Русский крест

      Трудно было поверить, что это сделали они, те, кто высадился в Галлиполи в конце ноября.
      Но это сделали они.
      * * *
      Разрушенное общество возродилось в страшных условиях, платя страданиями, не останавливаясь перед жертвами*.
      Впрочем, галлиполийские герои не только парадировали и изучали науки. Одни дезертировали, другие подавали рапорты о выходе из армии и содержались в специальном лагере как отступники. Открытых противников кутеповского порядка было около двух тысяч, однако их голос слышали в Константинополе, Париже, Праге и Берлине, и там обвиняли Кутепова в дикой жестокости. Сторонники же генерала никуда на сторону не обращались и делали свое дело, презирая либеральных деятелей, их газеты, их бессилие.
      В Константинополе, полном беженцами, разлагались, гибли, лишенные твердой защиты люди. Там на площади у мечети на Гранд-базаре торговали вывезенными из России вещами: обручальными кольцами, часами, столовым серебром и одеждой. Когда все было распродано, брали у купцов-греков на комиссию разную мелочь, превращались в фармазонщиков, продавая доверчивым туркам надраенные медяшки как золотые. Правда, если фармазонщика ловили, то безжалостно забивали и на мостовой оставалась жалкая фигурка в куцей английской шинели.
      Кто ее оплакивал? Разве что слепой русский солдат, вечно сидевший возле турецкого лицея и в жару и в холод, и громко играющий на валторне вальсы военной музыки - чарующую "Березку" и рыдающий "На сопках Маньчжурии".
      Около него всегда стоит толпа турок и греков, они, кажется, озадачены несоответствием огромной тоскливой силы, живущей в звуках, и злого рока. Некому оплакивать!
      Только сборщики налога на мосту через Золотой Рог, стоящие цепью с обеих сторон, пропускали беженцев бесплатно. Они безошибочно определяли изгнанников, даже одетых в цивильную одежду. Они явно не ведали, что по Сан-Стефанскому договору (после освобождения Болгарии) русские избавлены от уплаты "мостовщины", и руководствовались состраданием. Разгромленная Турция и поверженная Россия, вечные противники, теперь глядели друг на друга, простив старое, и русских беспрепятственно пускали во все мечети, куда другим иностранцам хода не было.
      Однажды к Нине Григоровой подошел седобородый старик-мулла, взял за руку, вложил в ладонь пять лир и сказал:
      - Аллах акбар, урус ханум. Урус якши.
      Что было в душе у этого турка, Нина могла только догадываться. Может быть, в нем текла частица крови какой-нибудь несчастной русской полонянки? Или он вспомнил, сколько пленных турчанок стали русскими женами? Или просто понимал, что нынешние русские обречены?
      И впрямь - обречены.
      Хотя Нину защищала ее служба в госпитале, но вряд ли - надолго. Недалек был день, когда армия должна была исчезнуть, раствориться. А тогда - что? Идти в эмигрантский ресторан, в "Черную Розу" к Вертинскому, в "Зеленый" к Сарматову, надевать желтую кельнерскую наколку и зарабатывать чаевые?
      О будущем страшно было думать. Известно, как в тех ресторанах самые скромные превращаются в шикарных развязных женщин. В богатых костюмах и платьях от лучших портных, бриллиантах. И с печатью обреченности.
      Нет, уж лучше выйти за турка, благо сейчас мода на русских жен, и говорят, турчанки подали петицию коменданту Константинополя полковнику Максвельду, жалуются на измены мужей и требуют высылки всех соблазнительниц...
      А не хочешь за турка, можно податься на Таксим, где чего только нет, каких забав и спасительных соломинок не изобрел голодный обреченный человек.
