Фирма

— И на том спасибо. Слушай…

— Да?

— Неужели Вавилов тоже под вас встал?

— Еще раз тебе объясняю. — Кроха вытащил из сумки папку с документами. — Под нас никто не встает. Мы никого не душим. А Вавилову мы нужны так же, как и он нам. Мы ему гарантируем безопасность не только концертов и артистов, не говоря уже о личной. Мы обеспечиваем ему безопасность всех его финансовых дел. Он же не одними концертами занимается, ты, наверное, в курсе. Автомобили, водка, пятое-десятое. А у Грека везде свои люди. Это Вавилову только на руку. Головной боли меньше. Понял?

— Понял, понял.

— Тогда давай подписывай. Можешь не читать, никто тебя динамить тут не будет. Мы с теми, кого приглашаем на работу, играем в открытую.

— А с теми, кого не приглашаете, как вчера с Буровым?

— О чем ты, Михалыч? — Кроха вытаращил глаза. — Не понимаю… Забудь ты это. Как страшный сон. Выкинь из головы.

— Ну да, постараюсь.

«Если бы это было так просто», — думал Александр Михайлович Рябой, подписывая документы, аккуратно подкладываемые ему Кропалевым.

6

Печень сегодня не болела, не тянула, не отзывалась неприятной тяжестью при каждом шаге, напоминая о себе.

Гольцман был бы полностью счастлив, если бы Матвеев, уехавший вчера домой и обещавший сегодня привезти Стадникову в офис, не опаздывал.

Он словно сквозь землю провалился. Да и Ольги не было дома. Борис Дмитриевич звонил несколько раз, набирая разные номера — мобильные Матвеева и Ольги, домашние, офисные, — все было безрезультатно.

«Никуда не денутся. Приедут», — подумал он наконец и решил больше не тревожиться по этому поводу. В конце концов, опоздают — и бог с ними. Вполне можно обойтись и без них. А к Ольге он поедет после концерта.

Сегодня был первый день фестиваля памяти Лекова, который Гольцман готовил несколько месяцев. Все было сделано по высшему разряду: два концерта на стадионах, три — в тысячных залах лучших дворцов культуры и то, что называется клубным туром, — молодые и малоизвестные группы покажут свои программы на сценах небольших питерских клубов.

Были выпущены футболки, пластиковые мешки, кепочки, рюкзаки (все с фестивальной символикой), аудиокассеты с записями старых альбомов Лекова и с их же версиями в исполнении молодых рокеров — все это было уже развезено по торговым точкам концертных площадок и ждало своих покупателей.

А покупатели, кажется, не заставляли себя ждать. Билеты на фестивальные концерты продавались отлично, и Гольцман был уверен в успехе мероприятия.

Успех заключался не только в продаже билетов. Это была хоть и немаловажная в финансовом смысле, но только внешняя сторона.

Спонсором фестиваля, если обратить внимание на уличную и телевизионную рекламу, был Союз прогрессивных либералов — новая партия, претендующая на ведущую роль в политической жизни страны. Кроме того, через неделю должны были состояться выборы в законодательное собрание Санкт-Петербурга, и московское отделение Союза выделило Гольцману немалую сумму на проведение фестиваля таким образом, чтобы он рекламировал тех кандидатов, которые представляли этот самый Союз в городе на Неве. Руководство новой прогрессивной партии должно было присутствовать на первом концерте, вкратце и в доступной форме изложить молодой аудитории свою программу и объяснить, что выбор прогрессивных либералов — единственно подходящий для всей прогрессивной молодежи.

Сумма, полученная Гольцманом от Союза, значительно превышала ту, что он должен был собрать от продажи билетов, и сегодня он весь день, с раннего утра, делил эту сумму, распределяя доли между нужными ему людьми в городском управлении, людьми, без которых его фонд и его продюсерский центр просто не могли бы существовать в том сверкающем виде, в котором пребывали ныне.

Зазвонил внутренний телефон, Гольцман поднял трубку и услышал голос секретарши.

— К вам Игнат, Борис Дмитриевич.

