Он подал ей листок с печатью комендатуры, где предписывалось "Русскому кооперативу" освободить занимаемое помещение к двадцатому сентября ввиду обстоятельств военного времени.
      - Бакшиш надо дать, - заметил Алим. - Я знаю.
      - Дай сюда. - Артамонов выдернул и порвал листок. - Конец "Русскому кооперативу". Все, Нина-ханум, закрывай дело.
      - Ты пьяный, да? - удивился татарин.
      - Это я пьяная, - сказала Нина. - Ничего, Алим, не пропадем.. Мы идем проведать наших калек. Ты закрывай магазин. Завтра поговорим обо всем.
      - Нельзя воевать, надо бакшиш дать, - продолжал свое Алим.
      Нина засмеялась, и они ушли.
      Неужели, думала она, все так зыбко, что за одним сразу рушится остальное? Не нужен "Русский кооператив", не нужен рудник. То есть нужен, но некому, кроме британца и Симона, им заняться... Что ж, будем умствовать о своем предназначении, о нашем кресте, о тяге к самоубийству. Должно быть, прав отец Сергий, - выбили у народа главную скрепу, а теперь все дозволено.
      - Ты помнишь стих великой княжны? - спросила Нина и быстро прочитала:
      Пошли нам, Господи, терпенье
      В годину буйных мрачных дней
      Сносить народное гоненье
      И пытки наших палачей...
      - Да, - произнес Артамонов и повторил: - Пошли нам, Господи, терпенье... Ты только не жалей их. Конечно, калеки, не сразу привыкнешь. Но они живее тебя, они верят.
      - В Бога, что ли? - спросила Нина.
      - В Россию верят. Ты ведь тоже когда-то верила.
      - Им нельзя не верить, я понимаю, - согласилась она. - А нам?
      - Они - хорошие, - сказал он. - В них сохранилось то, что мы потеряли. Они выстрадали свою веру.
      - А мы чурки деревянные? - заметила Нина. - Я тоже верю в Россию. Иначе жить незачем. Думаешь, я живу ради торговли?
      Артамонов так не думал. Он громко хмыкнул и пошевелил плечами, отчего приподнялся пустой рукав. Было видно, что ему не хочется рассуждать о ее вере.
      Они купили вина, больших татарских бубликов, калачей, брынзы и, наняв извозчика, поехали в Корабельную Слободку к Малахову кургану. Там в маленьком домике, похожем на домик Осиповны, обитали инвалиды, члены Союза увечных воинов. По дороге Артамонов вспомнил о памятнике адмиралу Корнилову на кургане - связь двух Корниловых была явной, - но вспомнил без надрыва, а как о бессмертной душе. И снова Нина подумала, что все погибает, что эти сладкие молитвы прошлому не дадут штабс-капитану, не дадут тысячам и тысячам других людей отступить от края. Ее ожидало впереди полное одиночество.
      - Все о войне и о войне! - с упреком сказала она. - Ведь мы с тобой, кажется, скоро уж распрощаемся.
      - Пеший конному не товарищ, - ответил Артамонов. - Судаков уже успокоился, Пауль уехал, а я тоже куда-нибудь приткнусь.
      Вскоре они приехали к артамоновским инвалидам.
      Двое безногих молодых людей жили в семье судового механика и вместе с сыном хозяина, слепым юношей с обожженным лицом, занимались плетением корзин. Нина пожалела, что приехала: она устала от мучений. Смущаясь от того, что здорова и богата, она знакомилась с ними, зачем-то ощупывала поданную ей корзину и не могла понять Артамонова. Что он хотел показать? Все были любезны с ней, как с чужой.
      - А-а, вы продали свай рудник? - удивленно произнесла хозяйка и стала извиняться за то, что не готова по-настоящему угостить ее.
      - Да она такая же, как и вы! - грубовато заявил хозяйке Артамонов. Она не кусается.
      Сидевший на скамейке безногий (у него не было обеих ног) уперся руками в скамейку и передвинулся.
      - Это Родионов, - назвал его Артамонов.. - Командир броневика "Доброволец".
      - Я слышала про ваш броневик, - вспомнила она. - Я где-то читала объявление.
