Имена Русских защитников в устах московского промышленника звучали для Нины как напоминание о ростовском, еще деникинских времен совещании, где тоже слышались эти колокольные удары.
      - Льет колокола! - презрительно сказал Артамонов. - А у нас - одни "колокольчики".
      * * *
      Колокола били и били, "колокольчики" все падали.
      Нине не было суждено подняться из беды. Куда бы она ни обращалась, ее встречал отказ. В управлении торговли и промышленности честный чиновник Меркулов, выслушав ее, развел руками и грустно сказал: "Что я могу?" Видно, и вправду он не лукавил. В его пахнувшем кислым кабинете, застланная солдатским одеялом, по-прежнему стояла походная кровать, и сие означало, что его семья не вернулась.
      Симон тоже не помог. Он, конечно, попенял ей за продажу, однако сразу оговорился, что лично у него и Русско-Французского Общества к Нине нет претензий, ибо военная обстановка не в пользу новых рудовладельцев. Симоновы губы насмешливо растянулись, вместо "рудовладельцев" готово было вылететь другое слово, по-видимому, "шакалов".
      - Помоги мне, прошу, - сказала Нина. - Я и так наказана.
      - Как я тебе помогу? - ответил Симон. - Собственными капиталами я не обладаю... Ты в уголовку обращалась?
      Должно быть, он уже сбросил ее со счетов, поэтому и разговаривал безучастно.
      - Ты все забыл, Симоша, - меняя тон, предупредила она. - При случае тебе могут напомнить. Стоит мне обратиться к моим друзьям...
      Он отвернулся к окну, его лицо сделалось совсем скучным. На виске среди черных волос забелели нити седины.
      - Меня убьют? А Винтергауза оставят? - спросил Симон, глядя на зацепившийся за подоконник листок тополя-белолистки. "Уходи, Ниночка! подумала она. - Скорее уходи!"
      Ее рука потянулась к бронзовой фигурке скачущего казака и ощутила в ладони холодную тяжесть.
      Симон повернулся, вскинул руки, закрывая голову.
      Перед глазами Нины мелькнуло давнишнее - она хлещет кнутом.
      Она швырнула фигурку в циферблат напольных часов, стекло со звоном рассыпалось, и часы стали бить.
      "Слава богу!" - облегченно подумала Нина и воинственно спросила:
      - Теперь вспомнил? Или хочешь еще?
      Симон выскочил из-за стола. Нина испугалась, что он ударит ее, закричала и кинулась на него. Но Симон шагнул назад, и она увидела, что он тоже боится.
      * * *
      Часы и колокола били непрерывно, зовя новых Мининых и Пожарских.
      Из России, "с мужиков", как говорили казаки, ударил мороз, сжались акации, посыпались белолистки, захрустело под ногами на Екатерининской и Приморском.
      Говорили, что на фронте военные замерзают и набивают рубахи соломой.
      В госпитале появились обмороженные.
      Главнокомандующий встретился с журналистами "Военного голоса" и сообщил, что войска отступают от Каховки.
      Красные отрезали белых от Крыма.
      Врангель сказал:
      - Я решил со своей стороны дать противнику возможность стянуться от Днепра к перешейкам, не считаясь с тем, что временно наши армии могут оказаться отрезанными от своей базы, затем сосредоточить сильную ударную группу и обрушиться на прорвавшегося противника и прижать его к Сивашу. Такой маневр может быть предпринят лишь войсками исключительной доблести.
      Если перевести его слова на язык мирных обывателей, то получалась тревожная картина. Получалось, что белым дивизиям надо прорываться из Северной Таврии на полуостров, что речь не о судьбе всей летней кампании (она проиграна), а вообще о спасении.
      Через четыре дня началась катастрофа - пал Перекоп. Войска отступили на вторую линию укреплений у Соленых Озер.
      Мороз и мужицкий ветер врывались в Крым с десятками тысяч голодных, злых красноармейцев, кричавших: "Даешь крымского табачку!"