Борис Дмитриевич чертыхнулся и, сбившись со счета, бросил на стол пухлую пачку двадцатидолларовых купюр.

— Чего ему надо? Нет меня. Скажи — занят… Уехал… Не знаю, сама думай. Все, не беспокой меня ближайшие полчаса!

Как только он положил трубку, дверь кабинета распахнулась, и на пороге возник Игнат собственной персоной. Не останавливаясь и не здороваясь, он, захлопнув ногой дверь, подошел к столу Гольцмана, придвинул кресло и уселся напротив Бориса Дмитриевича с совершенно хозяйским видом.

— Ты что? — изумленно спросил Гольцман. — Ты что, Игнат, себе позволяешь?

— Не будем месить воду в ступе, — заявил Игнат. — Снимай концерт, Боря.

— Что?!

То, что сказал Игнат, было вне понятия реальности. Снимать сегодняшний концерт было невозможно. Ни при каких обстоятельствах. Мало того что все билеты были проданы, но в данный момент к стадиону приближалась на четырех «мерседесах» делегация Союза прогрессивных либералов, заплатившая за свою рекламу большие деньги… И даже не в деньгах, собственно, было дело, хотя и в них тоже. Дело было гораздо более серьезное… Дело было в политической ситуации и в зависимости от нее бизнеса Гольцмана, да и самого физического существования Бориса Дмитриевича.

— Что ты сказал?

— Что слышал. Снимай, говорю, концерт. Его все равно не будет.

Гольцман сглотнул комок, подступивший к горлу, и потянулся к телефонной трубке.

— Спокойно! — тихо вскрикнул Игнат. Он одним прыжком вылетел из кресла, оказался рядом с Гольцманом, вырвал из его руки трубку, положил на аппарат, вытащил из собственного кармана мобильник, набрал несколько цифр и протянул Борису Дмитриевичу — все это в какие-то секунды.

— Кто там? — невпопад спросил Гольцман, машинально беря трубку из рук бандита.

— Там Моня. Твой администратор. Он сейчас на стадионе. Поговори с ним. Он тебе доходчивей объяснит…

— Что? При чем тут…

Гольцман услышал в трубке голос Мони и махнул рукой на Игната — мол, иди ты куда подальше…

— Игорь? Что там у тебя?

— Борис Дмитриевич? Это вы?

— Я, я… Говори, что там происходит? Тут у меня какие-то… Короче, что?

— Труба, Борис Дмитриевич! Полный аллес! Все билеты арестованы!

— Что это значит?

Лицо Гольцмана стало наливаться революционным багрянцем. Он был профессионалом и уже понял, что сейчас услышит. Понял, но только до самой последней секунды не хотел в это верить.

— Никого не пускают на стадион, Борис Дмитриевич. Тут ревизия из налоговой инспекции… Полиция, все дела… Короче, все билеты, которые куплены через кассы, — фальшивые…

— Я сейчас приеду! — рявкнул Гольцман. — Сейчас все решим. Потом будем разбираться.

— Тут еще, — начал Моня, и Гольцман понял, что самое страшное впереди.

— Что? — спросил он тихо.

— Артисты бастуют.

— Как?!

— Говорят, что это подстава. Для того чтобы мы… то есть вы… ну, то есть «Норд»… заработали денег… Что никакой это не памятный концерт, а кидалово… И что они на сцену не выйдут. Они уже уезжать собираются. Все. И Рената, и даже «Совы» наши… Вообще все. Как сговорились.

— Никого не выпускать! — заорал Гольцман, заметив, как усмехнулся Игнат, следивший за разговором. — Никого! Запереть! Я сейчас буду!

Борис Дмитриевич швырнул трубку на пол. Игнат, ловко изогнувшись, поймал ее на лету и сунул в карман.

— Вы бы осторожней с чужими-то вещами, Борис Дмитриевич… Ну как, проясняется что-нибудь?

— Да, — ответил Гольцман. — Мне кажется, проясняется. Мне кажется, милый друг, что это наезд. Я правильно понимаю?

— Что за выражения, Борис Дмитриевич! Что за жаргон! Вы же уважаемый человек, солидный бизнесмен…

— Хватит мне лапшу вешать! Хватит! Что за номера? Ты знаешь, что я с тобой сделаю? Ты представляешь, мальчик, с кем связался?

