Митя поморщился. Чтобы вот так сразу о покойнике… Да и не просто о покойнике — о муже, с которым Ольга прожила, чтобы не соврать, лет двенадцать.

— Чего ты скукожился? А?

— Да так, ничего…

— Думаешь, истерика у меня? Нет, Митя, не истерика. Я баба крепкая, он меня, сука такая, воспитал, закалил. Я много чего могу теперь вынести. Если уж его выносила. Хотя жалко, конечно. Жалко. Если со стороны наблюдать за его художествами. Как же — «причуды артиста»! А ты пожил бы, когда эти причуды день и ночь, когда они у тебя на голове каждый день происходят. Вот я бы на тебя посмотрела.

— Успокойся, Оль. О другом сейчас надо думать.

— Тебе надо, ты и думай. О другом, о третьем, о пятом, о десятом.

Ольга поднесла стакан к губам и сделала маленький глоток.

— Ты бы не гнала так, Оля.

— Не бойся. Я себя контролирую. Тоже — научилась. С этими великими — с ними же глаз да глаз нужен. Не за ними, за собой. Они-то на все плюют. Вот тебе пример налицо. То, что с ним случилось. Значит, не было рядом такой дуры, как я, которая пасла бы его день и ночь.

Матвеев решил дать Ольге выговориться. Конечно, в ее словах имелась доля истины, но не так уж все было плохо. И деньги Василек зарабатывал, и за границу они ездили. И опять же слава. А слава, Митя давно это знал, — вещь вполне материальная, и извлекать из нее пользу очень даже легко. Можно, например, некоторое время жить припеваючи, вообще ничего не делая. А в цивилизованных странах, где шоу-бизнес поставлен на широкую ногу, можно и всю жизнь прокашлять, написав и продав пару крепких хитов.

«Пусть выговорится, — подумал он. — Нервы, конечно, сдают у тетки. Еще бы. Такое потрясение».

Однако Стадникова, кажется, не собиралась выговариваться. Напротив. Она долго молчала, отвернувшись к окну и окутывая себя клубами сигаретного дыма.

— А помнишь, как мы познакомились? — неожиданно спросила Ольга, повернувшись к Мите. — Ты наливай, наливай, чего сидишь. Нам сегодня как бы положено. Никто не осудит. Ни тебя, ни тем более меня.

— Помню, — ответил Матвеев. — Очень хорошо помню.

— В каком же году? В восьмидесятом?

— В восемьдесят первом.

— Да. А ты ведь тогда на меня глаз положил, Митя. Я это отлично видела.

— Ну, видела, и слава богу, — пробурчал Матвеев.

«Положил… Видела она. Да я и сейчас положил бы… Хотя, собственно, при чем здесь „бы“? Без всяких „бы“, она и сейчас очень даже…»

Пройдя большую школу у Гольцмана, поднаторев в разного рода вранье, научившись выдавать любую липу, что называется, «на чистом глазу», Матвеев умел оставаться честным перед самим собой. Да, конечно, без всяких оговорок он мог прямо сейчас завалить Ольгу на диван и желание это от себя не прятал. Но — всяк сверчок… Митя хорошо усвоил некоторые правила. Про «поперек батьки» и про «шесток» — это все уроки Гольцмана. А еще — про «сани летом». Они же — «свои сани». И, соответственно, «не свои».

Сейчас Митя понимал, что выходит на опасный уровень «не своих саней», и не хотел развивать тему его давнего одностороннего романа с Олей. Одностороннего — именно так он и проистекал, временами угасая и почти уже не грея беспокойную душу Матвеева, временами — вспыхивая яростным, гудящим доменным пламенем, которое сжигало его мозг и опустошало сердце.

А Оля, Олечка, Оленька… — она, в то самое время, когда Митя стонал, сжимая кулаки, на мятых простынях у себя дома, думая о ней и представляя себя на месте ее удачливого и безумного мужа, в это самое время Оленька трахалась с Васильком, подтирала за ним блевотину и бегала за пивом, чтобы талантливый артист не сдох от похмельного инсульта.

— Ой, застеснялся, — улыбнулась Стадникова. — Ты чего, Митя? Ты покрасней еще.

— Слушай, Оль, ну не время сейчас.

Телефонный звонок не дал Ольге ответить.

