Но нет, никакой Антон Иванович не помог ей. Она должна была расплатиться за то, что оказалась вблизи убийства, и ее действительно вырвали из-под императоров, едва позволив обратиться к соседям с просьбой приглядеть за вещами, и увезли в английский участок.
      Участок помещался недалеко, в районе Пера, и назывался "Кроккер", о чем Нина узнала от двух русских офицеров, сидевших с ней в одной каморке. Ну кроккер и кроккер! А что ей до британской военной полиции?
      Офицеры представились явно вымышленными именами - князь Грабовский и корнет Ильюшка. Они попались на Галатской лестнице, торговали там русскими деньгами всевозможных правительств.
      - Эффенди! Николай Романов, царь, - пять писатров! - быстрым шепотом вымолвил корнет Ильюшка. - Подходит турка. Любят они с водяными знаками, чтобы пышности побольше.
      - А "керенки", "колокольчики" - берут? - спросила Нина.
      - Все берут, - ответил корнет Ильюшка.
      - Можно организовать дело, - сказала Нина.
      Граф Грабовский засмеялся и предостерег:
      - Англичане совсем озверели.
      - Да я просто так, - ответила Нина. - Нет у меня ни романовских, ни "колокольчиков".
      - А что у вас есть? - спросил граф Грабовский.
      - Вы могли бы мне помочь, - недолго думая, решила она. - Мне могут понадобиться помощники. За хорошую плату. Где вас найти?
      - В общежитии посольства, - сказал корнет Ильюшка.
      - Погоди, - остановил его граф Грабовский. - Вы бы хоть в общих чертах...
      - В общих чертах? - переспросила она. - А револьверы у вас есть?
      - Есть, - ответил корнет Ильюшка. - Еще не продали.
      - Погоди, - снова остановил граф Грабовский.
      В это время дверь в каморку открылась и Нину вызвали на допрос.
      - До свидания, господа, - сказала она. - Было приятно познакомиться.
      Ее допрашивал лысый чернобровый англичанин, похожий на еврея. Нина евреев не боялась и сразу почувствовала, что никакого греха за ней нет, все это сейчас выяснится.
      И верно - порасспросив о том, как она оказалась рядом с генералом Романовским, англичанин поинтересовался ее родом занятий и отпустил с богом. Она поняла, что не Романовский его интересовал, а престиж британской армии. Но Нина не имела ничего против британской армии. "Все вы звери порядочные," - подумала она, улыбнувшись самым милым образом английскому сыщику, или кто там он был на самом деле.
      Она вышла на волю. Солнечная своевольная мирная жизнь окружала ее, знать не хотела ни "крокера", ни корнета с графом, ни русской смуты. Рядом зазвенел звонок - это мальчишка с лимонадом звал народ.
      Мимо Нины прошла турчанка в черном неуклюжем платье с пелеринкой, лицо закрыто густой чадрой. Остановилась возле мальчишки, взяла чашку и, приподняв чадру, обнажив молодые губы, выпила лимонад.
      "И я хочу", - промелькнуло у Нины. Да денежек, этих самых пиастров у нее не было. И вообще, если поразмыслить, ничего у нее нет, ибо ни одного осколка русской силы нет в Константинополе.
      Нина отвернулась от лимонадного турка, миновала английский патруль и направилась к посольству, тревожась об оставленных вещах. Через несколько домов ей попались еще итальянские полицейские в треуголках и коротких накидках, весело пялившиеся на бегущего мелкими шагами турка, который нес на подставленных снизу ладонях целый столб бумажных лир и упирался в них подбородком.
      - Темпо! Темпо! - кричали итальянцы.
      В двух шагах от Нины прошествовала французская монахиня в синем платье, в огромном белом накрахмаленном чепце.
      Нина вспомнила фото в довоенной "Ниве" - черноглазая девушка, "семнадцатилетняя черкешенка Эльза, любимая жена султана Абдула Гамида, убитая им в припадке ревности".
      Чужое солнце, чужие люди, чужбина! И дым отечества нам сладок... Только дым и остался. Если убивают генералов прямо в посольстве, то значит - конец.
