- Ты недоволен порядками? - спросил Артамонов.
      - Недоволен!
      И вправду недоволен капитан - зло засопел, глаза выпучил, сжатые кулаки прижал к животу.
      Теперь кое-что прояснялось. Он был против врангелевских реформ и перечислил, загибая пальцы:
      - Лишают военных власти? Лишают. Зачем он заявлял: "Отныне опора в праве?" У нас война, а мы подлаживаемся к французам!.. А кооперативы? Нет, господа, увольте!.. Он смеется над нами. Он говорит: "Стародавнее русское зло - канцелярщина". Но кто, кроме чиновников и офицеров, может удержать наш хаос? Кооперативы? Или газетчики? Они призывают нас провести "день покаяния" и не дают нам собрать все силы в кулак... Не я виноват в дурной работе машины.
      Капитан поднял к груди кулаки.
      - Много разговоров, - с едва заметной угрозой сказал Артамонов. - Не забывай, Нина Петровна сама состоит в кооперативе. За такие разговоры можно залететь в контрразведку... Я офицер, я знаю, к чему ведет разложение дисциплины. Мы должны без пустой брани удержать порядок.
      - "Вот и держите! - ответил капитан. - Если б вы еще умели хорошо ремонтировать судовые машины... Я - за настоящую власть!
      - Идите к своей машине, капитан, - попросила Нина. - Не думайте, что у вас есть оправдание. Это ваш пароход.
      Ей было все равно, что творится у него в голове, Деникин ли, Врангель или Иван Грозный правят там. Надо было сдержать ненависть к его инакомыслию, чтобы благополучно добраться до берега.
      Когда-то и она была похожа на этого человека, но после, утрат, после бегства от нее прежней мало что осталось. Офицеры тоже изменились. Они вряд ли бы защищали ее, если б оставались целы и невредимы. Однако они погибнут. "Почему погибнут?" - удивленно спросила она себя.
      "Погибнут! - повторило предчувствие. - Вспомни Макария, ты его любила. Разве он не погиб, когда стал другим?"
      На мгновение перед ней возник Макарий. Она запомнила его слепым, обросшим бородой, потерявшим необыкновенный вид летчика. Сейчас он был в офицерской форме, зрячий, совсем молодой. Посмотрел и исчез.
      Макарий Игнатенков ослеп в феврале семнадцатого года, когда его самолет "Ньюпор-Бебе", выработав весь бензин, перевернулся при посадке на картофельное поле. Он не видел революции, не видел никого, кто душил реквизициями его родной хутор, не видел крови. Но как только ушибленный глазной нерв отпустило и Макарий прозрел, он погиб, когда из калеки снова превратился в офицера.
      Много повидала Нина офицеров, прониклась духом офицерства, была женой офицера и после гибели мужа пережила короткий роман с добровольцем, погибшим в Ледяном походе. Она уважала слова Деникина, что офицер всегда на страже государственности и сменить его может только смерть. Она тоже, несмотря на коммерческие интересы, чувствовала себя прежде всего русской. Все это было в ее сердце. Но после Новороссийской катастрофы все изменялось, офицерская государственность оттеснена на второй план, а на первый вышла разноголосая, разношерстная, с притупленными национальными чертами либеральная политика. "Единой и неделимой" больше не было, Главнокомандующий признал независимость Эстонии, Армении, не говоря о Польше. Правда, поляки уже выдыхались против Советской России. Только разве живой душе можно безболезненно измениться вслед за новой политикой, измениться и при этом не погибнуть?
      Увы, тысячам твердокаменным русским! Горе, мучения, а потом и смерть суждена им.
      Нина вышла на палубу. Пароход двигался вдоль скалистого темного берега, сиявшего запененными, мокрыми, тяжелыми камнями.
      Машина работала ровно. Но долго ли ей так работать? Дойдут ли до Скадовска? Бог ведает.
      Сейчас Нине не было страшно. Она спокойно смотрела на скалы, отвернулась, стала смотреть на море. Будь что будет...
