Пауль крикнул:
      - Эй, Лукин умер!
      Подошли, посмотрели. Сказали, что надо доложить взводному.
      Пауль выглянул наружу. Где Ивахно? Вблизи палатки его не было.
      Из-за соседней палатки слышался сильный командирский голос, дающий кому-то распеканцию. Пауль заколебался: идти туда или обогнуть палатку. Но простодушно решив, что ему, как вестнику смерти, не страшен никакой начальник, пошел на голос.
      Кутепов! Там был Кутепов.
      С ним генералы Витковский, Туркул, Пешня и однорукий Манштейн. Все глядели на взводного Ивахно, кто с сожалением, кто с презрением.
      - Вы прежде всего офицер, поручик! - говорил Кутепов. - Вы боролись за право и культуру... Сдайте взвод!... Приведите свой мундир в порядок!..
      Ивахно стоял по стойке "смирно" в своем испачканном глиной мундире и, вскидывая голову, пытался что-то возразить, но не успевал.. Кутепов не позволял ему оправдаться.
      - Только смерть освободит нас от выполнения долга, - заключил командующий.
      В голове Пауля при слове "смерть" вспучилась боль. Он вышел из-за палатки и обратился к Кутепову, сообщив, что во взводе Ивахно умер поручик Лукин.
      Генерал повернулся к Паулю. Перед ним стоял юный прапорщик с обезображенным лицом и закрытым, пустым левым глазом, одетый в такой же грязный мундир, как и поручик Ивахно.
      - Кто умер? - спросил Кутепов, прищуривая маленькие глазки. - Почему?
      - Поручик Лукин, ваше высокопревосходительство. От усталости.
      - Знаем эту усталость! Небось, спал на земле. - Кутепов повел бородой, кивая Витковскому. - Опустились! Забыли свой долг! Хотите к Богу?
      Пауль почувствовал, как страшен этот человек, который даже в смерти не признает оправдания.
      - Я не дам вам умирать легкой смертью! - продолжал Кутепов. - Ваша жизнь принадлежит России. Не Богу, а России!
      - Я тоже так считаю! - перебил его Пауль.
      Из-за спин генералов вышел священник в серой рясе и сказал Кутепову:
      - Разрешите, я займусь покойным.
      - Что? - спросил Кутепов.
      Священник был небольшого роста, с крупной головой, на груди'' георгиевская медаль. По сравнению с Кутеповым он казался выходцем из довоенного мира, когда жестокость еще не стала обыденной.
      - Вот этот меч в терновом венце, ваше превосходительство, - сказал священник, дотронувшись до знака Ледяного похода на груди Пауля. - И такой же - у вас.. Что говорит нам этот святой меч? О том, что все равны перед белой идеей. И никому не дано знать, чем завершится наш тернистый путь. Подвиг может остаться без воздаяния. Надо помнить это, смирить гордыню перед лицом нового испытания.
      - Займитесь покойным, отец, - холодно произнес Кутепов. - А я займусь живыми. - И добавил, что с этого часа начинают действовать дисциплинарный устав и устав внутренней службы. - Я высоко ставлю офицерский мундир и беспощаден с теми, кто роняет его достоинство.
      Судя по всему, он отпускал Пауля вместе со священником к скорбному обряду.
      Пауль понимал, что у Кутепова нет других средств сохранить армию, но ему сделалось тяжко, так тяжко, как еще никогда не бывало.
      И тут еще вышел Артамонов. Наверное, на помощь Паулю.
      - Идемте, попрощайтесь с первым здешним усопшим, ваше превосходительство, - обратился он к генералу мрачным тоном, по которому явно чувствовалось, что он не уважает Кутепова.
      Все это поняли. Командир дроздовцев Туркул, двухметровый двадцатишестилетний генерал с золотыми кольцами на пальцах, шагнул вперед. Кутепов остановил его и сказал:
      - Артамонов, это ты?
      - Я, Александр Павлович, - ответил штабс-капитан. - Кроме дисциплины, нужно еще и почтение к смерти.