— А вот хамить не надо, Борис Дмитриевич. Не надо. Я, может, по сравнению с тобой и мальчик, да только охрана твоя чего-то мне поперек дороги не встала, и на стадионе тоже… Все тихо-набожно.

— Славно, славно… А что от меня-то вам нужно? Зачем ты срываешь концерт?

— А кто сказал, что я тебе концерт сорву? Ничего похожего. Дам отмашку — будет концерт. Не дам — не будет. И заплатишь неустойку как миленький. Я-то знаю, кому тебе платить надо. Не знаю, правда, сколько, но, думаю, немало.

— Все вы знаете, все умеете… Так какого хрена тебе от меня надо?

— Как это — какого? Большого.

— Ты не тяни, надо решать с концертом. Что я тут, шутки с тобой шутить буду?

Игнат снова улыбнулся.

— Ты все пытаешься поменяться со мной местами, Боря. Это я тебе сейчас условия ставлю, а не ты мне.

— Так что тебе надо, Игнат? Что за байду вы тут замутили?

Гольцман встал с кресла и начал быстрыми шагами ходить по кабинету. Оказавшись у двери, Борис Дмитриевич резко поворачивался на сто восемьдесят градусов, а приблизившись к столу, на мгновение замирал, касался пальцами бумаг и только потом поворачивался и устремлялся обратно.

— Так, может, кто-нибудь скажет, что там у вас происходит?

— Это у вас происходит, Боря, — лениво ответил Игнат. — У нас уже все произошло.

— Поехали! — тихо сказал Гольцман. — Поехали на стадион.

— Конечно. Машина внизу, — улыбнулся Игнат.

Гольцман, Игнат и Моня сидели на диване в гримерке, предназначенной для Ренаты.

— Значит, ты, Боря, понял наши условия? — в очередной раз спросил Игнат.

— Условия… — Гольцман с мрачным видом взирал на носок своего ботинка. — Понял. Тебе что-то надо подписать?

— Ничего не надо. Твое слово, Боря, сказанное лично мне, — этого вполне достаточно. Ты же знаешь наши правила.

— Знаю, знаю. Я за базар всегда отвечал.

— Вот и чудно. Значит, вводишь Кропалева в правление своего фонда. Все права на публикации — диски, кассеты, видео — всех твоих артистов передаешь нам. И ты в доле. Всего-то делов!

— Да… Всего делов.

«Разберемся, — думал Гольцман. — Эти бандиты еще не представляют, с кем связались. Мы еще повоюем. Посмотрим, чья возьмет».

— Ну, где Рената-то? Будем концерт начинать, или как? Я твои условия принимаю, теперь давай выполняй мои.

— Будет тебе Рената, все тебе будет.

Игнат вытащил из кармана телефон и набрал номер.

— Шурик? Зайди в гримерочку к Ренате, будь другом.

Гольцман усмехнулся.

— Ты чего? — спросил Игнат, отключив телефон.

— Так, ничего. Интересно на его рожу блядскую посмотреть.

— Зачем же так? Он, Боря, такой же, как ты. Человек дела, я имею в виду. Ты же понимаешь, что без нас вы бы все равно на настоящий уровень не вышли.

— Это почему же?

— А потому, что все производство в наших руках. Вы ни хера не сделаете сами. Мэрия, не мэрия, это все на бумаге хорошо. И на митингах. А заводы, на которых диски штампуются, — заводы-то под нами стоят. Так что давайте все решим миром. Иначе просто в трубу вылетите.

В гримерку вошел Шурик.

— Добрый день, — сказал он Гольцману и, протягивая руку, шагнул к дивану, на котором сидел его прежний начальник.

Гольцман хотел было послать предателя, обматерить, выпустить пар, но вместо этого привстал и пожал протянутую ему ладонь.

— Здорово, Шурик. Давно не виделись.

— Да, Борис Дмитриевич, давно.

— Вот как все славно, — заметил Игнат, растянув рот в широкой и искренней улыбке. — Все просто замечательно. Друзья встречаются вновь.

