— Хозяева! — нетерпеливо закричали с улицы. — Есть кто?

— Есть, есть! — тоже на повышенных тонах отозвался Симагин-старший. — Иду, не спеши! Тихо, Жуля. Тихо! Кому сказал!

Он подошел к воротам и отпер крепкую деревянную задвижку прорезанной в левой воротине калитки, не без труда вытащив ее из массивной железной скобы. Не собираясь нынче уже никуда выходить, он привычно заперся, вернувшись из магазина. Мало ли что… Он по склону спустится, Настя дома одна, ничего с кухни не видит из-за печи — заходи кто хочет, бери что понравилось. Прежде так и жили — да теперь времена не те.

На улице стоял «газик», заляпанный дорожной грязью — дождливо было в последние недели, дождливо и прохладно — а прямо перед калиткой стояли знакомый милиционер из Краснокамска и трое молодых, крепких ребят в штатском.

— Здорово, дядя Андрей, — явно стесняясь, сказал милиционер и козырнул.

— Здравствуй, Семеныч, — ответил Симагин-старший.

— Тут, дядя Андрей, такое дело… — промямлил милиционер и, сдвинув фуражку на затылок, вытер ладонью лоб. Один из стоящих чуть позади него штатских выступил вперед и скучливо-официальным голосом спросил:

— Вы Симагин Андрей Петрович?

— Я, — ответил Симагин-старший. Тогда штатский одним летящим движением добыл откуда-то чуть ли не из воздуха просторный лист бумаги, махнул им перед лицом Симагина-старшего и тут же испарил опять невесть куда.

— Вот постановление на обыск.

И, буквально отодвинув Симагина-старшего плечом, как легкую мебель, он мимо него пошел во двор, остальные — за ним следом. Милиционер прошел мимо старика последним, беззвучно сделав ему отчаянное лицо и чуть разведя руками — дескать, ничего не понимаю и ничего не могу сделать.

Только тут у Симагина-старшего обмякли ноги. Он оперся ладонью о воротину. Воротина домашне скрипнула. Но сейчас родной звук прозвучал не успокоительно, а наоборот — сиротливо и беззащитно.

Дом перестал быть убежищем.

И тогда из-за «газика» выступили братья Архиповы из углового дома под кедром и, стараясь не глядеть на Симагина, не глядеть даже в его сторону, юркнули вслед за милиционером. Понятые, понял Симагин.

— День добрый, Архиповы! — громко сказал им вслед Симагин, еще не в силах оторваться от опоры. Не оборачиваясь, братья одинаковым движением присели и втянули головы в плечи, на миг сбившись с шага, а потом старший сдавленно крутнулся на Симагина и, раздернув губы, так что на миг обнажились два верхних резца, сказал торопливо:

— Здрасьте, дядя Андрей!

— Что-то тарахтелка ваша давно мне плешь не проедала, — сказал Симагин. — Или сломалась опять? Прикатывайте, сызнова погляжу.

— Бензину нет, дядя Андрей, — ответил старший Архипов, и они, семеня, побежали за милицией в дом.

А Настенька там одна, вспомнил Симагин, оттолкнулся от воротины и потопал вслед.

Настя сидела на ветхом венском стуле посреди комнаты и уже, как сразу понял Симагин, задыхалась. А перед нею стоял скучающе-официальный старший штатский и сухо читал ей по той, видать, бумаге, которую показал Симагину лишь мельком:

— …Ввиду близости государственной границы Российского Союза Советских Социалистических Республик и вызываемой этим обстоятельством угрозы национальному достоянию Союза подлежат безусловно изъятию все имеющие отношение к научной тематике бумаги, книги справочники, записи и черновики, а также обнаруженные при обыске приборы, детали приборов, модели, детали моделей…

Сумасшествие какое-то, подумал Симагин, слыша официального будто сквозь вату. Как они собираются отличать имеющие отношение книги от книг, не имеющих отношения? Или как они отличат детали моделей от моего слесарного набора? Это ж просто чего хошь, то и хватай… Настеньке-то как худо, Господи! Архиповы, по-прежнему втянув головы в плечи, нерешительно озирались.