      В конце Пера - большая, около двух верст в окружности площадь, это и есть Таксим. Раньше она служила плацем для турецкой армии, была огорожена железной оградой. Во время войны немцы сняли ограду, увезли в Германию на переплавку; остался бетонный постамент. Сейчас дирекция Пера выделила здесь Всероссийскому Земскому Союзу участок, где земцы устроили палаточную столовую для беженцев и где каждый день вовсю работали тысячи людей, добывая себе на хлеб насущный разными способами. Это была ярмарка изобретательности. Всевозможные лотереи, силомеры, пушки, панорамы, карточные игры - "три листика", "красное выигрывает, черное проигрывает", лотки с пончиками, воздушные качели, цирк, парикмахерские, паноптикум с хвостатой женщиной и человеком-зверем, который питается исключительно своим собственным мясом великое множество средств добычи на пропитание демонстрировалось здесь. Встретила Нина и старых знакомых валютчиков графа Грабовского, князя Шкуро и корнета Ильюшку, обманувших ее когда-то. Они завели себе "крутилки" и, покрикивая: "Бир билет - беш куруш" (один билет - пять пиастров), зазывали турецкую публику.
      Нина присмотрелась - "крутилки" устроены просто: деревянный круг на треноге, по кругу запускают жестяную стрелку, она крутится и указывает на выигрыши, разложенные через определенные промежутки, рахат-лукум, мыло, папиросы, вино, консервы.
      - Задаточек надо вернуть, князь Грабовский, - сказала Нина крутильщику. - Помните? На Галатской лестнице?
      Грабовский взглянул на нее, усмехнулся:
      - Это вы? А я искал вас, искал... Где же вы пропадали?
      Удивительно, но задаток отдал сразу. Видно, крутил удачно.
      У Нины мелькнуло: не попробовать ли? Но сразу возразила себе: это ведь почти дно!
      На дно еще успеется.
      Она осмотрела всю площадь, побывала в бараке цирка, где висел яркий плакат: "Небывалый во всем Константинополе и во всем мире номер! Женская французская борьба! Участвуют лучшие силы русских - мадам Лида, Галя и Вина!" Перед началом представления вышла полуголая женщина, стала звонить в огромный колокол и кричать:
      - Эффенди, гельбурда, урус ханум хорош борьба!
      На ее призывы быстро набежали зеваки в фесках, вытаращились на ее могучие груди и голый живот и весело повалили в цирк.
      В общем, привольно было на Таксиме русскому человеку. А сколько он мог тут просуществовать - Бог ведает.
      Рядом с площадью, во дворе бывших казарм устраивали бега, бой верблюдов, казачьи праздники. Но прибыль была небольшая, публика скучала.
      Ни в какие Таксимные предприятия Нина не верила. Единственное, что имело под собой здоровую почву, - это русско-американский гараж и ветеринарный лазарет, где работали несколько десятков беженцев. Да и у французов все автомобили обслуживались русскими шоферами. Только что Нине от этого?
      Ее надежды связаны с родным, погибающим.
      Из Галлиполи приходили вести о небывалых тяготах и сотнях умерших. Говорили, за декабрь и январь там похоронили двести пятьдесят человек. Говорили и о чуде возрождения, однако мало кто верил в подобные геройские сказки, все давным-давно пресытились таковыми.
      Наоборот, в русских газетах, приходивших сюда из Европы, Галлиполи изображалось адом, что, наверное, и было на самом деле.
      Выходило, всюду гибель. Здесь - разложение, там - смерть. Вопрос лишь в том, кому что нравилось, либерализм или диктатура.
      Однажды Нина и Юлия Дюбуа видели, как в порту чернокожие, одетые во французскую военную форму, разгоняли палками толпу беженцев возле парохода.
      - Какой позор! - воскликнула Юлия. - Мы совсем уничтожены. Если б я была мужчиной, я бы ни минуты не раздумывала - в Галлиполи!
      Нина вспомнила пропавшего в Севастополе Артамонова. Вот кому повезло! По крайней мере он избавлен от унижения... Но тут же какой-то голос возразил ей, что в Крыму расстреляны десятки тысяч офицеров и гимназистов, что вряд ли он уцелел.
      - Ты думаешь, там лучше? - спросила она. - По-моему, нам нигде нет места.
      * * *
      Пришла весна. Зацвели магнолии, олеандры, дикий лавр. Зажелтели бессмертники на склонах холмов.