      Слепой юноша повернул к ней белесые выкаченные бельма, улыбнулся.
      - Мы в Феодосии объявление давали! - обрадованно сказал он.
      - Мясорубку искали...
      - Да, кажется, - согласилась Нина.
      Мясорубку они нашли, побывали в ней - это бросалось в глаза.
      - Сейчас на фронте большие успехи, - продолжал слепой с приподнятой интонацией, словно спешил донести до Нины свой дух добровольчества. - Вы знаете, мне снится, что мы едем на броневике и впереди - пахота. Я знаю, что на пахоте непременно застрянем, но в объезд никак нельзя. И застряли. Пехота отступает. Вот-вот красные нахлынут. А мы стоим, колеса буксуют, машина дрожит...
      Юноша затряс сжатыми кулаками, и его обтянутый розовой тонкой кожицей лоб наморщился, как будто мелкими трещинками покрылись голые надбровные дуги.
      - Да она не любит страстей, - сказал Артамонов. - Она всякого навидалась...
      Юноша повернул к нему голову, его рот капризно выгнулся.
      - Она собирается бежать в Константинополь, - твердо произнес штабс-капитан. - Ты не сердись, Мишаня. Сейчас вина выпьем. Не надо страстей.
      - Ты меня не обижай, - примиряюще вымолвил слепой и обратился к Нине: Вы вправду уезжаете?
      - Уезжает, уезжает. Отстань, - сказал Артамонов. - Дай познакомиться.
      - Вот скажу Манюне, что ты хамишь, она тебе задаст, - предупредил юноша. - Манюня, иди сюда!
      На крыльце появилась девушка лет семнадцати, это и была Манюня. Она строго и одновременно по-приятельски прикрикнула на Артамонова, чтобы он не обижал ее брата, потом спустилась во двор и познакомилась с Ниной.
      Наконец Нина смогла составить определенное впечатление об этой семье. Главным здесь был не слепой Мишаня и его товарищи-калеки, не отец с матерью, а эта девушка. Инвалиды ей подчинялись, родители смотрели на нее чуть ли не с благоговением, а Артамонов непонятно зачем подразнивал ее.
      Манюня принесла скатерть, взмахнула ею, вытягиваясь, отчего сарафан облепил ее тонкую спину, потом ей не понравилось, как легла скатерть, и она снова взмахнула ею. Уложив скатерть, Манюня поглядела на Нину, словно спросила: "Ну как? Нравлюсь я вам?"
      "Молодец", - ответила взглядом Нина.
      Девушка играла, не верила, что ее маленький дом, где она жила с отцом и матерью, может быть разрушен.
      От нее еще веяло недавним детством, незыблемыми традициями, семейным очагом.
      - Самовар! - воскликнула Манюня. - Господа офицеры, заряжаем пушку!
      В Нининой душе повернулся какой-то ключ и заглянул казачий офицер, который потом стал ее мужем, а за ним - слепой летчик Макарий, который был ближе чем кто бы то ни был и который не стал мужем. "Ты была такой, как эта девочка, - сказали они. - Спаси ее".
      А как спасти? Это только казалось, что семейный очаг вечен. Нет, не вечен. Знали об этом и покойники, знала и Нина. Но все-таки ничего другого, кроме семейного очага и Бога, не существовало для защиты человека от горя. Поэтому не могла Нина спасти Манюню. Могла только увезти с собой куда-нибудь за море, вырвать из родной почвы.
      "Как я ее спасу? - ответила Нина теням. - Я ей завидую".
      "Тогда останься в Крыму, - сказал Григоров. - Не бойся погибнуть. Смерть - это мгновение".
      "Ты хочешь, чтобы я умерла? - спросила Нина. - Я еще поживу!" Но она не знала, зачем жить.
      Она заметила, как Артамонов ласково смотрит вслед носящейся в хлопотах Манюне, и ей почудилось, что он влюблен.
      Накрыли на стол, зажгли яркий фонарь и повесили над столом на проволоке. Сразу стало уютно, свет как будто сгустил вечерние сумерки.