— Да что стряслось-то? — крикнул Симагин. Старший штатский обернулся к нему.

— Вот ордер, — ответил он и опять махнул в его сторону своей бумажонкой — словно это объясняло все.

— Ну, — сказал другой штатский, — поехали, что ли? И так провозимся тут…

Провозиться им действительно грозило. Дом был большой, когда-то Симагины имели крепкое хозяйство. Но теперь жилых комнат осталось только две, другие пустовали; основную же часть домины занимали всевозможные погреба, чуланы да клети, где какой только пыльной рухляди не скопилось за десятилетия. Атомный котел тут было, наверное, не спрятать, но приборы и, в особенности, детали приборов сотнями могли таиться среди пересохших, с до войны, наверно, висящих хомутов, закопченных керосинок, ржавых пил, сломанных стульев без ножек…

Штатские споро принялись за книги. Архиповы переминались с ноги на ногу, потом принялись тоскливо, с прискуливанием зевать. Озираться им вскоре надоело, и они попросту окаменели, подпирая спинами стену и глядя в пол. Милиционер маялся. Потом вдруг просветлился лицом, будто найдя наконец выход из весьма затруднительного положения, и, сказавши: «Перекурю пойду на крылечко», скатился вниз и надолго пропал. Штатские поначалу работали молча — наводили порядок не за страх, а за совесть: трясли, раздирали, разбрасывали, даже простукивали… Потом постепенно отмякли; старший начал посвистывать сквозь зубы, двое других принялись вполголоса, но чем дальше, тем темпераментнее обсуждать последний футбол.

Симагины не разговаривали. О чем тут говорить? Бред и страх. Что с Андрюшей? Вот все, о чем старики могли бы сейчас говорить — но не при этих же. Симагин, набычась, стоял у двери и время от времени взглядывал на жену, но незаметно, украдкой; он не хотел, чтобы она видела, что он за нее беспокоится. Вроде бы ей полегче стало. Успокоилась маленько.

И, стоило ему это подумать, Настя всколыхнулась на стуле и даже всплеснула руками, как бы что-то ловя в воздухе:

— Это же Андрюшины письма!

Штатский, будто не слыша, пару раз подбросил на ладони изъятую из верхнего ящика комода толстую связку писем, перетянутую завязанной красивым аккуратным бантиком розовой ленточкой, протрещал большим пальцем по ее краю, словно по краю колоды карт, и кинул всю связку в большой полиэтиленовый мешок, стоящий на полу и сыто проседающий прямо на глазах.

— Да что ж вы делаете! — крикнула Настя.

— Не волнуйтесь, мамаша, не волнуйтесь… — пробормотал старший штатский, не отрываясь от своей работы.

Настя затихла — но через минуту Симагин почувствовал ее взгляд. Повернулся к ней. Она, бессильно распластавшись на стуле и виновато улыбаясь, делала ему глазами знаки и беззвучно шевелила губами: задыхаюсь. Симагин, вздрогнув, стремительно шагнул в кухню, где жила их аптечка.

— Стойте на месте! — повелительно гаркнул старший штатский. Архиповы одинаковым и одновременным движением подняли головы смотреть.

— Жене нужно принять лекарство, — сдерживаясь, сказал Симагин.

— Какое лекарство?'

— Не помню, как называется… иностранное. Чтоб дышать.

— Покажите. И без глупостей, Симагин!

Мама, паляще почувствовал Симагин в камере. И тут же раздался голос из-за двери:

— Симагин, на допрос!

Приступ астмы он снял мгновенно, еще дверь камеры не успели раскупорить. Это-то уж он мог позволить себе. Но ведь опять чуть не проворонил! Автономный защитный кокон, поставленный им над родителями, прикрывал от любых мыслимых потусторонних воздействий — но против людей он был бессилен. И потому, если б Симагин не успел вмешаться, дело могло окончиться худо.

