Спустившись с деревьев и занявшись совместной охотой, люди находили различные способы выгодного всем сотрудничества. Мы поступаем так, сталкиваясь с существенными трудностями, а в случае успеха достигаем его с помощью взаимного наблюдения и наказания. Увидев, с каким вниманием Фуко относится к взаимному наблюдению и наказанию как способу, посредством которого группы самоукрепляют послушание и подавляют возможное сопротивление, я вспомнил, как Остром и другие выделяли взаимное наблюдение и наказание в сообществах, решающих задачи коллективного действия.

Любое общественное устройство, не только карательное, требует способов взаимного социального контроля. И главный вопрос состоит в том, смогут ли пользователи применить то, что нам известно о сотрудничестве (кооперации), для продвижения власти-знания к более высокому уровню демократии. Будет ли так, как случилось с книгопечатанием, сделавшим грамотность достоянием всех, а не избранных? Если бы дисциплина не способна была меняться, то нынешние сотрудничество и демократия так и не появились бы на свет после тысячелетий рабства, тирании и феодализма. Более уместен следующий вопрос: сможет ли дисциплина меняться в будущем? Смогут ли люди использовать системы мобильной связи, пиринговых и вездесущих вычислений, знания местонахождения и социального отчета для развития более высокой формы дисциплины, преобразующей вскрытые Фуко силы в соответствии с началами, выявленными Остром и Аксельродом?

Смягченное время, расплывчатые места, заселенные миры

Помимо угроз свободе и приватности в связи с умными толпами, возникают вопросы относительно качества жизни в пребывающей в постоянном напряжении, чересчур детерминированной культуре. Некоторые наиболее важные вопросы о качестве жизни касаются того, как пользование мобильной и вездесущей технологией воздействует на межличностные отношения, как люди ощущают время, а также функционирование общественных мест.

Исследователь технологии Лангдон Уиннер ставит под сомнение образ «электронного жилища», рисовавшийся двадцать лет назад, на заре эры ПК [20]. Хотя Уиннер старательно подчеркивает, что, несмотря на все успехи в области технологии личных информационных систем, не исчезли уличные пробки и не обезлюдели административные здания, я все же должен заметить, что сижу сейчас у себя в саду, набираю эти слова на своем ноутбуке и подключаюсь к Интернету по беспроводной сети. Служащие полом и потолком лужайка и небо явно улучшают мою жизнь — и вы не увидите меня усугубляющим еще больше положение на дорогах в час пик. Я согласен с Уиннером, что информационные приспособления сделали возможным образ жизни, совершенно отличный от требующей современных технических средств работы в сельской местности, когда дистанционные работники входят в систему своей компании из своих электронных жилищ. Уиннер проводил антропологическое обследование культуры Силиконовой долины среди 450 человек, «использующих сложные системы из электронных устройств — сотовых телефонов, пейджеров, переносных компьютеров, КПК, автоответчиков, личных веб-страниц», замечая:

«Предварительные итоги рисуют нам мир, где работа становится всем, а электронные устройства служат скрепляющим раствором. Участники обследования сообщают, что постоянно ждут вызова. Из-за телефонов, пейджеров, электронной почты и тому подобного их время больше им не принадлежит. В конторе, в машине и дома — повсюду их поджидает работа. Работа столь вездесуща, что привычные границы между работой и домом просто стерлись» [21].

Уиннер обнаружил, что «головной болью» в жизни чересчур информированных обитателей Силиконовой долины, которых обследовали антропологи, была необходимость постоянно обговаривать доступ к связи — поиск путей наибольшего расширения доступа к другим, следя при этом за их доступом к себе.