Она поморщилась и лениво направилась в коридор, к висящему на стене дешевенькому рублевому аппарату, убогость которого была подчеркнута расколотым и трудно проворачивающимся диском.

«Во как звезда жила, — еще раз подумал Митя. — Врагу не пожелаешь».

— Да, — услышал он Олин голос. — Да… Я… В курсе, конечно. Ну да… Держусь… Спасибо, Борис Дмитриевич… Да. Я телефон отключаю. Да. Хорошо. Спасибо вам…

Оля брякнула трубкой и снова вышла на кухню.

— Твой звонил. — Она посмотрела на Матвеева.

— Мой?

— Ну да. Гольцман.

— И чего?

— А ничего. Соболезнования выражает.

— Больше ничего не сказал?

— А что он еще должен был сказать?

— Ну, не знаю. Мало ли? Он мужик с двойным дном.

— О господи, мне сейчас настолько на все это наплевать, Митя. На двойное дно, на все ваши игры.

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Ни-че-го. — Оля по слогам произнесла последнее слово и опять схватилась за бутылку. — Митя… — После новой дозы ее голос потеплел. — Митя, если что, сходишь еще?

— Схожу. А надо? Думаешь, стоит?

— Стоит, стоит. У меня сегодня такой день…

— Да, — покачал головой Матвеев, не зная, что сказать.

— "Да", «да», заладил! Пей давай. Дурачок ты, Митя. — Оля первый раз за всю беседу улыбнулась. — Дурачок. Не понимаешь… Я сегодня свою свободу встречаю. Понял? Свободу! Я же сама хотела с собой покончить. Так он меня достал.

Митя слушал Стадникову с возрастающим удивлением.

— Так достал, — продолжала Ольга, — так достал… Сил моих больше не было. Я уже и в самом деле думала — все, жизнь кончена. Вот в этот раз он уехал — я же без копейки осталась. Все пять штук, что он от вас получил… он мне их только показал и сразу дури накупил. Еще хвастался — во, говорил, сколько. Надолго теперь. Теперь, говорил, буду жить без забот. Только руку, говорит, протяни, и все рядом. Гений хуев! Ненавижу! Если бы ты знал, Митя, как я его ненавидела!

Матвеев на этот раз сам взял бутылку и налил себе полный стакан. Водка подошла к концу, и он понял, что ему действительно придется бежать за новой бутылкой.

Стадникова, кажется, не обратила внимания на его манипуляции. Она увлеклась и говорила, все больше распаляясь, вываливая на голову ошеломленного Мити такие интимные подробности, которых он не то чтобы не ожидал услышать от нее, да еще в такой день, — он вообще не думал, что женщина может вот так запросто делиться подобными вещами с посторонним мужчиной, не краснея и ничуть не смущаясь.

— Грязный, вонючий, липкий, потел вечно… Спать с ним — знаешь, как было? Я уже в другую комнату ухожу, вонь стоит рядом с ним такая — не то что заснуть, вздохнуть нельзя. Еще и пердит все время, когда пьяный. Перднет и смеется. Если может еще смеяться, конечно. Как же — мы ведь рок-звезда! Нам ведь ваши плебейские условности чужды. Такой… принц и нищий в одном лице. А изо рта как у него воняло! Даже страшно вообразить себе такое… такой запах, если это вообще можно запахом назвать! Помойка розами пахнет после его пасти. Зубы все гнилые, только черные корни торчат. К врачам боялся идти. Ждал, мудак, пока сами выпадут. А куда они, на хуй, выпадут? Вот я и нюхала столько лет. Он, когда еще на средней дозе был, целоваться лез, любил это дело. На большее-то его уже не хватало.

— В смысле? — не удержался Матвеев. История, которую рассказывала Ольга, начинала его всерьез интересовать.

«Жалко я не журналист, — подумал он. — Такой материалище! Куманский удавился бы от зависти. Душу продал бы черту, чтобы такое услышать. Это же его тема. Чернушка с порнушкой. Хотя у него и так давным-давно душа продана, куплена, заложена и перезаложена».

— …Трахаться уже не мог последние несколько лет. Дай бог, если раз месяца в два у него что-то получалось, так потом он неделю гоголем ходил, считал, что я молиться на него за это должна. За то, что он пять минут на мне поерзал, зубами поскрипел, повыл и отвалился спать — за это я ему, понимаешь, ноги мыть и воду пить…

— Зубами поскрипел, — повторил Матвеев.

