Причем не только Мите с Гольцманом. Совсем не им одним. Когда Митя начал прикидывать, сколько еще народу нагрело руки на этом деле, он сбился со счета, пытаясь оценить навар фирм, торговавших едой и напитками. Разумеется, это не считая буфета зала, заработавшего на фестивале больше, чем на любом из концертов самой популярной эстрадной звезды.

Вся акция заняла одну ночь, и, кажется, в городе ее вообще не заметили, хотя фестиваль проходил в одном из лучших залов, в самом центре города.

Рекламная кампания, по задумке Гольцмана, имела строго целевой характер, и вечером к месту фестиваля стали съезжаться дорогие иномарки. Посторонних не было — двадцатидолларовые билеты лучше любой милиции отсекли ненужный, безденежный контингент.

Фестиваль изначально был подан как светская вечеринка. В фойе зала разгуливал весь питерский бомонд, аккурат и заполнивший полуторатысячный зал, двери в который не закрывались во время всего показа, шедшего нон-стоп с десяти вечера до шести утра.

В фойе работали четыре стойки местного буфета и было бесчисленное множество лотков с закусками и напитками, большей частью алкогольными, продававшимися по ценам, значительно превышающим те, за которые эти же закуски и напитки можно было купить в другом месте и в другое время.

Митя до самого конца не мог понять, как это Гольцману удалось купить на подобную аферу всех респектабельных людей города на Неве.

Расходная часть, если сравнивать акцию с обычными концертами, которыми занималась фирма «Норд», была практически равна нулю. Концерты хоть и привычное дело, а все равно — такая возня! Здесь же не нужно было связываться с фирмами, дающими напрокат аппаратуру, отпала необходимость в сценическом свете, во всяких дымах-стробоскопах, не говоря уже о декорациях…

Последнее время артисты просто свихнулись на декорациях. Строили какие-то замки на сцене — не сами артисты, конечно, а их штатные художники. Режиссеры, с благословения продюсеров, наворачивали сумасшедшие конструкции, тяжеловесные и сложные в перевозке, и при этом накручивали такие сметы, что сама рентабельность концерта становилась весьма сомнительной.

Да еще пиротехника, экраны на сцене, где во время выступления стало принято крутить кино, лазеры, голография — что только не использовали отечественные попсушники, дабы хоть как-то удивить, завлечь зрителя на свой концерт, а скорее всего, истинная причина была совсем в другом. Просто каждый из них хотел казаться круче своих коллег.

Это было настоящее соревнование в затратах. Артисты хвастались в кулуарах друг перед другом — кто сколько заплатил за костюмы балета, во что обошлась пиротехника, сколько стоят декорации и сценический свет. Один выписал режиссера-постановщика своего шоу из Англии, другой — из Америки… Они даже жаловались друг другу — «ни хера, старик, не заработать стало, такие расходы, такие сумасшедшие расходы…» Но в этих словах всегда слышалась явная, нисколько не скрываемая гордость. Вот, мол, я какой, все у меня по-взрослому. Все у меня круто. Как на Бродвее. Как в Голливуде. Все как настоящее.

«Если бы они еще и пели по-настоящему, — думал Митя. — Если бы пели вживую, а то — позорище, одно слово…»

Звезды так называемого второго эшелона в расчет не брались. Всем было известно, что их концерты проходят под фонограмму, и все с этим смирились, так же как смирились с плохим звуком на рок-концертах, которые рокеры — и раскрученные, как «Машина Времени», и самые молодые — традиционно и принципиально играли с живым звуком.

Митя знал, как тяжело устраивать эти концерты, какая возня каждый раз начинается с аппаратурой. Казусы возникали постоянно, без этого в России, кажется, невозможно было обойтись. Даже на концерте великой, классической группы «Назарет» в «Октябрьском» во время исполнения последней песни, шедшей на бис, отказал усилитель, и его пришлось чинить прямо на сцене, под дружелюбный смех и замечания публики, купившей совсем недешевые билеты и ожидавшей качественного шоу. Группа сделала все, что могла, и вполне оправдала надежды фанатов, а вот аппаратура, как всегда, подвела. Техники бегали по сцене с отвертками и шнурами, а гитарист «Назарета» с виноватой улыбкой разводил руками.

Тяжело было с аппаратурой, все это знали, но в тех случаях, когда выступали рок-группы, Митя хотя бы понимал, ради чего горбатится, ругается с поставщиками, докупает что-то за деньги фирмы, а иногда и тратит часть собственной зарплаты, приобретая в последний момент исчезнувшие детали — те же шнуры или микрофонные стойки.