      * * *
      Пинус влип по доносу армейского интенданта. Этот интендант, маленький, смуглый, в пыльных сапогах, попался Нине на глаза в порту возле элеватора. Но тогда она еще ничего не знала о нем.
      Среди гор золотистой пшеницы и красноватого ячменя Нина думала о рынках Севастополя и Константинополя. Хлеб Таврии лежал перед ней. В этих горах наверняка было и ее зерно, конфискованное у Пинуса. Глядя на это богатство, Артамонов сквозь зубы прорычал:
      - А мы там человека застрелили!
      Мучнистый запах стоял над портом. Чиликали и ворковали сотни воробьев и голубей. У причала грузилась ячменем парусно-моторная шхуна "Катерина", на мачте сидело около десятка грудастых голубей.
      В ушах Нины звучал артамоновский голос, твердивший о застреленном, но она не хотела думать о покойниках и думала о деле. На кого ей здесь опереться? Был один хлеботорговец, помогавший Пинусу, и все, больше никого.
      Портовый чиновник встретил ее с беспокойством, имя "Русского кооператива" было ему памятно.
      - Это ваш агент Пинус?.. Ваш?.. Вы знаете, я вам советую быть осторожнее.
      Он чего-то боялся. Брал, что ли? И невежлив был - не встал, сидел сиднем.
      В комнате летали мухи, одна муха ползла по чернильнице.
      - Говорите ясней! - потребовала Нина. - Вы тоже считаете его шпионом?
      - Позвольте я посмотрю ваши вывоздные свидетельства, - вежливо попросил чиновник.
      Но свидетельства были в порядке (спасибо честному недотепе Меркулову, все-таки взявшему "колокольчиками").
      - Советую наведаться в контрразведывательный пункт, - сказал чиновник. - Это недалеко. Сразу за собором.
      - Еще чего! - презрительно вымолвила она. - Это вы там убили невинного человека?
      - Сейчас нет невинных, - заметил он. - И здесь не Севастополь. У нас нет столичных вольностей... Вас все равно вызовут в контрразведку.
      - Откуда у вас такое ожесточение? Я первопоходница! - воскликнула Нина и в нескольких энергичных фразах обрисовала свое участие в белом движении, от знакомства с легендарным Корниловым до воплощения замыслов Кривошеина о самоуправлении и кооперации.
      Однако портовый чиновник только улыбнулся, повернулся к окну, а там стоят три инвалида, глядят исподлобья, как волкодавы.
      - Сразу за собором, - повторил он. - Можно и помолиться для успокоения души... Это ваши люди?
      - Божьи люди, - ответила она и спросила, куда делось оставшееся от Пинуса зерно.
      - Кажется, конфисковано, - сказал чиновник. - Точно не знаю.
      "Вот кто все губит! - подумала Нина. - Вот где казенщина... А они сидят в Севастополе, речи говорят!"
      В этой комнате царила спокойная вечная российская враждебности Нина вспомнила Симона - насколько француз живее, хотя тоже крокодил порядочный.
      * * *
      Ничего не оставалось как идти в контрразведку. Вины нет, а страшно, словно предстоит прилюдно раздеваться. Она вспомнила, как при Деникине продавала уголь туркам, стало нехорошо на душе. "Зачем? - подумала Нина. - И тогда, и сейчас ты гонишься не за спасением..." "Нет, сейчас я привезу пшеницу в Севастополь? - возразила она себе. - Это они разбойники. Моя совесть чиста". "Тебе не жалко Пинуса, а жалко конфискованной пшеницы. Ты боишься за свою шкуру".
      Впрочем, кто на ее месте не боялся бы контрразведки? Здесь не было никакой опоры в праве, как утверждал Главнокомандующий. Здесь царил другой закон.
      Нина со спутниками вышла из порта. На улице паслись козы и гуси. За плетеными горожами сквозь вишневые садочки виднелись белые хаты с соломенными крышами и краснели кирпичные дома, крытые крашенным зеленым железом. Хохлацкое село и портовый город как бы сбежались перед морским заливом и перемешивались.
      Нина шла налегке, высматривая из-под широкополой шляпки, куда ее занесло. Впереди нее шагал с мешком на плече Артамонов, сзади Судаков и Пауль. Пауль, кроме мешка, нес и Нинин чемодан.