— Да, — сказал Гольцман, пристально глядя в глаза Шурика. — И, думаю, мы сработаемся.

— Сработаемся, Борис Дмитриевич, — ответил Шурик очень серьезно. — Конечно, сработаемся. Где наша не пропадала?

Тон Александра Михайловича сказал Гольцману очень много. И то, что он прочитал в глазах Рябого, ему очень понравилось. Не собирался сдаваться Александр Михайлович. Не собирался под бандитов ложиться. А значит, и вправду поборются они еще, повоюют. Хорошо, что они с Рябым снова оказались в одной связке. Михалыч — мужик ушлый… Да и он, Гольцман, тоже не лопух.

«Разберемся, — подумал Борис Дмитриевич. — Время все расставит на свои места».

— Ну, зови Ренату свою, — заметил Игнат, обращаясь к Шурику. — Пора начинать.

— Ты с билетами разобрался? — спросил Рябой.

— Все схвачено. Я команду дал, ревизия уехала. Заплатили уже кому надо. Можно музыку играть. Давай, Шурик, не тяни, зрители ждут, волнуются.

— А чего мне давать? — Шурик вытащил свой телефон. — Она уже на сцене.

Он потыкал пальцем в кнопки, поднес трубку к уху:

— Рената, деточка, можно начинать. Все улажено. С богом!

Дверь гримерки снова открылась, и в комнату вошел Митя Матвеев.

— О! Еще один старый знакомый, — промычал Гольцман. — Что скажешь, господин Матвеев? Ты теперь самостоятельный продюсер у нас, да? Хотя, кажется, твое присутствие здесь говорит об обратном…

— Правильно говорит, — кивнул Игнат. — Правильно. Иди сюда Митя. Что там у тебя стряслось?

Митя подошел к Игнату и сказал ему несколько слов на ухо.

— Так… — Бандит покачал головой. — Давай после концерта своих девчонок ко мне. Они и отвезут.

— Они? — Митя развел руки в стороны. — А это не…

— Нормально. Все будет путем. Дуй на сцену. Начинаем.

Зазвонил телефон Мони.

— Да? — Администратор приник ухом к трубке. — Что? Как? Гоните ее на хуй! Этого еще не хватало! Берите за шкирку и домой, в больницу, куда угодно! Только чтобы здесь ее не было!

Моня еще что-то злобно прошипел и отключил телефон.

— Что такое? — спросил Гольцман, почуяв недоброе.

— Да Стадникова заявилась. В хламину пьяная. Скандалить начала, денег требовать. Орала, что концерт сорвет.

— Пьяная? — Гольцман пристально посмотрел на Митю. — Она же закодирована. Она… Ты, что ли, щенок, ее подбил? А? Говори, пацан! Ты ее спровоцировал?

— Почему вы на меня-то? — смущенно отводя глаза в сторону, попытался отбиться Митя, но Гольцман вскочил, бросился к Матвееву, схватил его за отвороты пиджака.

— Говори, падла! Твоя работа?

— Подумаешь, выпили вчера… Большое дело!… От этого еще никто не умирал…

— Ну, ты и гондон, — сказал Гольцман, убирая руки с пиджака Матвеева. — Ну и гондон…

— Боря, — тихо сказал Шурик, — ты успокойся. Может, оно и к лучшему?

— Я вот тоже так подумал, — быстро, словно оправдываясь, сказал Митя. — А то она лезет не в свое дело… Орет, скандалит… Дела все запутывает… Пусть уж себе дома квасит по-тихому…

Гольцман хотел сказать, какой Митя на самом деле подонок, какая он мразь, что он его больше видеть не хочет и требует, чтобы тот убрался с глаз долой, что все, кто его окружают, — мерзавцы и что он еще постоит за себя, но вдруг в бок словно воткнулся невидимый раскаленный металлический штырь, пронзил Бориса Дмитриевича насквозь и стал медленно поворачиваться, разрывая внутренности, перемалывая кости и вытягивая из его тела последние силы.

Лицо Гольцмана побелело, колени подогнулись, и Борис Дмитриевич, схватившись за бок, неловко повалился на ковер.