      "Какая я дура! - сказала себе Нина. - Господи, что ты сделал со мной? Какая я дура! Лучше было сдохнуть в Новороссийске..."
      * * *
      От России остался только Крым или, как говорили, "Крымская бутылка", в которой сидели корпуса Слащева и перевезенная из Новороссийска Добровольческая армия вместе с донцами и кубанцами. И эту бутылку скоро откупорят, поэтому возвращаться туда ни у кого нет охоты.
      Англичане окончательно отказались поддерживать белое движение. Беженцам стало известно, что двадцатого марта верховный комиссар Великобритании адмирал де-Ротбек пригласил к себе на флагман "Аякс" генерала Врангеля и сообщил ему две вещи: Врангеля зовут в Крым на военный совет для выбора преемника Деникину, однако правительство его величества считает дальнейшую борьбу безнадежной.
      - А что Врангель? - спрашивали беженцы, желая угадать свою судьбу, желая, чтобы хоть кто-то попытался переломить ее злую волю.
      И, узнав, что генерал не дрогнул и бросил вызов судьбе, беженцы вместо того, чтобы одобрить его мужественный выбор, осмеяли решение Петра Николаевича, ибо устали от войны.
      Вот русская противоречивая натура! Ведь только что сочувствие было на стороне молодого, сорокадвухлетнего генерала, в нем видели героя, но не успел герой сделать первый шаг, как стало скучно.
      Правда, Нина поверила в нового главнокомандующего: были в его судьбе две точки, задевавшие ее сердце - он закончил Петербургский горный институт и в начале войны, командуя эскадроном в Восточной Пруссии, заслужил Георгиевский крест за взятие германской батареи кавалерийской атакой. А Горный институт и Восточная Пруссия для Нины были знаками прошлого. В Горном учился ее друг, летчик Макарий Игнатенков, в Восточной Пруссии погиб ее муж. Поэтому Врангель, взявшись за безнадежное дело, словно обращался лично к Нине: "Нужна последняя жертва. Или мы спасемся, или погибнем достойно".
      Ей нечего было страшиться потерь. Она все уже потеряла, остался только патриотизм, пробудившийся в ней вместе с ощущением бедности. А что такое патриотизм? Боль, унижение, любовь?
      Горькую силу любви к потерянной родине Нина испытала, когда встретилась со своим компаньоном. Рауф был толстый коренастый турок с сизыми тучными щеками и бархатными ласковыми лукавыми глазами. Он стоял на пороге конторы в невероятно широких штанах с отвислым задом, в красной засаленной феске и глядел на выходившую из коляски Нину. Солнце било ему прямо в лицо. Он грелся. Сюда доносились звуки порта, пахло морем, теплой землей. Вдали на холме высилась величественная Сулеймания с огромным куполом и высокими минаретами. Возле дома, похожего выступающим вторым этажом на старые новороссийские и мариупольские дома, цвела дикая вишня, вся обсыпанная бело-розовыми цветами. Запыленным глазом блестел газовый фонарь.
      - Здравствуй, Рауф! - сказала Нина. - Узнаешь?
      Он вскинул руки, заулыбался, сверкая глазами.
      - Издравствуй, азизи, - обрадованно ответил он. - Приехал к нам, да? А я думаю, куда Нина-ханум пропал?
      - Не пропал, - вымолвила она. - Соскучилась по тебе, приехала в гости.
      - В Истамбуле много гостей! - усмехнулся турок. - Все гости теперь хозяева. Даже греки. Аллах покарал турок за войну, не надо было воевать. И русским - не надо... Как ты живешь, Нина-ханум?
      - Нам надо рассчитаться, Рауф, - сказала она. - Я не успела получить за последний пароход в декабре.
      - Пароход-мароход! - улыбнулся турок. - Надо книги смотреть. Ты живой это хорошо!
      Казалось, он рад видеть ее и поможет ей, ведь нынче они оба будто связаны одним горем, у него родной Истамбул оккупирован, а Нине совсем худо.
      Они вошли в контору, поднялись по широкой деревянной лестнице, Рауф позвал кого-то - девочка с насурьмленными до висков глазами, принесла на красном подносе воду, миндаль с изюмом, поставила на маленькие табуреты, а к табуретам положила подушки.