      Из России принесло надежду - восстал Кронштадт, в Петрограде и Москве идут забастовки. В "Информационном листке 1-го Русского Корпуса" печатались сообщения о других восстаниях и страшном голоде.
      В штабе корпуса велась штабная игра на тему высадки десанта в Крыму.
      Казалось, теперь уж скоро! Родина ждет...
      Пауль возвращался из города по узкоколейке. Мулы тянули вагонетки, стучали на стыках колеса, солнце припекало голову. Пауль смотрел на стайку белых бабочек, вившейся над брошенной у насыпи ржавой колесной парой и грезил весенней, полной желтых и красных тюльпанов степью. Из степного миража выплыл Войсковой собор, мелькнуло бледное, с круглым подбородком и толстыми усами лицо атамана Каледина, потом Пауль увидел смуглую, короткостриженную гимназистку Маргариту, или, как она себя называла, юнкера Васильцова. Вот Пауль в купе поезда, Рита спит, и он склоняется над ней, хочет поцеловать - и вдруг с болью вспоминает, что ее давно уже нет, что она - только видение.
      Пауль открыл глаза, хмуро посмотрел на сидевшего напротив вольноопределяющегося с перевязанной шеей, словно тот мог проникнуть в его грезы.
      - Мы, случайно, не знакомы? - приветливо спросил вольноопределяющийся и признался. - Отряд Чернецова под Лихой, а?
      - Нет, - ответил Пауль.
      - Прошу прощения, - извинился сосед. - Мне показалось.
      Проехали несколько минут, и вольноопределяющийся сказал:
      - Домой хочется! Сны совсем замучили... Черт знает что, даже снится, как пахнет полынок.
      - Вы с Дона? - спросил Пауль, услышав донское слово "полынок". - Я из Новочеркасска.
      - Я с самой окраины, поселок Дмитриевский Таганрогского округа. Каменноугольный район, - ответил вольноопределяющийся. - И в Новочеркасске бывал... Игнатенков Виктор Александрович.
      Пауль тоже представился, и ему захотелось поведать этому незнакомому человеку, на вид - ровеснику, свои грезы.
      - Весна! - сказал он. - Зиму пережили - теперь сто лет проживем, если не застрелимся, верно?
      Оба усмехнулись, сразу поняв друг друга.
      - Да, - сказал Игнатенков. - Он железной рукой всех нас встряхнул и спас. Теперь некуда податься.
      "Спас и душит", - так явствовало из его слов.
      И снова они поняли друг друга. Кто спас? Ясно без объяснений. Отныне ты не принадлежишь самому себе, ты принадлежишь родине. Покорись долгу и забудь о личном спасении.
      Этот деспотизм, освещенный веками, оба чувствовали, покорялись ему и надеялись, что рано или поздно избавятся от его беспощадного давления.
      - Я знал одного человека, - сказал Игнатенков. - Это женщина. Из-за нее я попал в Новочеркасск. Оттуда - к Чернецову, потом - в Ростов, студенческий батальон Боровского. Боровский обещал, что мы погибнем за Отечество, почти все были согласны.
      - Я тоже добровольцем, - сказал Пауль.
      - Выходит, все знаете. Это как первый раз курицу зарезать. Сперва страшно, потом привыкаешь... Мы все сейчас даже как будто на одно лицо впалые щеки, усы и глаза... Русского сразу узнаешь по глазам. В них предчувствие смерти.
      - Вы прямо фаталист! - заметил Пауль. - Что-нибудь случилось?
      - Нет, на дуэли не дрался, - ответил Игнатенков. - Вам куда, до "Дроздов" или до "Корниловцев"? Я на "Дроздах" выхожу.
      Подъезжали к остановке, названной по имени расположения Дроздовского полка. Уже показалась одинокая палатка толстой проститутки-гречанки, о ней знали все в Корпусе и никто к ней не ходил, ни один русский. Ходили к шайтан-мадам только сенегалы.
      - Хочу подать заявление на выход из армии, - признался Игнатенков. - И не могу. Совестно.