Яша Куманский, президент акционерного общества «Объектив», вышел на сцену. В возглавляемое им общество входили десяток самых «желтых» и, соответственно, самых покупаемых и высокотиражных петербургских газет, несколько журналов, видеостудия, а также несколько рекламных агентств.

— Сегодняшний фестиваль, — сказал Яша, — это в какой-то степени знаковое событие. Все вы знаете, что он посвящен памяти нашего замечательного земляка, Василия Лекова. И нам очень приятно, что в зале столько юных лиц, столько молодых людей, воспитанных на прекрасной музыке этого удивительного артиста. Но это не все, друзья мои. Сегодняшний концерт, как вы знаете, благотворительный, и все ваши любимые артисты, в первую очередь, Рената…

Рев толпы заглушил Куманского. Он выждал две минуты, чтобы стихли свист, крики и аплодисменты, и продолжил:

— …Рената, московская группа «Муравьед», наши прекрасные землячки «Вечерние Совы», всеми вами любимая группа «Город N» и ряд молодых коллективов работают совершенно бесплатно. Весь доход от сегодняшнего концерта пойдет в фонд Василия Лекова, который учрежден для того, чтобы помогать развитию современной музыки и вообще современного искусства в нашем городе…

Переждав новый взрыв криков и аплодисментов, Куманский опять приблизился к микрофону.

— Сегодняшняя акция — первая, которую проводят новый продюсерский центр «Гармония» и новая фирма-производитель аудиопродукции «Арт-плюс». Сегодня каждый их тех, кто присутствует на стадионе, получит бесплатно кассету с записью песен Василия Лекова в исполнении самых любимых ваших артистов. Это, в первую очередь, Рената…

Рев толпы в очередной раз заставил Куманского замолчать.

— …Рената и множество других, не менее известных и любимых вами групп и солистов, — закончил Яша, решив, что перекрикивать разбушевавшуюся толпу ниже его достоинства. — А начинает наш концерт группа «Король», Рената и ди-джей из Москвы, генеральный директор фирмы «Арт-плюс» Анатолий Боян, который и спродюсировал памятный альбом песен Лекова.

Сказав это, Куманский словно растворился в воздухе.

На сцене повалил густой дым, забухала драм-машина, включенная Бояном, и в лучах прожекторов возникла хрупкая фигурка Ренаты.

— Привет! — крикнула она. — Я снова с вами! Начнем, ребята, веселиться! Давайте ближе сюда, ближе! Руки вверх! Поем вместе!

Вавилов сидел в ресторане «Перспектива» за маленьким столиком «на двоих».

Напротив него расположился Якунин, курящий толстую сигару и, судя по всему, пребывающий в отличном расположении духа, чего нельзя было сказать о президенте «ВВВ». Продюсерская фирма Вавилова теперь входила в концерн «Гармония», и уже непонятно было, где кончались границы владений Владимира Владимировича и начинались пастбища Грека.

— Чего ты радуешься? — спросил Вавилов, заметив улыбку на лице финансового директора.

— Как — чего? Видишь, вон там деваха сидит? За дальним столиком?

— Ну?

— Это питерская певица. Из группы «Вечерние Совы».

— И что теперь?

— Знаешь, что она только что сделала?

— Откуда мне знать?

— Передала посылку с «кислотой» для нового хозяина этого чудного заведения.

— Для Лехи, что ли, Портнова?

— Ну да.

— А ты откуда такие вещи знаешь? Этак можно запросто головы лишиться.

— Ничего со мной не сделается. Равно как и с вами. Грек, он тоже пургу гонит. Что он без нас? А радуюсь я от того, что если он начинает вот так внаглую работать по наркоте, то недолго продержится. А мы все его дела возьмем под себя. Пусть набирает обороты. Пусть все производство гребет под себя. Проколется на мелочи, попомните мое слово. А мы, Владимир Владимирович, мы-то останемся. Мы ведь по мелочам не работаем. Верно?

— Будем надеться, что так, — согласился Вавилов.