Вторжение цифровой технологии в общественные отношения несет еще одну угрозу: люди могут начать воспринимать механические предметы подобно тому, как они воспринимают людей, и из-за плохо продуманных устройств связи люди станут упрекать друг друга за недостатки своих приспособлений. Эти психологические реакции, тесно связанные с тем, как решен вопрос с вводом-выводом («пользовательским интерфейсом»), являются предметом изучения дисциплины, известной как «теория социального интерфейса». Услышав об открытиях профессоров Стэнфордского университета Байрона Ривза и Клиффорда Насса, я незамедлительно посетил Насса в Стэнфорде, и он взялся объяснить мне свои открытия за обедом. На основе экспериментальных методов, разработанных дли изучения восприятия людьми друг друга, Ривз и Насс заменили автоматическими устройствами вроде компьютера или даже изображениями людей вроде видеокадров одну из сторон в классических опытах социальной психологии* с двумя лицами. Как оказалось, несмотря на заверения испытуемых, что они понимают всю разницу между человеком и машиной, их познавательное, эмоциональное и поведенческое восприятие искусственных образов людей совпадало с тем, как они обычно воспринимали живых людей [22]. Человек издавна обращал пристальное внимание на окружающих, на манеру обращения с ним, на выражение лица и интонации голоса. Мы принимаем повседневные и жизненно важные решения, исходя из этой, устремленной к человеку, системы восприятия, которая вырабатывалась у нас веками. Искусственные заместители людей, или электронные посредники, появились лишь в последние сто лет. Наши изделия, возможно, и пребывают в информационном веке, а вот наша биология так и остается доисторической.

* Отрасль психологии, изучающая закономерности поведения и деятельности людей, обусловленные фактом их принадлежности к социальным группам, а также психологические характеристики этих групп. Как самостоятельная дисциплина возникла в начале XX в.

Мне вспомнился разговор с Джимом Шпорером о его опытах с повсеместной компьютеризацией, состоявшийся при посещении Альмаденского научно-исследовательского центра компании IBM (см. главу 4): «Порой происходят удивительные вещи: техника действует так, словно знает своего пользователя и сообразуется с его поведением. Внезапно, как по мановению волшебной палочки, лишенные искусственного разума вещи начинают казаться разумными!» Другие исследователи из IBM отмечают роль «ошибок социальной атрибуции» при создании устройств, посредничающих в социальном взаимодействии. При недостаточно тщательно продуманных социальных интерфейсах устройств люди ошибочно относят механические просчеты на счет людей, что влияет на их оценку других людей или обстоятельств, искажая ее» [23]. Эти же исследователи, отметившие «ошибки социальной атрибуции», указывают также на то, что головные дисплеи, даже зеркальные солнцезащитные очки Стива Манна, мешают главному в человеческом общении — видеть глаза друг друга.

Разговор без видения собеседника таит свои угрозы. Всякий, кто сталкивался с недоразумениями, переписываясь по электронной почте, или был свидетелем перепалок в чатах, знает, что опосредованное общение, лишенное тонкостей, передаваемых взглядом, выражением лица или интонацией голоса, увеличивает вероятность обусловленных недоразумениями столкновений. С учетом теории социального интерфейса, ошибок социальной атрибуции и вероятности возникновения недоразумений разработчики технологий умных толп должны, по меньшей мере, обратить особое внимание на возможное побочное социальное действие своих решений. А те, кто, как первые представители сообществ пользователей нательных компьютеров, ныне вырабатывает нормы общежития, должны помнить, что искусственное посредничество несет социальному общению как опасность, так и выгоду.

В своем крайнем выражении жизнь в мире, наводненном восприимчивыми к окружению (context-aware) устройствами, может привести к тому, что исследователь Марк Пис называет техноанимизмом, «крайне переменчивым отношением к материальному миру, в наших глазах становящемуся чуть ли не кощунственным или нечестивым» [24]. Памятуя об открытии Нассом и Ривзом того, что вся предыдущая эволюция человека, до появления кино и «говорящих» компьютеров, не подготовила нас к различному восприятию живых людей и заместителей человека, мы должны быть готовы к неожиданному эмерджентному социальному поведению по мере того, как мобильные телефоны будут становиться восприимчивыми к окружению, а доски объявлений — высвечивать на экране то, что соответствует демографическим характеристикам рассматривающей их аудитории. Широко распространенные обыденные представления о том, что оснащенные компьютерами объекты разумны, даже если они таковыми не являются, могут привести к неприятным последствиям. Если вездесущие вычислительные устройства и человекоподобные программные агенты вынуждают людей путать машину с человеком, не станут ли люди менее дружелюбными, менее доверчивыми и менее готовыми к сотрудничеству друг с другом? Или же осведомленные разработчики смогут учесть ошибки социальной атрибуции и создать способствующие сотрудничеству технологии? Даже если возможные при разработке недочеты устранимы, что еще далеко не ясно, как быть с тем, что все больше времени у нас уходит на общение с самими устройствами?