      Нина оглянулась на длинную софу, идущую вдоль окон, подумав, что лучше сидеть там.
      По стенам были развешаны во множестве каллиграфические надписи на голубых дощечках.
      - Как жить будешь? - спросил Рауф. - Воевать будешь? Врагов убивать?
      - Буду воевать до смерти, - сказала Нина.
      Маленькая турчанка вышла, а через минуту стала выглядывать из дверей, украдкой наблюдая за гостьей.
      - Зачем воевать, азизи? - с ласковой укоризной произнес он. - Все равно придет чужой аскер. У него свой интерес, ты ему не нужен.
      - Я хочу жить дома, - сказала Нина.
      - Хочешь жить у меня? - спросил Рауф, удивленно выпучив глаза.
      - У тебя? В гареме? - Нина засмеялась. - У тебя не хватит денег, чтобы меня купить. Да и старая я для ваших гаремов.
      - Зачем говорил: "дома хочу"? - пожал он плечами. - Я не понял. Сейчас книгу буду смотреть... Садись.
      Он сел на подушку, поджал ноги. Нина тоже села, сидеть было неудобно.
      Рауф взял чашечку, отпил, вытянув толстые губы трубочкой. Потом запил водой. В дверях за турчанкой мелькнули еще какие-то фигуры.
      - Ты знаешь Мустафу Кемаля? - негромко спросил он и оглянулся.
      - Что-то слыхала, - ответила Нина. - Ему не нравится, что в Турции много гостей, верно?
      - Кемаль русских уважает. Они страдают, - уточнил Рауф и вдруг вскочил, закричал что-то зверское и побежал за дверь, бросив Нину.
      "Что мне Кемаль? - подумала она. - Воюйте хоть с греками, хоть с англичанами. "
      Она выпила кофе и воду и стала скучать. Кончился и миндаль с изюмом, Рауф все не появлялся.
      Она хотела пойти да просто позвать его, чтобы наконец получить деньги. Но все же ее останавливала беженская трясина. Чужбина, Ниночка! Сиди и дожидайся вислозадого эффенди, и дай Бог, чтобы все кончилось благополучно.
      Она вспомнила разговор соседей о том, что турки в начале войны вырезали и выслали греков, армян-купцов, всех своих конкурентов, а потом война к этой победе добавила голод, драки в очередях, разбой, нехватку дров, угля. Если бы Нина была турчанкой, что бы она чувствовала, глядя как по Стамбулу шествуют розовомордые английские солдаты и итальянские полицейские с перьями на шляпах?
      Она не была турчанкой, но стало жаль Рауфа и всех бедных турок. Разве нынче они не походили на русских?
      Конечно, тяжело было Рауфу в оккупированной Турции. Однако где же он? Пора бы вернуться.
      Нина постучала тарелкой по столу - никто не откликнулся. Она пошла в дверь, за которой исчез Рауф. В полутемном коридоре пахло пылью и старыми, источенными древесным жучком сундуками. Высоко под потолком светлело мутное оконце. Нина дошла до другой двери и оказалась в комнате, где на ковре сидели Рауф и какой-то старик в чалме.
      Увидев ее, Рауф закрыл глаза, потом закатил их, подняв голову, словно взывал к Аллаху.
      - Что в твоих книгах? - спросила она. - Где мой пароход?
      - Нет пароход, - ответил он. - Может, ты забыл?
      Рауф что-то сказал старику, тот поглядел на нее твердым хищным взглядом и отвернулся.
      "Пропали мои деньги, - промелькнуло у Нины. - Они только что обо мне говорили. Я им не нужна ".
      - Сто лир дам. Подарок тебе. Бакшиш, - сказал Рауф. - Заберешь к себе обратно твой шахта, твой дом - может, пароход-мароход найдем. Якши? спросил он щедро. И сам ответил: - Якши!
      - Две тысячи! - потребовала Нина.
      - Нет, азизи, - покачал головой он. - Не могу.
      - Я приведу русских солдат, - пригрозила она. - Хочешь войны?