      И что теперь Нинино несчастье!
      Ворвавшиеся в Крым были измождены, питались мясом "иго-го", как они называли убитых лошадей.
      Защищавшие Крым лежали в санитарном поезде, рядом с которым на станции Джанкой остановился поезд Ставки. Все замерзли.
      На следующий день были сданы позиции у Соленых Озер, а третья линия укреплений у станции Юшунь продержалась еще двое суток. Наступал конец Крымского российского государства.
      Существование его было кратко. Ему не помогли ни самоуправление, ни земельная реформа, ни демократические свободы. Не помог и Нинин "Русский кооператив".
      Все кончалось. Тридцатого октября был объявлен приказ об эвакуации. По Екатерининской улице и Нахимовскому бульвару потянулись подводы со скарбом, двинулись под твердым взглядом бронзового адмирала вооруженные войска.
      Тень новороссийского хаоса нависла над городом. Но пока не было паники, не было и погромов. Магазины бойко торговали снедью, правда, цены взлетели, и фунт колбасы стоил миллион рублей.
      Согласно плана эвакуации Нинин госпиталь должен был грузиться на пароход вечером, но в списках ее не было, и это могло обернуться бедой.
      Конечно, Юлия Дюбуа обещала ей похлопотать, даже попросить за Артамонова, ведь не пропадать же штабс-капитану.
      Да только кто мог ручаться, что на пароходе найдутся места? Никто. Ибо план - планом, а эвакуация - бегство от гибели.
      Что было потом, трудно понять. На пристани в огромной очереди Нину впустили на борт вместе с сестрами, а штабс-капитана то ли не взяли вместе с ранеными, то ли он потерялся, так что на судне его не оказалось.
      В ранних сумерках, под плеск серых волн пароход, влекомый черным буксиром, отходил от причала. Отодвигался берег, и взгляд прощально охватывал весь Севастополь с Малаховым курганом и Сапун-горой. Все молчали, испытывая мелкое чувство личной безопасности, и не хотели даже смотреть друг на друга.
      * * *
      Тридцать первого октября утром перед гостиницей Киста расположилось прибывшее из Симферополя Атаманское училище. Юнкера ожидали посадки, а пока осматривались, заглядывали в открытые кафе, покупали продукты, возмущались дикими ценами - фунт колбасы стоил два миллиона.
      Между тем на сильно опустевшем рейде серой глыбой полз за дымившим буксиром дредноут "Генерал Алексеев" и неподвижно стоял рядом с пароходом "Херсонес" второй дредноут "Генерал Корнилов".
      Главнокомандующий находился в гостинице, ждал назначенной церемонии. Вот уже почти три года воевали Корниловский, Марковский и Дроздовский полки, а сегодня, в день расставания с родной землей, судьба распоряжается вручить им полковые знамена, как вручено было знамя Георгиевскому батальону. Пусть будет так. Эти знамена еще вернутся обратно. С ними легче будет возвращение, неизбежнее.
      В гостиничном коридоре на ковровой дорожке выстраиваются десять офицеров. Проходят, отбивая ногу, конвойные казаки. Адъютант выносит знамена.
      Армия разбита, она едва держится на последних пядях земли - но она бессмертна даже в этой трагедии! Так думает Главнокомандующий и вручает знамена.
      Никто не молится, не поет. Торжественно и мрачно молчат с выражением дежурного благоговения.
      Понимают ли, что происходит?
      Врангель не знает ответа на этот простой вопрос.
      Когда-то Петр Николаевич командовал дивизией в корпусе Алексея Михайловича Крымова, а Крымов в августе четырнадцатого был дежурным генералом при командующем Второй армии Самсонове. Самсонов же начинал службу в русско-турецкой войне при Скобелеве, Драгомирове, Столетове...
      Мысль о неразрываемости связи пришла к Врангелю. И все. Это была обыкновенная офицерская мысль. Она свидетельствовала о твердом духе.