Многие угрозы качеству жизни со стороны мобильной связи и повсеместной компьютеризации, похоже, связаны с переменами в восприятии нами времени. Лесли Хадцон пишет: «Ученые, изучающие изменение образа времени, отмечают тот парадокс, что при всем увеличении свободного времени у многих возникает ощущение все большей занятости» [25]. Леопольдина Фортунати из Триестского университета при изучении распространения мобильной связи и текстинга в Италии обнаружила, что «время в социальном плане воспринимается как то, что должно быть заполнено без остатка», тем самым исключаются «положительные стороны „потерянного“ времени», которое «тоже можно было бы заполнить размышлениями, путешествиями, наблюдениями, скрашиванием однообразия нашего существования и так далее» [26]. Если Интернет соперничает с телевидением и с личным общением дома и на работе, то технологии умных толп тягаются с вниманием к окружающим, к тем, кто находится рядом с нами в общественных местах, и со свободным временем пользователей в перерыве между работой и домом.

Ито Мидзуко со своими аспирантками отмечает, что назначаемое для встреч время у токийской молодежи стало текучим, а норвежский исследователь Ричард Линг говорит о «смягчении времени» среди общающейся посредством текстинга молодежи на другом конце света [27]. Линг и Иттри назвали новый вид назначения встреч «сверхсогласованием». финский исследователь Паси Меэнпее делает тот же прогноз, что и Кении Хиршхорн, футуролог европейского телекоммуникационного гиганта Orange, и Нацуносан из DоCoMo в беседе со мной: мобильный телефон становится своего рода устройством дистанционного управления жизнью людей. Темпы нашей жизни при нынешнем участии техники и сверхинформированности требуют все большего развития техники, чтобы при всей осведомленности мы могли управлять своей собственной жизнью. И управление нашей жизнью посредством мобильных устройств предполагает планирование будущих действий.

«В мобильной культуре человек живет одной ногой уже находясь в будущем, посредством мобильной связи, направляя и устраивая свои будущие встречи и дела. Место и время предварительно не намечаются; скорее, люди уславливаются (или это подразумевается) созвониться, „когда все решится“. Это делает жизнь менее стесненной обязательствами, поскольку позволяет устраивать каждый день в соответствии с наступающими обстоятельствами.

Мобильная связь обеспечивает возможность переноса встреч и проведения их сообразно моменту… Мобильная связь размывает сформировавшийся распорядок повседневности, позволяя смещать его в ту или иную сторону. Это меняет наше восприятие времени, так что на смену представлению о предварительно созданном, устроенном будущем приходит подвижное восприятие времени, которое постоянно обращено к будущему. Будущее больше не воспринимается как нечто, состоящее из точно выверенных моментов времени, а скорее, как примерные места во времени, о которых можно договариваться применительно к обстоятельствам» [28].

Другая черта измененного восприятия времени, отмеченная Меэнпее у финской молодежи, связана с использованием ими текстинга для того, чтобы делиться переживаниями в режиме реального времени, проживать день совместно, обмениваясь мыслями и наблюдениями с узким кругом друзей, которые пребывают в разных местах. Социолог Баррг Уэллман, в свои исследования интерактивных общественных сетей включивший и пользователей мобильных устройств, приходит к выводу, что возможность в любое время связаться со своей общественной сетью, находясь в любом месте, открывает дорогу различным социальным изменениям [29]. Согласно Уэллману когда возможности кабинетного Интернета организовывать социальные сети приобретают мобильность, «переход к персонифицированному, беспроводному миру требует сетевого индивидуализма, свободы для каждого переключаться и свободно перемещаться между связями и сетями. Люди остаются соединенными друг с другом, но при этом каждый существует сам по себе, никто не привязан к рабочему месту или дому. Каждый человек отдельно обращается к своей сети за получением сведений, указаний, поддержки, совместной работы и ощущением общности» [30].

Согласно Уэллману, людям проще объединяться посредством многочисленных социальных сред, куда они ограниченно вовлечены, что, в свою очередь, ослабляет контроль за индивидом со стороны каждой среды и уменьшает их (сред) обязательность по отношению к благополучию индивида. Люди свободно переключаются с одной сети на другую, используя свои средства связи для выхода в нужную им сейчас общественную сеть. Это означает, что сетевой капитал — возможность пользоваться технологической сетью для связи с общественными сетями и использовать эти сети ради собственной выгоды — становится значимым в мобильном и вездесущем мире наряду с денежным и общественным капиталом. Кто знает, как получить доступ к общественному сетевому капиталу умных толп, окажется в выигрыше.