      Глядя в его грустные глаза, Пауль вспомнил, что сегодня на стене галлиполийской развалины видел нарисованную синей масляной краской картину вид Кремля, соборы, Иван Великий и надпись "Россия ждет, что ты исполнишь свой долг".
      Кто написал? Это мог сделать любой.
      - Я тоже не могу оторваться, - признался Пауль.
      - Мне выходить, - с сожалением произнес Игнатенков. - Я живу в бараке десятой роты. Если что - милости прошу.
      Поезд остановился возле станционной землянки. Они попрощались.
      * * *
      Потом Пауль иногда вспоминал вольноопределяющегося, когда становилось невмоготу и он мысленно обращался к Богу. Господь молчал. Надо было терпеть.
      Двадцать первого марта сообщили, пал Кронштадт.
      Вслед за этой тяжкой вестью - вызов Кутепова в Константинополь, откуда его могли и не выпустить назад.
      И того же двадцать первого марта на острове Лемнос комендант генерал Бруссо исполняя приказ командира оккупационного корпуса генерала Шарпи, под угрозой наведенного с миноносцев на казачий лагерь пушек потребовал, чтобы русские немедленно дали ответ, грузятся ли они на пароходы и убираются либо в Бразилию, либо в Советскую Россию, или же переходят на положение беженцев, то есть не военных, а чернорабочих. Офицеров отделили от казаков, и тех казаков, кто дрогнул, прикладами загоняли на пароходы.
      Этот генерал Шарпи был участником Великой войны, помнил жертву Самсоновской армии и говорил, что любит русских. В средине марта он побывал в Галлиполи и сказал: "Я должен относиться к вам как к беженцам, но не могу не признаться - я видел перед собой армию".
      Теперь, без Кутепова, русский лагерь осиротел. Не стало защитника и вождя. Его вспоминали как Александра Невского, уехавшего в Орду. Вернется ли?
      И тут еще прошел слух, что с первого апреля прекращается выдача пайка и войскам будет предложено выехать в Бразилию или в Советскую Россию.
      На карте стояла жизнь.
      В эти тревожные дни притихли голоса сомневающихся и больше никто не жаловался ни на чью тяжелую руку. Сразу все как будто выстроилось, самые либеральные признали, что мир человеческий и Божий - это не плоское строение из одинаковых кирпичей, а многообразный сад, в котором должен быть садовник. И еще признали, что переносить на историческую жизнь моральные законы людского бытия - значит сеять произвол.
      Миновал день, второй, третий - Кутепов не возвращался.
      Пауль сидел на солнце возле палатки, играл в шахматы с Гридасовым. Рядом на корточках пристроился Артамонов. Гридасов выиграл две партии, похрустел пальцами и ушел. Артамонов занял его место.
      Сыграли еще две партии. Пауль снова проиграл.
      - Черт побери! - выругался он. - Не везет.
      Он загадал, что если выиграет, Кутепов благополучно вернется в Галлиполи.
      Слабо похлопывал брезент палатки. Ветер то забрасывал за угол обрывок сгнившей за зиму веревки, то сбрасывал обратно.
      Артамонов стащил гимнастерку, подставил солнцу плечи, покрытые синеватыми пятнами и темно-красными язвами. Такая болячка прицепилась почти к каждому. Говорили, из-за селитры, которая в консервах.
      - Ты знаешь, сказал Пауль. - Я достану разных семян, заведем полковой огород. Будет у нас и картошечка, и баклажан, и гарбузы.
      - Тьфу! - ответил Артамонов. - В городе малые турченята уже играют в наши парады... В Бразилию надо ехать. Или в Сербию... Еще немного - я возненавижу себя. Надо же! Собрались и талдычат: Родина, долг, умрем!.. Огородники!
      Паулю было неприятно это слушать.
      - Ладно, - сказал он. - Вот приедет Кутепов...
      - Положил я на твоего Кутепова, - продолжал Артамонов. - Хочешь, стишки про него сочинил - послушай.
      И стал читать злые нескладные частушки:
      Кутепова мы знаем по ухватке,
      С говном он всех нас хочет съесть.
      Среди командного состава
      И гастрономы у нас есть!