      Начались разговоры о положении на фронте, об отношениях Врангеля с англичанами и французами, о том, что лучше - спокойная жизнь и зависимость от Европы или война с Европой и полная независимость. Все склонялись к независимости от Европы.
      - Так ведь этого хотят и красные! - заметила Нина. - Они устроили новую китайскую империю, а мы же, европейцы, хотим отгородиться от культуры.
      Конечно, ее не поняли. Инвалиды были воинственны, а хозяева равнодушны. Только одна Манюня пыталась примирить Нину с остальными. Но что она понимала?
      Нина почувствовала, что остается одна. Снова Скифия окружала ее. Снова мелькнуло воспоминание о судаковском тракторе, простоявшем в сарае за ненадобностью. И весьма просто сочеталось с этой Скифией сегодняшнее распоряжение военного коменданта об изъятии помещения у кооператива.
      * * *
      Возвращались домой уже поздно. Луна пряталась в облаках. Севастополь отходил ко сну. Заснули обыватели, затихла Корабельная Слободка. Артамонов шел рядом и молчал.
      - Чего молчишь? - спросила Нина. - Пора тебе отвыкать от офицерской прямолинейности. Не понимаю, зачем мы приходили сюда?
      - Ну и не надо понимать! - буркнул он.
      - Знаешь, что будет с этой Манюней? - продолжала она. - Встретит какого-нибудь красавца и выйдет за него. А инвалиды уползут в богадельню.
      - Ты злая. Завидуешь ее чистоте.
      - Завидую, - согласилась она. - Ничего удивительного. А вот когда вываляется в крови и грязи, тогда мы поглядим, что останется от ее чистоты.
      - Пропадешь на чужбине, - вымолвил он и отошел на середину улицы, превратившись в тень.
      - И тебе не будет жалко? - громко спросила она.
      Голос полетел по темной пустынной улице, тень что-то пробурчала и вернулась обратно.
      - Все-таки я еще не на чужбине, - примирительно произнесла Нина. - Дай я возьму тебя под руку, а то тут черт ногу сломит.
      Артамонов остановился, и она протянула к нему руку, нащупывая его широкую горячую кисть.
      Несколько минут снова шли молча, потом она с вызовом сказала:
      - Пошли в магазин! - и сжала ему руку.
      - Зачем ты меня дразнишь? - спросил он, и его пальцы стали искать ее пальцы.
      - Нет, - засмеялась Нина.. - Ты спешишь...
      Но ее пальцы разжались, и его твердые пальцы проникли между ними и сжали их.
      - Ты спешишь, - повторила она. - Идем. Не надо задерживаться.
      Артамонов вздохнул и по-мальчишески прижал ее руку к груди, словно хотел поклясться.
      - Ну-ну, - сказала Нина, высвобождаясь. - Идем.
      Они пошли, он говорил непрерывно, вспоминал родителей, детство, приключения в юнкерском училище. Простая душа Артамонова раскрывалась перед Ниной заново, словно и не Артамонов был корниловским штабс-капитаном.
      - Мне снится мост через речку, - сказал он. - Нашу половину построил отец, она крепкая, а та половина - крестьянская... абы как, через пень-колоду... - Улыбнулся голосом и добавил: - Все равно родина, пусть и злая.
      Он говорил и говорил, пожимая ее руку, порождая ответную откровенность.
      "Может, он уедет со мной?" - подумала Нина.
      Ее тянуло к укорененным надежным людям и всегда действие этих людей противоречили ее устремлениям.
      Они уже почти дошли до магазина. Выглянула луна, заблестели листья и засветлела середина улицы, пересеченная теням деревьев.
      По противоположной стороне медленно шли какие-то люди, несли тяжесть. Артамонов остановился, положив руку на пояс.
      - Идем, - шепотом произнесла Нина.
      - Это грабители, - сказал он.
      - Не надо, умоляю, - попросила она. - Идем!
      Поколебавшись, Артамонов протянул ей руку. Через две-три минуты Нина отпирала замок на засовах магазина. В тишине звякнуло железо, ударившись о деревянный пол. Артамонов нагнулся, сдвинул упавший засов, потом отвел второй.
      Дверь, скрипнув, отворилась.