— Ха! Да он ими всю жизнь скрежетал! Не человек, а какой-то Железный Дровосек! Глисты, думаю, у него были. Это ему очень пошло бы. Как раз для завершения образа. Он же руки не мыл. Придет в жопень пьяный, жрет всякую гадость. Когда денег совсем не было, бычки на лестнице докуривал за соседями.

— Хм, а так и не скажешь, — покачал головой Матвеев.

— Конечно, не скажешь! Вы же его видели на сцене, причесанного-умытого. Он себя-то, любимого, подавал всегда как надо. Может быть, даже чересчур.

— Это было, согласен, — кивнул Матвеев. — Понтов у Василька было хоть отбавляй.

— Бабы, конечно, с ума сходили. Что только он с ними делал, импотент обдолбанный?

— Да им, я думаю, и не надо было ничего, — заметил Митя. — Только бы потрогать.

— Ага. Фанатки, безмозглые тварюшки. От них я тоже натерпелась.

— Серьезно?

— А то! Один раз вообще — на улице набросились, лицо расцарапали когтями своими нечищеными. Хорошо еще, я потом подумала, хорошо, что так легко обошлось. Дома неделю посидела, и все. А могли ведь и кислотой плеснуть. Сволочи.

Она помолчала, опять налила себе водки.

— Устала я. Но теперь — все. Теперь — свобода. Да, Митя?

Матвеев пожал плечами, не зная, что ответить. По всему, он давно уже должен был перейти к делу, к разговору о контрактах, о наследовании авторских прав — у Василька были живы родители, которые и являлись прямыми наследниками всего имущества погибшего сына, а имущество Василька заключалось только в нескольких бобинах с его голосом и гитарой, бобинах, которые, впрочем, стоили, попади они в умелые руки, много больше, чем всякие дачи-машины-квартиры. Вот об этом и нужно было говорить Мите, но перебивать злобную исповедь вдовы он не мог и не хотел.

— Теперь — свобода, — повторила Оля и вдруг сразу, как будто сработала какая-то таинственная автоматика, зарыдала.

Она плакала громко, не стесняясь и не сдерживаясь, плечи ее дергались, кисти рук колотились об стол, Ольга не вытирала слез, льющихся из глаз и не стекающих, а просто несущихся вниз по впалым щекам.

— Оля! Ну успокойся, — забубнил Матвеев. Он не знал, как нужно правильно вести себя с женщинами в подобных ситуациях. Единственное, что крутилось в его голове, — это традиционные кинематографические пощечины, якобы останавливающие истерику, во что Митя на самом деле не верил. Красиво, конечно, кинематографично, но как это — бить такую женщину? За что? По какому, собственно, праву? Нет уж, он попробует как-нибудь по-другому.

— Ну, Оль… Оль… Кончай… Остынь… Слезами горю…

— За что мне это все, за что, Господи, за что? Почему вот так бездарно вся жизнь — как в унитаз спущена? За что мне это, за что, за что?

— Оля…

Матвеев встал и переместился к Стадниковой поближе, неловко обнял ее за плечи.

— Олечка, успокойся… Я с тобой… Мы все с тобой… Мы тебе поможем…

Ольга вдруг выбросила руки вверх и схватила Матвеева за шею, притягивая к себе. Митя наклонился, еще не понимая, что хочет от него Стадникова, и тут же почувствовал Олины губы на своем лице.

Она целовала Матвеева быстро, поворачивая свою голову, словно хотела одновременно попасть и в щеки, и в глаза, и в губы, в подбородок, в нос. Несколько раз пройдясь стремительными, горячими и волнующими поцелуями — такими волнующими, каких Митя давно уже ни от кого не получал, — она приникла наконец к его рту и принялась втягивать его в себя, еще крепче сжимая Митину шею, прижимая все тело Матвеева к своему, не давая ему отпрянуть, увернуться, не давая сказать ни слова.

— Митенька, — услышал он ее шепот, который, как ему показалось, звучал одновременно с поцелуями, словно Ольга обладала способностями чревовещателя. — Митенька… Мы живые, понимаешь, живые… он мертвый, а мы живые… Понимаешь меня? Понимаешь меня, мой родной?

