Она не хотела думать, что будет с теми, кто не попадет на корабли. Все кончено, тысячелетняя Россия распалась. Какое Нине дело до этих несчастных, в страхе несущихся по улицам к пристани, до всех этих казаков с обозами и семьями, черкесов Дикой дивизии, распустившим свое зеленое знамя, будто Аллах мог подарить им сейчас пароход, до калмыков с кибитками и даже до офицеров-добровольцев, с которыми она прошла сестрой милосердия страшный Ледяной поход? Нет больше ни добровольцев, ни Вооруженных сил Юга России. Есть только серое море и беженцы.
      Нина зачарованно смотрела между голов английских солдат, как по берегу моряки катят бочки и тащат мешки. В ней просыпалась хозяйка, мысленно завладевала всеми складами, которые наверняка здесь пропадут. Она повернулась к Симону и страстно взмолилась, чтобы он позволил ей взять на крейсер хоть малую толику от остающегося добра.
      Он засмеялся:
      - Ты неисправима!
      Неподалеку кто-то закричал, прорываясь сквозь английское оцепление, и вдруг захлебнулся.
      - Но что тебе стоит?! - воскликнула она, не замечая толпы разгоряченных людей. - Смотри, они увозят даже ржавый хлам! - Матросы грузили в качающуюся лодку помятый пулемет с облупившимся щитом. - В Константинополе у меня компаньоны, я тоже могу...
      Симон взял ее за руку и потащил к пристани. Но он опоздал.
      Из толпы выскочила женщина в темно-синем пальто, кинулась перед Ниной на колени, обхватив ее ноги, запричитала, прося взять ее на пароход - она вдова корниловского офицера.
      Нина не смогла вырваться и, приподняв ридикюль, оглядывалась на Симона. Француз стал поднимать женщину. Она рыдала и цеплялась за Нину.
      - Пожалейте, ради всего святого! - взывала вдова. - Я все отдала! Проведите меня на корабль...
      - И я все отдала, - холодно ответила Нина. - Этим сейчас никого не удивишь. Я тоже вдова офицера. Они убили даже моего ребенка... Чем я могу помочь? Идите к Деникину... Отпустите меня! - Она толкнула женщину и наконец освободилась.
      Симон схватил ее под локоть, потащил, наваливаясь плечом на толпу.
      - Компаньоны в Константинополе! - с ненавистью бросила вдова. - Крыса! Интендантская шлюха!
      Симон больно сдавил Нине предплечье, - то ли в наказание, то ли в предостережение, и она стерпела.
      "Что ты за печенега? - со злостью подумала Нина о себе. - Все тебе мало! Так и утопнуть недолго".
      Упрекая себя, она быстро шла за Симоном и успевала оглядываться, примечая в мешанине беженского табора, что могло бы ей пригодиться. Среди повозок, женщин, детей, лошадей, коров и овец, среди хаоса, предшествующего потопу, Нина чувствовала две вещи: свое спасение и страх перед будущим.
      Все-таки она оказалась умнее деникинских чиновников из Управления промышленности и торговли, когда продавала уголь в Турцию. Теперь у нее есть маленький задел.
      А если бы жертвовала своим интересом, то не получила бы и места на пароходе, как та вдова корниловца.
      Перед Ниной промелькнул образ Лавра Георгиевича Корнилова и всплыл ужас Ледяного похода, в котором погибли лучшие; черноглазое, дышавшее непреклонностью лицо Корнилова, склоняющегося над повозкой с лошади, где Нина везет раненых и где умирает раненый в грудь мальчишка-юнкер Христян, на мгновение заслонило весь новороссийский ад. И горе, пережитое Ниной за два года с того марта по нынешний март, изумило эту женщину, ибо ей почудилось, что все было не с ней, а с какой-то другой Ниной.
      А если бы с ней, она бы не пережила...
      Шел март тысяча девятьсот двадцатого года. Все было кончено, но хотелось жить даже без России.