      Вручив знамена, Главнокомандующий вышел на площадь. Он был в серой шинели и фуражке Корниловского полка (черный околыш, красный верх). Юноши-юнкера провожали его строгими взглядами.
      Что они сейчас думали о нем? Этот высокий человек, с плоским затылком, длинной шеей и круглыми волчьими глазами не мог оставить их без напутствия.
      Он спустился к Графской пристани, сел в катер вместе с командующим флотом контр-адмиралом Кедровым и отплыл в Килен-бухту проверить, как идет эвакуация.
      То, что он там увидел, выглядело вполне пристойно. Тысячные очереди ждали на берегу, офицеры с винтовками стояли у трапов. Паники и безобразий не было. Входить же в детали Главнокомандующий не мог, понимая, что эвакуация - это сложная операция и без потерь не обойтись.
      В стороне от гражданских пароходов стоял "Рион", предназначенный для комендатуры Главной квартиры. Он только что прибыл из Константинополя с теплым обмундированием.
      Врангель отвернулся от "Риона". С ним связывалось еще одно неприятное воспоминание - в июле на "Рионе" доставили колючую проволоку для Перекопа, но поскольку разгрузить вовремя не успели, то отправили "Рион" обратно за новым грузом и торговый представитель в Турции не придумал ничего другого, как продать там проволоку.
      - Вывезем всех, Петр Николаевич, - сказал Кедров. - Однако как быть со складами?
      - Я распорядился объявить все оставляемое имущество народным достоянием, - ответил Главнокомандующий. - Жечь не будем!.. Там тоже русский народ...
      То, что он считал красных русскими, вызвало у контр-адмирала недоуменную усмешку. Кедров не считал их таковыми.
      - Они русский народ, - повторил Врангель. - И я надеюсь... Мы оставляем всех тяжелых раненых... Я надеюсь: к ним будет проявлено милосердие.
      Катер причалил рядом с пароходом, гулко ударившись бортом о причальные кранцы. Врангель в сопровождении Кедрова и адъютанта подошел к охранению и остановился, глядя, как медленно забираются по трапу слепые, безрукие, обожженные люди. Но никого не несли на носилках.
      Врангель глядел, не отрываясь, в лица раненых. Он хотел, чтобы они видели Главнокомандующего. Он не испытывал ни смущения, ни жалости, а лишь одну озабоченность ходом эвакуации.
      "Русские! - подумал он. - И там, и здесь".
      И вспомнил потерю Перекопа и последовавшее за ней наступление, когда смели две дивизии красных. Еще немного - и бросили бы всех в Сиваш... А на Чонгаре, на Таганаше красные наводили переправу на месте взорванных мостов, их сметало шрапнелью, а они тянули бревна, лезли и лезли, тонули, все равно лезли.
      "Я мог построить при помощи британцев неприступную крепость, - подумал Главнокомандующий, наблюдая за скорбным движением. - Было бы две России... Любой европеец так бы и сделал. А я - воевать. Одной рукой - переустраивать то, что осталось после добродушного помещика Антона Ивановича, другой воевать... Но ничего. Армия цела, еще не все потеряно".
      Он рассуждал так, будто бы за ним - вся империя, построенная русскими, дошедшими до Памира, до Тихого океана. Ведь ледяные походы совершали не только добровольцы Корнилова. Были и ледяные походы Суворова в Альпах, Пёровского - на Хиву, Гурко и Скобелева - через Балканы. Разве их совершили не русские, не предки вот этих раненых? Поэтому Главнокомандующий верил, что еще вернутся и продолжит борьбу...
      Спустя полтора часа Врангель вернулся на Графскую пристань. Грузились заставы. Со стороны вокзала доносились редкие выстрелы. На углах Нахимовской площади расположились пулеметные команды, нацелив хоботы "максимок" на Екатерининскую улицу и Бульвар.
      Неужели вот так просто все закончится?
      - Что за выстрелы? - спросил он у адъютанта.
      Стоявший поблизости длинный сухопарый генерал Скалон сказал, что это хулиганы громят магазины.