«Нимфомания, — с сомнением подумал Матвеев. — Или просто она так своеобразно шок переживает? Хотя говорили ведь уже, что у нее последнее время не все в порядке с крышей. Чего это она так заводится, прямо с полоборота? Интересно, во что все это выльется? Вот сволочь, Гольцман, бросил меня, генерал хренов, на самый ответственный участок фронта. Ему-то что — сидит, денежки посчитывает! А тут отдувайся за него. Нет, если дело с правами выгорит, мне нужно долю в прибыли просить, тут одной зарплатой не обойдется».

— Ты меня хочешь? Хочешь меня, Митенька? — шептала Ольга.

Матвеев промычал что-то бессвязное, уткнувшись ртом в волосы Стадниковой.

— Хочешь, скажи? Я еще ничего, а? Как женщина? А? Не совсем меня Леков угробил еще? А, Митенька? Хочешь? Давай… Давай, Митенька…

«Да что же это, в самом деле? — думал Матвеев, ощущая, как Олины пальцы шевелятся на его спине, как руки ее опускаются и сжимают его бедра, как ногти женщины царапают его колени сквозь брюки, как поднимаются выше и проникают под рубашку, гладя живот. — Что же делать-то? Нехорошо как-то…»

— Митенька, не бойся, не бойся, мой мальчик… помоги мне, пожалуйста… никто не придет, мой сладкий. Никто не позвонит… никого нет… Никто не узнает… ты же хотел этого, хотел, я знаю, и давно, и теперь… ты же не просто по делу пришел, да? Скажи мне — да?

— Да, — выдохнул Митя и соединил свои руки за Олиной спиной.

Стадникова глухо застонала, выгнулась, запрокидывая голову назад, потом словно неведомая сила снова бросила ее на Митю, и они как-то очень естественно оказались на полу. Ноги Мити попали в неровную шеренгу пустой посуды, и бутылки с глухим позвякиваньем покатились в разные стороны.

— Ну давай же, давай… — Ольга рвала его рубашку, он слышал, как с треском отскакивают пуговицы («нужно будет найти потом, в России таких не продают, фирма, только вместе с рубашкой»), ее ноги сплетались на Митиной спине, рот впивался в шею, язык щекотал барабанные перепонки.

«Да что я, в самом деле, — подумал Митя, до сих пор все еще сомневающийся в правильности и, главное, целесообразности происходящего. — Все, что ни делается, все к лучшему. Нужно только правильно смотреть на вещи. Была не была. Деньги есть. Убытки восстановим. Такая игра стоит того, чтобы немножко раскошелиться».

Решив действовать сообразно обстоятельствам, Матвеев высвободил руки и, схватившись за ворот тонкого белого свитера, обтягивающего Олину грудь, дернул изо всех сил, разрывая нежную пряжу, потянул в стороны и вниз, связывая Олины движения. Потом, когда руки Стадниковой оказались прижатыми к ее бокам, он рванул пояс джинсов, застежка-"молния" не выдержала, Митя стащил «левайсы» с тонких, длинных, на удивление сильных ног, отбросил в сторону, одним движением сорвал трусы и швырнул их себе за спину.

— Трахай меня! — кричала Ольга. — Трахай! Давай! Вот так!

Митя, запыхтев от нетерпения, стащил с себя брюки, сбросил пиджак, затем, решив не тратить время на рубашку, спустил трусы, раздвинул своими бедрами Олины ноги и не вошел, а вонзился, врезался, как сверло врезается в стену, в теплую женскую плоть.

Матвеев ожидал, что дело пойдет с натугой, что его набухший, как будто самостоятельно живущий и тащивший за собой все тело член встретит сопротивление, но ТАМ было мягко, мокро, горячо, ТАМ его ждали и, дождавшись, приняли в объятия с благодарным чмоканьем.

— Трахай! Трахай! Давай! Давай! Туда! В рот! Сзади! В рот! Везде! Еще!

Митя не знал, сколько прошло времени с того момента, как они рухнули на пол. Он повернулся на спину, не обращая внимания на снова покатившиеся по полу бутылки, которые теперь были уже повсюду, разбросанные сумасшедшей пляской двух сплетенных тел. Митя лежал на полу и думал, что же теперь ему делать с этой безумной Олей и как дальше вести дела. В том, что она безумна, Матвеев уже не сомневался. Митя считал себя большим докой по части секса, но то, что выдала сегодня Стадникова, было для него откровением.