      Нина увидела белое пятно пухлой обнаженной женской груди и напряженное лицо молодой казачки, тычущей грудь в раззявленный в крике рот младенца. Симон заслонил казачку. Нина обернулась, испытывая жалость и тоску по гибнущей жизни.
      Со стороны гор доносился орудийный гул, в городе трещали одиночные выстрелы.
      Вскоре Нина и Симон пробились к набережной, где было уже свободнее. Но и здесь - те же повозки, кибитки, потерявшиеся, кого-то зовущие дети, сидящие прямо в грязи покорные старухи. Это была масса, которая с равнодушием воспринимала в марте восемнадцатого года отчаянную борьбу офицеров и которую все же завертело в водовороте.
      - Стой! - сказала Нина. - Отдышусь... Куда ты меня тащишь?
      Симон отпустил ее, поглядел вниз, на забитую беженцами пристань, сказал:
      - Надо пообедать.
      Блеснула в солнечном луче рыжина в его черных бровях.
      - Я голодная, - призналась Нина, улыбаясь. - Куда пойдем?
      Все было замечательно, она чувствовала прочность Симоновской защиты, и сразу весенний воздух, переменчивые облака, сияние моря, сразу вся эта вечная красота как будто открылась ей, обещая долгие годы.
      - Ты великая артистка, - сказал он, видно, вспомнив, как она ставила спектакль в народном доме о коварстве любви. - А где пообедать в этом авилонском столпотворении?
      - Как где? В ресторации или кафе, - ответила Нина. - Какой ресторатор упустит свою возможность?.. Пир во время чумы! - И она снова улыбнулась, продекламировала: - "И пьем дыханье девы-розы, быть может, полное чумы!.. "
      - Фу! - поморщился француз. - Декадентка... Ну идем на Серебряковскую. Рестораторы должны ловить свой шанс, в этом ты права. Недаром же ты известная всему белому движению капиталистка!
      Они пошли на Серебряковскую улицу, шаг за шагом погружаясь в воспоминания, связавшие их еще с той золотой довоенной поры, когда директор франко-бельгийской компании Екатериновских рудников Симон привозил цветы дочери рудничного доктора Нине Ларионовой, потом вышедшей замуж за казачьего офицера Григорова.
      Серебряковская была усыпана битым стеклом, в разоренных витринах сияли обломки зеркал и трепались ветром бумажные цветы. Ни одной живой души не было на Серебряковской. Вот вам и ресторации! Нина остановилась, не веря своим глазам. Крах подступал быстрее, чем она думала, он уже царил еще до появления красных.
      - Ничего, найдем другое место, - сказал Симон.
      - Смотри! - придавленно воскликнула она, показывая на выходивших из-за угла людей с винтовками.
      - Это патруль, - ответил он, но по тому, как окаменели его брови и подбородок, Нина догадалась, что он встревожен.
      Офицерский патруль, судя по белым погонам - Алексеевского полка, шел прямо к ним. Нине почудилось, что алексеевцы знают о ее незаконной торговле в ущерб многострадальному отечеству. Она подняла ридикюль к груди, раскрыла его и нащупала холодную сталь "браунинга".
      - Брось, - усмехнулся Симон. - Я не думал, что ты трусишка. Тебе страшно?
      - Страшно, - созналась она.
      Патруль подошел, окинул оценивающим беспощадным взглядом, попросил документы.
      Французский паспорт произвел какое-то впечатление, и старший патруля, невысокий штабс-капитан с чирьями на шее, чуть улыбнулся:
      - А мы думали - дезертир. - И добавил почти по-свойски, поглядев на Нину: - Приказ дезертиров расстреливать на месте. Четверть часа назад двоих расстреляли.
      - Зачем же расстреливать? - спросила Нина. - Ведь все равно всех не вывезти. Посмотрите, что делается на пристани!
      - Вы, мадам... - сказал штабс-капитан. - Не надо! Ступайте со своим мусью.
      - Я прошла сестрой милосердия весь Ледяной поход! - сказала она. - Я спасала таких, как вы, капитан!
      Штабс-капитан отвернулся, кивнул своим, и они пошли дальше по разгромленной Серебряковской искать и карать слабодушных.