      - Глупо. Прекрати! - сказал Пауль. - Услышит кто - худо будет.
      - А начхать, пусть доносят, - отмахнулся Артамонов и читал дальше:
      Ах, штабики, все это штабики
      всему виной. Погибло все,
      что дорого нам. И не вернется
      Никогда!
      Послышался шорох гравия. Вернулся Гридасов. Артамонов замолчал, потом усмехнулся и с вызовом отбарабанил:
      Витковского мы знаем по Каховке
      Он очень модный генерал,
      В боях командовал он ловко,
      До Галлиполи доскакал!
      Гридасов выпятил губу и издал какой-то мычащий звук.
      - До Галлиполи доскакал! - повторил Артамонов с вызовом.
      - Брось, - пренебрежительно к его вызову вымолвил ротный. - Не болтай, а то вляпаешься... И ты тоже хорош! - кивнул он Паулю. - Позволяешь в своем взводе... В такое время!
      Гридасов объединил Пауля с Артамоновым, что было несправедливо.
      - Я не одобряю этих стихов, - заявил Пауль.
      - Тогда заложите меня контрразведке, пусть меня шлепнут, - сказал Артамонов. - Господа однополчане!
      - Ты сам себя закладываешь, несчастный, - сказал Гридасов.
      Артамонов встал и ударил себя кулаком в грудь. Его короткая, будто обкусанная культя дернулась. Темный серебряный крестик на гайтане качнулся.
      - Мы сами потолкуем, капитан, - попросил Гридасова Пауль. - Больше не повторится. Обещаю.
      - Ладно, - согласился Гридасов.
      - Что ты обещаешь? - спросил Артамонов. - Кутепов всех вас с говном съест.
      - Ладно, ладно! - прикрикнул ротный. - Пора и меру знать. Пауль, вызови-ка дежурных.
      Сейчас Артамонова должны были арестовать, отправить на гауптвахту и потом судить.
      Пауль обнял Гридасова и зашептал:
      - Уйди, прошу тебя. Я сам.
      Ротный оттолкнул его, повернулся и ушел.
      - Ты дурак, Сережа? - спросил Артамонова Пауль. - Зачем? Тебе жизнь надоела?
      Артамонов горько засмеялся.
      * * *
      Впрочем, Кутепов вернулся, и весть об этом облетела весь город. Ура, Кутеп-паша - единственный, кто мог спасти. Пристань была запружена русскими. они кричали, размахивали руками, поздравляли друг друга, как будто забыв о суровости своего вождя.
      Александр Павлович речей не произносил, сказал встретившим только одну фразу:
      - Будет дисциплина - будет и армия, будет армия - будет и Россия.
      Его, тяжелого, как медведя, на руках отнесли мимо французской комендатуры в штаб и потом долго не расходились, будоража себя ожиданием чего-то возвышенного.
      Но - чего?
      * * *
      Порыв прошел, наступили будни. Полки, дивизионы, училища - все словно сжимались перед надвигающейся из Константинополя угрозой. Предстоящая отмена пайков должна была привести к катастрофе. Французы продолжали настаивать на том, что русской армии больше не существует, а есть одни частные лица. Врангель хотел приехать в Галлиполи. Его снова не пустили. Тогда он направил послание: "Русские люди! К вам, потерявшим родину, обращаюсь я с горячим призывом объединиться для общего труда и борьбы за спасение России. В забвении всех разногласий - спасение нашей несчастной родины..."
      Не первый раз раздавался призыв к объединению. Наверное, со времен удельных княжеств Киевской Руси звучал он в сердце военных. Докатилось его эхо и до турецких берегов, и русская душа не осталась к нему равнодушной. Большинство корпуса ждало команды выступать и штурмом брать перешеек у Булаира, как будто это был выход из "Крымской бутылки". Меньшинство подавало рапорты о переводе в беженцы или дезертировало.
      Неопределенность тянулась до тех пор, пока генерал Шарпи не приказал сдать оружие.
      Кутепов ответил: приходите и забирайте силой, по-другому не отдадим.
      Шарпи распорядился сократить пайки.
      Развязка приближалась.