— Надеяться нечего, — сказал Якунин. — Надо работать, вы же сами меня всегда этому учили.

— Да. Верно. А помнишь, кстати, того чучельника?

— В Африке?

— Ну да.

— И что же? Помню, конечно. Мудрый старик был.

— Мудрый. Только почему — был? Звонил мне вчера.

— Ага. И что сказал?

— Сказал, что есть у него ко мне разговор. Пригласил в Питер. Что-то он там с Куцинером затевает. Кажется, хочет свою фирму открыть. Ну и меня как бы отдохнуть зовет. Поохотиться, туда-сюда… Я давно не отдыхал, съезжу, проветрюсь…

— А про наши дела с Греком они знают?

— Конечно. И, знаешь, что он еще сказал?

— Ну?

— Дескать, то, что сейчас происходит, гораздо проще той истории с носорогом. И что мы из нашего нового партнера по бизнесу скоро чучело набьем.

— Так и сказал?

— Так и сказал. Прямым текстом.

— Ну что же. Я — «за».

Вавилов еще раз посмотрел на дальний столик. Он не все сказал Якунину. Есть такие вещи, в которые лучше не посвящать даже самых близких партнеров, даже тех, в ком уверен на все сто процентов. Так безопасней. В первую очередь, для них самих…

Девушка, которая, по словам Якунина, только что передала Портнову посылочку из Питера, тянущую, как минимум, на семь лет тюрьмы, сидела со скучающим видом, поднимала глаза к потолку, потом опускала голову, обводила посетителей ресторана сонным взглядом, лениво прихлебывала из бокала шампанское.

— Сниму-ка я эту телку, — сказал Вавилов. — Тряхну стариной.

— Правильно, — согласился Якунин. — Артисточка… Что еще с ними делать? Только на это и годны… Для тех, кто понимает, конечно.

Машина Игната мягко катила по Пулковскому шоссе.

— Отдохнули, Георгий Георгиевич? — спросил Игнат шефа.

— Да что ты… Какой тут отдых? Все с этим телевидением местным разбирался. Такие они здесь тупые, знаешь… А Гольцмана жаль, — по своему обыкновению перескочил на другую тему Грек.

— Что с ним такое? Он ведь жив, насколько я понимаю?

— Жив-то он жив, конечно… Только ему две операции сейчас будут делать. Митька Матвеев был у него в больнице, говорит, совсем сломался мужик. Лет на пятнадцать постарел… Энергии ноль.

— Понятно. Откуда же энергия в таком состоянии? Выйдет из больницы, оклемается.

— Думаю, уже не оклемается. Подкосило его серьезно. Сломался. А жаль. Деловой был человек. Многое мог.

— Незаменимых нет, Георгий Георгиевич…

Грек покосился на своего подчиненного:

— Ты так считаешь?

Игнат, сообразив, что сказал двусмысленность, пожал плечами.

— Когда у нас самолет-то?

— Через час. Все нормально, с запасом едем.

— Слушай, а как ты думаешь, не переборщил ты с этим Буровым?

— Нет. Все тихо. Я справки наводил через своих людей в прокуратуре. На тормозах спускают.

— Славно… И по Кудрявцеву тоже? Кстати, ты мне так и не рассказал, как ты их свел. Ну, Ромку с этими наркоманами.

— Как свел, как свел… Сказал этой Катьке, что у Романа дури всегда полны карманы. Что он щедрый человек, бесплатно раздает.

— Конечно, — ехидно заметил Грек. — Чужое-то — чего же не раздавать?

— Ну вот, она и стала ему названивать. Я только телефон их домашний слушал, элементарно.

— Просто все решается, — покачал головой Грек. — Так просто. А люди головы себе ломают — как бы раскрутиться, как бы то да как бы се… А на самом деле — нужно просто действовать… Дак ведь никто в этой стране действовать не умеет. Решения принимать…

Двое молодых парней в камуфляже расположились по обе стороны шоссе в километре от поворота к аэропорту «Пулково». Здесь тянулись бесконечные теплицы фирмы «Лето», на обочинах торчали редкие кустики, серые, как и трава на плоских, скучных полях севера Ленинградской области.