      - Где твои аскеры, Нина-ханум? - улыбнулся Рауф. - В Истамбуде нет урус-аскеров. Есть урус-дервиш.
      При упоминании нищих дервишей старик что-то недовольно буркнул. Видно, русские беженцы были недостойны сравнения с дервишами.
      - Свинья ты, Рауф! - воскликнула Нина. - Ну ты тоже поплачешь. Вспомнишь тогда урус-дервиш!
      Рауф безмятежно смотрел на нее, как на неразумного ребенка.
      - Сто лир, якши? - спросил он.
      - У тебя пароход! Вижу, что у тебя! - сказала она. - Подавись ты им, проклятый!
      И она ушла, не взяв его подачки, надеясь вернуться сюда с офицерами.
      "Офицеры! - говорила себе Нина. - Бедные русские офицеры. Единственная опора".
      Она рисовала сладкие картины мести: вислозадый Рауф поползает перед ней на коленях, побьет лбом об пол, каясь в непотребном обмане.
      Нина еще не привыкла к бессилию русских.
      Нина вышла на улицу. Маленькая турчанка догнала ее, дала черный платок, чтобы она закрыла свое славянское лицо и слилась с этим неверным лукавым городом. Нина отбросила его и быстро зашагала по узкой улице под выпятившими вторые этажи домами.
      - Ханум! Ханум! - жалобно звала турчанка, но Нина не остановилась.
      Кого только не было на набережной! Мелькали алые фески, белые шапочки американских матросов, расшитые золотой вязью фуражки греков, французские помпоны, английские хаки, меховые куртки армян, русские погоны.
      Нина искала графа Грабовского и корнета Ильюшку, поднимаясь по широкой Галатской лестнице к Пера.
      - Покупаю и продаю! - услышала она родную речь. - Настоящие царские романовские, керенские, думские, архангелогородские, астраханские, ташкентские, колчаковские и прочая!.. Эфенди, друг - базар! Валюта! Беш куруш!
      Перед ней выпорхнул сухопарый человек в распахнутой английской куцей шинели без погон, физиономия непонятная - то ли конокрад, то ли казачий урядник.
      - Казак? - спросила Нина.
      - Князь Шкуро, мадам, - отрекомендовался человек и вдруг подняв голову, сделал как бы собачью стойку, тревожно сузив глаза.
      До Нины донесся откуда-то из толпы:
      - Фараоны!
      Физиономия князя приобрела армейскую определенность, какая вырабатывается за годы службы, никаких конокрадских отблесков в ней больше не светилось.
      Прошествовал английский патруль в знакомых плоских фуражках - блинах, розовощекие поросята. Они мельком взглянули на князя и Нину и отвернулись.
      - Не желаете в "крокер"? - спросила Нина.
      Он возмущенно сдвинул брови, ожесточился лицом, но лишь на мгновение, пока не дошло, что ни к чему офицерская фанаберия.
      - Вам чего, мадам? - спросил он.
      - Ищу графа Грабовского и корнета Ильюшку, - сказала Нина.
      - Вы на кого работаете? Я вас не припоминаю, - ответил князь.
      - Некогда болтать, - отрезала она. - Вы их видели?
      - Вон там, - он махнул рукой по направлению к Пера. - А давайте, мадам, организуем с вами трактир? Готовить умеете?
      Нина пожала плечами и пошла дальше. Мало ли сумасшедших? Князь двинулся за ней, держась в двух шагах и говоря, что у него есть думка затеять на базаре харчевню под названием "Малороссийский борщ", однако борща он не умеет варить.
      - Револьвер есть? - обернувшись, спросила Нина.
      - Найдем! - обнадежил князь. - Значит, согласны?
      - А ты не трус? - спросила Нина, в один миг подминая его, почувствовав, что он слабее ее. - Мне нужен храбрый человек.
      - Зараз храбрецы все в могилах, - усмехнулся князь. - Вам телохранитель требуется или шайку сколачиваете? Для телохранителя я, пожалуй, не гожусь, а в шайку пойду.