      - Ты прав, - согласился Кутепов. - Первого усопшего, - он выделил голосом слово "первого", - я должен проводить лично. Идем!
      Генералы вошли в палатку, молча постояли, склонив головы, над телом безвестного Лукина, словно отпускали его от тяжких трудов на небеса.
      Это были минуты примирения.
      И они миновали.
      Кутепов осмотрел постели офицеров, узнал, что именно Пауль помог Артамонову, потом неожиданно потребовал, чтобы один из офицеров показал ему свои портянки. Офицер смущенно отнекивался.
      - Что? Невозможно показать? - спросил Кутепов. - Нет уж, показывай!
      Бедный офицер стащил сапог, размотал ужасную портянку, от которой разила нестерпимой вонью, и стал быстро заматывать ее.
      - И вши у тебя есть? - спросил Кутепов.
      - Нет, - ответил офицер.
      - Ладно, проверять не буду. Пусть проверит ваш новый взводный. Поручик! - Кутепов повернулся к Паулю. - Назначаю взводным. Чтоб чистота и порядок! Взыскивать беспощадно!
      Так Пауль стал взводным и должен был поддерживать дух.
      После ухода генералов его вызвал ротный, капитан Гридасов, и велел на предстоящей поверке не называть Лукина умершим, лучше пусть Лукин будет отсутствовать но какой-либо простой причине, например, собирает хворост.
      - А зачем? - не понял Пауль. - Он же умер.
      - Нет, не умер, - сказал Гридасов. - Ты на него паек будешь получать, понял. Ты Гоголя "Мертвые души" читал?
      - Как? - изумился Пауль.
      - А так. Неужто французам назад отдавать!
      И Лукин остался в списке живых.
      Ночью Пауль молился, призывая Господа помочь ему укрепить людей.
      Неподалеку лежал мертвый Лукин, которого похоронят завтра.
      Пауль думал, что отныне все должны забыть свое "я" и слиться в единой общине как монахи-рыцари. В этих мыслях он ушел далеко, и вдруг увидел себя на острове Халки, на скользком спуске впряженным в повозку с огромной бочкой воды. Рядом с ним было несколько русских, а чуть в стороне - чернокожие французские стрелки. Сенегалы замахивались прикладами и толкали русских в спины. Он повернулся к черному, воскликнул: "Что ты делаешь? Зачем?" "Кто за вас заступится? - ответил черный. - Все ваши лучшие люди уже мертвы. Где храбрый Корнилов? Он знал все азиатские языки, и ему азиаты верили как отцу. Но Корнилов убит. А где Марков, Алексеев, Колчак?.. Вы даже Врангеля не смогли защитить. Поэтому терпите".
      * * *
      Приходилось терпеть.
      Кутепов требовал выправки, правильного отдания чести, опрятного вида. Он был вездесущ и появлялся то в гавани, то в интендантских складах, то на базаре в городе. Он никого не уговаривал, а заставлял силой. Заставил построить бани, уборные, организовать санитарные комиссии. Заставил украсить полковые линейки двуглавыми орлами из цветных камней и черепицы, сплести из соломы грибки для дневальных, сделать навесы для знамен, клумбу для солнечных часов.
      Гауптвахта в Галлиполи размещалась в старинном каземате, где на закопченном потолке нашли выцарапанные еще запорожскими казаками горькие письмена неволи. И вот русские солдаты и офицеры оказывались в этом каземате на берегу вожделенного Пролива, за который пролито было от Балтики до Карпат потоки крови.
      Прибывали пароходы с тысячами новых воинов, лагерь в Голом поле разрастался.
      Встал напротив бухты бывший броненосец "Георгий", а в трюмах его тюрьма, кормят через день, для офицеров еще есть нары, а солдаты должны спать стоя, но стоя спать невозможно, люди не выдерживают, падают на залитое водой дно.