      На Нину пахнуло сладковатым, чуть подкисающим виноградом, смешанным с другими бакалейными запахами. И неожиданно повеяло свежим ветром, словно из разбитого окна.
      - Откуда-то дует, - заметила она.
      - Ставни закрыты, - ответил Артамонов. - А вообще-то ветерок! Что это?
      Нина шагнула внутрь магазина, у нее за спиной Артамонов щелкнул спичкой по коробку, огонек вспыхнул и погас.
      - Уж не нас ли ограбили? - насмешливо спросила Нина.
      Артамонов чертыхнулся - и вторая спичка погасла.
      Не дожидаясь, Нина двинулась вперед, нащупала на столе лампу, отдавшуюся в напряженных ее пальцах холодом жестяного бачка, нашла рядом с ней спички - и загорелся фитиль, чадя гарью. По колебанию огня Нина поняла, что случилось что-то нехорошее. Она схватила лампу, кинулась в маленькую комнату и там увидела закрытое ставнем окно, а под окном - пустоту, выломанную в саманной стене дырищу.
      - Сергей! - крикнула она. - Сюда!
      Будто он мог ей помочь!
      Маленький сейф исчез бесследно. На раскрошенной глине, из которой торчали соломенные сети, и по низу пролома отпечаталось, как выволакивали железный ящик с английскими фунтами и "колокольчиками".
      Нина зачем-то заглянула под стол, потом оглянулась на Артамонова и удивленно вымолвила:
      - Все утащили...
      Она еще не верила своим глазам, словно все это ей снилось.
      - Значит, это они, - сказал Артамонов. - Нужно догнать!
      - Догони! Догони! - с надеждой произнесла она. - Пошли вместе!
      - Сиди здесь, - велел он и кинулся на улицу.
      Нина выбежала вслед за ним на крыльцо, но куда там. Шаги Артамонова слышались за кустами. "Не догонит, - подумала она. Что теперь будет?.. Что я за дура!"
      Шаги стихли. Луна заливала крыльцо спокойным равнодушным светом. Ночной мир смотрел на Нину как на какую-то букашку, обреченную погибнуть, а господь Бог, благословивший ее во Владимирском соборе, давно от нее отвернулся. Пропала Нина!
      * * *
      Артамонов все-таки догнал грабителей, одного из них ранил, но и сам пострадал. Его героизм ничего не вернул Нине.
      Она стала нищей. В уголовно-разыскном отделении, куда она обратилась, ей ничем не помогли, разве что, показав чемоданы и корзины с разным добром, найденные сыщиками, утешили обещанием искать. Начальник отделения Сычев, тот самый, что когда-то допрашивал трех Нининых инвалидов, рассказал ей, что нынче грабят всех и бороться с этим трудно.
      От Сычева Нина пошла в госпиталь к Артамонову.
      У штабс-капитана прострелено плечо, задета кость, и его дела невеселы. Он лежал с ранеными, привезенными из-под Каховки, у него был жар, но сознания он не терял.
      - Ты возьми у меня деньги, - тихо сказал Артамонов.
      Она поняла, что он собрался умирать.
      - Я обойдусь, у меня есть, - ответила Нина. - Я была у Сычева...
      - Дай воды, - попросил Артамонов.
      Нина посмотрела на его единственную перевязанную и забинтованную руку, и до нее дошло, что он совсем беспомощный. Она налила в стакан воды из открытого графина, напоила его, пролив и на подушку.
      - Им тоже, - сказал он, скосив глаза на соседнюю кровать.
      Нина обошла раненых, одни отказывались, другие пили.
      - Санитара позови, - сказал Артамонов.
      - Чего ты хочешь?
      - Позови. Мало ли чего хочу.
      Она не стала навязывать свою помощь и вышла из палаты.
      Из небольшого полукруглого зальчика доносились веселые голоса. "Эх! подумала Нина, сразу вспомнив томившихся на станции Ольгинской раненых. Ничего не меняется".
      В зальчике на диване сидели трое с костылями, а на подоконнике, скрестив обутые в тапочки ноги, - Юлия Дюбуа. Нина не видела ее с того июньского дня, когда та приходила в магазин, и сейчас она почувствовала стыд за свой отход от добровольчества, за магазин, за падение. Но делать было нечего, Нина окликнула бывшую подругу.