      Нина огляделась. Пробежал трусцой грузчик с огромной плетеной корзиной на спине. Продавец лимонов, прикрыв глаза, вполголоса твердил, как молитву:
      - Амбуласи! Амбуласи!
      Внизу открывалась пристань и сверкало море, усеянное пароходами и лодками. Дорого обойдется Рауфу пароход!
      - Нужно еще два-три человека, - сказала Нина. - Что думаешь о Грабовском и Ильюшке.
      - Достойные люди, - ответил князь. - Умеют держать язык за зубами, сейчас поищем их... - Он наклонился к Нине и добавил шепотом: - Завербованы англичанами. Может, я один справлюсь?
      - Плевать на англичан! - воскликнула она. - Чтоб нашел мне людей. Как только найдешь, даю всем задаток.
      - Не кричите! - попросил он. - Еще подумают, что к вам пристают.
      - Ты, что, боишься турок?
      - Нет, мадам.
      - Называй меня Ниной Петровной. Разыщешь и приведешь в отель "Тройкос", это возле Пера. У тебя есть цивильная одежда?
      - Нет, мадам... Виноват: Нина Петровна. - Князь вытянулся и выпятил грудь, его глаза преданно смотрели на нее - он увидел в ней надежду.
      "Бедный офицер! - мелькнуло у Нины. - Как собака без хозяина". Его звали Василий Иванович Волков, он шел рядом с Ниной и рассказывал о своих приключениях, набивая себе цену. Но ее не интересовали ни бои, ни страдания.
      Она не хотела жалеть Волкова, ибо собиралась использовать его только один раз, - и тогда прощай, князь Шкуро, живи как знаешь.
      На верху лестницы, у начала Пера, она встретила графа Грабовского и корнета Ильюшку. Оба залавливали вислозадых и исполняли им свое: "Эфенди, беш куруш!", а вислозадые разглядывали на свет водяные знаки и забавлялись, перебирая осколки некогда грозной русской империи. Корнет Ильюшка согласился сразу, а граф Грабовский, наклонив к плечу голову, стал расспрашивать Нину о предстоящем деле.
      - Вот вам по лире, - прервала она. - Завтра в семь утра встречаемся здесь. Возьмите револьверы. Стрелять, наверное, не придется. Припугнете одного неверного. И прошу - погоны снять.
      На что она надеялась? На доблесть этих трех героев? Или на судьбу? Но больше не на что было надеяться.
      Простившись с офицерами, Нина пошла по роскошной Пера мимо зеркальных витрин с золотым блеском, красными и голубыми драпировками, и уже не ощущала себя бедной беженкой. Она имела опору. Теперь можно было разговаривать с Рауфом на равных.
      На углу возле кафе старик-турок жарил на маленьком мангале каштаны. Проехал черный экипаж, арабаджи-извозчик лихо щелкнул кнутом. Глядя на них, Нина подумала: а если собрать всех офицеров и захватить Константинополь и Турцию? Устроить здесь русскую губернию?
      Какой заманчивой была эта мысль! Но послышались простые детские звуки дудочки, и по Пера, сразу ставшей узкой, заполняя даже тротуар, широким шагом двигался строй шотландских стрелков в коротких клетчатых юбках. Нина посторонилась. Крайний в строю стрелок чуть уклонился из строя и скользнул плечом по ее плечу и груди, потом оглянулся, смеясь молодым лицом, наткнулся на мангал с каштанами, и мангал зазвенел на плитах, рассыпая угли. Шотландец скакнул козлом, выломившись из строя, потом размашисто кинулся вперед и занял свое место.
      Шотландская волынка продолжала играть детскую мелодию. Солдаты английского короля не остановились. А где русские солдаты, русская губерния? Их не стало.
      Турок оглянулся с выражением стыда и какой-то робкой надежды, что никто не заметил его унижения. Увидел Нину, гордо отвернулся и, горюя, закрыл руками лицо, словно перевернулся не мангал, а все мечети Константинополя.