      - Подлецы! - выругалась Нина. - Лишь бы расстреливать... Из-за таких мы все потеряли... Неужели, если бы у тебя не было паспорта?.. Если бы потерял? Тебя бы убили.
      - Не думаю. Доставили бы к этапному коменданту, и все. - Симон взял ее под руку. - Не бойся. Ты дрожишь?.. Ты же храбрая. Успокойся. - Он снова сжал ей предплечье, но не больно, как после стычки с вдовой, а дружески и ласково.
      Русская государственная сила, слепая и жестокая, как офицерский патруль, уже не могла ничего сделать с Ниной. Нина ускользала. Позади все, и горе, и несбывшиеся надежды. Прощай, прощай, родимое немилосердие...
      - Я успокоилась, - сказала Нина. - Пошли?
      Поблизости треснуло три выстрела, метившие в какого-то неизвестного человека и, по всей вероятности, сразившие его.
      - Пошли! - воскликнула она. - Ну пошли быстрее!
      Эта ужасная разгромленная пустынная Серебряковская была местом убийств. Быстрее! Прочь отсюда! И они бежали.
      Оглянувшись, Нина увидела трех человек в коротких английских шинелях, идущих по середине улицы. Прочь! Прочь!
      Зато в кафе не было никаких патрулей, царили хмельные мелодии скрипки, голоса, уверенность. И ни страха, ни гибельности, а праздник. Казалось, накануне прихода красных отборная публика, у которой были зарезервированы места на кораблях, вспоминала на прощание невозвратное время.
      За коричнево-красной гардиной приоткрывалась кухня, белый колпак повара, сияющий пар кастрюль, запахи теста, мяса, лука. Скрипка заныла "Прапорщика", навевая воспоминания о дореволюционной поре. Под эту песню Нина и Симон однажды уже обедали в ростовском "Паласе", когда Симон решил дать ей урок и разложил на столике ковер разных русских денег из донских "ермаков", добровольческих "колокольчиков", украинских "карбованцев" и побил все денежное войско стофранковым билетом, прочными деньгами.
      Подошел официант или Бог весть кто, но с наглыми глазами, стал говорить, что здесь страшно дорого и что на кухне не осталось ничего.
      - Подайте нам самого вкусного из вашего ничего, - велела Нина. - И поскорее. Надеюсь, вас заинтересует валюта.
      - В каком смысле? - спросил официант.
      - Не стройте из себя дурака! - бросила она и сказала Симону: - Сделай заказ.
      - Голубчик, вы поняли, что говорит дама? - спросил Симон.
      Голубчик кивнул, потупил взор.
      - Принеси хорошей закуски, пирожков, ухи... - Симон посмотрел на нее, ожидая подсказки.
      - Пусть водки принесет, - сказала Нина.
      Человек снова кивнул и ушел.
      Она оглядела отборную публику либерального вида, среди которой, впрочем, выделялись офицеры, и в ней пробудились помимо воли ненависть и презрение к ним. Она, принявшая после гибели мужниных родителей все тяготы управления унаследованной шахты, потом потерявшая все, спасалась здесь под крылом французского инженера? На какую жизнь? Ради чего?
      - Пируют! - заметила Нина. - Ничему никогда не научимся...
      Теперь она была душой с теми, кто в отчаянии ждал чуда на пристанях, и жестокость офицеров-алексеевцев казалась ей оправданной.
      - Вот сюда бы патрули! - зло вымолвила Нина. - Не там они ищут себе добычу.
      - Патрули не только ловят дезертиров, но еще охраняют всех нас, сказал Симон, сделав кистью руки округлый жест. - Так должно быть всегда, снаружи надежная охрана, а внутри - вольная воля. Я вижу, в тебе нет определенности. Тебя то к верхам тянет, то к простому народу.
      - Я бы поглядела на тебя, если б ты сейчас сидел где-нибудь в Марселе и ждал эвакуации! - возразила она.