      - Григорова? - удивленно и чуть отстраненно спросила Юлия. - Что ты здесь делаешь?
      Нина объяснила, и Юлия пошла вместе с ней искать санитара. Нинины каблуки стучали по кафельному полу.
      - Много тяжелых раненых, - сказала Юлия с той же отстраненностью, обидной для Нины.
      Санитара, молоденького мальчика, нашли в закоулках, где он читал "Севастопольские рассказы". Он покорно выслушал Юлию и не спеша пошел подавать судно Артамонову. Его неторопливость резала Нине сердце.
      - Подгони его, - попросила она.
      - Гриша, давай быстрее! - спокойно произнесла Юлия.
      - Я быстро, - ответил санитар, но ничуть не ускорил шага.
      - Как живешь? - спросила Юлия. - Торгуешь или новое дело завела?
      - Плохи мои дела, - призналась Нина. - Всего не расскажешь. Была богатой, стала нищей. Впору судна выносить.
      Юлия сердито сузила глаза и вскинула голову.
      - А мы выносим! - вымолвила она. - Ничего зазорного не видим.
      - Я не собираюсь тебя разжалобить, - заметила Нина. - Надо будет, могу и судна... Мне от тебя ничего не надо. Только прошу присмотреть за моим раненым. Он совсем безрукий...
      Ей не хотелось просить, но выхода не было. Наверное, Юлия по-прежнему видела в ней отступницу, иначе чем же объяснить ее холодность?
      - Он - твоя пассия? - спросила Юлия.
      - Обыкновенный инвалид, - ответила Нина. - Одну руку потерял еще под Таганрогом до Ледяного похода... Ты его видела у меня в магазине. С ним был безногий полковник. Полковника убили наши. По ошибке. - Она горько усмехнулась. - А магазин мой тоже закрывают наши. Я боюсь теперь только наших!
      Юлии этот разговор явно сделался неприятен, она пообещала присмотреть за Артамоновым и, не расспрашивая о Нининых утратах, сослалась на дела, попрощалась.
      Нина глядела вслед бывшей подруге, мягко ступающей по холодному полу. Две силы слились в Юлии Дюбуа - женственность и воля. За ней Нина ощутила память покойного Корнилова.
      А за самой Ниной - никого.
      * * *
      В начале октября завершилась Донбасская операция, - каменноугольный район не взяли; потрепав левый фланг Южного фронта красных. Донской казачий корпус отошел в Северную Таврию. Это не было ни поражением, ни победой. Но против Русской армии Врангеля с каждым днем накапливалась все больше и больше частей Красной Армии, поэтому межеумочное положение белых грозило с течением времени привести к разгрому. Наступал решающий период. Весь фронт напрягся, перестраиваясь против Каховского плацдарма, чтобы форсировать Днепр и соединиться с Польшей.
      В Севастополе было спокойно. Интеллигентские круги по-прежнему спорили о свободах и назначении власти, призывали к покаянию. Однако по другим признакам было видно приближение чего-то грозного: закрылись все меняльные лавки, крестьяне не желали участвовать в выборах волостных земских советов, военные критиковали кооперативы за связь с большевиками и производили обыски.
      Врангелю сообщили об интервью Ленина какому-то бельгийскому журналисту, где говорилось, что Крым - единственная угроза Советам, ибо русский народ может заразиться демократическими идеями.
      Но все-таки Севастополь жил надеждами, и только в госпиталях раненым снились кровавые бои.
      Нина приходила в госпиталь каждый день, втягивалась в полузабытую работу с покалеченными людьми, постепенно ужасная потеря начинала покрываться дымкой забвения. При виде человеческих страданий ее драма отступала в тень. Сестры милосердия, не знающие, что такое богатство и каким трудом оно создается, смотрели на Нину как на героиню. Она вносила новые чувства в госпитальную скуку. Даже Юлия Дюбуа смягчилась и признала в ней давнишнюю подругу.