      Кутепова ненавидели по-прежнему. Его забота ничего не изменяла. Все эти очаги в палатках, пристройки для офицерских собраний, где усталым от работ офицерам можно было погреться в тепле и почитать газету, скромные полковые церкви с крестами из жести и алтарными дверями, изготовленными из ящиков и мешковины, - все это делалось из-под палки и не освобождало души, а наоборот, угнетало еще сильнее.
      Душа не принимала даже такого благородного приказа, каким был приказ о запрещении употреблять в разговорах бранных слов. Там тоже было насилие!
      Единственная вспышка былой доблести случилась не по воле Кутепова (Кутеп-паши, как его стали называть), а из-за придури французской комендатуры. Пауль вместе с Гридасовым были в городке, заглянули на базар, и то ли от бедности, то ли от тоски потянуло их запеть назло всем казачью песню. Они как бы говорили: "Вот вы, греки и турки, торгуете рыбой и вином и всякими продуктами, а мы идем и не хотим смотреть на вас".
      Но патруль сенегалов арестовал их за громкое пение, посчитав пьяными и чересчур опасными. Не хватало Паулю с Гридасовым такого конфуза!
      Стали вырываться, Гридасов приложился к сенегальскому уху и получил прикладом в лоб, так что залило кровью глаза. Попали они во французскую комендатуру, в какой-то чулан. Через некоторое время стали доноситься до них русские голоса, потом забегали французы, крича свои команды, потом все затихло. Видно, не хотели отдавать арестованных. Надеялись выкуп за них получить, что ли?
      - Ничего, наши не оставят, - утешал товарища Пауль. - Наш Бог терпеливый да не забывчивый.
      - Гады! - ругался Гридасов. - Что мы им сделали? За что нас так унижать?
      - Наши не оставят, - повторил Пауль.
      Вдруг послышалось родное "ура!". Как чудо неслыханное в турецком городишке гремело многоголосое "ра-ра-ра!"
      Забегали в комендатуре.
      - Рюс-казак! - донеслась до арестованных.
      Побегали - и стихло.
      Затем ворвались с улицы. Родной язык, шумят, ищут.
      - Мы здесь! - крикнул Пауль.
      Юнкера Константиновского училища, две роты, юные, семнадцати восемнадцатилетние, с винтовками - смеются, рады, что без выстрела вышибли сенегалов.
      - Господин капитан, вы ранены?
      - Нет, юнкер. Чуть зацепило. Мы так просто им не дались...
      - Господа, здесь трофеи - два пулемета!..
      - Господа, давайте на стенке что-нибудь напишем на память..."Бородино", как?
      - Бородино! Давай! Пиши!.. "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..."
      - "... Москва, спаленная пожаром..."
      - "... французу отдана".
      - Ты что, братец?! - вдруг воскликнул Гридасов. - Что ты, милый?
      По щеке юноши текла слеза. Гридасов обнял его за плечи и сказал:
      - Не горюй, юнкер, выстоит наша Москва, лишь бы мы ее помнили.
      Но в глазах капитана тоже заблестело, он тряхнул головой, в его покрытом засохшей бурой кровью лице промелькнуло горькое горе.
      Юнкера написали на стене всего несколько слов, и раздалась команда выходить строиться.
      Осталось во французской комендатуре только начало лермонтовского стихотворения.
      Гридасова и Пауля доставили в штаб корпуса, размещавшегося здесь же в Галлиполи, в двухэтажном доме (низ каменный, верх деревянный). Событие было большое: как-никак открытое столкновение с союзниками и успех! Кутепов вышел посмотреть на освобожденных, узнал Пауля по его страшной отметине. Да и как его можно было не узнать?
      - Что делали на базаре? Пьянствовали? - спросил Кутепов.
      Отвечал Гридасов, объяснил, что не пьянствовали, а возвращались из порта, где работали на разгрузке.
      - За что были арестованы?
      - Мы песню запели, ваше превосходительство.
      - Вы что, певцы?.. А коль запели, почему дали себя арестовать?