      - У нас уже была революция. Но как видишь - французы уцелели. - Симон поднял голову и тоже стал оглядывать публику. Заметив кого-то, он усмехнулся и сказал: - Видишь вон там, через два столика... Волнистые волосы... Это Хаус из английской миссии. Вот кто бестии - так это англичане! В поражении Деникина - их вина.
      - Черт с ним, - отрезала Нина. - Я знаю: они не пустили нас в Баку, восстановили против нас Грузию... Да и вы не лучше! Вот наш половой. Сперва пообедаем, потом на закуску слопаем англичанина.
      Официант принес водку и закуски, наклонился к Симону и неожиданно предложил купить у него валюту в любом размере.
      - После, после, - отмахнулся француз, любезно, впрочем, улыбаясь, словно собирался поиграть с ним.
      - Ну так я буду надеяться! - требовательно вымолвил официант и тряхнул чубом.
      Симон ему не ответил, заговорил с Ниной, и официант отошел.
      - Твое здоровье, Нина Петровна! - сказал Симон и протянул рюмку, чтобы чокнуться. - Не ожидал встретиться. И рад! Многое нас связывает.
      Нина чокнулась с ним, показала взглядом, что и она все помнит, а при этом подумала: "А за тобой долг, Симоша!" Она не забыла, как металась осенью перед большевистским переворотом в поисках кредита и как Симон оказался в её постели.
      - Я был в тебя влюблен, - сказал Симон.
      - А мой кнут? - спросила она. - Не забыл?
      - Забыл, - ответил он и добавил: - Богиня.
      Этим словцом он назвал ее когда-то, должно быть, считал, что это звучит возвышенно. Но ведь денег не дал! И неважно, что помешало ему, забастовка или рабочий комитет, - главное, слова своего Симон не сдержал, и она тогда прямо кнутом хлестнула его, когда узнала, что ее ловушка ничего не дала.
      - Какая я богиня? - возразила Нина. - Теперь я невольница. Захочешь увезешь отсюда, не захочешь - бросишь.
      - Ты хочешь подбить меня на какую-то аферу? - догадался Симон. - К сожалению, на корабле мало места, только на личный багаж.
      - Как был расчетливым, так и остался, - сказала Нина. - А еще англичан обвиняешь.
      - Нет места, Нина. Да и нет у тебя ничего. Шерсть - это пустяк.
      Вслед за закусками официант принес суповую миску с ухой и повторил, что хочет купить франки или фунты. Симон нахмурился. Нина насмешливо спросила:
      - Турецкие лиры не нужны?
      - Сколько? - загорелся официант.
      - После! После! - отмахнулся Симон. - Не приставай, а то позову патруль.
      - Какая уха! - воскликнул официант. - Какой божественный аромат! Чистое золото... Желаю вкусно покушать, дорогие гости.
      - Разбойник, - беззлобно бросила ему в спину Нина. - А уха вправду пылает... Может, это последняя русская уха?
      - Не последняя, - ответил Симон. - Думаю, с Деникиным ничего еще не кончается.
      Нина занялась ухой, отдаваясь удовольствию, и не сразу сообразила, какую поразительную вещь открыл ей француз.
      Деникин, эвакуация, уха, скупердяй Симон, неизвестность беженского существования, - все это перемешалось в ее голове.
      - А что не кончается? - спросила она механически.
      - Ваша борьба с большевиками, - ответил Симон скучными словами.
      - А, борьба... - равнодушно произнесла Нина. - Надоела мне вся борьба.
      И она снова занялась божественной ухой, полыхающей жаром перца и кореньев.
      Через несколько минут она подняла голову и перехватила взгляд англичанина и сказала Симону, что Хаус разглядывает ее.
      - Я не ревную, - усмехнулся Симон. - Они сейчас смотрят на русских, как на малайцев. Для них собственные интересы выше союзнического долга.
      - А он видный, - заметила она и добавила: - Это твои французы выдали адмирала Колчака... Да и в восемнадцатом году мне в штабе генерала Краснова говорили, что французы хотели забрать себе в концессию весь каменноугольный район, а англичане не дали... Вы тоже ребята хваткие, пальца в рот не клади!