«Ну что же, нимфомания как она есть… Не так уж это страшно, нужно только точно понять, какие могут быть последствия для делового сотрудничества».

— Ми-тя, — тихонько позвала его Стадникова, лежавшая на животе рядом с Матвеевым.

— М-м-м? — отозвался он, поморщившись оттого, что Ольга нарушила ход его мыслей.

— Мить, ты думаешь, наверное, что я с ума сошла?

— Да что ты! Нет, конечно…

— Не ври. Я же вижу.

«Что она такое может видеть? — удивился Митя, покосившись на Ольгу. Она лежала лицом вниз, положив голову на сплетенные перед собой руки. — Что она там видит? Придуривается. Строит из себя большого психолога. Обычное дело…»

— Не ври, Митенька, — повторила Ольга. — Ты меня не бойся. Это я так. Попробовала себя. У меня ведь мужика не было уже года полтора. Не смейся, правда. Василька я не считаю. Я же тебе говорила. Последний год он уже совсем ничего не мог.

«Что-то сомнительно это, -подумал Матвеев. — Очень сомнительно».

— Честно-честно. А я ведь тоже человек. Тем более такой стресс сегодня. Вот как в жизни бывает — горе и одновременно освобождение. Вроде бы и радость даже. Не знаю, чего больше. Я ведь сначала очень его любила. Влюблена была, как бы это странно и пошло ни звучало. Да. Правда…

— А потом? — спросил Митя.

— Потом — суп с котом. Потом такой ад начался, что лучше не вспоминать, да забыть не удается. Такое не забудешь. К сожалению.

Матвеев встал, перешагнул через лежащую Олю, которая уже перевернулась на бок, и начал собирать свою разбросанную по кухне одежду.

— А свитерок-то мой приказал долго жить, — услышал он Олин голос. Она сидела на полу по-турецки, вертя в руках то, что осталось от белого свитера.

— Новый купим, — буркнул Матвеев. — Не бери в голову.

— Да, конечно. Только у меня купилки кончились. А так все нормально.

— С деньгами у тебя, Оля, скоро все будет в порядке.

— Скоро — это когда же?

— Скоро. Нужно только один вопрос решить.

— Какой?

— Понимаешь, по закону авторские права наследуются родителями. Ты же не кровная родственница. Вот и надо как-то так повернуть, чтобы на тебя перевести его роялти. Договор, что ли, какой-нибудь задним числом провести?

— Зачем — договор? У меня его завещание есть.

— Завещание? Как это? Чтобы Леков завещание писал? Не верится что-то.

— Это я его напрягла. Он, как всегда, в жопу пьяный был. Я и заставила. Что-то меня дернуло, сама не знаю что. Со злости, наверное.

— Как это?

— Да так. Нет, я его не просила завещание писать. Просто начала орать, что он, сука такая, все пропил, проторчал, у нас, знаешь, недели были, когда куска хлеба в доме не оказывалось. И ни копейки денег. Ты знаешь, что это такое — когда ни копейки денег? Не в фигуральном смысле, а в буквальном? Когда мне на жетончик метро приходилось занимать у соседей три рубля? А соседи… — никто из соседей нам уже двери не открывал. Всех он достал, всем должен был. И до сих пор, кажется, половине из них не отдал. Знаешь, у кого полташку, у кого десятку.

— Рублей? — неосторожно спросил Митя.

— Нет, блядь, драхм!

Митя полез в карман, вытащил бумажник и достал из него две сотенные купюры.

— На. Отдай ты им, чтобы не висело. Хватит?

— Положи на стол. Мы им найдем применение, не волнуйся. А соседи подождут. Не столько ждали. Уже, кажется, списали все…

— Нет, нет, Оля, рассчитайся с ними. Нехорошо. У меня деньги есть. Если еще хочешь выпить — не проблема. И вообще…

— Что — вообще? Что — выпить? А жить на что? Выпить — хрен с ним, а жить? Что я завтра жрать буду? Он свалил, я же говорила, — ни копейки мне не оставил. Пять тонн баксов — только показал издали. Сволочь!

— Не надо его ругать, Оля. Такой у него страшный конец был.