      - Разрешите, ваше превосходительство! - сказал Пауль. - Нас арестовали силой.
      - Вас мог арестовать только наш патруль! - сердито произнес Кутепов. Офицеры молчали.
      - Что пели? - спросил генерал.
      - "Полно вам, снежочки, на талой земле лежать", - ответил Пауль.
      - Дальше как?
      - "Полно вам, ребятушки, горе горевать..."
      - Ну!
      Пауль вполголоса стал напевать:
      Оставим тоску во темном леску,
      Станем привыкать к грузинским горам,
      К чеченским местам,
      Станем забывать...
      Гридасов сверкнул глазами, подхватил:
      ... отца, матерю, жену,
      С девками, с молодками полно пить-гулять,
      Перины, подушки пора нам забывать...
      Кутепов перебил с усмешкой:
      - Знаю, хорошо... Заслуживаете гауптвахты. Как, юнкера? - Он посмотрел на юнкеров. - Чтоб не давались сережам?!
      Константиновны не отвечали. Кутепов понял, что они думают, махнул рукой.
      - Ладно! Без гауптвахты. Надеюсь, впредь не повторится.
      Юнкера вздохнули с облегчением, раздались возгласы:
      - Не повторится!.. Пусть попробуют тронуть!
      Кутепов только пригрозил, но отпустил с миром. Этот муж не собирался снисходить до человеческого чувства.
      И все же Пауль и Гридасов возвращались в лагерь в приподнятом настроении. Удаляясь от командующего, они впервые испытывали не униженность беженца, а защищенность воина, принадлежащего к армии.
      Возле развалин древнего амфитеатра, на стенах которого росли кривые сосны, встретились им два сенегала. Гридасов остановился, вперившись в них.
      - Карашо! - крикнул один сенегал. - Рюс, фрасе, сенегал - карашо, якши!
      Второй замахал рукой.
      - Заразы! - выругался капитан. - Ну то-то же.
      Вскоре они еще встретили партию русских, расширявших грунтовую дорогу, остановили перекурить и рассказали о своем приключении.
      - Чему радуетесь? - вдруг раздраженно спросил вольноопределяющийся с белыми погонами Технического полка. - Не навоевались?
      Он не стал разговаривать, сразу отошел. Зато другие были довольны командующим и константиновцами, хотя обычно имя Кутепова не вызывало одобрения.
      А что, и вправду кто-то не навоевался? Нет, винтовка обрыдла, и хотелось покоя.
      Кроме разных работ, велись в Корпусе ежедневные пятичасовые занятия строевые и словесные, готовились к параду. Парад в лагере мыслился как вызов судьбе. И все были подчинены единой воле, одному желанию - восстановить боеспособную армию, спасти людей от французского концлагеря.
      Опустошенные злостью и безверием души постепенно втягивались в новую трудную работу. По вечерам сходились в офицерских собраниях, делали выпуски устных газет, пели. Особенно любили "Разбойника Кудеяра", видели в словах песни намек на нынешнюю жизнь,
      Жили двенадцать разбойников,
      Жил Кудеяр-атаман,
      Много разбойники пролили
      Крови честных христиан.
      Мотив покаяния, поиска прощения у Господа явственно звучал в пении офицеров. С песнями возвращалась оставленная родина. Казалось, больше не в чем было искать опору. В душе у каждого горел какой-то мрачный огонек надежды, связанной с далекой Россией. Этот огонек требовал чистоты и давал силу выдержать тяжелые работы.
      В порту, на строительстве шоссе и узкоколейной железной дороги, на ремонте и утеплении полуразрушенных домов - всюду, где работали русские, всюду поддерживался странный, возвышенный порядок - чувствовалось, что этим людям тяжело, что они находятся на распутье и что подчиняются не только воинскому закону. Они были заряжены готовностью и творить милосердие, и драться.
      Во всяком случае французы перестали высылать в город свои патрули, чтобы избежать столкновений с русскими, а порядок в Голлиполи стал поддерживать Первый корпус.