      Симон накрыл ее руку и улыбнулся;
      - Ты все понимаешь. Мы живые люди, а не каменные идолы. Ты ведь продавала уголь не белогвардейским интендантам, верно, богиня? А в это время их флот стоял без топлива... Но поступать так цинично, как англичане?.. Симон ласково погладил ее пальцы, не оставляя у нее никаких сомнений в том, что ей предстоит.
      Нина не убрала руки. У нее не было выбора, да и нельзя сказать, что Симон был ей неприятен, - наоборот, Симон был душкой. "Он вернет старый долг, я заставлю его!" - подумала она.
      - Хваткие вы ребята! - негромко, обольстительно засмеялась Нина. Одним Сибирь и Кавказ, другим - каменноугольный район... У меня личный багаж сто пудов. Это пустяк, да? Согласен, Симоша? Ты меня не выдашь, как Колчака?
      Симон понял, что она дурачится, и тоже стал шутить:
      - Что ты хочешь продать туркам? Пушку или десяток пулеметов?
      - Ты мне подскажешь, что надо туркам, а я и вывезу отсюда, - призналась она. - Дай мне право на сто пудов, а я найду товар.
      У нее не было ни мыслей, ни товара.
      - А твои бумаги у тебя остались? - спросил он.
      - Думаешь, их кто-то может купить?
      - Уверен! Потерпи, найдем покупателя на твою шахту.
      - Правда? - обрадовалась Нина. - И сколько за нее дадут? Я хочу получить только франками!
      - Получишь франками.
      - Ты просто факир, Симоша!
      Нина была спасена, и Россия была спасена, - Нина почувствовала, что за Симоном стоит Франция, верная своему долгу союзница.
      Словно по заказу, скрипка заиграла знакомую мелодию казачьей песни "Конь вороной с походным вьюком у церкви ржет..." Несколько голосов в зале сильно, вразнобой подхватили и, пропев немного, угасли. Общего восторга не было.
      Заметив на подоконнике газету, Симон щелкнул пальцами, остановил пробегающего официанта и через полминуты получил несколько укрепленных на деревянной планке листков с "Вечерним временем". Увидев имя издателя, Нина сказала, что знакома с Борисом Сувориным. Симон кивнул, а потом хмыкнул и прочитал:
      - "За невозможностью купить в городе мясорубку автоброневик "Доброволец" просит граждан города Феодосии уступить или пожертвовать таковую броневику". Какова картина? - произнес он саркастично.. Голодные защитники.
      - Да, печально, - ответила Нина. - А что там на бирже?
      - Давай посмотрим! - бодро отозвался Симон. - Интересно: здесь фунт и франк дорожают, а в Крыму падают. Ты бы могла купить в Феодосии по девяносто пять рублей за франк, а продать в Новороссийске по двести.
      - Каким образом? - живо спросила она.
      - Увы, никаким, - сказал он. - Но Крыму, видно, ничего не грозит.
      - Пока не грозит, - уточнила Нина, вспомнив призыв "Добровольца".
      Обед заканчивался. Симон расплатился с официантом франками и не ответил на его новые просьбы.
      На улице официант догнал Симона, схватил за руку и стал совать толстую пачку денег с рисунком Царь-колокола. Он хотел избавиться от деникинских "колокольчиков", бедный человек. Только кому сейчас они нужны?
      Симон отвел руку, но официант продолжал цепляться.
      На противоположной стороне шли трое в белых погонах, с винтовками.
      - Эй, патруль! - позвал Симон.
      - Имейте совесть, мусью! - крикнул официант. - Я вам предлагаю дело.
      Патруль подошел, потребовал документы.
      - Это дезертир, - заявил Симон. - Я из французской миссии, вот паспорт. Дама со мной.
      Молодой поручик, по виду - гимназист, холодно глядел на них, как бы говоря: "Все вы сволочи". Такие юноши, как знала Нина, были самыми упорными. Она помнила израненных кадетов, юнкеров и студентов, прибывавших в госпиталь на новочеркасском вокзале, где она была перед Ледяным походом сестрой милосердия.
