».

Что-то неуловимое было в облике молодого широкоплечего парня. Неуловимое, но весьма узнаваемое и весьма прозрачно намекающее на его принадлежность к органам правопорядка. То ли спортивная осанка, то ли быстрый острый взгляд внимательных глаз, то ли слишком уж аккуратная короткая стрижка, а скорее всего, совокупность этих деталей.

Вслед за таинственным и излучающим почти видимую опасность гостем вошли еще двое — эти были постарше и имели не столь угрожающий облик. Обыкновенные мужики. Судя по их костюмам — не из бедных.

На первом, «менте», были джинсовая куртка, фирменные «левайсы», хорошие кроссовки и рубашка с джинсовым узеньким галстуком.

— Ты Боян? — резко спросил «мент».

— Э-э-э, — ответил Толик.

— Не бойся. Я с Алжиром знаком. Я за картинами.

Дальше события развивались совершенно невероятным для Толика образом. Вошедшие мужчины перестали замечать его присутствие. «Мент» деловито расставил вдоль стен полотна Алжира, среди которых затесалась и работа Толика, подписанная корявыми буквами — «Король в говнище», а затем широким жестом указал на импровизированную выставку своим спутникам. Те походили по комнате, покачали головами, почмокали языками, потом остановились возле окна, поманили «мента» пальцами и принялись о чем-то шептаться.

Толик смотрел на них, не понимая, как себя вести, и благословляя Бога за то, что тот надоумил его убрать со стола марихуану.

— Слушай, — вдруг сказал «мент», резко повернувшись на каблуках. — Я тебе говорю, как тебя там…

— Толя.

— Да. Толя. Алжир сказал, чтобы я вел все дела с тобой. Он приедет завтра, но мне некогда, я сейчас уезжаю. Короче, я оставляю Алжиру пакет и забираю картины.

— Да пожалуйста. — Толик развел руками. — Мне-то что? Если вы договорились…

— Вот и славно.

«Мент» потерял к Бояну всякий интерес. Упомянутый пакет оказался обычным полиэтиленовым мешком, который один из гостей вытащил из сумки, висевшей у него на плече, и передал «менту». Тот небрежно бросил его на диван.

— Забираем все, — сказал «мент». — Должно быть шесть штук.

Они сложили шесть картин в довольно толстую стопку. Все работы Алжира были одного размера — видимо, он использовал стандартные холсты. Произведение Бояна оказалось несколько больше прочих, и его отставили в сторонку. Один из мужчин посмотрел на Толиков шедевр и сказал:

— Слушай, Петрович, эту я себе возьму.

— Бери, — равнодушно бросил «мент».

— Эй, ты… — Мужчина посмотрел на Бояна.

— Да?

— Сколько эта стоит?

— Эта?

Боян почувствовал, что вокруг него образовался густой туман, не только мешающий видеть, но, кажется, даже поглощавший слова, с которыми к нему обращались.

— Сколько стоит, спрашиваю. Ты оглох?

— А? Ну… Кажется, столько же, сколько и эти. — Толик кивнул на стопку Алжировых работ, уже перевязанную бечевкой.

— Столько же? Ладно. Это тоже Алжир?

— Нет, — ответил Толик. — Это я нарисовал.

— Ты? — «Мент» повернулся и посмотрел на Толика уже внимательнее.

— Да, я.

— Боян Анатолий Игоревич, — вдруг сказал «мент». — Родился в Вологде в одна тысяча… Ну, впрочем, дальше не буду.

Толик почувствовал, что его начинает колотить крупная дрожь.

— А меня зовут Андрей Петрович, — наконец представился «мент». — Вот и познакомились. Значит, твоя работа?

— Да.

— Хорошо… Ты долго собираешься здесь торчать? — Андрей Петрович широким жестом обвел мастерскую.

— Не знаю…

— Ладно, не ссы. Что-нибудь придумаем. Мы таланты в обиду не даем. Сиди пока. Жди Алжира.

— Так сколько? — снова спросил мужчина в костюме.

— Пять сотен, — ответил Андрей Петрович. — Выдай молодому человеку.

Мужчина, еще раз посмотрев на картину, полез во внутренний карман пиджака и вытащил пачку купюр в банковской упаковке.

— Держи, художник, — сказал он, протягивая Толику.

Боян взял деньги, посмотрел на надпись, шедшую по бумажной ленте, и замер.