      * * *
      Великий Византий, кому издревле наследовала Россия! Кого только не было на этих холмах, кто не любовался городом на берегу Золотого Рога и кого не пронизывала вечность при виде ничтожных человеческих усилий, создавших прекрасный город. Здесь жили древние греки, персы царя Дария стирали город с лица земли, здесь первокреститель Руси святой Андрей проповедовал христианство, отсюда пролился яркий свет, дошедший потом до самых далеких уголков Российской империи. Прошли и исчезли в веках афиняне, римляне, крестоносцы, византийцы. Развалилась Османская империя, рухнула Российская. А город стоит, сохраняя память о Византии в мечетях, бывших некогда православными храмами. Мечеть Хаджа Мустафа-паши таила в себе образ храма святого Андрея, мечеть Календер - Богородицы, Айя-София - святой Софии, и многие мечети, перестроенные из церквей, вызывали у русских весной 1920 года странное чувство.
      Из-под мусульманского великолепия Айя-Софии с зелеными щитами, на которых золотом были написаны стихи Корана, с резными мраморными решетками и колоннами, на сводах купола явственно проступала византийская мозаика шестикрылые серафимы.
      Русские видели в незнакомых чертах города что-то родственное, явно из древних снов и старинных преданий был соткан Константинополь. И хотя одни беженцы жили в роскошном "Палас Пера" и в "Токатлиане", а другие в занюханном "Тройкосе" или по-цыгански ютились в общежитии посольства или вовсе мучились на Принцевых островах вблизи города, - все они одинаково надеялись, что город будет милостив к ним.
      * * *
      Нива возвращалась в отель. Спереди, сквозь уличный шум и голоса мальчишек-торговцев доносилась русская гусарская песня:
      Оружьем на солнце сверкая...
      Возле русского ресторана "Уголок" стоял слепой солдат с шарманкой и пел. Иссеченное шрамами лицо с раздвоенным носом было спокойно.
      Она остановилась - стало больно, снова, как и в Новороссийске, вспомнился покойный Макарий. Он ведь тоже пел, когда ослеп, превратившись из авиатора в убогого лирника. Какая песня сильнее всех трогала сердце? Нина вспомнила: "Покрыты костями Карпатские горы, озера Мазурские кровью красны..." Печальна судьба героев. Этот солдат вырвался из новороссийского ада, чтобы огласить задорной песней турецкую улицу?
      Нина опустила в его тарелку пять пиастров, потом подумала: не добавить ли еще, но не добавила. Он никуда не денется, можно добавить и завтра, после визита к Рауфу.
      А если бы здесь был Макарий?
      Раньше она считала, что калеки должны находить выход в самоубийстве, но на самом деле никто, с кем ей пришлось пройти крестный путь, не наложил на себя рук. Только брат Макария, гимназист Виктор, втянутый Ниной в "ледяной поход", с жестокой заботливостью застрелил раненного в шею, парализованного юнкера, исполнив просьбу мученика.
      Нина еще раз вгляделась в слепого певца и пошла дальше.
      Она еще не расхотела жить. Даже горе в Константинополе имело лицо надежды.
      * * *
      Наступила ночь, уснул древний город. Русские сны поднялись к небу, ища приюта у Создателя и вопрошая: "Это Ты, Господи? За что послал нам наши страдания? За что истребляешь нас?" И русским снам было отвечено:
      - Посмотрите друг на друга! Вы сами знаете ваши дела, добровольно несете ваш крест.
      В снах были красота и горе человеческой жизни, от утренней материнской улыбки, посланной ребенку, до немилосердного приказа начальника отправить на жертву во имя родины лучших своих воинов.
      Сны посмотрели друг на друга и ужаснулись - столько злобы и ненависти увидели они.
      Один из них, принадлежавший офицеру с острова Халки, где под охраной французских солдат-сенегалов жили русские, развернулся картинами унижений и скорби. К выложенному из диких камней колодцу подъезжает огромная водовозная бочка, ее тащат двенадцать русских, а сопровождает два вооруженных сенегала. Вот бочку наполнили, потащили по скользкой глинистой дороге в гору. Сапоги скользят, путь неблизок - четыре версты до монастыря. Сенегалы ворчат: "Аванте, болчевик!" Русские останавливаются передохнуть. Сенегал молча подходит и бьет русского прикладом в спину. За что, Господи?