      - Я не дезертир! - вскрикнул официант.
      Однако никаких документов при нем не оказалось, лишь бумажонка с печатью, свидетельствовавшая, что какая-то рота продала ему старые шинели.
      - Спекулянт и дезертир, - сказал поручик. - У нас приказ расстреливать дезертиров на месте.
      - Его надо к этапному коменданту, - вмешался Симон.
      - Идите, господин! - равнодушно сказал поручик. - Это не ваша забота. Не мешайте нам.
      Официант попятился, заискивающе улыбаясь.
      - Стой! - велел поручик. - Подойди.
      Официант продолжал пятиться, поручик схватил его за плечо и грубо дернул.
      - Хотел бежать? - спросил поручик. - Мы там кровь проливали, а вы у нас в тылу все изгадили... Теперь не убежишь.
      Официанта взяли и потащили за угол. Он упирался, выворачивал шею, кося глазами на Нину и кричал:
      - Господа, что вы? Я не виноват!.. Что они делают?
      Один из офицеров скинул винтовку и ударил его прикладом в спину.
      - Что вы делаете! - крикнула Нина. - Она кинулась за патрулем, но Симон удержал ее, прижав к груди.
      - Не лезь, - одернул он. - Будет хуже.
      - Пусти! - Она рванулась, отталкиваясь от него.
      Патруль с официантом скрылись, слышались только сопенье и стоны. Симон не отпускал Нину. Она больше не вырывалась, со страхом и любопытством прислушивалась. "Неужели расстреляют?" - мелькала одна и та же мысль.
      - Пошли отсюда! - властно произнес Симон. - Быстро.
      - Но... - сказала она.
      - Пошли! - Симон силой увлек ее, выговаривая в волнении: - Это убийцы... Кровь пьянит... Они пьяны... Нельзя оставаться...
      Треснули выстрелы. Нина оглянулась - никого не увидела. Сияло солнце, кое-где блестели влажные булыжники мостовой, над старыми тополями-раинами летели черные грачи. Что отделали с человеком - Бог знает...
      Лишь на мгновение столкнулись две силы, внутренняя, предприимчивая и наглая, с внешней, решительной и жестокой. Нина почувствовала, что как будто судьба предостерегает ее.
      2
      Новороссийская катастрофа несколько мартовских дней перемалывала Вооруженные Силы Юга России.
      Дымно пылали склады, толпа грабила интендантские составы, сколачивались группы, чтобы пробиваться на корабли. Бессмысленный бунт клокотал в грабеже никому не нужного обмундирования, словно многоголовая беженская гидра сошла с ума. Бочки масла и мешки с мукой исчезали в толпе. Зачем? Для какого пира? Для какой тризны?
      Под пронзительный вой волынки маршировала перед конторой цементных заводов рота шотландских стрелков в клетчатых желто-красно-зеленых юбочках. Их физиономии были равнодушны как английский броненосец "Император Индии" возле Южного мола.
      Но не могли успокоить беженцев шотландские стрелки.
      На пристани прибывали новые и новые части. Перегруженные транспорты, баржи и буксиры уже отошли в море. Все ближе гудели вздохи артиллерийских батарей. Толпа теснила стрелков.
      "Спастись! Найти виновного!" - стучало в головах.
      То, что раньше держало, дисциплина и идея старой родины, единой и неделимой России, попытка объединить все русские силы, от либералов до кадетов и монархистов, все это не спасло, было отброшено.
      Единственное, что осталось в шаге от пучины, - разобщенность и безнадежная ненависть.
      Вооруженная толпа навалилась на стрелков английского короля и пошла в рукопашную, чтобы прибиться на территорию заводов. Там стоял поезд главнокомандующего. Толпа хотела растерзать своих вождей. Дрались бешено. Терять было нечего. Вождей не желали видеть спасенными. Все должно было погибнуть.
      Из ворот завода выкатил черно-сизый броневик и как-то играючи повел хоботом, на конце которого забился бледный букет огня. Над толпой повеяло легким обжигающим ветерком.