      Они шли пока еще не в контрразведку, а к старику-хлеботорговцу Манько, но контрразведки, видно, было не миновать. Да и где тут укроешься?
      Манько должен был приоткрыть завесу с другой стороны, с той, которую военные были бы рады наглухо замуровать, - со стороны вольной воли.
      Нина шла, смотрела налево и направо, думала: "Куда меня занесло? Еще немного - и сделают врагом".
      Она чувствовала, что приближается к какому-то краю, а дальше начинается ужас.
      Только вокруг было все мирно и хорошо. Козы, гуси, трава, хаты и дома вся эта спокойная жизнь с добродушной любезностью взирала на женщину и трех инвалидов, не ведая о вражде, ни об ужасе.
      До каких пор Нина должна была ходить краем пропасти и уповать на чудо? "Господи, - взмолилась она, - я знаю, что я сбилась с дороги. Помоги. Я не боюсь смерти. Пусть смерть. Куда я иду? Все бессмысленно. Я хочу разбогатеть, выйти замуж, рожать детей. Больше ничего не нужно".
      Подошли к дому Манько, выделяющемуся наезженной колеей на гусиной травке перед дощатыми воротами. Видно, сюда много возили.
      Над забором возвышались, косо свешивались наружу, буйные, диковатые цветы - золотые шары. Красоты в них не было, а была только многочисленность, словно эти лохматые крупные растения всего-навсего исполняли должность цветов.
      Сам хозяин Манько, саженного роста хохол, лысый, с запорожскими усами, смуглый, крючконосый, походил на колдуна.
      - Ох, голубенька вы моя! - обратился он к Нине ласково, жалея ее. - С кым вы тягатысь захотилы? Цэ ж злыдни!
      Он горячо, быстро заговорил по-хохляцки, повествуя, как его тряс начальник контрразведки Деркулов и вырывал признание о связях с махновцами. Его серые глаза следили за ней, не испугается ли?
      Но ей не было страшно. Она заметила, что он босой с огромными коричневыми бугристыми ногтями, и ей стало жалко, что никакие севастопольские чиновники никогда не узнают за указами о земле и самоуправлении об этом мужике Манько.
      - А Пинус? - спросила Нина.
      - Нэма Пинуса, голубонька моя!
      И снова горячо, быстро - о поездках в далекие села, где дешевое зерно, где за квадратный вершок стекла или аршин бязи выменивается по полмешка пшеницы, о недотепах интендантах.
      Появились из других комнат босые тетки в темных юбках и полотняных сорочках, подростки в штанах на помочах и малые детки с голыми задницами. Они молча уставились на колдуна, точно ожидали какого-то знака.
      Пауль не утерпел:
      - Так где ж то зерно?
      Манько пошевелил бровями, кивнул домочадцам, и они забегали, таща горшки, тарелки, блюда.
      Пока Нина и офицеры ели каймак с белым хлебом, Манько достал гимназическую тетрадку, и по просторной, не городской и не усадебной зале, поплыли пуды пшеницы и ячменя, поплыли мимо кооператива то ли в контрразведку, то ли в прорву.
      - Надо потрясти этого интенданта! - задорно вымолвил Пауль. - Он здесь не нюхал, чем пахнет дуло револьвера. Я приведу его сюда!
      - Ой, надо ладиком, - сказал Манько, кланяясь одноглазому прапорщику. Надо задобрить, грошей дать. Они тут заховалысь як крокодылы у болоти. Грошей визьмуть, а револьвер ваш видкусять.
      Манько со своими домочадцами в этом доме, где многое напоминало хутор Игнатенковых, казался старым, обреченным на гибель. Он выбился из земляной мужицкой толщи, прирос к Скадовскому порту и, как каждый хозяин-печенег, был обречен своей неподвижностью на жертву войне. Ему некуда было от нее укрыться. Он был прикован. Со двора донеслось отчаянное квохтанье отлавливаемых кур. Пауль задорно продолжал пугать отсутствующего интенданта, а Манько волновался все больше.