      С началом декабря население города выросло вдвое - прибыли последние части, военные учреждения, офицерские семьи. Лагерь в Голом поле не мог вместить всех. Женщины и дети селились в дома без окон и дверей, без печей, с полусгнившими полами и крышами. Зимние северо-восточные ветры продували эти дома насквозь, гасили огоньки каганцов и уносили жалкий жар теплящихся в мангалах углей.
      Кутепову доложили о болезнях детей и женщин, он обратился к французам за строительными материалами - и к греческому мэру - за хлебом для вознаграждения русских рабочих. Французы ничего не дали, а греки, хоть и сочувствовали, тоже не смогли собрать необходимого продовольствия.
      Изредка в русские семьи приходили местные старухи, желтолицые турчанки и гречанки, молча копались в скарбе, уходили и возвращались кто с миской, кто с кастрюлей.
      Греческое самоуправление выделило беженцам несколько комнат в частных домах.
      Больше помощи неоткуда было ждать. Жизнь ослабленных женщин и детей стала колебаться и затухать от ледяного ветра.
      Кутепов приказал сделать все, что возможно, лишь бы согреть замерзающих. Инженерные команды забивали окна досками, конопатили щели морской травой, делали двери, ставили железные печи. Однако спасли не всех.
      На окраине городка вырастали кладбищенские православные кресты, осеняя чужбину и звеня венками из колючей проволоки. Души умерших улетали в небо и оттуда смотрели вниз на маленькую русскую страну, пытающуюся выжить на холодной земле.
      Французы объявили запись в иностранный легион, сулили золотые горы и избавление от страданий. Им явно не хотелось наблюдать, как рядом в Константинополе возрождается военная сила. Они, а вместе с ними и англичане не исключали возможности вмешательства русских на стороне кемалистов, которые в глубине Турции вели войну не только с греческой армией, но и со всей Антантой. Разбитая в мировой войне Турция сейчас воспряла из национального унижения. Ей помогала Советская Россия, чтобы пошатнуть положение союзников в Проливах. Поэтому французы смотрели на Кутеповскую силу с опаской и хотели поскорее избавиться от нее, распылить.
      Это пришедшее от французов слово, внутри которого сеялась мертвая пыль, укоренялось в головах ослабевших людей. Жалкая надежда спастись, оторвавшись от общей судьбы, увела несколько десятков человек в иностранный легион.
      Однажды Артамонов предложил Паулю бросить все и пробираться пешком к Булаиру, где полуостров суживается до пяти-шести километров и где стоят греческая застава и французская батарея, пройти заставу - а там уж никто не догонит!
      - Нельзя, скоро назад, - возразил Пауль.
      Артамонов как безрукий инвалид в подготовке к параду не участвовал и не скрывал презрения к генеральской затее. Что парад? Мало их было? Допарадировались до Дарданелл!
      Пауль принялся его уговаривать переменить мнение, ведь в армии всегда должно занимать свободное время учением и смотрами, иначе - заводится скука и разложение.
      Но Артамонов уже откалывался! Он видел спасение в личной жизни, и поэтому законы офицерской семьи представлялись ему чуть ли не крепостными.
      Таких офицеров было немало. Среди них - и георгиевские кавалеры времен германской войны, сражавшиеся по четыре, по пять, по шесть лет. Им было больнее всего переживать национальный позор, в Голом поле они мучились не от лишений, а от осознания своей трагедии.
      Меньше всего было в Корпусе мужественных, не сдающихся людей. Они понимали, что спасти может только избранный Кутеповым путь, иначе они превратятся в пыль.
      Девятого декабря по случаю кавалерского праздника ордена Святого Георгия Победоносца прошел первый парад войск Корпуса.
      Как после тяжелого ранения, еще слабый, только-только оживающий человек пробует встать на ноги и с мучительной улыбкой оглядывает окружающих, так и проходившие парадом роты чувствовали, что происходит чудо возрождения к жизни.