      Создатель молчал, и было непонятно, увидел ли он этот сон.
      У его колен заклубился какой-то пар, послышался жалобный стон, потом все рассеялось, стало видно внизу большой город у моря, не Константинополь, а другой город - Одессу. Там идет бой, наступают цепями солдаты в защитной форме, а от них убегают синештанные, подпоясанные красными кушаками сенегалы. Это было видение африканца. Там русские побили сенегалов, здесь сенегалы - русских, отомстив за Одессу. Ведь все русские - большевики.
      И замелькало у босых ног Создателя - русские бросили дышло водовозки, втоптали конвоиров в глину и повезли водовозку дальше в гору. На горе когда-то были монастыри Богородицы и святой Троицы, а нынче возвышается православная семинария. Помоги, Господи, твоим неразумным детям, не отврати от них своего милосердия. Видишь, там рядом с семинарией стоят кресты русского кладбища, а под ними лежат русские солдаты. Они мучились на острове в плену после русско-турецкой войны тысяча восемьсот двадцать вось- мого года. Ты забыл их, Господи.
      Но Создатель забыл не только пленных. Он забыл всех, и белых, и сенегалов, и турок, и византийцев, некогда ссылаемых сюда своими отцами, братьями, сыновьями, ослепляемых и заточаемых в кельях-могилах.
      Люди неизбежно превращались в пыль, от них оставались только сны.
      Господь спокойно взирал на то, как ночью на стенах семинарии расклеивали прокламации на французском языке, предупреждавшие коменданта и его орлов, что русские при удобном случае снова напомнят им Одессу. Господь знал, что все на свете имеет конец, все возвращается к своему началу. И никакие усилия остановить течение вечности, никакие угрозы, пролитие крови, причинение друг другу страшных страданий не могли ничего изменить.
      "Оружьем на солнце сверкая", - пели русские на Принцевых островах в Мраморном море рядом с Константинополем.
      * * *
      Ночью возле посольства Российской империи в тишине у ворот стояли часовые. Мерцали склоненные куда-то набок турецкие звезды, едва блестели листья олеандров и магнолий, из переулка доносился усталый возглас торговца каймаком, решившего, наверное, взять измором спящих обывателей.
      - Веселая страна, - сказал один часовой. - Да только турок слишком много.
      - А так жить можно, - ответил его напарник. - Они смирные.
      - Еще б не смирные! - усмехнулся первый. - Уважают, поди, нашу силу... Слышишь? - Он прислушался.
      - Поют, - с завистью произнес напарник.
      Донеслись разудалые нестройные голоса, в упоении выводившие песню о Ермаке. Они приближались, сильные, беспечные, не признающие никаких турецких границ.
      - Хорошо! - решил первый часовой.
      Подойдя к посольству, пьяные замолчали и беспрепятственно миновали пост, оставив в холодном воздухе анисовый запах слабой турецкой водки дузики.
      В этой веселой компании были и новые знакомые Нины, торговцы валютой с Галатской лестницы. Завтра их ждало приключение, и они были задорны, дерзки и хотели развлечься.
      Посольство спало. На мраморных лестницах и в коридорах горели тусклые лампочки. "Кавасс" в расстегнутой золоченой ливрее сонно щурился и ворчал, идя с беспокойными постояльцами. Возле колонны, где убили Романовского, он шагнул в сторону и обошел это место, но компания не свернула.
      - Что-то не нравится мне твоя рожа, - сказал в спину "кавассу" корнет Ильюшка. - Чего молчишь, медведь косолапый?
      Смотритель молча довел их до зала, где спали беженцы, и ушел.
      Сонная обитель со спящими на полу людьми и атмосфера гробовой тоски неприятно подействовали на корнета. Он толкнул в бок князя Шкуро:
      - Давай развеселим публику! Полно им дрыхнуть! - Он опустился на четвереньки и зарычал, изображая какого-то зверя, потом воскликнул: - Мы дикие медведи! - и снова зарычал, кинулся к спящим.
      Остальные тоже встали на четвереньки, устремились за корнетом, наступая на спящих и от их вскриков приходя в еще большее веселье.