      - Давайта посмотрю, - сказала Нина, беря тетрадку. - Сколько моего зерна...
      Манько повернулся к ней, потом - к Паулю, словно выбирая, к кому прислониться.
      - Угомонись, - велел Паулю Судаков.
      - Да мы его! - ответил Пауль.
      Тогда Манько стал докладывать, выводя из своих записей на свет божий неведомых землеробов - Бабанща, Галамагу, Панибудьласку, которые никого не любили ни красных, ни белых, ни "Русский кооператив", но предпочитали иметь дело все-таки с кооперативом.
      - Это махновцы? - спросила Нина.
      - Та яки махновци! - воскликнул Манько. - Чего вы шукаете ворогов? Трэба ладиком.
      - Ладиком, ладиком, - согласилась она. - Но кто докажет, что мое зерно забрали интенданты?
      - Чего? - спросил колдун. - Забралы! Не я ж его зъив?
      - Но кто докажет?
      - Як "хто"? Усе забралы. - Манько посмотрел на Пауля, как будто тот мог это подтвердить, потом подозвал самого маленького мальца с замурзанными щеками, взял его на руки, потрепал по голому заду и сказал, что брехать и дурить, имея такой выводок, ему никак нельзя.
      Нине пришлось с ним согласиться, хотя было очень соблазнительно найти здесь, у Манько, причину смерти Пинуса и свое зерно. Но колдун действительно был беззащитен перед любой силой, его первая забота была в спасении.
      - Ладно, пойду в контрразведку, - сказала Нина. - Там видно будет.
      - Мы с тобой? - спросил Артамонов.
      - Только проводите. Со слабой женщиной и контрразведка должна разговаривать приличествующим тоном.
      - Ох, голубонька моя! - предостерегающе вымолвил Манько, - То ж собакы.
      - Ну не все собаки. Не надо так! - возразил Артамонов. - Вы тут не хотите смотреть дальше собственного носа. А там - фронт. Или ты хочешь комиссаров?
      - А хто Пинуса удавыв? - язвительно спросил Манько. - Комиссары?
      - Ну знаешь! - сказал Артамонов. - На войне без жертв не бывает.
      - Ой, горе, горе, - вздохнул Манько, резко сменив язвительност? покорностью. - Вы кушайте. Чего вы так мало кушалы?
      И вправду, ему ли было спорить с офицерами? Он вызывал жалость.
      Нина не вспоминала ни мужиков, захвативших землю ее имения, ни махновцев, разгромивших хутор Игнатенковых и повесивших ее сына.
      7
      Деркулов был контрразведчиком с пятнадцатого года. Сперва занимался охраной севастопольского порта, потом служил в штабе флота, выслеживал германских и австрийских агентов.
      У него был трезвый ум и патриотическая душа. В той войне ему сопутствовала удача, но в гражданской ему пришлось труднее. Самым большим провалом, в результате которого Деркулов очутился в занюханном Скадовске, была гибель двух офицеров, отправленных на переговоры к Махно. Махно их повесил.
      Наверное, из-за этого лишился жизни и хлеботорговец Пинус, хотя приговорил его к смерти не Деркулов, а военно-полевой суд и решение суда утвердил Главнокомандующий в Мелитополе.
      Когда Деркулову сообщили, что на пароходе "Псезуале" прибыла с личной охраной хозяйка "Русского кооператива", он решил проверить ее. А вдруг?!
      Увидев Нину Петровну, он вспомнил, как арестовывал австрийскую шпионку, молодую красивую гречанку Элеонору.
      Элеонора приехала в Одессу из Константинополя, завела салон, кружила на балах головы штабным офицерам. Иногда надолго выезжала в Кишинев к родственникам. Однако по донесениям жандармских пограничных пунктов следовало, что совсем не кишиневские родственники интересовали гречанку, что на самом деле она трижды ездила в Бухарест. Что ж, в Бухаресте тоже была наша агентура, Элеонору выследили и установили за ней наблюдение.
      "История повторяется", - подумал Деркулов.