Разумеется, для него не составило бы труда идиотски испепелить вторгшихся в дом непрошеных гостей или перебросить их в Антарктиду или на Альфу Эридана… да что говорить. Но дальше-то? На том поединок и кончился бы, потому что вместе с этими тремя задохнулся бы или превратился в ледышку он сам. У них родители — а они кормильцы. У них дети — которые их любят. Лет через двенадцать одному из них суждено… И прочее, и прочее. Паралич от вины — полный и мгновенный.

Ощутив себя на какую-то долю секунды в знакомом с детства огороде, Симагин слегка размяк и, пока его вели, позволил себе минуту отдыха. Дышать было больно, особенно стоя, и тем более при ходьбе; а в пах словно закачали сгусток расплавленного свинца, тяжко и нестерпимо мотающийся влево-вправо. Хоть о чем-то приятном необходимо было подумать, а то уж совсем беспросветно. А чувство, что все беспросветно — гарантия поражения. И он вспомнил себя маленького — как он, едва приехав с родителями из Ленинграда, едва дойдя с электрички до дому и переодевшись в вольготное деревенское, обеими руками, на манер снегоочистителя, сосредоточенно и стремительно метет малину, потом красную смородину, черную смородину, опять красную смородину, опять малину, крыжовник — до оскомины во рту и урчания в животе… а над ним — необозримое, полное солнца и птиц небо без этажей и проводов! а тут бабушка, грузно переваливаясь, выходит на крыльцо и кричит: «Ондрюша! Шанежки стынут! Ватрушки стынут!» И как в единственное лето, когда они приехали туда на отпуск втроем с Антоном и Асей, те же ягоды метет уже Антон, и бабушка, пекущая ватрушки и шаньги — уже мама Симагина, а прежняя бабушка давно переселилась на запущенное деревенское кладбище, отстоящее от деревни километра на полтора, и идти все вверх, вверх, среди лугов, потом близ опушки, по красноватой земле проселочной дороги, правее знаменитого холма, с которого на закате так сладко, сидя в цветах по самый подбородок, смотреть на проходящие внизу поезда… дотошный Антошка все пытался выяснить у местных, как правильно холм пишется, через какую букву — Чалпан, Чолпан или Челпан, но никто не мог ему сказать; какие тебе буквы, Господь с тобой — все на слух, из века в век… И как славно они тогда катили на поезде — то и дело чем-нибудь закусывая, перекусывая, а потом затевая трапезу всерьез, и Ася так заботливо, так ласково и радостно расстилала на столике салфетку, чистила обоим мужчинам, а потом уж себе, неизменные дорожные яички, сваренные вкрутую, а Симагин резал истекающие соком помидоры и благоуханные, хрустящие свежие огурцы, и на всех остановках они выходили подышать свежим воздухом и размяться — в ту пору совсем еще не страшась, что вещи украдут или обчистят карманы — и смаковали удивительные, исконные названия этих остановок, так же отличающиеся от всех этих бесчисленных пристоличных Первомайской и Черных Речек, как живые люди отличаются от манекенов: Тешемля, Кадуй, Комариха, Шексна и еще какой-то совсем невероятный, потрясающий Никола-Угол… и на одной из них уж не вспомнить, на какой именно, из репродуктора прозвучало наконец вместо обычного дистиллированного «Поезд отправляется» родное, распевное «Поезд отправля-атца», и Симагин даже засмеялся от счастья, вожделенно потер ладони: «Ну все, ребята! Урал приближается!» — на что Ася и Антон принялись с хохотом дразнить его: «Урал приближа-атца! Урал приближатца!»

— Садитесь, Андрей Андреевич, — проговорил Листровой хмуро.

Симагин неловко, осторожно, стараясь поменьше беспокоить больные места, сел на край стула напротив следователя.

В кабинете стояла духота; предполуденное солнце хлестало снаружи, прожаривая пол и стену, но Листровой не открыл ни окна, ни форточки. Не до того. Что в лоб, что по лбу — он весь взмок от напряжения. Все лицо его было в бисеринах и даже потеках пота.

Ну и больно же ему, подумал Листровой, наблюдая, как Симагин идет и как садится.