      А часы отстукивали время последнего боя - Заднепровской операции. Газеты о ней молчали. Но через Днепр уже переправлялись между Каховкой и Александровском пехота и конница, и добровольческие части атаковали укрепления в лоб.
      Ничего об этом не ведая, сестры позволяли себе на ночных дежурствах развлечения - вызывали для разговоров души умерших. Они садились вокруг стола и над разграфленным листом бумаги вращали блюдце с начерченной на нем свечной копотью стрелкой. Стрелка указывала то на цифру, то на букву, и потом из этих цифр и букв складывался ответ покойника.
      Над столом ощущалась тяжелая, возвышенно-странная атмосфера сновидения.
      Юлия вызывала дух своего друга Головина. Стрелка остановилась на букве "М", затем последовали "Л", "Р".
      - Моя любовь - Россия, - перевела Юлия.
      Ее лицо было освещено горячечной радостью, в глазах дрожали слезы - она моргнула, слезы потекли по щекам.
      На Нину это подействовало, но она не хотела поддаваться, стесняясь обнаруживать чувства. Да и кто сказал, что эти случайные буквы произносит дух погибшего офицера? И разве нельзя прочесть по-иному? Например: "Мало рублей"? Те же три буквы... Впрочем, духу не нужны деньги.
      - Можно мне? - спросила Нина.
      - Подождите! Не успели прийти... - упрекнула ее большегрудая, с чуть выкаченными глазами сестра Филипповская.
      - Корнилова позовите! - вдруг сказала Нина, хотя только это ни о каком Корнилове не думала.
      - Да, Корнилова! - повторила Филипновская.
      - Не надо его, я боюсь, - призналась Юлия. - Вдруг он скажет что-нибудь такое, - что жить не захочется?
      - Так мы и испугались! - дерзко произнесла Филипповская. - Давай-ка Корнилова... Ну крутим, что ли?
      И стали крутить блюдце.
      "С". "Е". "Р". "Д". "К".
      - "Сердится"?
      - А "К"?
      - Не "сердится", а "сердце".
      - Ну а "К" куда?
      - "К" - это кровь. "Сердце" и "кровь".
      - Крутите еще!
      Покрутили. Выпало: "К". "А". "Х". "В". "Р". "М".
      - Каховка. Врангель. Москва! - сказала Юлия. - Корнилов предсказывает победу.
      - Почему "Москва"? Может, "могила"?
      - Нет, "Москва"! - стояла на своем Юлия.
      - Дай Бог, - вздохнула Филипповская. - Давайте еще... Может, он что-то добавит?..
      Но больше никто не хотел тревожить Корнилова, и на этом остановились.
      Между тем раненые заволновались, послышались стоны и крики. Сестры разошлись по палатам.
      Нина пошла к Артамонову.
      В палате все спали, кто-то храпел, слышались невнятные, сливающиеся голоса. По отдельным словам она поняла, что снятся бои.
      "Москва или могила? - подумала Нина, вглядываясь в едва различимое лицо Артамонова. - Почему я хожу к нему? Влюблена?.. Тогда почему? Из жалости?.. Нет, не влюблена и не из жалости... Мы оба бедные, мне нужна помощь... Помощь от безрукого?.. Он скоро поправится..."
      Артамонов повернулся на левый, пустой бок, и загипсованная рука оттопырилась, повисла, оттягивая плечо.
      Нина поправила руку и снова подумала: "А разве не жалко?!"
      В приоткрытую форточку повеяло холодным сырым ветром, напомнило о проломе. Осень по всем признакам была ранняя.
      "Беженцы, беженцы, что мы будем делать, когда наступят зимни холода?..."
      * * *
      Холода приближались.
      Севастополю снилась Москва, бои, тени убитых, а настоящие бои оставались неизвестными.
      Переправившись на правый берег Днепра, белая армия заняла Никополь, затем красные сумели перегруппироваться и стали теснить казачью конницу генерала Бабиева.
      Через два дня после занятия Никополя беззаветно храбрый Бабиев, десятки раз раненый, с поврежденной, усыхающей рукой, был убит возле ветряка близ села Шолохова - снаряд разорвался. Бабиева выбросило из седла, он летел и удивленно думал, что вот еще раз его ранило в такой важный момент, потом он почувствовал, что его везут куда-то на тачанке, силился открыть глаза, но, открыв, увидел себя юнкером кавалерийского училища, перед глазами замерцали круги, и он затих.