      Сколько они могли протянуть? Надо было либо начинать войну, либо покориться.
      По городу потянулись колонны в белых рубахах, с примкнутыми штыками. В лагере начались смотры. Оркестр играл марши.
      Французский комендант, полковник Томассен явился в штаб корпуса и прямо спросил:
      - Будете атаковать Константинополь?
      - Нет, - ответил Кутепов. - Пойдем походным порядком в Сербию.
      "Мы не бессловесная масса, - следовало из его слов. - Рассеять нас не удастся".
      Томассен доложил в оккупационный совет, что обстановка накаляется, надо прислать подкрепление. Полковник Томассен еще помнил недавнее письмо Кутепова по поводу вызова русскими французского лейтенанта: "В вопросах чести никакое подчинение и никакие угрозы не могут заставить нас забыть ни своего личного достоинства, ни, в особенности, традиций нашей армии, знамена которой находятся в нашей среде".
      Шарпи понял опасения Томассена. Он знал, что если не ответить на этот вызов, потом разговаривать с Кутеповым будет еще труднее.
      К Галлиполи подошла эскадра боевых кораблей - два броненосца, три крейсера, миноносцы, транспорты - встала на рейде на расстоянии выстрела от кутеповского штаба.
      Томассен предложил Кутепову:
      - Завтра высаживаем десант, начинаем учение по захвату города.
      - В пятнадцатом году здесь, кажется, уже был десант? - спросил командир корпуса, намекая на провал англо-французского десанта. - Я понимаю, насколько важны подобные маневры. Но по странному совпадению на завтра назначены маневры всех частей русской армии по овладению перешейком.
      "Мы пойдем на Константинополь, - таким была суть его ответа. - Лучше не дразните!"
      И кто знает - они бы взяли древний Византий, сомкнулись бы с армией Мустафы Кемаля, вышибли бы союзников и погибли бы со славой.
      Они не боялись смерти, французы это поняли. Эскадра ушла. Торжество русского военного духа должно было как-то выразиться в суровой, почти нищей обстановке. Требовалось что-то такое же суровое и великое, как и жизнь обреченных, но несдающихся людей.
      И никто не знал - что же?
      Пауль тоже не знал. На алтарных дверях полковой церкви нарисовали архангела Гавриила в багряном плаще, с поднятыми ветром волосами и белой лилией в руке. Пауль думал: нужно что-то вечное, как молитва.
      За рекой, над обрывом размещался в холщовом строении корпусной театр и там ставили чеховский "Вишневый сад". Пьеса из недавней русской жизни притягивала, доводила до злой тоски. Россия представлялась вырубленным садом, а все - чеховскими героями, этими непрактичными Гаевыми, предприимчивыми Лопатиными и даже мечтательными студентами Петями Трофимовыми, которые мечтали о переустройстве жизни.
      Переустройство грянуло. Нынешние зрители, преодолев реки крови и грязи, смотрели пьесу как страшный сон и чувствовали, что они тоже обречены исчезнуть. Казалось, даже души умерших слетались к корпусному театру, чтобы прикоснуться к потерянному отечеству. Это был новый памятник.
      Теперь уже не узнать, кому пришла в голову мысль поставить на кладбище памятник Белой идее. Там уже стояло множество крестов, и ветер постукивал вырезанными из жести венками о железные перекладины.
      Это должен был быть памятник всем погибшим, умершим и живым. Во взводе лишь Артамонов открыто насмехался над замыслом увековечить позор изгнания, раздражал всех обитателей палатки.
      В один из апрельских дней Артамонов не явился на вечернюю поверку. Он был арестован.
      - Туда ему и дорога! - сказал Гридасов. - Допрыгался. Теперь ему не сдобровать. - И повторил слова генерал-майора Пешни, командира Марковского полка: - Все протестующее в гражданскую войну выводится в расход во имя сохранения престижа и спасения власти.
      Над лагерем зеленело вечернее небо, с пролива дул ветер и шумели волны.
      - Кто его выдал? - спросил Пауль.