      Побоище замерло перед железной силой. Передние отхлынули. Стрелки, пригибаясь, кинулись за броневик, и броневик медленно пополз до поворота на набережную, выдавливая толпу.
      Как мотающиеся по пристани нерасседланные кони, мучимые жаждой и тянущиеся к близкой и недоступной воде, так и отплывшие на перегруженных кораблях войска были брошены всеми.
      Врезалось в память Нины - гул рыданий и проклятий на пристани, маленькая лодка с двумя казаками в папахах, бешено гребущими вслед пароходу, и синематографист на американском миноносце, снимающий на пленку этот ад.
      Войска эвакуировались в Крым, где малочисленный корпус Слащева чудом удержал перешейки, чтобы отсидеться там, как отсиживался крымский хан. А Нина оказалась в Царьграде.
      Она увидела Босфор, бухту Золотой Рог, византийскую башню, мраморные дворцы с белыми лестницами, спускающимися среди розовых и желтых цветов прямо к воде. На рейде стояли корабли под флагами союзников, там были все английские, французские, американские, итальянские, греческие, сербские, не было только одного.
      Она спросила у Симона, он пожал плечами, сказал:
      - Зачем? России больше нет.
      Ей сдавило горло. Торгаши?
      - Где же теперь Россия? Где русские? - спросила она.
      - А где древние римляне, - ответил Симон и добавил утешающе: - Начнешь новую жизнь, станешь француженкой или султаншей...
      - Эх, ты, - вздохнула Нина и отвернулась.
      Внизу у борта билась мутная вода, усеянная апельсиновыми корками, вдали возвышался огромный, окруженный тонкими башнями минаретов, купол византийской Софии, превращенной в мечеть Айя-София.
      Что ждало Нину в этом городе? Во что она должна была превращаться, чтобы жить дальше?
      Ответа не было.
      - Ты поможешь мне получить долг с моего компаньона? - спросила Нина деловым тоном, показывая, что не собирается раскисать.
      - Конечно, - сказал Симон. - И турка твоего тряхнем, и покупателя найдем. А сейчас я тебя отвезу в русское посольство.
      Он оставлял ее и, хотя она была к этому готова, ей сделалось досадно.
      - Значит, прощаемся, - спокойно произнесла Нина. - Спасибо, что вывез.
      Симон легким движением привлек ее к себе, словно говоря, что он был вовсе не бескорыстен.
      Подали трап. Всюду забегали матросы в синих беретах с красными помпонами, жадно глядевшие на Нину.
      - Я боюсь, - вдруг призналась она.
      - Ты отважная, - ответил Симон. - Получишь с турка десять тысяч лир, откроешь свое дело... Такие, как ты, и в Африке не пропадут... Ну пошли собираться. Пора.
      Нина не пошевелилась, смотрела на синештанного стройного зуава с красным поясом, который стоял внизу у трапа и весело пялился на спускавшихся. Даже этот африканец был как-то укрыт от судьбы!
      Симон снова поторопил ее.
      - Все-таки здесь весна! - сказала Нина, поднимая голову к солнцу и жмурясь. - Лучше быть живой в Константинополе, чем мертвой в Новороссийске.
      Он засмеялся и вымолвил:
      - Умница! Будем считать тебя покорительницей Царьграда. Русские всегда мечтали это сделать.
      Русские, конечно, мечтали об этом еще с времени киевского князя Олега, но нынче шутка француза обрела горький смысл. Да, русские наконец оказались в Константинополе, главная приманка в великой европейской войне была перед ними, и мысль о ней у одних вызывала злобу, у других изжогу.
      Русское посольство размещалось в районе Пера, на Истиклияр-Кудесси, в особняке, выстроенном на русской земле, ее привезли на кораблях из России по воле Екатерины Великой. Особняк был красив, в его колоннах и широких линиях чувствовалось дыхание империи, смягченное роскошью, цветущими мимозой и миндалем.
      По улице Пера, неширокой, не больше московского Арбата, двигались трамваи, автомобили, извозчики, ослы с тележками. Мелькали красные фески. Стонала и пела шарманка, над которой шелестели розовые бумажные цветы. Шел греческий священник в фиолетовом облачении, поглядел на Нину, на Симона, и ничего не отразилось в его карих глазах.