Пачка пятирублевок. Сто штук. Пятьсот рублей.

Боян никогда в жизни не держал в руках такие деньги. И мало того, эта сумма была его собственная. Честно заработанная.

Толик был настолько потрясен случившимся, что даже не заметил, как ушли странные посетители, как посмеивался Андрей Петрович, поглядывая на ошеломленного Бояна.

В таком состоянии его и застал Алжир, появившийся в мастерской через двадцать минут после того, как покупатели унесли свежеприобретенные произведения авангардной живописи.

— Ты чего? — спросил Алжир, увидев замершего на диване Толика с пачкой денег в руке. — А это у тебя откуда?

— Это? — переспросил Толик. — Да вот, приходил тут один…

— Знаю, знаю. Буров. Мент.

— Мент?!

Толик и так был на сто процентов уверен, что таинственный и почему-то страшный Андрей Петрович — мент, но когда об этом сказал Алжир, ему стало еще больше не по себе.

— Конечно, мент, кто же еще… Он меня прикрывает. Клиентов дает. Только ты об этом особо не болтай. А то, знаешь… Я тебя пугать не собираюсь, но если лишнее ляпнешь, мигом уедешь в места, как говорится, не столь отдаленные. Это у них просто. А будешь молчать — общий бизнес делать будем. Понял?

— Ну…

— Ладно. Давай сюда деньги!

Алжир потянулся к пачке, которую Толик сжимал обеими руками.

— Э-э… Погоди! — Толик быстро сунул пачку в карман. — Это мои. Твои — вот. — Он показал на полиэтиленовый мешок.

— Ах, вот оно что! А твои — это за что же?

— Он и у меня картину купил. Я, пока тебя не было, тоже тут порисовал…

— Серьезно?

Алжир широко улыбнулся, взял мешок, высыпал на стол кучку банковских упаковок, быстро сосчитал общую сумму.

— Три штуки. Не густо. Ладно, это в последний раз. Цены растут, мой юный друг! Растут! Теперь по пять сотен мы ему хер что отдадим. Понял?

— Ну…

— Не «ну», а точно так! Ты, значит, тоже художник?

— Ну…

— Харэ нукать! Отлично! У меня сейчас с фирмой прямые связи пошли. Безо всякого Бурова будем работать. А если захочет в долю войти — пожалуйста, только цены пойдут уже другие. Создадим группу. Сейчас фирму только группы интересуют. Творческое объединение… «Звери», например. Как, нравится название? Группа городских художников «Звери»! Звучит?

Толик промолчал.

— "Звери"! Кроме картин, будем делать перформансы…

— Чего?

— Перформансы… С музыкой, балетом… Скульптуры…

Алжир ходил по комнате и сыпал идеями, не слушая замечаний и вопросов Толика. Он полностью ушел в себя, словно находился под действием сильного наркотика.

— За границу поедем, в Штаты… Все схвачено, все круто! Воробьев поможет! На премьере фильма устроим шоу!… Курехина привлечем, московских людей… Круто будет, я отвечаю!…

Так Толик вошел в группу Алжира «Звери». Целый год они работали не покладая рук — писали картины, изготовляли (другого слова Боян подобрать не мог) скульптуры из подручных материалов, в основном найденных на городских помойках, — и в конце концов на них стали обращать внимание на родине.

Между прочим, за рубежом они получили признание довольно быстро. Пока Боян малевал очередные «шедевры», Алжир вовсю мотался по Европе, «окучивая», по его собственному выражению, лучших галерейщиков, заводя нужные связи и даже порой получая заказы, а под них, разумеется, — авансы.

По ходу дела оба — и Алжир, и Боян — полежали по месяцу в психиатрической лечебнице на набережной реки Пряжки, и в их военных билетах проставили специальный код, обозначающий, что для обладателей этих документов служба в вооруженных силах исключена. О «Пряжке» у Бояна остались неприятные воспоминания. В отличие от Алжира, он старался не вспоминать о деталях обследования своего психического состояния. Алжир же, напротив, веселился и даже создал целую серию картин, бытописующих жизнь и нравы сумасшедших. Впрочем, эти картины мало чем отличались от остальных его произведений.

Иностранцы, с которыми Алжир водил знакомства, были людьми богатыми, добродушными и, по мнению Толика, совершенно невежественными. Разве здравомыслящий человек станет платить тысячи долларов за ту мазню, которую поставляла на европейский рынок группа «Звери»? Нет, конечно. А они, эти респектабельные знакомые ушлого Алжира, платили и просили еще.