      - Не знаю. Он всем надоел, - ответил ротный. - Наверное, у него не хватило храбрости самому справиться со своей тоской.
      - Это легче всего, - сказал Пауль. - Вот когда Каледин застрелился... Нет, никому он не помог, только хуже наделал.
      - Ну этот не Каледин, нечего сравнивать, - возразил Гридасов.
      - Да тебе и лучше, что избавился. Тоже дружок!
      Он прислушался. Из соседней палатки раздавались возгласы - там играли в карты.
      - Как ни кончится, а в роту я его не пущу, - закончил Гридасов. Все! - И заговорил о предстоящем банном дне и очистке уборной.
      Артамонов больше не возвращался. Видно, сидел в Галлиполи, ждал суда.
      Пауль подал на конкурс свой рисунок часовни и стал искать место для огорода, заставляя себя поменьше думать о товарище.
      В Галлиполи росла всякая всячина: инжир, миндаль, орехи, черешня, персики, айва, абрикосы. Что-то родное виделось в тополях, дубах и ясенях, словно они пришли сюда с Дона. Буйные травы - костры, ежа, мятлик, лисохвост, клевер - тоже навевали мысли о родине.
      Пауль нашел пустырь возле города неподалеку от кладбища. Многие сочувствовали его замыслу. Оказалось, что и в других полках тоскуют по земле.
      Он покупал в лавке семена огурцов, торговался с греком за каждый пиастр.
      - Карашо! - улыбался грек, сбавляя. - Стратегиос, калиспера.
      Они понимали друг друга. Все торговцы уже знали русский счет и несколько десятков слов. Даже французы и сенегалы объяснялись с галлиполийцами на русском.
      Пауль взял тридцать пакетиков семян и стал расплачиваться. В эту минуту вошли в лавку вольноопределяющийся Игнатенков и какой-то штабс-капитан в малиновых дроздовских погонах.
      Игнатенков узнал Пауля, пожал ему руку и познакомил со своим спутником Шевченко, бывшим агрономом.
      - Мы картошку посадим, синенькие, капусты побольше, - сказал Шевченко. - Земля должна родить. На земле душа отмякает.
      У него были карие веселые глаза и вислые усы.
      - Что нового? - спросил Игнатенков.
      Пауль рассказал о своем проекте памятника и аресте Артамонова.
      - Тю! - махнул рукой Шевченко. - Пропал, никто не спасет. Там французы новую каверзу придумали - вывесили объявления, что разрешают свободный выезд* . Они - свободный выезд, а мы военно-полевой суд... Лучше с землей нам возиться...
      Наверное, прав агрономический штабс-капитан, нечего было тягаться с армейской силой, которая-то и спасла беженцев, сдавила железной рукой и спасла. Но - тяжко, господа, как тяжко отдавать на жертву своих!
      * * *
      Девятого мая заложили памятник почившим русским воинам.
      Нет, не паулевкая часовня была отмечена. Зато другой проект, тоже часовни, в псковском стиле занял первое место. И Паулю было приятно осознавать, что его чувства созвучны общему чувству.
      Правда, строительство часовни требовало немалых денег - 750 лир, и поэтому командир корпуса выбрал проект, занявший второе место, более дешевый. Это было надгробие в римско-сирийском стиле, тяжелая, грубая пирамида, увенчанная крестом.
      Строила памятник команда из тридцати пяти человек под началом подпоручика Технического полка Акатьева, автора проекта. Они работали на кладбище с утра до вечера, и к ним тянулись десятки, сотни, тысячи русских. Каждый нес на плече тяжелый камень. Гора камней росла. Здесь был камень, принесенный Кутеповым, были офицерские, солдатские камни. Весь наличный состав корпуса побывал здесь.
      Не было только тех, кто ждал суда за агитацию против армии.
      Рос и паулевский огород, поднялись помидоры, огурцы, картошка, капуста, лук, перец, морковь, кабачки. Роскошная красота цветущих растений, полных золотого гула пчел, вызывала благоговение и радость бытия.