Первый выстрел из гранатомета «Муха», достигший цели, заставил «Мерседес» Игната развернуться на девяносто градусов и встать поперек дороги. Тяжелая машина не перевернулась, но в нее тут же врезался несущийся следом автомобиль сопровождения — черный джип, в котором, кроме охраны, ехал Митя Матвеев, вытребованный Бояном в Москву для заключения контрактов по «Арт-плюс».

Вторым выстрелом был взорван бензобак «Мерседеса». Две длинные автоматные очереди, выпущенные с противоположных обочин, нашпиговали свинцом ту часть огненного шара, где должен был находиться салон игнатовской машины. И, словно завершая трескотню автоматов жирной убедительной точкой, раздался еще один взрыв — на этот раз чуть позади, взрыв, который разнес джип на куски. Густые клубы черного дыма окутали участок шоссе с горящими машинами и кусты на обочинах — словно занавес, опустившийся на время перемены декораций, спрятал актеров от зрителя, с тем чтобы на их место в следующей сцене встали другие.

7

Вавилов сидел на веранде своей дачи на Николиной Горе с газетой в руках.

— Читал, Анатолий Анатольевич? — спросил он, покосившись на гостя, который вертел в руках толстую сигару, разглядывая ее, нюхая и пробуя языком туго скрученные табачные листья.

— Американская… Я не курил американских сигар. Кубинские люблю, самые лучшие… А эта… Вирджиния… Не знаю. Кажется, не очень-то она, а, Владимир Владимирович?

— Ты попробуй, Анатолий Анатольевич, потом скажешь — понравилось или нет.

— Попробую, конечно, куда она денется?…

— Я говорю — читал газету-то?

— Читал, — равнодушно ответил Анатолий Анатольевич, шестидесятилетний грузный седой человек в широких джинсах и тонкой кожаной куртке. Он достал из нагрудного кармана маленькие ножнички, отстриг кончик сигары и сунул ее в рот. — Как написано-то! Просто поэма.

— Да, — кивнул Вавилов. — Смотри, тут и Рената, и даже Куцинер… Все Грека поминают… «Настоящий товарищ…» «Один из немногих, кого можно было в нашей стране назвать меценатом, искренне любящим искусство и готовым пожертвовать ради него всем, что он только способен был отдать…» «Чудовищное убийство, всколыхнувшее всю творческую общественность…» «Лучшие люди страны становятся жертвами наемных убийц…»

— Да, — проворчал Анатолий Анатольевич. — Лучшие люди… Мрут, понимаешь, как мухи, ну что ты сделаешь?… Что такое, а, Вавилов? Мор, что ли, на них нашел какой?

— Смотри, что пишут. Следовательская бригада, ведущая это дело, уже вышла на след заказчиков убийства…

Анатолий Анатольевич закашлялся.

— Через несколько дней они смогут назвать имена тех, кто уничтожает… Дальше чушь какая-то…Уничтожает вместе с лучшими людьми России ее культуру и искусство… Бред.

— Выйдут, говоришь, на след? Ну-ну.

Вавилов отложил газету и прищурился на солнце, стоявшее в высшей точке.

— Денек-то какой…

Анатолий Анатольевич выпустил толстую струю голубого дыма.

— Ничего… Неплохой табак. Слушай, сделай-ка мне пару десятков. У нас ведь они не продаются?

— Нет.

— Тогда сотенку.

— Нет проблем.

За углом дачи, там, где находились ворота, за которыми начиналась земляная плотная дорожка, ведущая к шоссе, включился автомобильный двигатель. В дверь веранды постучали.

— Войдите, — крикнул Анатолий Анатольевич.

— Товарищ генерал…

Вавилов обернулся.

На веранде стоял молодой ладный парень в форме капитана внутренних войск.

— Товарищ генерал, машина ждет.

Генерал Климов кивнул:

— Иду.

Когда капитан бесшумно исчез за дверью, генерал подошел к Вавилову и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Работай спокойно, Володя. Все под контролем. Про Грека забудь. Как и не было его. Ты там, думаю, разберешься, кого куда переставить.