      - Пожалуйста, присаживайтесь. Вот сюда к столу. Здесь вполне удобно, почти по-домашнему... Ну, давайте знакомиться. Я начальник контрразведывательного пункта подполковник Деркулов Георгий Николаевич... С чего начнем? Давайте-ка начнем прямо с покойного Пинуса! Вы согласны?
      Он почувствовал, что сразу зацепил Григорову. Это она, а не он посылала Пинуса, ей и надо отвечать.
      - Я хотела бы знать, где мое зерно! - сказала Нина.
      - А Пинус, Нина Петровна? - спросил Деркулов. - Как по-вашему, виновен он или нет? Ведь мы отправили его на суд. Я отправил.
      Тогда Деркулов выехал в Бухарест и под видом штабного офицера, в мундире с аксельбантами, познакомился с Элеонорой в опере. Она была там румынкой, сестрой милосердия из лазарета, никогда не бывавшей в России.
      - Я хочу вернуть свою собственность! - сказала Григорова. - За Пинуса я не отвечаю.
      - Не отвечаете в каком смысле? - спросил он. - За его антигосударственную деятельность или вообще?
      Нина почувствовала зыбкость своего положения. Что означало его "вообще"?
      Она пожала плечами, посмотрела на портрет отрекшегося царя и на пейзаж с ясным месяцем над белой хатой и тополями.
      - В чем он виноват? - наконец спросила Нина.
      - Виноват, Нина Петровна! - воскликнул Деркулов. - Меня интересуете и вы тоже. Насколько виноваты вы?
      - Я? - удивилась она.. - В чем? Меня грабят, а я виновата! Вы в этой дыре, наверное, свихнулись, подполковник. Вы знаете, кто я?
      Пока она рассказывала свои страсти, Деркулов вспоминал три дня игры с гречанкой Элеонорой; они оба играли, он охотился за ней, она - за ним. И за ним установили неизвестные молодцы слежку, чтобы выявить меру его влюбленности. Но он влюбился по-настоящему, ему снился сеновал, он лежит и читает ей стихи.
      - Вы знаете, мадам, - сказал Деркулов Нине. - То, что вы говорите, это хорошо. Правда, я знавал участников Ледяного похода, которые, увы, потеряли честь. По своей должности я обязан все подвергать сомнению. Человек переменчив. Сегодня он герой, а завтра его расстреливают... Я тоже могу поведать одну историю. Один мой товарищ был в сопредельной державе, против него выступал коварный, изощренный враг. Врагом была красивая женщина. На ее совести было много русской крови. Моему товарищу надо было изобразить пылкую любовь. Он ухаживал за ней отчаянно. Наконец, она пришла к нему в гостиницу. Все походило на любовное свидание. Это и было свиданием. Завтра он должен был уезжать на фронт. Она смотрела на него дрожащими глазами и спрашивала: "И ты уедешь, даже если я буду твоей?" У него голова шла кругом. Все исчезло: отечество, долг, война.... Вернее, он знал, что потом застрелится, но ничего не мог с собой сделать... А вы говорите о ледяных походах! сказал Деркулов. - Вспомнили бы еще Бородино... Разве у вас не было минуты, когда вы все забывали?
      Тогда он удержался на краю только случайно. Он вырвал руку из ее руки, подошел к столу и выпил вина. И увидел в зеркале ее торжествующую улыбку. Она предвкушала победу.
      - Неужели у вас нет более убедительной истории, чем эта оперетка? усмехнулась Нина. - Да, время ледяных походов прошло. Я капиталистка, предпринимательница. Однако вешать своих работников - этого никакая власть долго не выдержит, рухнет.
      - Так уж? - переспросил Деркулов.
      - Рухнет. Надо решить, чего мы хотим: или победить всю Россию или попробовать хотя бы в Крыму устроить достойную жизнь. А одновременно побеждать и устраиваться - это, извините, по-дурацки... Где мое зерно? Учтите, в Севастополе мало продуктов. Покрывая воров, вы действуете заодно с врагами.
      - Я скажу, где ваше зерно. Сперва ответьте, почему ваш Пинус был связан с махновцами?