— Вполне в его стиле. Я все время чего-то такого и ждала. Обычное для него дело. Сколько раз мы все тут на грани были! То он газ не выключит, отрубится, чайник на огне, вода выкипела, все в дыму… Однажды я совершенно случайно домой явилась, собиралась у Гальки, у подружки моей, заночевать, но все же решила зайти, надо было что-то там взять… В квартире дымовая завеса — ни черта не видно. А этот гений храпит. Я все выключила, двери-окна настежь, его схватила, думала — задохнулся. А он…

— Что? — с интересом спросил Матвеев. — Выпьешь еще? Тут осталось.

— Да. Наливай. Так вот — он лежит, храпит. Я его разбудила, то есть не то чтобы разбудила, а с дивана подняла… Он не понимает ни хрена, мычит… Пошел, поблевал минут пятнадцать, очухался, вылезает, мокрый весь, красный, опухший, видел бы, картина маслом… «Выпить у нас есть?» — спрашивает. Вот так. Это еще семечки. Просто дым, и все. А бывало, что и пожар начинался…

— Выпьем, — сказал Матвеев. Он уже стал уставать от слишком красочных описаний лековских подвигов. Со слов Ольги получалось, что гениальный гитарист, автор нескольких, ставшими поистине народными песнями, хитов, был каким-то отвратительным монстром, по сравнению с которым рядовой бомж у помойного бака выглядит вполне приличным, работящим и сообразительным мужичком.

— Один раз, когда уже край был, когда не могу, чувствую — конец, еще день такой жизни, и я на «Пряжке» окажусь, — продолжала Ольга, — я ему говорю: «Ухожу от тебя. Все, гений, живи дальше как знаешь».

— И что?

— А он… Он взял, заперся в комнате, собрал ноты свои в кучу, документы, паспорт, свидетельство о рождении, военный билет, ну, все, что в ящике было, — в кучу сложил посреди комнаты и поджег. Я собираюсь — зима была, одеваюсь, значит. Слышу — что-то тихо в комнате. Решила посмотреть, не знаю, наитие какое-то, что ли? Подошла, дверь дернула — заперто. И дым. Ну, я в крик.

— Дверь ломала?

— Нет. Он открыл. Он же трус. Когда понял, что жареным пахнет, почти что в буквальном смысле, — Ольга хмыкнула, — тогда сам открыл. А на полу уже по полной схеме — пионерский костер. Паркет занялся, обои тлеют на стенах, потолок весь черный.

— Пожарных звали?

— Ну да! Какие там пожарные? Сама затушила. Он начал вопить, чтобы я не звонила, иначе его в дурку сдадут. А он не хочет, он, мол, там не выдержит. Вот такая у нас жизнь веселая была. Ну, я и осталась. Как-то само собой все вышло. Пока мыли-чистили, выпили еще… Я, понятное дело, в магазин сбегала. И осталась.

— Ладно, хватит о нем. Нет его уже. Все кончилось.

— Да.

Ольга посмотрела на очередную опустевшую бутылку.

— Мить!…

— Что?

— Может, останешься у меня сегодня, а? Мне что-то страшно одной.

— Хорошо. Останусь. Сейчас только в магазин сгоняю…

— Это дело. Давай только быстрее, а? Не могу я тут одна. Боюсь этой квартиры. Приходи быстрее.

«Вот и чудненько, что ты квартиры боишься, — думал Матвеев, сбегая по ступенькам парадной. — Вот и прекрасно, что боишься этой квартиры. Вот и славненько. Считай, половину работы я уже сегодня сделал. Хотя какую, к черту, половину. Это только начало. Самое главное впереди. Еще тело привезут — вот мороки-то, с ума сойдешь. Морги, кладбища… Тоска смертная. Ладно, управимся. Дня в три хорошо бы все дело закончить. Ненавижу возню с трупами».

Выбежав из парадного на улицу, Митя вытащил радиотелефон и набрал номер Гольцмана.

— Борис Дмитриевич? Это я. Все нормально. Водку пьем. Дела? Я сегодня здесь ночую. Да нет, все хорошо, все… Ну нет, я еще впрямую не говорил, но, думаю, все будет нормально. Что? Не думать? Хорошо, Борис Дмитриевич, понял вас. Все сделаем чисто, как в аптеке. Как доктор прописал.