      Ледяной ветер Новороссийска не долетал сюда, но Нине было не по себе в ожидании встречи с зарубежной Россией.
      Вошли во дворец посольства.
      Симон провел Нину мимо оранжереи в большой зал, где на стенах висели портреты императоров, а на желтом паркете стояли кровати. Бородатый посольский служитель в шитой золотом униформе смотрел на Нину. Неужели ей предстояло здесь жить?
      - Потом найдешь гостиницу, - сказал Симон. - Сейчас сюда набьется новороссийских беженцев... Мы их опередили, занимай вон то местечко в углу.
      На Симона больше не было надежды.
      - Мы еще увидимся? - спросила Нина. - Что мне делать с моими бумагами?
      - Устраивайся, Нинон, - сказал он. - Найдем хорошего покупателя. Ты богатая, молодая, у тебя все будет.
      Симон прошел в угол, раздвинув полы пальто, сел на кровать, повертел головой с жизнелюбивым выражением удовольствия, потом помял подушку, отвернул одеяло и уверил Нину:
      - Вполне хорошо!
      - Ладно! - решительно произнесла она. - Потерявши голову, по волосам не плачут.
      Она хотела сказать, что отпускает Симона, что признательна ему, что начинает самостоятельную жизнь.
      Если бы можно было вернуть прошлое! Вот уйдет Симон, и разорвется последняя ниточка.
      И он ушел.
      * * *
      Через день зал был забит беженцами, нагнавшими Нину. Они раскладывали чемоданы, подглядывали друг за другом, собирались кучками. "Кавассы", посольские дядьки, презрительно косились на них, как на бродяг. У одной женщины сильно кричал младенец, рвал у Нины душу, вызывал в памяти образ погибшего сына. Спасаясь от этого крика, она вышла из зала и увидела идущело прямо ей навстречу генерала Романовского, начальника штаба Деникина. Он с любопытством оглядывался, любуясь недосягаемой для гражданской войны красотой. Его офицерское, резко очерченное, усатое лицо было спокойно.
      Нина шагнула к Романовскому, собираясь напомнить ему, что они знакомы, но откуда-то сбоку выскочил офицер, поднял руку, а в руке он держал большой пистолет. Офицер выстрелил, и Романовский упал.
      Нина отшатнулась. Мужчина бросился к дверям оранжереи и скрылся в ней. Романовский хрипел на полу. Сизоватое облачко и кислый запах сгоревшего пороха обожгли Нину ужасом. Она наклонилась над раненым, подняла его послушную бессильную голову и увидела в полузакрытых глазах предсмертные слезы. На губах пузырилась кровавая пена, сползала по щеке и шее, пропитывая воротник мундира. Темные пятна на груди тоже пузырились.
      Романовский кончался. Этот переход из живого в мертвое был неостановим.
      Нине вспомнились угрозы толпы у цементных заводов, английский броневик, крик безногого капитана в Главной канцелярии по Эвакуации.
      Генерал прерывисто вздохнул, посмотрел на Нину, и веки его закрылись.
      Нина услышала шаги, голоса. Сразу вокруг оказалось множество людей и среди них - генерал Деникин с растерянным жалким старым лицом.
      Кто-то побежал в оранжерею, кто-то отвел Нину в сторону.
      - Кто вы? - спросил ее Деникин. - Как вы здесь очутились?
      - Я беженка, Антон Иванович, - ответила она. - Я эвакуировалась из Новороссийска, живу в том зале... Помогите мне! У меня в Константинополе компаньон... - Нину прорвало, она забыла о смерти, захотела вырваться из-под императорских портретов, вырвать долг у турка Рауфа, спастись.
      Деникин махнул рукой и отвернулся. Нину взял под руки английский офицер.
      - Пойдете с нами, - сказал он.
      - Куда вы меня тянете? - возмутилась она. - Отпустите! Вы не имеете права! Антон Иванович! Антон Иванович!