Технологии умных толп, похоже, уже меняют у некоторых ощущение места, как и восприятие времени, что можно увидеть в таких общественных местах, как тротуары, парки, площади и рынки, где все большее число физически соприсутствующих людей общаются с теми, кого там нет. Леопольдина Фортунати заключает, что многие итальянцы, ныне разговаривающие или передающие текст по мобильному телефону, «выкрали» общение из публичной сферы для личной сферы [31]. Фортунати считает, что, обратив свое внимание к личной сфере, итальянцы обесценивают негласные правила касательно участия в публичном пространстве общения.

Уэллман разделяет опасения Фортунати, что приватизация средств связи приведет к появлению общественных мест (публичных пространств), где «люди будут проходить мимо друг друга, не улыбаясь» [32]. Хаддон замечает, что более половины опрошенных в Италии, США и Германии отрицательно относятся к пользованию мобильным телефоном на людях; о подобном отношении свидетельствуют и наблюдения в Скандинавии. Хаддон связывает подобное общественное недовольство с тем, «как мобильные телефоны разрушают устроенные сферы приватности окружающих в этих публичных пространствах» [33]. Фортунати полагает, что «Двойственность присутствия/отсутствия в пространстве означает также перестройку ощущения принадлежности к месту одной из четырех классических опор чувства принадлежности (помимо принадлежности семье, стране и народу). Оно сейчас перерождается в чувство принадлежности к своей коммуникативной сети» [34]. Предположение Фортунати подтверждает наблюдение Ито Мидзуко представители токийского большепальцевого племени считают себя «присутствующими» в некоем собрании, если поддерживают связь с его участниками посредством текстинга.

Сейчас, в самом своем начале, «присутствие отсутствующих» многим представляется тревожным признаком последующего вырождения учтивости в человеческом общении. Вот что говорит об этом Фортунати:

«Каким образом искусственное общение могло потеснить общение естественное? Ответ прост. С появлением крохотного экрана мы уже перенесли свое внимание с естественного общения, начав делить его с просмотром ТВ. Поначалу мы учились разговаривать, одновременно глядя на телеэкран; позднее мы научилась отвечать на телефонный звонок, внезапно прерывая ведущийся с кем-то разговор; это есть не что иное, как отвлечение внимание с межличностного общения на виртуальную беседу, беседу на расстоянии. Раньше мы вынуждали молчать членов семьи, чтобы иметь возможность смотреть телевизионную программу; теперь мы оставляем не у дел своего живого собеседника при разговоре по мобильному телефону, придавая находящемуся неизвестно где человеку больше значения по сравнению с тем, кто находится рядом. Таким образом, начавшееся не сегодня обесценивание естественного общения позволило нам исподволь присутствовать в пространстве и как очевидцам, и как пользователям мобильной связи».

Одни критики утверждают, что электронные средства связи создали искусственный мир, где люди проводят большую часть своего времени, сверхреальный развлекательный парк; пикселей, слоганов, комедийных телесериалов, спама и рекламы, нацеленных на то, чтобы потребитель не мог устоять перед искушением и как можно щедрее раскошелился. В своей книге «Виртуальные сообщества», вышедшей в 2000 году, я писал о взглядах представителей «франкфуртской школы» — философов Адорно и Хоркхаймера, усматривавших в СМИ средство психологической манипуляции потребителем культуриндустрии, поглощающей все подлинное, прибирающей к рукам все общественное и возвращающей все это людям в виде оплачиваемых сказок [35]. Более крайнюю позицию занял Жан Бодрийяр, чье описание «гиперреального» рисует нам мир зачарованных людей, которые попросту забыли, что окружающая их среда утратила свою реальность [36]. Гиперреальная информационная среда, по представлению Бодрийяра, есть конечное воплощение капитализма, производящего желание потребления простым манипулированием имитации происходящего. Сбыт людям верований, надежд и развлечений наряду с получением прибыли усмиряет и подавляет возможное сопротивление со стороны потребителя. Немногие жизненные потребности можно обратить в товар, зато это можно проделать с бесконечным числом знаков и послушным множеством знаков-потребителей в гиперреальности.