      В тот же день с двух сторон на казаков ударили красные кавалерийские дивизии...
      Еще были атаки, налетали кавалеристы, рубились, топтали друг друга конями, секли убегающих пехотинцев, на сердце армии было надсажено.
      * * *
      Еще жила и была грозна армейская машина, еще власти проводили публичные собрания, где произносились речи о мировом значении белой борьбы и где провозглашались здравицы Главнокомандующему и его помощнику по гражданской части, еще в газетах печатались победные сводки.
      Однако Нина уже отделилась от верхушки и смотрела на жизнь по-обывательски, без патриотической горячки. Хотелось забыться, огрубеть. Что ей до того, возьмут Донбассейн или Екатеринослав?
      Если бы удалось получить хотя бы небольшой кредит и развернуть новое дело! Вот тут-то и был для нее единственный шанс ожить.
      На Никольской в управлении "Армия - населению" Нина нашла капитана Кочукова и прямо сказала ему о своей беде. Капитан покачал головой, потом спросил:
      - Где вы были раньше? Я искал заведующего огородами для артиллеристов. А теперь все, зима на носу..
      - Кредита не дадите? - просительно улыбаясь, вымолвила она. - Вы не думайте, у меня большой опыт... военные часто недооценивают...
      - Ого-го! - вдруг воскликнул Кочуков. - Вы не были в кафе "Доброволец"? Там яичница из трех яиц, стакан кофе с сахарином и булочка для лилипутов две тысячи шестьсот пятьдесят рублей. А сколько офицер получает? Гроши! Я против кооперативов. Мы должны обходиться без этой запутавшейся в корыстолюбии публики. Простите, если это вам не совсем приятно слушать.
      Маленький большеголовый Кочуков напомнил ей контрразведчика из Скадовска. Все они хотят, как лучше, и никого им не жалко.
      - Что же мне делать? - спросила Нина. - Я сейчас числюсь при госпитале. Положение мое хуже некуда...
      - Не знаю, - пожал плечами Кочуков. - Может, будете собирать теплые вещи для армии? - Он поглядел за окно - ветер трепал акацию.
      - Как собирать? - не поняла Нина.
      - Добровольные пожертвования...
      Наверное, они просто не могли без этих пожертвований. Подлинного благородного добровольчества не существовало, а был тяжелый налог для латания дыр.
      Нина попрощалась с Кочуковым и ушла. На улице было холодно, ветер задирал полы ее пальто, забирался в рукава и заставлял думать не о капитане, а о брошенной в летних рубахах армии.
      До нее доходило, что тупая армейщина, это еще не армия, что эти вещи надо разделять, что без армии все рухнет. В ее мыслях бедные офицеры (такие, как уехавший на фронт Пауль) были беззащитны, даже беззащитнее, чем она.
      Ее кто-то окликнул.
      Доктор Шаповалов? Она, правда не сразу узнала его - он был какой-то озабоченно-важный, словно разбогател и не знал, что делать.
      - Как вы поживаете? - спросил он. - Я слышал, вы процветаете, с вами все русско-французы...
      - Что я? - ответила Нина, не желая признаваться в несчастье.
      - Я слышала, что вы возите керосин и сбили цены у спекулянтов. Хотите открыть свое дело?
      Но Шаповалов не хотел открывать никакого дела и принялся убеждать ее в ошибочности тесного привязывания российских интересов к французским.
      - Да я не привязываюсь, - усмехнулась Нина. - Ветер-то какой!.. Я, пожалуй, пойду.
      - Вы против чисто русского пути? - спросил Шаповалов, придерживая фуражку. - Рано или поздно вы разочаруетесь в своих русско-французах, попомните меня... Я вот вспомнил, как в пятнадцатом году наше главное артиллерийское управление позвало американцев, чтобы они построили нам новый пулеметный завод. Американцы приехали, но сперва захотели посмотреть на наши заводы. И что вы думаете? Посмотрели и отказались. Не сможем, говорят, обеспечить такой уровень.