— Вы ведь не убивали никого, Андрей Андреевич, — проговорил Листровой.

Подозреваемый вскинул на него взгляд, сразу переставший быть равнодушным. Синяки совсем расцвели, мельком подумал Листровой. Всеми цветами радуги. Мне купили синий-синий презеленый красный шар… А взгляд-то каков!

Симагин молчал.

— И вообще вы не преступник, а жертва. Уж не знаю, кто и как, но кто-то очень хотел свалить на вас свои темные делишки. И вы наверняка знаете кто.

— Знаю, — сказал Симагин.

Листровой вздрогнул. Он очень надеялся, что подозреваемый все-таки заговорит и хоть словом, хоть кивком головы поможет ему. Но он не ожидал, что это произойдет так легко и быстро. Он в отличной форме, несмотря на все наше угощение, подумал Листровой. А может, и впрямь — сверхчеловек?

— Вы не можете мне сказать?

— Могу, но вы все равно не поверите. И чем больше я буду объяснять, тем больше вы будете не верить, а в конце концов вызовете психиатра.

— Вот даже как, — сказал Листровой. Симагин не ответил. Но тут и не на что было отвечать. — Вокруг вас затеялась очень неприятная и очень подозрительная возня. Вчера я полвечера провел с человеком из комитета, с Бероевым. Он сказал, что вы его знаете.

— Лично — только мельком. Я был слишком мелкой сошкой, чтобы наш куратор удостаивал меня непосредственного общения.

— Сейчас он удостоил бы. Он убежден, что преступник — это как раз вы, и совершили вы все эти злодеяния каким-то сверхъестественным образом. Связанным, как я понял, с утаенными вами от страны и народа результатами вашей работы в лаборатории слабых взаимодействий.

— Сверхслабых, — машинально поправил Симагин.

— Сверхслабых, — послушно повторил Листровой.

— Ай да Бероев, — задумчиво сказал Симагин.

— Так он что, прав? — почти с ужасом выкрикнул Листровой.

— Нет. Все обстоит с точностью до наоборот.

Листровой помедлил. Медленно закурил, чтобы успокоиться. Руки уже не дрожали. А вот с утра, когда он велел привести Симагина и ждал тут… переломленные спички так и летели в стороны.

— По-моему, Андрей Андреевич, все, что я вам сообщил, не оказалось для вас новостью.

— Огорчу вас, наверное. Да, не оказалось.

— Вы все знаете?

— Да.

— Каким образом?

— Сверхъестественным, — и Симагин чуть улыбнулся. Корка на губе сразу снова треснула, и снова проступила кровь.

— И женщине своей вы звонили из камеры тоже сверхъестественным образом?

— Если вы имеете в виду Асю, то да.

— Что же вы себя не подлечите? — неожиданно для себя самого спросил Листровой. Он еще не успел закончить фразу, а уже пожалел о том, что она вырвалась; она звучала издевательски. Но сидящий напротив него человек не обиделся, а спокойно и серьезно ответил:

— Совестно.

Листровой глубоко, порывисто вздохнул.

— Вы все же как-то виноваты… считаете себя виноватым в происшедшем?

— Да. Косвенным образом.

Листровой подождал несколько секунд, глупо, но страстно надеясь, что Симагин еще что-нибудь скажет — но не дождался.

— Вас, вероятно, заберут от меня, — проговорил он. — Непосредственно в комитет. Будут разматывать сами, я чувствую. Завтра или, скорее, послезавтра.

— Не успеют, — ответил Симагин. — Если за сегодняшний день я не справлюсь с ситуацией, то…

— То что?

— То, признаться, мне станет все равно, что со мной будут делать. Но я все-таки надеюсь, что справлюсь.

— Кто вы? — тихо спросил Листровой.

— Мой паспорт у вас. Полистайте сызнова.

Листровой несколько раз затянулся дымом. Обколотил труху с истекающего зыбкими сизыми волокнами кончика сигареты.

— Я могу вам чем-то помочь, Андрей Андреевич?