      Играл оркестр родной "Преображенский марш", развевались знамена, архимандрит Антоний благословлял. И казалось, издалека смотрит, смотрит на них мать-Россия.
      Через девять дней, восемнадцатого, французы наконец разрешили Врангелю посетить Галлиполи. Он сказал речь о том, что армия остается, а сопровождающий его французский адмирал де Бон указал на клумбу с двуглавым орлом и вдруг заявил: - Он взлетит!
      Что подвигло адмирала признавать возрождающуюся силу?
      Ходили слухи, что в Англии началась революция и, может быть, Корпус вскоре понадобится.
      Но гости уехали, потянулись будни, и ничего в лагере не изменилось. Продолжались тяжелые дорожные работы, заготовка дров, учения. Росло кладбище, на поверках все больше офицеров оказывались в отлучке по разным уважительным причинам и никто их не мог увидеть.
      Приближался Новый год. Теперь стало ясно, что Кутепов сумел сплотить беженскую массу и что именно он, а не запертый в Константинополе Врангель является новым вождем. Врангелю горячо сочувствовали, открываемую в Галлиполи гимназию собирались назвать его имени, а Кутепова просто терпели.
      Штабс-капитан Артамонов прослыл в своей роте критиканом, и Паулю приходилось защищать приятеля, но он не мог избавить его от гауптвахты за дерзости, высказанные ротному Гридасову.
      К той поре от вырвавшихся из Крыма беглецов все знали о страшных расстрелах оставшихся там офицеров и даже рабочих, трудившихся в порту во время эвакуации. Эта весть должна была отрезвить сомневающихся, укрепить сторонников Кутепова, однако никого не отрезвила и не укрепила. Только в очередной раз ужаснула.
      - Записаться, что ли, в вечноотлучившиеся? - сказал Артамонов Паулю. Мы ведь медленно гнием здесь, а нам кажется - живем.
      Он и вправду томился, занимаясь только хозяйственными работами на кухне и уборкой лагеря. Из воина он превратился в работника, случайно прибившегося к армии.
      Пауль попробовал привлечь его в хор - ничего не получилось. Возвышенное пение молитв и патриотических песен было противно Артамонову. Безверие глубоко въелось в него. Он даже не хотел давать из своего ежемесячного жалованья в две лиры обязательных взносов на церковь, оркестр, офицерское собрание. Добром это не могло кончиться.
      - В какое положение ты ставишь меня? - спрашивал его Пауль. - Ты мой друг, я тебя рекомендовал... Но закрывать глаза на твои пораженческие взгляды я не буду. Одумайся, прощу тебя!
      Но одуматься Артамонов уже не мог. Дело шло к развязке. Наверное, он застрелился бы на холмах, где собирал дрова, если бы не новый поворот событий.
      С первого января было объявлено, что французы прекращают выдачу пайков. Корпус мог выбирать - либо в иностранный легион, либо в Бразилию или Сербию на поселение, либо вернуться в Россию. Начиналось разложение.
      И тут среди неопределенности последовало из штаба корпуса распоряжение, которого ждали все: сделать приготовления для выступления в поход, приготовить вещевые сумки, раздать патроны, проверить, чтобы на всех винтовках имелись ремни.
      "Выступаем!" - пролетело по всем палаткам и землянкам. Говорили, что уже распределены маршруты. Французскую батарею, стоявшую на перешейке у Булаира, считали своей.
      И вдруг ночью объявляется тревога. Выбегают из палаток, строятся, ждут. Смутная тревожная радость охватывает роты. "Пожалуй, к бою! Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою!"
      Небо в звездах, тьма, ветер. Куда их занесло? Французы забыли, что здесь русские? Напомним.
      Ночная тревога заставила встряхнуться и Артамонова. Теперь он был готов воевать хоть с дьяволом, лишь бы не томиться без дела.
      После тревоги французы уступили. Корпус почувствовал свою силу.