      - Вам не кажется, - обратился Врангель к генералам Шатилову и Коновалову, - что уходить под такую музыку не очень по-русски?
      - Здесь имеется военный оркестр, - доложил Скалой.
      Главнокомандующий кивнул. Он подумал, что несколько Скалонов полегли еще на Бородинском поле и что из этого рода вышло много офицеров, географов, агрономов, честно служивших России. В этом смысле Врангели были похожи на Скалонов.
      - Вызвать оркестр! - распорядился Главнокомандующий. - Пусть играет церемониальный марш. Мы не бежим. Мы только отступаем.
      Оркестр появился почти мгновенно. Запела труба, ударили литавры и барабаны, ухнул бас-геликон.
      Юнкерские заставы отбивали шаг, потом остановились.
      Врангель обошел строй и поздоровался. Раздалось "ура".
      И все.
      Ушли заставы. Дым показался над городом.
      На белых ступенях пристани остался только он с генералами и казаки конвоя в ярко-красных бескозырках.
      Главнокомандующий оглянулся в последний раз и направился к катеру.
      Было два часа сорок минут пополудни, тридцать первое октября 1920 года.
      9
      До Босфора шли долго. Пароход был перегружен и сильно кренился на левый борт, поэтому все с мольбой смотрели на небо, боясь ветра и бури. Но море спокойно гнало легкие волны, гнало день, другой, третий. И все забыли о страхе утонуть. Мучились в очередях за хлебом и кипятком. Самым страшным сделались теснота и тоска. Вот еле разняли сцепившихся офицеров в очереди возле гальюна. Вот на верхней палубе кто-то передвинул чужой чемодан и едва не был застрелен...
      На пятый день кончился уголь. Ночью пошел дождь. Пароход качался в темноте, поблескивали мокрые леера и брезенты. С носа доносилось причитание. Женский голос пел что-то неразборчивое, оплакивая, как все знали, убитого мужа и умершего ребенка. На ней не обращали внимания.
      Ярко вспыхнул электрический фонарь. Громко заговорили в рупор, и из темноты выплыли синий и красный огни.
      Зазвенела цепь. Со стороны огней тоже откликнулись в рупор. Затопали шаги.
      - Всех мужчин просим... Погрузка угля...
      Всю ночь с приблизившегося миноносца перегружали уголь.
      Женщина пела и пела.
      Нина подумала сквозь дрему, слыша ее стоны: "Я тоже... Она плачет... Я тоже плачу..."
      Послышался старческий громкий резкий голос:
      - Туманы и мглы, носимые ветром...
      Голос замолчал, потом снова донеслось:
      - Туманы и мглы, носимые ветром...
      Еще один тронулся. Или душа, отрываясь от родины, кричала первое, что приходило на ум?
      Сквозь дрему Нина подумала об Артамонове. Может быть, там ему будет лучше? В Севастополе многие остались. Ведь война кончилась, и красных теперь не очень боятся. В конце концов красные тоже люди, им тоже хочется мира.
      Но все-таки - жалко было Артамонова!
      Утром пароход взяли на буксир с американского крейсера "Сен-Луи", и на седьмой день исхода из Севастополя вошли в Босфор, встали на рейде Мода.
      В утренней дымке было видно бухту Золотой Рог, белые дворцы Константинополя и мечеть Айя-Софию, легендарную для каждого православного святыню, некогда бывшую храмом Святой Софии.
      Все. Путешествие окончено. Россия - только на палубе, а кругом Турция.
      На рейде стояли десятки и десятки судов*. Мутная вода стального цвета была усеяна апельсиновыми корками, несколько турецких лодок скользили по ней, неслись призывные возгласы:
      - Эй, кардаш!
      Нина знала, что "кардаш" означает "приятель" и что лодочники будут выменивать лаваш, халву на часы и кольца. Это уже было.
      Впрочем, к пароходу никакие фески еще не приближались.
      Беженцы неотрывно смотрели на город, загадывали судьбу. Злоба и раздражение улеглись. Хоть и опротивели все друг другу, но чувство опасности действовало сильнее.