      Но Григорова не знала о махновцах. Притворялась или вправду ничего не ведала, понять трудно. Впервые Деркулов подумал, что интенданту было выгодно устранить Пинуса.
      Тогда они с Элеонорой отодвинули стол, сели на низкую кушетку. Она полулежала на мягкой ковровой подушке. Он наклонился, обнял ее и сказал по-русски: "Наконец-то ты попалась, красавица Элеонора. Ты не уйдешь от нас". И пропала гречанка.
      - Напрасно вы приехали в Скадовск, мадам, - с сочувствием произнес Деркулов. - Чем ближе к фронту, тем хуже относятся к таким, как вы. Там, где нажива, там предательство.
      Он снова вспомнил повешенных махновцами офицеров. Мужики не захотели воевать на стороне Врангеля, несмотря на приказ о земле и самоуправлении. Они пропускали к себе Пинуса, ибо он привозил товары, и выгоняли армейских заготовителей
      "Хорошо, пусть Пинус не вполне шпион, - подумал Деркулов. - Но кто вместе с этой новой Элеонорой отправляет пшеницу в Турцию и Марсель? А это хуже шпионажа. Мы здесь выполнили свой долг".
      - Мы - страна самоубийц, - сказала Нина, видя тупость контрразведчика. - Делайте, что хотите. Стреляйте, вешайте! Но надо кормить живых. А чем вы накормите? Нет товаров. Ваши интенданты ничего не дают мужикам. Деньги обесцениваются все больше. В начале наступления на Константинопольской бирже "колокольчики" были в два раза дороже, чем сейчас. А раз нет товаров, мужик хлеб не продает. Еще немного - он будет сокращать запашку. Тогда что? Под геройские песни - на кладбище?.. Вы желаете такого торжества белой идеи?
      И, высказавшись, Нина поняла, что она давно не "первопоходница", что всякая воинственность вызывает в ней презрение. Она спасла страну! Она везла на пустой рынок бязь и стекло. А что они везли? Что спасали?
      Но на Деркулова ее слова никак же подействовали. Подобное он слыхивал. Армия им всегда мешала, ее святыни - верность отечеству, самопожертвование и самоотверженность - они всегда стремились втоптать в обывательскую грязь.
      Он посмотрел на часы и сказал:
      - Скоро мы узнаем результат одного психологического опыта. Ваши спутники, по моим расчетам, в эту минуту находятся у интенданта. Там сидят в соседней комнате мои люди. Через полчаса наш спор разрешится.
      - Как разрешится? - воскликнула она, представив самое худшее. - Ведь это провокация!
      - Почему провокация? - возразил Деркулов. - Пусть поспорят. В споре выявляется истина.
      - Но они ничего не знают! Это простые работники, их прислали мне из "Союза увечных воинов"... Господи, у них же оружие!
      - Да что вы так всполошились? Мы ведь интеллигентные люди. Если вам нечего бояться, мой опыт пройдет для вас безболезненно. А то всполошились... Кстати, я был после Пасхи на одном хуторе, говорю своему спутнику: "Хватить бы чаю". А там мальчик хозяйский был. Как услышал, убежал. Прибегает баба, плачет: "Зачем хватать по хутору? И так коней отобрали, харчи..." Ну не смешно ли?
      Деркулов многозначительно посмотрел на Нину, как бы говоря: "От нас не уйдешь".
      Она опустила голову, не желая выдерживать его твердого офицерского взгляда.
      О, как она ошиблась, поддавшись религиозному чувству во Владимирском соборе! Ей не было пути.
      В ее голове стали стучать отголоски новороссийского столпотворения, убийство несчастного официанта, убийство Романовского, убийство неизвестного в ее магазине...
      Заломило виски. Откуда-то выплыла фраза, услышанная от кого-то из симоновой компании: "Когда русский мавр спасет Варшаву, он уйдет". Уйдет, русский глупый мавр, несомненно уйдет!
      * * *
      Шел август. На Дону и Кубани высадили десанты. По слухам, на Дону поголовно все восстали против красных. И юнкера Софийского, Константиновского, Алексеевского училищ, восемнадцатилетние юноши, снова приносили жертву во имя любимой родины.