Невольно приходит на ум Бодрийяр, когда оказываешься на Таймс-сквер* или на перекрестке Сибуя или едешь по какому-нибудь пригороду ночью, где во всех домах сквозь шторы окон пробивается голубой свет от телеэкранов. Я стал использовать слово «дезинформационно-развлекательный» около десяти лет назад для описания соединения становящихся все более зрелищными СМИ с приватизацией и перекраиванием журналистики (прессы) индустрией развлечений на свой лад [37]. Разве можно отрицать, что подобный наиболее бесстыдный подход имеет место, принимая во внимание все большее укрупнение собственности СМИ, ширящийся захват интернета торговцами, низведение журналистики до примитивного уровня компаниями индустрии развлечений, владеющими ныне сетями вещания и газетами [38]? Но многосторонние информационные среды наделяют потребителя властью, которой никогда не обладали СМИ: властью создавать, обнародовать и обсуждать свои собственные точки зрения. Аудиторией печати, радио и телевидения были потребители, а вот аудиторией Интернета стали «пользователи» — сами себе хозяева. И самый важный вопрос по поводу этой новой перемены в связке власть-знание состоит в том, подготовит ли она почву для противодействия, что удивило бы Адорно, Хоркхаймера и Бодрийяра, или же это очередной симулякр, симуляция противодействия тем, у кого на руках все «бабки».

* Часть Манхэттена на пересечении Бродвея и Седьмой авеню в районе между 42-й и 47-й улицами, где расположены многочисленные театры и кинотеатры, рестораны, отели. По праву считается одним из самых колоритных (и небезопасных) уголков Нью-Йорка.

Многосторонние информационные среды не смогут выжить, если слишком многие иждивенцы станут пользоваться открывшимся всем доступом к вниманию окружающих. По иронии судьбы демократизация предоставленных многосторонними сетями возможностей публикации способна приговорить к смерти социальное киберпространство из-за информационного мусора. Когда на пользователей услуги i-mode обрушился вал «мобильного спама», отправлявшегося на их телефоны автоматическими номеронабирателями, оператору DoCoMo для возмещения убытков пришлось выплатить огромную сумму в 217 млн долларов [39]. Отсутствие «тени будущего» создает лазейки для злоумышленников. Огромные фабрики глобальной дезинформации заинтересованы в поддержании связей со своими потребителями. Спам, классический пример трагедии общей собственности, отнимает время и внимание у всех пользователей Интернета. Те, кого личная выгода заботит больше, чем ценность времени для Сети или отдельного пользователя, рассылают коммерческие предложения, многие из которых непристойны, одновременно сотням миллионам людей. Спам нарастает, так как поощряется теми немногими недальновидными жертвами, которые откликаются на подобные предложения. Иммунная система Всемирной сети сопротивляется, и был предложен ряд законов, но технология спама, похоже, упреждает принимаемые меры. Было бы очень горько, если бы совершенствуемый механизм сотрудничества многосторонних информационных сред оказался непригодным вследствие постоянного отказа от сотрудничества.

Самой серьезной угрозой со стороны умных толп представляется угроза человеческому достоинству. Наша волшебная информационная технология, как утверждают некоторые здравомыслящие критики, воплощает лишь одну часть человеческой природы — заграбастывающую, часть, наживающуюся на использовании людей как неких винтиков. Другие критики предостерегают, что восторженное приятие наших искусственных творений, умножающих силу мускулов и расширяющих возможности мозга, способно привести к утрате биологического тела — к «постчеловеческой» эре.

Симбиоз или отторжение?

Жак Эллюль написал свою мрачную и пророческую книгу «Техника, или ставка века» (La technique ou I'enjeu du siucle) в 1954 году, когда в мире едва ли насчитывался десяток ЭВМ. Эллюль остановился на соблазнительной опасности, порожденной тогдашним образом мыслей и действий. Этот образ мыслей оправдан в отношении того, что большинство из нас полагает технологией, но она невидима и не всегда связана с физическими устройствами. Понятие техники приложимо и к сфере власти, и к изготовленным человеком предметам (artefact): «совокупность навыков, посредством которых человек использует имеющиеся ресурсы для достижения определенных значимых целей» [40]. Рабство — техника, письменность — техника, власть — техника, паровая тяга — техника. Эллюль утверждает, что ключевыми чертами техники являются рациональность, искусственность, автоматизация технического выбора, самообогащение, монизм*, универсальность и автономия. Сообщество обладателей нательных компьютеров, сотрудничающих посредством автоматизированной репутационной системы вполне соответствует данным критериям.