Впервые Симагин помедлил с ответом, и Листровой уже решил, что слишком пережал и потерял все, чего за последние десять минут достиг, что подозреваемый снова замкнулся и не скажет больше ни слова. Но Симагин вдруг опять улыбнулся — улыбка, несмотря на корку крови, у него оставалась такая, что Листровой едва не заулыбался в ответ — и сказал:

— Вы мне очень помогли. Очень. Вы даже не представляете, насколько мне стало легче.

— Чем помог? — растерялся Листровой.

Симагин чуть наклонился вперед:

— Скажите по совести, если б ваше начальство не торопило вас с моим осуждением и не рвалось бы навесить на меня июльские дела, и если бы не вторгся в вашу епархию бедняга Бероев… ему, кстати сказать, сейчас тоже очень туго, и тоже из-за меня, он тоже перед жутким выбором поставлен… Если бы не все это, вы ведь не заговорили бы со мной сегодня, а еще некоторое время пытались сами разобраться в происходящем? Правда?

Листровой считал, что, прокручивая утром варианты будущего разговора, предусмотрел все и подготовился ко всему — но такого он не ожидал. У него даже слегка отвисла челюсть. Но он быстро взял себя в руки.

— Правда. Да.

Подозреваемый тепло смотрел на него заплывшими от фингалов глазами.

— Вы принадлежите к замечательному типу людей, которые на усиление давления совершенно непроизвольно, не из гордыни, а по внутренней чистоплотности, отвечают усилением сопротивления. Я очень рад, что даже столь мощное… довольно мощное уже, как ни говори… суммарное давление не превысило ваших способностей к сопротивлению. Я буду брать с вас пример, честное слово.

Многое слышал Листровой от сидящих на этом стуле. Очень многое. Однако все былое разнообразие не шло ни в какое сравнение с этим сомнительным, но, возможно, именно поэтому очень лестным комплиментом. Хотя мелькнула в нем и унизительная нотка. Наверное, так король мог бы похвалить своего… даже не барона, а камердинера. Впрочем, чего от них ждать. Если баба у него — царица Савская, то и он — не меньше, чем Соломон… Ненавижу монархический строй.

Листровой только усмехнулся и сказал с иронией:

— Постараюсь оправдать высокое доверие.

— Я серьезно, — возразил Симагин. — Мне сегодня предстоит преодолеть чрезвычайно мощное давление, и я еще не знаю как.

— Вероятно, я только понапрасну извлек вас из камеры и оторвал от дела, — почти обиженно и оттого немного с издевкой сказал Листровой. — Прошу прощения. Я немедленно отправлю вас обратно.

— Я очень рад, повторяю, что мы вот так сейчас поговорили. Что вы сделали именно то, что хотели сделать. За истекшие сутки я потерпел четыре поражения, а поражения не добавляют душевных сил. Вы — моя первая победа… хотя ради нее мне не пришлось и пальцем о палец ударить.

— Вы меня чертовски заинтриговали, — уже по-свойски проговорил все-таки польщенный Листровой.

— Догадываюсь. Увы. Мне действительно очень сложно вам объяснить.

— Да и время, наверное, дорого, — предположил Листровой.

— Ну, со временем я бы управился… — Симагин запнулся, потом его глаза полыхнули так, что Листровой решил, будто у подозреваемого начнется сейчас приступ буйства, и все их разговоры окажутся пшиком; перед ним действительно маньяк, который то выглядит как нормальный, только плетет невесть что с серьезным видом, а то слетает с нарезки. — А ведь это мысль!

— Что?

Симагин взял себя в руки. Опять улыбнулся.

— Вот что… Я очень боюсь вас подвести, — проговорил он мягко. — Через несколько часов мне, видимо понадобится покинуть камеру.

— Ёхана-бабай! — сказал Листровой. — Это как?