      Вдруг крепко, слаженно запели казаки:
      Ой да разродимая ты моя сторонка,
      Ой да не увижу больше я тебя!
      Сперва Нине пение показалось нарочитым, но песня быстро подчинила ее, отодвинув в ее душе эгоистическое ощущение. Рождалась надежда, что не может быть все конченым.
      * * *
      "Приказ по войскам 1 армии. 5/18 ноября 1920 г.
      Константинополь. "Алмаз".
      1
      Приказываю в каждой дивизии распоряжением командиров корпусов всем чинам за исключением офицеров собрать в определенное место оружие, которое хранить под караулом.
      2
      В каждой дивизии сформировать вооруженный винтовками батальон в составе 600 штыков, которому придать одну пулеметную команду в составе 60 пулеметов.
      3
      К исполнению приступить немедленно и об исполнении донести.
      Генерал-лейтенант Кутепов".
      Пока на рейде Мода в карантине под желтыми флагами стояли пароходы с гражданскими беженцами и госпиталями, первые суда с воинскими частями были направлены в город Галлиполи на берег Дарданелл.
      Казаки должны были разместиться на острове Лемнос и у городка Чаталджи отдельно от армии, а Главнокомандующего французы оставляли в Константинополе, лишая его связи с войсками.
      Должно быть, французы рассчитывали на то, что лишенная командования, разбитая, выброшенная в приближающуюся зиму армия быстро рассеется и исчезнет.
      21 ноября Галлиполи - маленький, полуразрушенный со времен англо-французского десанта городок увидел два больших парохода "Саратов" и "Херсон". И увидел первую кровь русских, пролившуюся на глазах местных турок и греков.
      Городок, бывший в древности Херсонесом Фракийским, видывал много жестокости. Здесь прошел персидский царь Ксеркс и, разгневанный бушующим Гелеспонтом, велел выпороть море цепями. Здесь стояли крестоносцы. Здесь томились в неволе запорожские казаки и русские солдаты Крымской войны...
      К пароходам поплыли лодки-каики с лотками, полными пончиков, инжира, апельсинов, рахат-лукума.
      Изможденные русские спускали на веревках кто что мог. Все борта были облеплены людьми с веревками в руках, с веревок свешивались ботинки, часы, рубахи.
      Александр Павлович Кутепов, плечистый, бородатый человек с маленькими медвежьими глазами, старался не глядеть на этот базар. Он ему был неприятен и унижал. Солдаты перестали быть воинами, сейчас должно было начаться самок страшное для армии - разложение.
      Перед Кутеповым лежал белый каменный город с мокрой от дождя полоской набережной и зелеными пирамидами кипарисов и тополей.
      Он вспомнил, что во время русско-турецкой войны за освобождение болгар русские вплотную подошли к Галлиполийскому полуострову, но из-за перемирия дальше не пошли. А вот он - дошел. Из варяг - в греки.
      В бинокль было видно, что на набережной появились французские чернокожие солдаты. Встречали.
      Кутепов приказал адъютанту:
      - Через три минуты прекратить базар.
      Отдавая это приказание, он знал, что три минуты пролетят мгновенно и кто-то не успеет закончить свой торг. И знал, что сделает с опоздавшими: расстреляет.
      Но может, обойдется? Может, научились?
      Кутепов никогда не отменял приказов и не пощадил ни одного виноватого.
      Он посмотрел на часы. Пора!
      Побежали конвойцы ловить жертвы.
      Конечно, он не ошибся: задержали двух, вытаскивающих на веревках хлеб.
      - Кто они? - спросил Кутепов.
      - Рядовой Технического полка и вольноопределяющийся Дроздовского полка.
      - Свезти на берег. Расстрелять.
      Он поднял бинокль, снова стал разглядывать лилипутский городишко.
      После тяжких боев на Перекопе, после унижений бегства - лишать жизни героев? Как же его возненавидят!