Больше всего его бесили претензии тех поп-артистов, которые выступали на страницах газет и журналов, честно смотрели в глаза зрителям с экранов телевизоров и говорили, что поют только вживую, без всяких фонограмм. Уж кто-кто, а Митя прекрасно знал цену всем их интервью и заявлениям.

Арадзе пел треть концерта «живьем», потом включалась фонограмма. Ну, с ним, положим, все ясно, Арадзе можно понять — что-то у него было с горлом, человек перенес несколько тяжелых операций на связках, уважительная, в общем-то, причина.

Предводитель отечественной поп-музыки, национальный секс-символ, золотой соловей российской эстрады Георгий Егоров со своей обаятельной, сверкающей улыбкой даже не спорил, поет он под «фанеру» или нет, а просто пожимал плечами — мол, что вы такое говорите, какая еще «фанера», знать не знаю никакой «фанеры», глупо даже подходить ко мне с такими словами. Этот черноволосый атлет с ангельским голосом действительно первые три песни пел «живьем» и под живое сопровождение своей группы. На четвертой песне включалась «минусовка», то есть фонограмма музыки, под которую Георгий честно пел в микрофон. А на седьмом произведении эта малина заканчивалась, и дальше, до конца, до биса шла уже чистая, милая сердцам промоутеров и исполнителей, родная совковая «фанера».

Зрители же, не ведая, что сценическое действо разделено на такие части, ни о чем не подозревали. Концерт начинался «живьем», это было слышно даже самому неискушенному и нетренированному уху. Фанаты Егорова толкали друг друга локтями и закатывали глаза — вот видите, вот слышите, наш кумир поет живьем, кто еще так сможет? К седьмой песне рассеивались последние сомнения, и внимание аудитории переключалось непосредственно на творческий акт, который Егоров учинял на сцене. Он, а точнее, режиссеры и продюсеры проекта довели концертные выступления своего артиста до гротеска, который, впрочем, вполне отвечал вкусам публики и принимался ею за высокохудожественное, со вкусом поставленное шоу.

Матвеев старался не ходить на эти представления, однако бывало, что по работе он не мог, не имел права отсутствовать в зале, и ему приходилось наблюдать все эти фонтаны огня, взрывы, клубы дыма, толпы балетных танцоров, носившиеся по сцене из одного портала в другой, чудовищные декорации, расцвеченные яркими лучами разноцветных прожекторов, лазерные пушки, водопады (настоящие водопады! Тонны воды вдруг обрушивались из-под колосников, создавая иллюзию какой-нибудь Ниагары)… Все это было тщательно отрепетировано, рассчитано, смонтировано, и вода текла ровно туда, куда нужно, чтобы не замочить артистов, языки пламени полыхали в предназначенных для них местах, а танцоры назубок знали сложную схему светящихся меток, прилепленных к линолеуму сцены, чтобы артисты видели, куда им наступать можно, а куда не следует, чтобы не угодил кто-нибудь ненароком в эпицентр пиротехнического взрыва или не сел в буквальном смысле слова в лужу.

Прежде Митя считал, что эталоном безвкусицы и сценической гигантомании на все времена останется ныне уже пожилой, но по-прежнему бодрящийся Андрей Панкратов, знаменитый еще с советских времен. Уже тогда он считался у пуританской отечественной публики «спорным» и «смелым».

Матвеев помнил этого артиста еще со школьных лет. Удивительно долгой была карьера Панкратова и отличалась удивительным постоянством. Он не менял стиль, как Раиса Неволина, не делал себе татуировку, заплатив за нее бешеные деньги, которые многим честным россиянам могли только присниться, и, рассказав эту историю всему миру (Егоров — о, вот это событие, сделал себе в Америке татуировку, как настоящий экстремал, тысячу американских долларов заплатил за удовольствие, все столичные и провинциальные газеты немедленно сообщили эту новость благодарным читателям), не устраивал громких скандалов и публичных бракоразводных процессов.

Как и десять, и пятнадцать лет назад, Панкратов скакал по сцене зайчиком, причем, по личному мнению Матвеева, довольно неуклюже скакал, непрофессионально. Пел свои песни, ни одна из которых, кроме самой первой, спетой еще в далекие семидесятые (что-то такое про мокрый город), не задерживалась в памяти. И тем не менее, взяв упорством и постоянством, Панкратов занял свое место в золотом фонде российской эстрады.