      И сразу же, будто опомнившись, Артамонов заявил ротному Гридасову, что он против игры в солдатики. Зачем он это сделал? Наверное, потому что жизнь втягивалась в привычное русло с тяжелыми работами, лишениями, постоянным давлением со стороны начальства.
      Гридасов недолго думал и отправил Артамонова на гауптвахту, пригрозив тюрьмой на "Святом Георгии".
      * * *
      Кутепова по-прежнему не любили, а он, не надеясь, что полюбят, действовал без оглядки. С него было достаточно, что на его стороне была церковь с ее тысячелетними традициями и идея русской государственности. Он готов был согласиться с любым, кто сказал бы, что в Галлиполи ад. Да, в Галлиполи ад. А где для изгнанников рай? Нет такого места. Поэтому офицеры и солдаты должны нести свой крест, несмотря ни на какие тяготы.
      Зато в лагере ни одного вора или насильника. Нет эпидемий, все здоровы, не услышишь ни одного бранного слова. Посмотришь на юнкеров всех шести училищ и понимаешь трагическую и великую судьбу Корпуса. Они живут идеей русской офицерской чести. Они повторяют слова историка Ключевского: "Одним из отличительных признаков великого народа служит его способность подниматься на ноги после падения".
      Только честь остается у Русского корпуса. Это несгибаемая сила. Она дорого стоит, она оплачивается кровью.
      Кутепов недавно отправил письмо французскому коменданту и высказал свое понимание вопросов чести: "В вопросах чести никакое подчинение и никакие угрозы не могут заставить нас забыть ни своего личного достоинства, ни, в особенности, традиций нашей армии, знамена которой находятся в нашей среде. В этом отношении, конечно, никакие соображения о пайках и т. д. не могут повлиять на наше поведение".
      А дело было вот в чем. Полковник Малевинский вызвал на дуэль французского поручика Буше. Еще раньше уже было столкновение капитана Зубова с пьяными французскими сержантами, которые приставали к его жене. Зубов прострелил одному плечо. Однако Малевинский заступился не за жену, не за себя. Буше презрительно высказался о русской армии. Тогда полковник, сообразуясь с принятым в Корпусе законом о дуэлях послал ему через офицерский суд чести вызов, а комендант потребовал от Кутепова, чтобы тот строго наказал Малевинского "за преднамеренное нападение". Вызов они посчитали "преднамеренным нападением"?
      Но Кутепов поставил их на место. Он дал понять, что ни уступит ни пяди.
      Он отвечал за все - за честь, хлеб, здоровье, дух. Он должен был сохранить людей, а для этого - поднять их дух, не боясь смерти. Как офицер он знал, что сила духа должна проходить испытания.
      * * *
      Двадцать пятого января в день Святой Татьяны был парад. К нему готовились давно, собирались провести на Крещение, но помешали сильные дожди, расквасившие глинистую землю. Теперь погода наладилась, тучи развеялись.
      Для всех было ясно: парад - это торжество русского духа, не сломленного чужбиной и бедой. Еще солдаты стояли "вольно" и офицеры одних полков добродушно разглядывали офицеров других полков, но с первого взгляда на эти бодрые войска было видно, что они верят в себя.
      На солнце выделялись расчехленные знамена - и старые, императорских времен, с тусклыми кистями и потертой парчой, и новые, времен гражданской смуты, с георгиевскими и николаевскими лентами.
      Впервые Пауль видел столько знамен. От них веяло славой Бородина, горечью Севастопольской обороны, геройством Персидской войны, Хивинского похода, войны с турками за освобождение братьев-славян. Рухнувшая, мертвая слава, привезенная в Галлиполи, смотрела со старых полотнищ.
      Пауль вспомнил родной Новочеркасск, памятник Ермаку на Атаманской площади, и голос матери будто сказал ему: "Сыночек, как далеко ты от нас".
      - Смирно, на караул! - раздалась команда.
      Ударили литавры и барабаны, запели трубы. Под звуки оркестра знамена внесли в палаточную церковь, откуда полились песнопения.