      Но пусть возненавидят, лишь бы скорее очнулись. Если понадобится, он расстреляет и сотню героев, зато восстановит армию.
      И больше об этом происшествии Кутепов не думал.
      Поскольку Первая армия, которой он командовал, была сейчас сведена в корпус, он больше не был командующим армией. Но ничего от этого не менялось. Все равно он оставался самым старшим воинским начальником здесь, в Русской армии. Армия еще жила. И пока она жила, были живы все, герои и павшие духом - все, на ком была русская форма. Армия становилась единственной надеждой на то, чтобы уцелеть в международной толпе и чтобы, не приведи Господь, не попасть к французам в концентрационный лагерь.
      Окуляры бинокля забросало дождем, и генерал опустил бинокль. Надо было съезжать в этот Галлиполи, осматриваться.
      Шлюпка с Кутеповым быстро полетела, рубя носом зыбь. Он сидел, опустив голову, не замечал пенистых брызг. Размеренно скрипели уключины и бились волны в борт.
      В Кутепове зрело тяжелое чувство. Он знал, что те двое не будут последними. И к этой тяжести добавлялась другая: французы еще на Босфоре дали понять, кто здесь хозяин, и даже пытались полностью разоружить армию.
      На пристани Кутепова встречал начальник французского отряда майор Вейлер, бритый господин в черной плащ-накидке, в меру любезный, в меру серьезный. Словом, француз. Он осведомился о том, как чувствует себя генерал, и откровенно признался, что размещать прибывших в общем-то негде, кроме как в палатках за городом.
      Кутепов выслушал и через офицера-переводчика передал, что желает осмотреть Галлиполи.
      Стали осматривать. Возле порта - кофейня "Олимпиум" с наваленными кучей на террасе соломенными стульями, дальше - городской фонтан, турчанки в коротких, до половины лица вуальках, звон ведер и баклаг, еще дальше - белая площадь, узкие улицы, расползшиеся от недавнего землетрясения дома...
      Вдруг как будто доской сильно ударили по воде - ружейный залп.
      Осмотр продолжался. Кутепов обнаружил пустующие казармы, правда, одни стены, крыш не было.
      - Мы занимаем эти казармы, - сказал генерал.
      Вейлер пожал плечами, ему было все равно.
      - Нужно помещение под комендатуру и гауптвахту, - продолжал Кутепов.
      - Зачем? - удивился француз, а сопровождавшие его чернокожие сенегалы заулыбались.
      - Не знаю другого способа поддерживать порядок, - ответил Кутепов.
      - Но вы будете жить за городом, мосье генерал. Продовольствие мы будем доставлять. Там есть река. Зачем же комендатура в городе?
      - Надо, - отрезал Кутепов. - Поехали смотреть место для лагеря.
      К майору подошел нахохленный сердитый офицер в черном плаще, тихо сообщил что-то, и Вейлер что-то закричал в ответ.
      Переводчик вполголоса сказал Кутепову:
      - Говорит, мы расстреляли двух наших... Не нравится.
      - Это их дело, - вымолвил Кутепов сквозь зубы.
      Вейлер повернулся к генералу, горячо зачастил, протестуя против экзекуции.
      Кутепов кивнул, помолчал и попросил лошадей для поездки за город. Его равнодушие к французскому протесту было настолько явно, что у черных отвисли полуфунтовые губы.
      Вейлер прищурился. Кутепов угрюмо смотрел на него.
      * * *
      Что ж, соглашаться на предложенное французами место?
      Голое поле, покрытое жидкой грязью, лежало между горами и полоской пролива. Пронизывающий северный ветер пригибал колючую траву. Бурлила речушка. Это был край света.
      Кутепов дал правый шенкель, повернул лошадь и спросил:
      - Это все?
      Но он понял еще в городе, что больше негде расположить десятки тысяч человек.
      - Завтра выгружаемся! - решил он, не дожидаясь ответа. - Не пропадем.
      На что Александр Павлович надеялся? На то, что он заставит разбитую, уничтоженную армию вновь ожить на берегу грязно-пенистого Геллеспонта?