      - Я, пожалуй, пойду, - повторила она. - Совсем замерзаю.
      - Пошли, я вас провожу немного, - предложил Шаповалов.
      - Вы счастливы? - спросила Нина.
      - Почему вы об этом спрашиваете? - чуть удивленно произнес он. - Мы на краю пропасти...
      - Не надо меня провожать, - сказала Нина. - До свидания.
      Она не хотела терять времени. Он чем-то раздражал. Все эти отечественные пулеметы, обескураженные американцы, неприятие русско-французов - как это далеко от настоящей жизни. А настоящая жизнь еще рождала надежды. Еще можно было обратиться к знакомым чиновникам из управления торговли и промышленности, к Симону, в конце концов к Кривошеину... Нина собиралась бороться с судьбой.
      * * *
      Известие о встрече Главнокомандующего с французами укрепляло ее надежды.
      И Нина вместе с Артамоновым и Осиповной взвешивала вычитанные из газеты подробности и убеждала своих недоверчивых собеседников в том, что предстоят перемены к лучшему.
      Она как будто присутствовала в Большом дворце и слышала всех этих де Мартелей, Бруссо, Этьеванов, которые обещали Врангелю и Кривошеину... Что обещали? Она этого не знала, но понимала - что-то хорошее.
      Газетные строчки это подтверждали: "Де Мартель поделился впечатлениями от пребывания в Сибири при адмирале Колчаке и в Грузии. Де Мартель заявил, что правительство Юга России может рассчитывать на реальную помощь Франции".
      Нина простодушна верила всему этому, забыв о причинах гибели адмирала, о войне грузинских националистов с Деникиным...
      Напомнил об этом Артамонов. Он пристукнул забинтованным локтем по столу и сказал, что нельзя верить де Мартелю, какие бы песни он ни пел сегодня.
      - Усе брешут, - добавила и Осиповна, соглашаясь с новым квартирантом. Обецянка - цяцянка, а дурню - радость.
      То есть: обещание - игрушка для дураков.
      Впрочем, Нина надеялась на лучшее и показывала им ту часть речи де Мартеля, где говорилось, что французы никогда не забудут неоценимых услуг России, оказанных Франции в начале войны, когда первые волны германского нашествия едва не докатились до Парижа. Де Мартель хоть и не назвал погибшей армии Самсонова, имел в виду ее жертву.
      - Ну и что? - спросил Артамонов. - Незачем нам было их спасать. И с Германией воевать - тоже незачем.
      - Своим разумом трэба жить! - подтвердила Осиповна.
      - Вы хуторяне, нечего с вами говорить, - решила Нина. Она почувствовала, что Артамонов и Осиповна действительно не хотели видеть дальше своего носа, они представляют тот неподвижный, упорный, своенравный народ, который принес ей столько горя.
      Разговор прервался.
      Вообще после ранения и госпиталя Артамонов сделался другим, словно ничего с Ниной у него не было. Наверное, ее помощь в те дни, когда он лежал обезрученный, теперь угнетала его.
      Ну что ж, Нина это понимала, и ей после госпитальной палаты тоже было не до любви. Она просто жалела Артамонова, почти так же, как жалела его Осиповна, без всякого смущения мывшая его в корыте.
      Поэтому Артамонов опустился вниз, к Осиповне, к обывателям, где, собственно, сейчас находилась и Нина, да только Нина находилась там временно.
      - Сейчас, как и триста лет назад, - Смута, - говорил на рауте в честь членов финансово-экономического совещания Рябушинский. - Элемент, принявший участие в спасении Родины, тот же. Нынче настоящие офицеры ведут борьбу, их можно сравнить с Прокопием Ляпуновым и его сподвижниками. Тогда, как и нынче, Илья Муромец вначале не пошел и не принял участия в спасении земли Русской... На Руси два мужика, один сидит на земле, другой - мужик торговый. После издания земельного закона пошел мужик земли... Я - мужик торговый. Скажу теперь, что и мы поднялись и идем. И встанет вся Русская земля... Перед вами стоит князь Пожарский, наш Главнокомандующий...