Митя, учась в своем институте, и вообразить не мог, что через десять лет он будет сам устраивать концерты Панкратову. Перестал существовать Советский Союз, прогрохотал путч, менялись президенты, менялась экономика, менялись деньги, меняли названия улицы и города, и только Панкратов оставался неизменным. Как он пел про слякотный мегаполис в семьдесят седьмом, так сейчас пел про Голливуд — с теми же интонациями, с теми же танцами, в костюмах такого же точно покроя, как и раньше. Волосы Панкратова были все той же длины и густоты, не говоря уже о том, что ни намека на седину не было в шевелюре этого бодрого, прыгучего и верткого пятидесятилетнего юноши.

Панкратов всегда стремился украсить свои выступления, превратить их в некое подобие театрального представления, и Мите казалось, что в этом направлении он, бесспорно, лидирует. Однако оказалось, что нет предела совершенству.

Если на концертах Панкратова патока и мед медленно текли со сцены в зрительный зал, обволакивали зрителей липкими, мягкими, тягучими волнами, то во время представлений Егорова эта патока и этот мед, смешанные уже с сахарной пудрой или даже сахарином, били в ошеломленных поклонников тугими струями из тысяч мощных водометов. Или — пескоструев, как посмотреть.

Митя ненавидел работу с этими представителями русской популярной музыки вовсе не из-за ничтожности их песен — наплевать ему было и на «заек», про которых кричал Егоров, и на «бэби», о которых тянул Панкратов. Митя давно перестал реагировать на качество той музыки, которую продавал. То, что ему нравилось, он слушал у себя дома, если на это хватало времени. По привычке Митя все еще говорил в дружеских беседах, что он меломан, что собирает коллекцию дисков, обожает хорошую музыку, и сыпал именами и названиями. Однако на самом деле музыку Матвеев слушал все реже и реже, а новых дисков для своей коллекции не покупал уже года четыре. Некогда было, да и, если честно, желание как-то иссякло. Музыки ему хватало на работе. Иногда это была даже весьма неплохая музыка.

Что до Панкратова с Егоровым — Митя вообще не воспринимал их как творческих единиц, на концертах этих певцов Матвеева интересовал только билетный «вал» и процент, который он получит за проделанную работу.

Ненавидел он их за другое — за претензии, которые предъявляли эти фанерные герои устроителям концертов. Не сами, конечно. Сами они и не подозревали о существовании какого-то Мити Матвеева, им было не до него. У них хватало своих забот. Вот перекрасить волосы, например. Или там татуировка.

Митя разговаривал с администраторами звезд, и пафоса у этих администраторов было не меньше, а может быть, и больше, чем у самих героев русской попсы.

После этих разговоров начиналась такая суета, такая головная боль, что Митя только и ждал, когда же от платформы Московского вокзала тронется поезд, унося с собой два вагона с труппой и техническим персоналом группы Егорова или вагон со свитой Панкратова. Сами полубоги передвигались иначе. Егоров летал на арендованном самолете, Панкратов — на обычном рейсовом, почти как простой смертный. А иногда Егорова доставлял из столицы специально оборудованный лимузин.

Митя гонял своих младших администраторов, и те, проклиная все на свете, искали какую-то специальную стойку для гитары, увиденную гитаристом Егорова в неком нью-йоркском зале. Гитарист говорил, что другая ему не подходит. Певцам нужны были определенные типы микрофонов. Танцоры морщились и орали, что линолеум — говно, они не могут танцевать на этой дряни, свет — говно, звук — говно, администраторы — уроды, зал — развалюха, в гримерках гуляют сквозняки, и так далее и тому подобное.

То, что было написано в райдере, то есть в списке необходимого оборудования и всего остального, что должна была предоставить фирма, принимающая труппу, зачастую оказывалось не тем, чего труппа жаждала.

— Вот же, черным по белому! — кричал Митя, тряся копией райдера, состоящего из двадцати страниц мелкого шрифта. — Вот же, все написано. Это ваши требования. Все сделано по райдеру.

— Я не знаю, кто писал эту бумажку, — отвечал Игнатий Израилевич, или Ашот Ашотович, или кто другой из бесчисленных администраторов. — Мне нужно, чтобы линолеум на сцене был итальянский, а у вас дерьмо какое-то. Ты у себя на даче клей такой линолеум, а мои девочки танцевать здесь не будут.