      Он не то что надеялся, он был уверен. Армия займет этот рубеж и воспрянет духом. Солдату не привыкать жить на земле под вражеским огнем. А здесь-то и огня нет. Проживут. Разобьют лагерь по правилам внутренней службы. Поставят палатки, печки, походные церкви; пойдут ежедневные учения, поднимется дисциплина. Ведь армия принесла сюда не только свое горе, но и русскую традицию. Выживет!
      * * *
      Так началась последняя эпопея белой армии, краткое чудесное возрождение русской государственности на берегу Дарданелл и потом рассеяния русских по белому свету.
      В пять часов утра под чистые звуки труб, игравших "сбор", и барабанный бой началась высадка русских в Галлиполи.
      На пристани стоял конвой из рослых сенегалов, одетых в желтые мундиры. Они добродушно пялились на чужую армию, не понимая, что в ней грозного и почему французские офицеры так обеспокоены.
      Было холодно и ветрено.
      Русские смотрели на выстроенных детей природы, вспоминали ушлых кубанцев, которые исхитрились продать кому-то в Константинополе целую батарею, и, догадываясь, что очутились в дыре, подбадривали друг друга, обращаясь к сенегалам:
      - Ишь, как вытаращился, сережа!
      Почему-то чернокожие стрелки были окрещены "сережами", и это прозвище мгновенно прижилось, ибо для них не было в русском языке нужного слова.
      Артамонов и Пауль шли в хвосте колонны. После того, как Пауль помог Артамонову погрузиться на пароход вместе с его полком, миновала целая вечность, и Артамонов не раз пожалел о том, что не остался в Крыму. Ведь гражданская война кончилась, и вряд ли победители будут мстить побежденным. Вот даже Главнокомандующий не стал жечь склады, оставил красным. Конец войны освобождал всех от тяжелого креста добровольчества. Теперь надо было по-новому думать о службе родине и искать свой путь.
      Но как пережить казнь двух человек? Артамонов, знавший Кутепова еще по боям под Таганрогом, был потрясен. Изверг! Убить людей за ничтожное опоздание! Какой в этом смысл? Показать свою власть? Определить ее возможности? Произвести впечатление на французов?
      - Зато сразу - каленым железом, - ответил на его сомнения Пауль. Кутепов - это не аристократ Врангель и не интеллигент Деникин. Этот из тех русских, кто шел с Ермаком покорять Сибирь. От таких мы отвыкли - разные Платоны Каратаевы и прочие выдуманные персонажи мешают нам прямо посмотреть на вещи.
      С такими противоположными мыслями штабс-капитан и прапорщик сошли на турецкую землю и подчинились судьбе. В Галлиполи, как ни чудно, бухта называлась Кисмет, то есть "рок, судьба". Что-то таилось за этим совпадением. Какая судьба?
      Два полка были оставлены в городке и стали размещаться в полуразрушенных казармах, но большинство, получив паек и палатки, двинулись строить лагерь. Семь верст люди едва влачили ноги, таща на горбах тяжелые госпитальные палатки-бараки и маленькие типа "марабу", а также кирки, лопаты, пилы, топоры. Даже небольшая группа "железных" офицеров шла молча, не старалась никого ободрить. Предчувствие небывалых испытаний теперь, казалось, надламывало самую душу армии.
      Добрались в долину и устраивались ночевать под открытым небом.
      Пауль набил матрас тростником, росшим в устье речушки. Артамонов спал же прямо на земле, кинув под себя шинель. Так спали многие. Сила людей уходила без остатка лишь на общие работы, а там, где касалось личного, руки опускались. Белая идея умирала. Все, что было дорогого, разрушилось.
      Еще не родилось открытого призыва признать прошлое кровавой ошибкой, но все чувствовали, что прошлое перестало быть героическим. Требовалось сменить вехи.
      Неизвестность, уныние, страх душили полки.