      Все перемешалось. Люди проснулись, застонали, заплакали, не зная, что за ужас ворвался к ним среди ночи. Здесь обитали самые несчастные и беспомощные, у кого не было средств даже на дешевую гостиницу, и их сны были невеселы.
      Но вот кто-то зажег свет. Рычащие звери сразу вскочили, бросились к человеку в белой исподней рубахе, зажегшему электричество, и повалили его. Князь Шкуро завернул на нем рубаху и вытащил кинжал.
      Беженцы замерли.
      Князь Шкуро провел острием по желтоватому волосатому животу человека и засмеялся. Человек дернулся, какая-то женщина закричала, стала звать на помощь.
      - Ты кто? - спросил князь Шкуро. - Красный? Зеленый?
      - Я врач, - ответил человек. - Что вы делаете, господа?
      Князь Шкуро снова провел кинжалом по его животу, спросил:
      - Страшно? А как ты у наших руки-ноги отрезал, ничего? Или у нас - не страшно? Проси прощения?
      - Одумайтесь. Я ни в чем не виноват, - сказал врач. - Я такой же, как все.
      - Проси прощения! - потребовал князь Шкуро. - Быстро!
      Он оглянулся на беженцев, стоявших в одном белье как в саванах. Но они стояли неподвижно, не делая попыток вмешаться. Это были разрозненные, разбитые души, оцепеневшие перед силой.
      - У, дезертиры! - выругался корнет Ильюшка. - Нет бы в Крыму воевать, а то попрятались.
      Обнаженное оружие требовало пролития крови. Кто-то побежал на лестницу, и оттуда донесся крик. Князь Шкуро пощекотал врача лезвием по горлу.
      - Мы ждем, лекарь.
      Врач изогнулся, задергал босыми ногами.
      - Эй, отпустите его! - потребовал мужской голос.
      Все обернулись. Князь Шкуро ослабил хватку, и вдруг врач оттолкнул его ногами и вырвался.
      Князь Шкуро сидел на полу, очумело смотрел на портрет императора Александра Второго-Освободителя.
      Врач выбежал из зала. Компания кинулась за ним, задорно вопя.
      "Спаси! Спаси!" - думал врач, выбегая во двор. Он слышал погоню, но теперь никто не мучил его, не вонял анисовой водкой.
      * * *
      Рано утром Нина пришла к Галатской лестнице, чтобы начать месть Рауфу. Веяло запахом моря и рыбы. Близко кричали чайки. Она смотрела в сторону Пера, на движущихся перевозчиков товара, на осликов и буйволов, украшенных бирюзовыми четками, на устанавливающего лоток с пончиками черноглазого мальчишку в красной феске. "Украинский борщ! - вспомнила Нина. - Сейчас я тебе покажу, как водить меня за нос".
      Она простояла минут десять, забавляясь разными картинками, рисуемыми воображением. Тем временем турчонок продал два пончика и столько же съел, отщипывая по кусочку. Потом показал Нине пончик, обсыпанный сахарной пудрой. Она улыбнулась, вспомнив себя ребенком. Новочеркасские мальчики-кадеты, пение пожилых казаков в Войсковом храме, так похожем на византийский, детское ощущение родины и воли, - это промелькнуло в памяти и сразу накрылось тяжелой волной скорби. Убитый махновцами Петрусик, родненький малыш, стоял как живой перед Ниной. Он пал жертвой мести за ее упорство, когда она боролась с хохлами за григоровскую землю и отнимала с воинской командой урожай, выращенный ими на ее земле. "И теперь иду мстить, обратилась Нина к сыну. - Бедный мой Петрусик, я еще вернусь к твоей могилке..."
      Однако где же офицеры, почему они опаздывают? Нина забеспокоилась. Что-то путалось. Они не должны были опаздывать.
      Прождав еще десять минут, Нина пошла к русскому посольству искать пропавших валютчиков. Каждый человек в английском френче и фуражке сначала вызывал в ней надежду, потом - разочарование. Неверные! Чем они отличаются от Рауфа? Такие же крысы.
      Вскоре она узнала, что все трое ее компаньонов арестованы охраной посольства и будут высланы в Крым.