После окончания гастролей Митя, за бутылкой водки, говорил своим взмыленным товарищам:

— Ладно, линолеум. Ладно, хер с ним, гримерки плохие. Допустим. Но на хера им эти микрофоны? Они же гонят фанеру! Какого черта они так всех достают?

— Плюнь, Митя, — отвечал Гольцман. — Учись. Тебе еще долго нужно учиться. Ты не должен обращать внимания на такие вещи. Кивай головой и делай так, как считаешь нужным. Концерт все равно состоится.

— Состояться-то он, может, и состоится. Только потом они с нами дела иметь не будут.

— Куда они, нахрен, денутся? — говорил Гольцман.

Действительно, шло время, и отношения со столичными знаменитостями не то что не портились, они становились приятельскими, едва ли не дружескими.

Были уже телефонные звонки, когда из столицы звонил Сам и уточнял у Мити определенные детали, например, какой повар работает сейчас в ресторане «Крепость» — прежний или новый. Или еще что-нибудь в этом роде. Встречаясь с Митей на какой-нибудь светской тусовке, звезды здоровались, улыбались, перекидывались несколькими словами.

— Понимаешь, Митя… Ты говоришь, что они… ну, не все, но многие… несостоятельны как творческие единицы. Так это и хорошо. Чем больше таких будет, тем лучше для нас. Потому что без нас они — никто. А с нами — те, кто есть. Понимаешь ход мысли?

— Понимаю.

— Я вижу, он тебе не очень нравится?

— Почему же? Это как посмотреть. Я ведь все равно их за артистов не держу.

— И не надо. Ты только перед публикой этого не говори.

— Что я, лох, что ли? Работа есть работа.

Впрочем, многие звезды оказывались в жизни довольно милыми людьми, прекрасно понимающими, чем они занимаются. Примерно половина из них были музыкантами-профессионалами, разбирающимися в современной музыке, общаться с ними было достаточно интересно и даже в какой-то степени познавательно, однако весьма утомительно.

На определенном этапе Митя переложил все, что касалось общения с людьми, на плечи младших администраторов, а сам стал заниматься только отслеживанием финансовых потоков. Гольцман с головой ушел в организацию фонда и практически перестал интересоваться концертной деятельностью.

Он и предложил Мите провести этот фестиваль видеоклипов, на котором Матвеев с шефом слупили, практически ничего не делая, неплохой куш. Кому-то он покажется маленьким, подумаешь, по тринадцать штук баксов, но для Мити это были серьезные деньги.

Арендовал зал, завез взятую напрокат за двести бакинских установку для проекции видео на большой экран, подогнал охрану, договорился с ментами, напечатал билеты — и, как говорили еще у него в институте, гуляй, рванина!

До биржи доехали без приключений.

Игнат увидел их издали и, когда «Опель» Матвеева остановился возле длинного газона, тут же возник рядом с машиной. Открыл дверцу и сел на заднее сиденье.

— Ну что, Дмитрий Егорыч, привезли?

Мите льстило, что бандит называл его по имени-отчеству. На фирме, да и во время мероприятий все, включая москвичей, называли его просто Митей.

— Конечно, Игнат. Как здоровье?

Митя решил поддержать беседу. Он протянул бандиту кейс с деньгами, принял от него несколько тонких пачек стодолларовых купюр, пересчитал, отложил тридцать сотенных и вернул их Игнату:

— Ваш процент.

— Спасибо, Дмитрий Егорыч. Как ваши-то дела? Помощь не требуется?

— Да пока вроде нет, спасибо. Я звякну, если что.

— Конечно. Это всегда пожалуйста. У вас что-нибудь интересное намечается?

— Да так… Все время что-то делается.

— А чего интересного-то?

Митя почесал в затылке.

— В «Октябрьском» Альтов будет.

— Юморист? Ну, дальше.

— Киркоров. Месяц будет петь. Тоже в «Октябрьском».

— Во. Тема. Родителям моим надо сходить.

— Да нет проблем. Там, кстати, аншлаг.

— А «ДДТ» не будет? Пацаны хотят.

— Они уехали. На гастроли.

— Так приедут ведь?

— Приедут. Но там хрен знает что у них творится. Юра сложный человек — уедет в свою деревню, скажет, мол, у меня творческий отпуск… Болдинская осень.

— Юра клевый пацан. Настоящий.

— Еще «Чиж и Компания».

— Мимо кассы.

— В «Пулковской» будет конкурс тату.