Алжир и Толик организовали что-то вроде фирмы по скупке произведений своих ленинградских друзей. Среди этих друзей было много действительно настоящих художников, и работы их отличались от картин Алжира так же, как, к примеру, Храм Спаса на Крови отличается от песочных куличей, наштампованных ведерком пятилетнего бутуза.

Прелесть работы Алжира и Толика заключалась в том, что они возымели монополию на переправку работ ленинградских художников за кордон. Эту возможность предоставил им тот самый мент, который и купил первую картину Толика. Андрей Петрович Буров трудился следователем в Василеостровском РУВД. Что он делал на своей работе, Толик не знал, но догадывался, что Буров — фрукт еще тот, человек даже не с двойным, а хорошо если с тройным дном.

Судя по тому, насколько безнаказанно действовал Буров, насколько он был уверен в себе, у него имелись крепкие связи в КГБ. Для Алжира и Толика он был единственным, а главное, стопроцентно надежным и гарантирующим полную безопасность посредником по отправке за границу различных произведений искусства. Однажды, проанализировав все короткие деловые беседы с Буровым, Толик заметил странную закономерность в работе могущественного следователя: Андрей Петрович занимался только авангардом. Когда в мастерской уже разбогатевшего Алжира друзья-художники заводили разговоры об антиквариате, Буров делал такое лицо, что разговоры эти прекращались сами собой.

«У каждого свои причуды, — решил тогда Толик и смирился. — Авангард так авангард». Этого добра у них с Алжиром только прибывало.

В конце концов Алжир взял за границу и Бояна. Расслабленный неограниченной кредитоспособностью западных любителей авангарда, Алжир повез в этот вояж какую-то страшную ржавую железяку, найденную, как и многое из того, что находилось в его мастерской, на одной из городских помоек. Мало того, что повез жуткую железяку, но еще поспорил с Толиком, что «впарит» это безобразие капиталистам как «объект индустриального авангарда». И, к удивлению Толика, «впарил». За помоечную железку Алжир получил тысячу долларов и еще сотню с Толика, проигравшего пари.

Боян шел через Красную площадь в сторону гостиницы «Россия».

«Надо же, — думал он, — кто мог знать тогда, в этой нищей мастерской, что записи долбаного Лекова с его плохо настроенной гитарой так меня выручат! Вот уж поистине не знаешь, где найдешь, где потеряешь».

Он обогнул здание гостиницы, прошел мимо входа в ночной клуб «Манхэттен», поднялся на пригорок, миновал несколько кварталов и остановился возле крохотного крылечка. Узенькая лесенка о трех ступеньках вела в подвал, где находился один из клубов господина Кудрявцева — Романа Альфредовича, Ромки Кудри, как называл его в свое время Алжир, который и познакомил Бояна с Кудрявцевым лет десять назад.

Именно благодаря Роману Толик превратился из ленин-градского провинциального приживалы в столичного жителя — с собственной квартирой, с машиной, которую ему, правда, пришлось совсем недавно продать, с женой, к сожалению, уже бывшей — развод тоже состоялся совсем недавно… Да и хорошие деньги появились у Бояна не с помощью Алжира, который ушел с головой в решение собственных материальных проблем, совершенно забыв о доле любимого ученика, а благодаря связям и, главное, хорошему отношению к Толику Романа Кудрявцева.

Деньги эти тоже, к несчастью, кончились, а вместо них образовалась чудовищная сумма долгов. Немного помогла удачная беседа с Вавиловым — полученный в результате этой встречи скромный, по понятиям Толика, аванс способен был покрыть часть долгов. Однако на записи альбома со старым лековским материалом, да еще с привлечением всех действующих эстрадных звезд, Боян рассчитывал получить много больше, а для этого Кудрявцев был просто необходим. Без Романа Альфредовича многие звезды могли послать Толика куда подальше и сделать это в довольно грубой форме. Между тем, грубости Боян не переносил. За годы своих галерейных похождений отвык от грубости Анатолий Боян, известный художник-авангардист, ныне с головой ушедший в поиски новых музыкальных стилей. Музыкальный авангард — тоже вполне прибыльное дело, если к нему правильно подойти и поставить на твердую ногу.