— Для дела, — пояснил Симагин. — Мне бы совсем не хотелось, чтобы у вас, или у тех, кто меня охраняет, были из-за этого неприятности. Чтобы вам или им скажем, попытались приписать соучастие в побеге… или что-то в этом роде. Я уверен, что ничего подобного не произойдет, просто не успеет произойти. До завтра, во всяком случае, побег не будет обнаружен, а не позже чем ночью вся ситуация окажется, я почти уверен, кардинально изменена. Если это мне не удастся, ночью я вернусь и приму все как должную расплату… как маленький и незначительный довесок к угрызениям совести. И ваш арестант будет в полном вашем распоряжении, навешивайте на него все, что вашей душеньке заблагорассудится… Но если я ошибаюсь, и случится непредвиденное, если кто-то попытается уже сегодня вас обвинить, замазать, что называется… потерпите, пожалуйста, несколько часов. Всего несколько часов. Это могут быть неприятные часы, но ни к каким реальным неприятностям они не приведут. Мне очень важно, чтобы вы это знали. Мне будет спокойнее работать. И очень, действительно, хорошо, что мы поговорили — иначе просто непонятно, как я бы… Ладно. Это вам следует помнить — завтра все уже будет иначе. Хорошо?

— По-моему, у меня белая горячка, — проговорил Листровой. Симагин улыбнулся и отрицательно покачал головой. Потом, ни слова не говоря, выставил над Листровым защитный кокон. На всякий пожарный.

Не подозревая об этом, Листровой снова закурил, когда явившийся по его вызову охранник вывел подозреваемого из кабинета, и подумал: как ни крути, а быть того не может, чтоб сверхчеловек хоть третьим, хоть пятым пунктом программы к бабе своей Савской вечерком не явился, или хотя бы не повстречался с ней. И почти что не может того быть, чтоб он не заглянул домой. Туда, где сперва наши ребята, а потом этот безопасный красавец так бездарно рылись, но наверняка именно то, что могло бы представлять интерес, проморгали. Выставить бы посты наблюдения у квартиры женщины Аси и у его квартиры… да не на улице, а прямо при дверях как-нибудь, у соседей через лестничную площадку… а лучше даже внутри, мало ли как он будет внутрь попадать… Не знаю для чего — просто чтобы понять, что он может и чего хочет. А зачем мне это понимать? Может, не моего ума это дело? А кто определяет, моего или не моего? Я сам и определяю. Раз мой ум этим интересуется — стало быть, это моего ума дело. Другой вопрос, как я воспользуюсь знанием, если и впрямь узнаю, что он может и чего хочет… ну да это — потом. В зависимости от того, что именно я узнаю, сей вопрос и будет решаться.

Или я ввязываюсь сейчас в игру, где ставками служат такие ценности, такие величины, которых я даже представить себе не в состоянии? Нет, не так — плевать мне на ценности и величины; если они действительно существуют, уж как-нибудь я их себе представлю, не пальцем делан, и смогу, сумею оценить их, если увижу своими глазами… но просто-напросто при таких ценностях и человеческие жизни то и дело отлетают вправо-влево переломанные, как спички у меня отлетали полчаса назад… Может, и впрямь не лезть? Что называется, не выеживаться — целее буду?

Кто же он такой? И насколько мне врет? Голова идет кругом… пытаюсь я мыслить своими привычными категориями — выяснения, посты, обыски… а на самом-то деле…

Да я именно и пытаюсь понять, что на самом-то деле происходит! И не хочу бросать на полдороге! А то ведь театр какой-то получается! Встреча постового с Сатаной…

Огорошил он меня. Ошеломил. Если пытаться анализировать его высказывания всерьез, получается, что он в курсе всего, чем я занимался вчера, о чем и с кем говорил, и в курсе еще многого, о чем я даже не знаю, но что с происходящим явственно связано. Четыре поражения. Девчонка, писатель, а еще два? На какие-то проблемы Бероева намекал… Черт, так воры в законе из любого лагеря ухитряются управлять своими бандами! Но этот на вора в законе, прямо скажем, не тянет… Мягонько так предупредил меня, что собрался свалить отсюда, и еще извинился за могущие у меня возникнуть в связи с этим неприятности. Ну, дела!

И что же? Молиться мне теперь за это на него, да?