      Под Варшавой польская армия ожесточенно билась с красными дивизиями.
      * * *
      В Севастополе в вечерней тишине на кораблях били склянки, звук далеко разносился над городом и замирал. Минуту спустя тысячи голосов на всех кораблях запевали вечернюю молитву:
      - Да святится имя Твое, да будет воля Твоя...
      * * *
      В Мелитополе на железнодорожных путях стоял забытый вагон с агитационной литературой, брошенный красными при отступлении. Из разворошенных бумажных кип горячий ветер выдергивал листочки и гнал по сухой земле. Один листок унесло до края станции, где мужик в соломенном хохлацком брыле готовился куда-то ехать на подводе. Он взял листок и прочитал стихотворение.
      Мой отче наш
      Да, я знаю, что жалки, малы и никчемны
      Вереницы архангелов, чудеса и фимиам
      Рядом с полночью страсти, когда дико и томно
      Припадаешь к ответно встающим грудям.
      Мужик ожидал какой-нибудь пользы, например, разъяснения властей, будут ли еще реквизировать скот. От стихов он опешил и подумал, что белые хотят вести дело по-новому, но чиновники у них все царские, недоброжелательные. Стал читать дальше.
      Ты, проживший без женской любви и без страсти,
      Ты, не никший на бедрах женщин нагих,
      Ты бы отдал все неба, все чуда, все власти
      За объятья любой из любовниц моих.
      Мужик подумал, что дело пропащее. Любовницы и встающие груди - это не лошадь.
      Но смирись, одинокий в холодном жилище
      И не плачь по ночам, убеленный тоской!
      Не завидуй, Господь, мне, грустящий и нищий,
      Но во царствие любовниц себя успокой.
      Под стихотворением стояло две подписи: "В. Шершеневич" и "Агитационный отдел XIII армии".
      Мужик посчитал, что призыв смириться в холодном жилище относится к нему, а про Господа и снова про любовниц - не понял. В его думках перепутались белые и красные.
      * * *
      В Скадовске в белой хате на покрытом полосатым ковриком полу лежит убитый полковник Судаков. Голова закрыта газетой, руки сложены на груди, из обтрепанных обшлагов торчат нитки.
      Нина приподнимает газету, смотрит на молодое спокойное лицо и машет рукой, отгонял муху. На левой щеке Судакова подсыхает свежая ссадина, в уголках глаз поблескивает влага. Как поверить, что он мертв?
      Нина жмурится и начинает негромко стонать. Стон вырывается из души помимо ее воли. Она не может себя сдержать. Живой Судаков, говоривший ей, что и на том свете найдет ее, стоит перед ней.
      Рядом глухо оправдывается Деркулов. Он не предполагал, он сочувствует, этого не должно было случиться.
      Она опускает газету.
      Тот, убитый инвалидами в магазине, тоже был накрыт газетой.
      "Все пропало, - думает Нина. - Убиваем своих... Почему?"
      Деркулов рассказывает, что здесь произошло: интендант стал хамить, вызывать инвалидов на скандал, а одноглазый прапорщик ударил его, и началась драка.
      - Это ваши люди мстят мне за украденное у меня зерно, - говорит Нина. Вы нарочно так устроили.
      Деркулов оправдывается.
      Муха жужжит над трупом, садится на скрещенные руки, переползает с пальца на палец.
      "Я его погубила", - думает Нина.
      - А что было с той гречанкой? - спрашивает она. - Вы ее тоже убили?
      - Нет, не убили, - отвечает Деркулов. - Ее перевербовали... Если будете в Севастополе жаловаться на меня, не забудьте сказать, что вся армия считает ваши кооперативы слишком красными.
      - Армия предпочитает грабить, но не пускать купцов, - говорит Нина.
      - Нет, армия молча гибнет, а в тылу - спекуляция и продажность.
      - Это полковник Судаков спекулянт? Как вам не стыдно? Я все расскажу!