      - Ты не заболел? - спросил Пауль Артамонова. - Давай матрас, я набью тростником. А хочешь - можно водорослями.
      - Пустое, не надо, - отмахнулся штабс-капитан.
      Однако Пауль не послушался и собрал для него тростник.
      Вечером они улеглись, Артамонов ворочался на хрустевшем ложе, ворчал на Пауля за то, что тот забрал его сюда, а не бросил в Севастополе.
      Пауль не отвечал.
      Они располагались посредине двадцатиместной треугольной палатки. Дул ветер. Брезент натягивался, хлопал. В углу кашлял простудившийся поручик Лукин, у него был жар.
      - Надо делать кровати, - сказал Пауль. - Иначе подохнем.
      - Туда и дорога, - вымолвил Артамонов.
      Утром Лукин стал совсем плох и не поднялся. Взводный командир Ивахно постоял над ним, ничего не выстоял и велел накрыть его второй шинелью.
      - Может, священника? - предложил кто-то.
      Но принесли паек, и про Лукина на время забыли, положив рядом с ним хлеб, консервы и крошечный, размером со столовую ложку, кулек сахарного песка. Еще причиталось к выдаче на руки двадцать граммов кокосового масла, но его на во что было отлить.
      Все видели: французский паек нищенский. На пятьсот граммов хлеба и двести граммов консервов разве проживешь?
      Да и ради чего жить?
      Впрочем, генерал Кутепов решил помочь безучастным людям и приказом по корпусу велел всем сделать кровати. Отныне надо было заботиться о своем здоровье, не забивать голову ненужными сомнениями.
      Командование приказывало: живи! Строй печки в палатках, строй полковые церкви и собрания, грибки для часовых, навесы для знамен...
      С каждым часом лагерь преображался, управляемый властной жестокой силой. Эту силу большинство ненавидело. Но была ли другая, способная спасти?
      Вечером Артамонов и Пауль возвращались с гор, таща на спинах толстые сучья и ветки. С холма была видна вся долина, усеянная белыми и зелеными палатками, а дальше - Дарданеллы и фиолетовые горы на том берегу. Вырвавшееся из-за туч солнце отражалось в серебряном блеске пролива.
      Несколько чередующихся картин заканчивались вдали освещенными золотистыми облаками, и возникало чувство бескрайнего простора.
      - Как у нас, - сказал Артамонов. - Вот так едешь по дороге, да вдруг откроется такая даль, холм за холмом, и все выше и выше... Зеленые елки, желтые поля, небо... - Он помолчал и воскликнул: - Не жилец я здесь! Не выдержу.
      Пауль тоже любовался пейзажем, но думал по-другому. Он стал уговаривать товарища смирить гордыню и подчиниться долгу, ведь здесь, далеко от России, вокруг нас возрождается все та же Россия, мы не эмигранты, мы остаемся русскими.
      - Эх, Пауль, Пауль, мало нас терзали! - вздохнул Артамонов.
      - Ну поглядим, чем это кончится... Ты веришь, тебе легче. А у меня предчувствие, что мне уже отсюда не уйти.
      - Втянешься, привыкнешь, - сказал прапорщик, требовательно-ласково глядя на него единственным глазом. - Россия ждет, что мы исполним свой долг.
      - Ладно, пошли, - вымолвил Артамонов. - Все наши увечные остались в России...
      Они миновали хутора Барбовича, как называлось расположение кавалерийской дивизии, и вернулись в лагерь. Можно было перед ужином умыться и почиститься.
      В полутемной палатке, освещенной лишь слабым светом из целлулоидного окошка, возились, сооружая кровати, несколько человек. Лукин лежал тихо. Пауль подошел к нему, прислушался, потом потрогал за плечо. Тяжесть мертвого тела отдалась в его руке. Пауль накрыл покойника с головой, встал, перекрестился. Рядом лежал нетронутый паек.
      "На что ему паек? - мелькнуло у прапорщика, но он испугался этого жалкого желания и отодвинулся. - Первый покойник. И никому нет дела".