Нет, погоди, сказал себе Листровой. Два вопроса возникают основных: как он качает снаружи информацию и как он собирается наружу сводить. Либо у него завелись прямо у меня под носом какие-то великолепные каналы — но что ж это за каналы должны быть! это ж он, считай, купил уже весь изолятор, только мне почему-то ничего не предложил, а предпочел пыль в глаза пускать: дескать, супермен я!.. либо он… кто? Получается, действительно нехилые он в своей лаборатории сбацал себе способности, и прав кагэбэшник, что его ловит из последних сил!

Разобраться! Разобраться!

А ведь он мне поверил…

Если только не сделал из меня полного дурака.

Поверил. Предупредил. А я вот собираюсь его… предать? Получается так.

Листровой медленно курил и не спешил ни тянуться к телефону, ни отворять разбухшую, как покойник-утопленник, папку с делом.

Обыск в доме родителей Симагина продолжался, и не видать ему было конца.

Минуты не прошло после того, как Симагина вернули в его каземат, когда волосы его легонько перебрал короткий порыв невесть откуда взявшегося ветра. Симагин поднял голову.

Давешний ночной гость его, одетый теперь уже не по-домашнему, а будто в насмешку — словно с дипломатического приема на минутку забежал, присел напротив Симагина на краешек того, что здесь называлось столом, скрестил руки на груди и с веселой издевкой в прекрасных черных глазах смотрел сверху вниз. От него легко и пряно пахло то ли заморским одеколоном, то ли просто южными цветами, раскрывшими тяжелые бутоны в томном ночном саду, под ослепительными звездами; и зыбко, нежно перезваниваются цикады…

— Эк они тебя, — сказал он.

Симагин не ответил.

— Больно? — сочувственно спросил гость, но губы его подрагивали от едва сдерживаемого смеха.

Симагин не ответил.

Гость голосом Жеглова свирепо спросил, не скрывая веселья:

— Ты еще не угомонился?

Симагин не ответил.

— Я так понял, ты что-то измыслил? Насчет времени? Тотальную инверсию будешь пробовать?

В его голосе буквально слышалось: «А я догадался! Я тебя расколол!»

Симагин не ответил.

— Ну-ну, попробуй. Увидишь, чем это кончится.

Симагин не ответил.

Гость немного подождал. Потом картинно потянулся, демонстрируя сладкое удовлетворение, и сказал:

— Как все-таки приятно убивать порядочных людей. Почти никакого риска. Доставляешь всем исключительно горе. Уже сутки с лишним прошли, а ни малейших нежелательных для меня последствий не обнаружилось. и даже намека нет, что они возникнут. А приятных последствий — вагон. Вот мерзавца какого-нибудь попробуй тронь — такой позитивный веер раскидывается сразу, что и заболеть можно… А тут — красота! Писатель твой — не подарок, конечно, личность мятущаяся, сложная, от таких лучше подальше держаться, а то ненароком во время поисков идеала наступит, раздавит и не заметит… но не подлец, не мерзавец, не убийца. Ну а девочка — та вообще святая. Влюблена была в тебя-а… — смакующе протянул он и даже глаза на миг прикрыл, словно рекламирующий свои блюда повар. — Твое чистоплюйское нежелание напрямую залезать людям в мысли все время играет с тобой дурные шутки. Сначала Асю проворонил, теперь Кирочку… А знаешь, я ей тебя показал. Ох, и удивилась она, увидев, как ты без штанов, тряся хозяйством, прибежал к ней из кухни, угрожающе захрипел: «Не открывай дверь!», а потом полез на нее! — Гость коротко, жизнерадостно захохотал. — И знаешь, раздеваться-то она, поняв твои очевидные намерения, сама начала, и только спрашивала дрожащим таким голосочечком: «А вы меня правда любите, Андрей Андреевич? Вы меня правда хоть немножко любите?»

Верить нельзя было ни единому его слову. Но и правдой все это оказаться могло.