— Татухи?

— Ну да. Тату, боди-арт.

— О, пойдем. Скажете когда. В «Пуле»?

— Да.

— Ништяк. Обязательно пойдем. Слушайте, еще есть тема. У нас тут день рождения будет. У Крохи. Знаете Кроху-то?

— Конечно.

— Так это, Дмитрий Егорыч… Он очень любит одну команду, я ее не слышал никогда. «Вечерние совы».

— А, девчонки, на гитарах играют.

— Наверно. Так слушай, нельзя нам этих «сов» выписать на вечеринку? А?

— Подумаем.

Митя встревожился. Такие мероприятия он не любил. Неизвестно, чем может обернуться «вечеринка» Игната и этого Крохи. Они, конечно, не беспредельщики, солидные люди, если такое слово применимо к бандитам, но все же не банковские служащие. И те, когда разгуляются, способны нормального человека до шока довести, а уж бандиты… Тут есть над чем подумать.

— Да не бойтесь, Дмитрий Егорыч. Я отвечаю. Если думаете, с девчонками что случится, выкиньте из головы. Что нам, трахаться не с кем? У нас баб — сами знаете, только свистни. Этот вопрос нас не волнует. Крохе их песни нравятся. А мы заплатим. Как? Идет?

— Я с ними поговорю.

— А чего говорить? Сколько они стоят?

— Думаю, реально…

— Чего там — реально, не реально… Крохе подарок на день рождения. Вот, отдайте им лаве, хватит, наверное?

Игнат протянул Мите те самые три тысячи долларов, которые только что от него получил.

— Могу я подарок сделать другану?

— Да… Конечно.

Митя уже понял, что выхода у него нет. Вернее, выход всегда есть. Например, можно послать Игната подальше. Вежливо, конечно, послать. Сказать, что с артистами заочно не договариваются, что он не директор группы и не может распоряжаться музыкантами по своему усмотрению, однако ссориться с Игнатом — себе дороже. Понятное дело, ничего плохого он впрямую не сделает, не наедет, как говорится, но, случись какая-нибудь проблема, а их всегда хватает при такой насыщенной работе, как у Мити, — просто не поможет. И не то что не поможет, а еще и посодействует противной стороне. Чтобы «Норду» жизнь медом не казалась. Чтобы знали, кого можно не уважать, а кого нельзя. Игната — нельзя.

— Договорюсь, — сказал Митя. — Позвоните вечером. Или я сам позвоню.

— Да, Дмитрий Егорыч, я на трубе… Короче, свяжемся. Спасибо вам.

Гольцман спрятал деньги в карман пиджака.

— Митя!

— Да?

— Ты в курсе, что мы делаем праздник города?

— Теперь уже в курсе.

— Молодец. Короче говоря, этот фонд…

Гольцман широким жестом обвел свой новый кабинет, который заметно отличался от прежнего. Теперь здесь были все аксессуары нормального «новорусского» делового помещения. Дорогой ноутбук на старинном письменном столе, стоимостью, как прикинул Митя, тысяч в пять баксов, не меньше. Антиквариат. Такой же древний, хорошо отреставрированный шкаф. Белые стены. Удобные диваны и кресла для посетителей. Стеклопакеты в оконных проемах. Новая мини-АТС. Черная стойка с аппаратурой, где было все, включая DAT-магнитофон и «бетакамовское» видео. Огромный телевизор с колонками, стоящими в противоположных углах кабинета. Да много еще чего было в новом офисе Гольцмана. На стене, прямо за креслом Бориса Дмитриевича, висел бронзовый прямоугольник с гравировкой. Что там было написано, Митя не разобрал, он еще не успел присмотреться к тексту на металлической поверхности. Но выглядела эта штука внушительно и солидно.

— Фонд теперь является основным устроителем культурных мероприятий в общегородском масштабе. Понял?

— Понял, — после короткой паузы кивнул Митя. — Будем теперь на городском бюджете пастись?

— Быстро схватываешь, — усмехнулся Гольцман. — Молодец.

— Тут не надо семи пядей во лбу, — сказал Митя. — И какие у нас планы?

— Планы… Планы есть. Но об этом после. Сегодня отдыхай. Я тоже расслаблюсь. Замотался с этими делами. Последний месяц в мэрию ходил, как на работу.

— О'кей.

Митя встал и подхватил пустой кейс. Деньги, переведенные в доллары, занимали теперь значительно меньший объем и покоились в кармане его пиджака.