      Вечером огородники и строители шли на море купаться. Песок был горячий, вода теплая. Вдали по проливу шли большие пароходы, приковывавшие к себе взгляды. И никто не говорил, что он думает при виде больших кораблей, но потом купались молча, без улыбок.
      Памятник вырастал. Скоро должно было быть торжественное открытие. Говорили, что Врангель в Константинополе ведет трудные переговоры с союзниками о переброске Русской армии в славянские страны. Отечественные либералы по-прежнему стояли на позиции французов и слышать не хотели о сохранении военной силы.
      Жарким днем двадцать третьего мая пришел пароход и французы объявили, что всех без всякого разрешения принимают на борт для отъезда в Болгарию на работы. Дисциплина, долг, традиции - это перестало существовать. Пароход и освобождение от последних оков державности - вот что было двадцать третьего мая.
      И корпус уменьшился почти на тысячу человек. Они освободились, уплыли в Бургас, ускользнули.
      Кутепов на следующий день издал дерзкий приказ: до двадцать седьмого числа каждый мог свободно выйти из корпуса. Он как будто уступал французам, но на самом деле, снимая внешние законы, вызывал к действию законы более могущественные, над которыми никто не был властен. Теперь не было неорганизованного хаотического отъезда, похожего на бегство. Ворота крепости были распахнуты.
      Ушли немногие, две тысячи. Остальные не покинули полков, вновь подчинившись национальному закону, который обрекал их либо общему спасению, либо гибели.
      У Пауля ни на мгновение не возникло сомнения, с кем ему быть.
      Вечером двадцать седьмого он зашел в церковь, молился за гибнущую Русь, и архангел Гавриил в багряном плаще напоминал о его друге Артамонове. Скорей всего, думал он, глядя на икону, Сергея освободят и выпустят на все четыре стороны.
      Но кончился день, наступило двадцать восьмое. В палатку вошел Гридасов, показал Паулю приказ о приведении приговора в исполнение - штабс-капитан Артамонов был расстрелян.
      Все перепуталось: свобода, традиции, дисциплина.
      - Почему его расстреляли? - спросил Пауль. - Разве он враг?
      Гридасов пожал плечами, ответил, что председательствовал на суде генерал Пешня.
      Пауль повернулся на постели лицом вниз и заплакал.
      Гридасов присел на корточки, положил руку ему на плечо и сказал:
      - Теперь ничего не поделать.
      - Он прошел всю войну! - пробормотал Пауль, не поднимая головы. - Мы всех убили! Все - мертвые души! Когда это кончится?
      Гридасов шлепнул его по плечу.
      - Никогда не кончится, - произнес он. - Мы живы, пока служим идее. Наша идея - сильная Россия... А ты не французик, чтобы хныкать. Зажмись! Ты офицер или тряпка?
      Ротный вышел из палатки.
      Пауль лежал разбитый, почему-то вспоминал Скадовск, Нину, Судакова. Все улетело. Судакова убили свои, Артамонова расстреляли, Нина пропала. Что ждало Пауля? Смерти он не боялся. Что смерть? Нечувствительный удар, как тогда возле станицы Георге-Афиопской, когда он наклонился, чтобы поднять с земли обойму, и пуля неслышно вошла в его голову.
      "Боже, - решил Пауль. - Я могу служить только тебе. Доберусь до Болгарии, уйду в монастырь".
      * * *
      В начале июля бушевал норд-ост. Палатки скрипели и ерзали, вздувались будто паруса. Ночью во сне кричали люди, раздавались боевые команды, вели огонь бронепоезда, кавалерия скакала на пулеметы.
      После шторма наступили погожие дни. По вечерам солнце уходило за фиолетовые горы на том берегу. Ночи были ясные, лунные. Тревожные сны улетали.
      Двенадцатого июля, в Петровки, в день ангела Главнокомандующего, состоялось производство в офицеры самых твердых защитников идеи - юнкеров старших классов. Юноши стали подпоручиками неумирающей армии. У них ничего не осталось, кроме нее, освященной страданием, кровью и преданиями. Полуистлевшая парча старых знамен уже утратила позолоту, но песня "Бородино" гремела над Галлиполи и долетала, если не до Парижа, то до России.