— Потом, сознаюсь, ей стало не до любви. Один раз даже выкрикнула: «Ну не надо же так грубо, пожалуйста!» Все еще пыталась с тобой как-то контакт наладить… А потом уж без слов кричала, до хрипоты… хотя… забавно, только сейчас я сообразил… все равно ни одного ругательного слова в твой адрес не высказала. М-да. Любят девки, когда их насилуют, любят… А как стал ты ее ножиком ковырять — совсем обалдела.

Симагин не ответил. Гость еще немного подождал.

— Энергию, как я понял, ты себе все-таки отыскал… на досуге. — Он выразительно обвел камеру взглядом и опять насмешливо уставился на Симагина. — Я попробовал притушить твои звездочки, но ты их уже заэкранировал заблаговременно. Молодец. Предусмотрительный. Так, глядишь и впрямь научу тебя драться. На свою голову.

— Не исключено, — уронил Симагин.

— О! Великий немой заговорил! Тогда, извини, могу тебя обрадовать, что ты совершенно напрасно тратишь силы на защиту Листрового. Он не твой человек. Он тебе поддакнул, сделал вид, будто рассиропился и отпустил тебя — а сам сидит сейчас и прикидывает, как получше расставить посты, чтобы подловить тебя сегодня у Аси.

— Мы живем не столько в мире событий и поступков, — сказал Симагин, — сколько в мире их интерпретаций нашим сознанием. Для формирования поведения человека то, что он думает по поводу того или иного события, более важно, чем то, что это событие на самом деле собой представляет. В одном и том же поступке ты видишь одно, а я — другое, и с этим ничего нельзя поделать. Чтобы я увидел так, как видишь ты, мне нужно перестать быть собой и стать тобой. Ты мне, кажется, это уже предлагал недавно, и мне не понравилось. Стоит ли сызнова это мусолить?

— О-о, — разочарованно сказал гость, — опять проповедь.

— Нет, — ответил Симагин, — просто понимание. Почти каждый поступок человека столь же многозначен и многослоен, сколь и сам человек, в нем содержатся самые разные семена. Какое именно взойдет — не в последнюочередь зависит от того, что в поступке увидели окружающие. Увидели подлость — и сам человек ощутит привкус подлости, и дальше все пойдет по одному сценарию. Увидят подвиг — и сам человек почувствует привкус подвига, и все пойдет уже по-иному. Один и тот же поступок будет иметь совершенно разные последствия — в том числе и для внутреннего мира человека, который этот поступок совершил.

— Значит, вопрос интерпретаций сводится к банальному вопросу, каких именно последствий ты от чьего-то поступка ожидаешь?

— Ну, можно сказать и так.

— А если последствия окажутся несколько менее… возвышенными, чем ты ждал? — с улыбкой спросил гость. — Люди, как тебе, вероятно, известно… только ты упорно на это закрываешь глаза по принципу: тысячу раз не получалось завести вечный двигатель, но из этого отнюдь не следует, что его не удастся завести при тысяча первой попытке… люди, как тебе известно, чрезвычайно склонны именно таким образом обманываться. Но, когда обман всплывает, начинают люто ненавидеть того, кто обманул их ожидания… хотя он на самом деле вовсе и не обманывал — они сами обманулись. Хотели обмануться, чтобы остаться в радужном, но лживом мирке иллюзий и не сталкиваться с правдой. Я уж не говорю о ситуациях, когда те, кого ты назвал бы подонками и подлецами, умышленно и корыстно обманывают людей, эксплуатируя именно придуманные такими, как ты, красивости. Никакого улучшения мира не получается — просто растут взаимное недоверие и взаимная ненависть. И уже почти инстинктивная неприязнь ко всему, что можно обозвать, например, такими словами, как «высокий порыв». Лучше не обманываться ни на свой, ни на чужой счет. Принимать все таким, как оно есть на самом деле.

— Ты уверен, что ты или кто-то еще знаете, какое оно все на самом деле?

— Опять эта софистика, — с картинной усталостью, будто отчаявшись втолковать некую элементарную истину умственно отсталому ребенку, вздохнул гость. Потом, хохотнув и назидательно наставив на Симагина указательный палец, сказал: — Практика — критерий истины!