      - Эх, мадам, напрасно вы горячитесь, - произносит Деркулов укоризненно. - До Севастополя далеко, туда еще надо добраться. Как вы намерены добираться, коль ваши спутники задержаны и вас я тоже задержу для проведения дознания?
      - Как "задержите"?! - спрашивает она.
      - Так и задержу. Погиб офицер, полковник. Будем разбираться.
      Что это? Он шутит? Неужели все так просто, так бесцеремонно? И некому защитить?
      * * *
      Защищать Нину было некому.
      Судакова отпели. Последний раз солнце осветило его украшенный смертным венчиком лоб, и гроб закрылся.
      Опускание гроба, закапывание ямы, насыпание на холмик поминальной кутьи - этот прощальный ритуал почему-то принес облегчение Нининой душе. Последний долг был отдан. Ничто на земле больше не связывало ее с Судаковым.
      Нина отошла от могилы и оглянулась.
      Деркулов стоял позади всех, ссутулив широкие плечи, звезды на погонах тускло поблескивали.
      "Чего ему надо? - подумала она. - Как будто дразнит нас".
      Артамонов и Пауль делали вид, что не замечают начальника контрразведывательного пункта, но именно это-то и подсказывало Нине, что они готовы к отмщению.
      Зачем Деркулов играл с огнем, она не понимала. Может быть, он искал новую провокацию? Но зачем он отпустил их и они вольны были ускользнуть из Скадовска в любую минуту? (Правда, не на пароходе "Псезуапе", которому запрещен выход из порта).
      "Он не выпустит нас, - ответила себе Нина. - он подталкивает нас бежать. Он что-то замыслил".
      Артамонов согнулся над свежим деревянным крестом, стараясь привязать к нему бело-сине-красную ленточку. На его могучей, обтянутой кителем спине, резко выпирала крупная, живая правая лопатка. Ленточка не привязывалась. Манько потянулся, чтобы помочь, но Артамонов не отодвинулся, наступил ногой на холмик, нагнулся и, зажав зубами один конец, все-таки завязал. Цвета русского флага украсили могилу как смертный венчик.
      Манько обошел Артамонова, поднял лопату, заровнял след сапога.
      И Нину поразила эта картина. Так было всегда: герои делали свое дело, гибли, оставляя флаг, а заравнивали другие, негерои. Она прошла этим путем, уже стала заравнивающим негероем.
      У нее почему-то заломило виски. Она почувствовала, что заболевает. Наверное, это от жары, решила Нина, желая обмануться. Ей нельзя было болеть.
      И впрямь было жарко. Кладбищенские тополя-белолистки стояли сонные. Поникли крапива и подорожники. Белесые гроздья лебеды торчали будто иссушенные. Только густой терновник в тени вдоль забора не подавал признаков утомления да на каменном заборе прыгал полевой конек, звеня свою песню: "Цирлюй-цирлюй!"
      Такая же маленькая бодрая птичка скакала возле Троицкой церкви, когда Нина приходила поклониться могиле летчика Макария Игнатенкова. "Мне плохо, Макарий! - обратилась к нему Нина. - Я скоро погибну. Все гибнет вокруг меня. И ты погиб, и Судаков..."
      Она вспомнила о Викторе Игнатенкове. Жив ли он? Вряд ли жив. Все юное, чистое быстро пропадает на фронте. Или делается инвалидом.
      Нина поискала Пауля.
      Манько, улыбаясь, что-то говорил Артамонову.
      Священник, маньковская жинка, старухи, дети прошли перед ее взглядом. Пауля с ними не было.
      Она догадалась, что прапорщик клюнул на Деркулова, оглянуласъ - и точно: Пауль стоял рядом с подполковником. Она испугалась новой ловушки и крикнула, отрывая Паули от контрразведчика.
      Ее охватила злость. Ну что этот мальчишка лезет на рожон? Ведь это он первый позвал офицеров к интенданту, где убили Судакова!
      Она стала отчитывать Пауля за то, что он забывает о последнем долге покойному, взяла под локоть и оттолкнула от Деркулова.
      Пауль дернул рукой, вытаращил на нее единственный глаз и с гневом, обидой произнес, что она ничего не понимает.