      Звуки молитвы и мысли о родине объяли душу Корпуса.
      Богослужение завершилось. Из церкви вынесли иконы, митрополичий крест и хоругви. Среди ярких, белых, зеленых и красных риз выделялся весь в черном монашеском облачении дьякон.
      Греческий митрополит Константин в красной сияющей золотом мантии и обсыпанной драгоценными камнями митре благословлял полки небольшим хрустальным крестом.
      За духовенством несли знамена. Пауль смог прочитать на одном развернувшемся полотнище "... подвиги при Шенгра..."
      "Шенграбене! - понял он. - Это Багратион".
      И почувствовал, что виноват перед матерью, перед этим изгнанным из России знаменем.
      За знаменами шел Кутепов, начальник штаба генерал Штейфон, генералы, французские офицеры, греческий губернатор и два турка, один в красной феске, другой в белой чалме.
      Заиграли "Коль славен". Пауль взял под козырек.
      Потом Кутепов обошел фронт, построенный "покоем", здоровался с частями.
      Торжественно-медленно несли знамена. Пауль все старался поймать взглядом ту надпись, чтобы дочитать до конца, но вместо нее попадались все новые и новые - "За переход через Балканы", "За поражение турок при Ахалцике", "За взятие штурмом..."
      Скомандовали:
      - К церемониальному маршу!
      Начался долгожданный парад. Части проходили стройными колоннами. Винтовки твердо лежали на плечах солдат. Офицеры четко салютовали.
      * * *
      Перелом наступал во всей жизни Корпуса. Вслед за организацией детских садов и гимназии были организованы различные технические курсы и даже академическая группа, где преподавались науки по университетскому курсу. Всего училось шесть тысяч человек.
      Одни учились агрономии, другие электромеханике, третьи правоведению, и все надеялись, что за возрождением духа России наконец устроится настоящая жизнь.
      Корниловцы пели на поверке:
      За Россию и свободу!
      Если в бой зовут,
      То корниловцы и в воду,
      И в огонь пойдут.
      Но эта песня времен Ледяного походам не выражала нынешних чувств. Вчерашние гимназисты искали новых возвышенных слов, подолгу засматривались на северо-восток, ища в бело-розовых башнях облаков какой-нибудь знакомый образ.
      Приближалась весна. Дурманил запах теплой земли. В голубоватой и фиолетовой дымке тянулись равнодушные горы на том берегу. Кричали чайки.
      Многих тянуло писать стихи. Пауль тоже сочинил:
      Ночь ли настанет - на голом полу,
      Шинелью дырявой укрывшись,
      В чужом, далеком, турецком краю
      О русских полях, лесах и горах
      Во сне мы мечтаем, забывшись.
      Артамонов прочитал - одобрил. И взводу понравилось, каждый видел подобные сны. Но дальше взвода поэтический дар Пауля не прославился, потому что в роте Гридасова был настоящий поэт Иван Виноградов, и его стихи все знали наизусть.
      Виноградов читал стихи в палатке офицерского собрания, ритмически махая рукой:
      Время жизни строй изменит,
      Кто-нибудь и нас оценит,
      Ибо жертвой мы легли
      За покой родной земли,
      Кровь и пот свой проливая,
      Душу Богу поручая.
      Да простит нам Бог грехи:
      Все мы смерти женихи.
      Он не преувеличивал - многие ощущали себя "женихами смерти", хотя надеялись жить.
      Тяжесть кутеповского правления переставала ощущаться, она не давила душу, и поэтому вслед за чудом возрождения армии свершилось еще одно чудо.
      Однажды оглянувшись, русские увидели, что у них есть не только сила.
      Пели хоры, игрались в корпусном театре пьесы Островского, Чехова, Сухово-Кобылина, работала библиотека-читальня, выходила газета и десяток рукописных и литографированных журналов, действовали разные мастерские, красильни, парикмахерские, рестораны "Яр", "Медведь" и "Теремок", торговали лавки и было создано кооперативное товарищество.