— Работа большая, Анатолий Анатольевич. Но, может быть…

— Поможем, если что, — успокоил его Климов. — Не впервой. Давай через недельку соберемся. Банька, то-се… Шашлычки… Так, знаешь, по-семейному… И все решим заодно. Кого куда поставить, кого откуда убрать… Дело общее, дело большое… Торопиться не надо.

— Торопиться не будем, — согласился Вавилов. — Все устроим в лучшем виде.

— Как всегда, — сказал генерал.

Вавилов быстро прошел сквозь стеклянные двери. Кивнул охраннику в форме, сидевшему в прозрачной пластиковой пуленепробиваемой будочке, и поднялся на второй этаж, миновав три лестничных пролета и два металлоискателя, предупредительно отключенные охранниками снизу и снова заработавшие, как только Вавилов прошел последний из них. На втором этаже Владимир Владимирович сделал несколько шагов по коридору и оказался в просторном холле.

Секретарша Юля вскочила из-за длинного прилавка, уставленного телефонами, календарями, объявлениями в стеклянных «стоячих» рамочках, извещавшими о том, что через неделю — общее собрание, а через две — тоже общее собрание, но только одного из отделов, что через месяц шеф уходит в отпуск и его обязанности будет выполнять первый заместитель Якунин. Кроме этого, на прилавке лежали гелевые авторучки, зажигалки, стояли пепельницы, ближе к окну — чашки для кофе, электрический чайник, сахарницы, поднос с ложечками.

— Здравствуйте, Владимир Владимирович! К вам уже…

— Привет, — бросил Вавилов. — Я вижу. Да. По одному.

Ни на кого не глядя, он прошел прямо в свой кабинет, оставив за спиной с десяток посетителей, которые, завидев Самого, как по команде поднялись с мягких кожаных диванов и кресел, которыми изобиловал холл.

Глаза Владимира Владимировича были опущены долу, но видел он всех и каждого. Видел и мгновенно отделял зерна от плевел.

— К вам Артур, — услышал он голос секретарши по громкой связи.

— Впусти.

Ваганян вошел в кабинет, кивнул Вавилову и сел на диван у стены.

— Привет, Артур, — поприветствовал его Владимир Владимирович, отметив, что сегодня Ваганян избрал довольно странную манеру здороваться. — Что скажешь?

— Что скажу? Скажу, что я увольняюсь.

— Что-что?

Вавилов не играл. Он действительно не понял, что имел в виду его продюсер. Из фирмы «ВВВ» давно уже никто не увольнялся. Людей переманивали, их приглашали другие конторы, они, бывало, принимали эти предложения, о чем потом очень жалели. Но все это происходило несколько иным образом. Вавилов гордился тем, что его предприятие совершенно не походило на любую другую российскую коммерческую структуру. В «ВВВ» практически отсутствовала так называемая текучка кадров, и ни один нормальный человек, будучи в трезвом уме и ясной памяти, никогда не сказал бы вот так, как сейчас Ваганян — самому шефу, прямо в лицо: «Я увольняюсь…»

— Что ты говоришь? Что с тобой, Артур? Тебе нехорошо?

— Мне очень хорошо, Владимир Владимирович. Очень. Я сказал вам, что я увольняюсь. Я больше не буду с вами работать.

— Это как? И куда же ты намылился, если не секрет? Куда уходишь? Уж не на место ли болезного нашего Гольцмана? Или — на радио? Или еще куда? Нашел себе группу? Вольным продюсером станешь?

— Идите вы все в задницу с вашими группами, — спокойно ответил Артур. — Как вы меня достали… С этим вашим дерьмом.

Он помолчал, потом вытащил сигареты и закурил.

— Мне сорок лет, Володя. Сорок. Пора о душе подумать. Пора наконец уже что-то сделать… Что-то, как бы это смешно ни звучало, настоящее…

— Я так и не понял, что у тебя за проект. Что значит — настоящее? Не расскажешь?

— Ты не поймешь, Володя. Если тебя очень волнует, куда я ухожу, то отвечу — никуда. Домой я ухожу. У меня, слава богу, есть свой дом. И много еще чего.

— Это точно. Много.