* Монизм (греч. monos — один-единственный) — способ рассмотрения многообразия явлений мира в свете единой основы (субстанции) всего существующего. Противоположности монизма — дуализм (признающий два независимых начала) и плюрализм (исходящий из множественности начал).

Эллюль считает, что техника занята переустройством мира и человеческих действий в нем. Он предостерегает: «Человеческую жизнь как целое не заполнить одной техникой. Там есть место для деятельности нерациональной и не поддающейся направленному упорядочиванию. Но столкновение техники с непроизвольно проявляемой деятельностью, нерациональной и не поддающейся направленному упорядочению, пагубно для такой деятельности». Эллюль вполне мог бы описывать здесь сверхсогласованную в своих действиях скандинавскую молодежь или сверхинформированные семьи Силиконовой долины; однако эти строки он писал полвека назад.

Как и Фуко после него, Эллюля глубоко волновало то, как люди усваивают технику и переделывают себя по ее подобию, воспитывают себя ради соответствия самым последним достижениям техники, ибо таким образом техника преуспела в ассимиляции людей на своем пути: «Техника ничего не может оставить нетронутым в лоне цивилизации. Ее заботит все. Техника, разрушающая все прочие цивилизации, — уже не просто некий механизм: это целая цивилизация».

По мнению Эллюля, техника не злая, а слепая сила, по своей природе побуждающая людей сосредоточивать все больше средств для совершенствования все более действенной и могущественной техники. Изначальное «огораживание общей собственности», начавшееся в Англии в 30-е годы XVIII столетия, указывал Эллюль, явилось следствием применения техники как в сельском хозяйстве, так и в области имущественного права. Крестьяне, владевшие немногочисленной скотиной, могли использовать общинные земли для выпаса и пахоты в обмен на оброк в виде части живности и урожая и выставления при необходимости ополчения местному господину. С приходом новых, рыночных отношений прежняя феодальная иерархическая система стала приобретать менее иерархические, но существенно более динамичные очертания. Крестьян стали сгонять с мест, прежде считавшихся общей собственностью, когда крупные землевладельцы — купеческие преемники феодальной знати — прибегли к новой, научной технике земледелия и начали копить новую метатехнологию — капитал. Согнанные крестьяне подались в города, где послужили рабочей силой технике производства, поначалу в текстильной промышленности, а затем повсюду. Техника перекраивает людские занятия для нужд более действенной техники, от «мрачных фабрик преисподней»* промышленной Англии до нательных информационных средств Силиконовой долины.

* Уильям Блейк, «Милтон» (1804), пер. К. Фарая.

Если бы Эллюль был жив сейчас, я полагаю, он окрестил бы микросхему воплощенной техникой и сказал, что внедрение микросхем во все вокруг есть конечное, зримое торжество техники над всеми человеческими ценностями, которые не поддаются измерению, упорядочению и механизации. Но больше всего встревожила бы Элюлля не сама техника, а неспособность человека защитить ценные качества жизни от безжалостного обмеривания, механизации и оцифровки техникой всего, включая сами основы жизни и процессы эволюции, биохимию мысли и чувства, а также создание искусственных форм жизни, полностью оторванных от мира живого. Техника позволила людям обрести силы, которыми мы еще несколько веков назад наделяли богов. Весь вопрос в том, хватит ли у нас ума использовать наши могущественные орудия без утраты чего-то жизненно важного.

В 1967 году Льюис Мамфорд в книге «Миф машины» (Myth of Machine) предположил, что самым грандиозным и обезличивающим изобретением была не какая-то осязаемая, зримая машина, а машина социальная, где люди представлялись винтиками ее иерархической системы, выполнявшими задания по возведению пирамид и небоскребов, империй и цивилизаций [41]. Истоки того, что он порой именует мегамашиной, Мамфорд усматривает в некоем доисторическом устроении, что полностью согласуется с Фуко. Мамфорд считает, что предводители опирающихся на силу мускулов людей, вожди охотников, объединились с предводителями тех, кто владел магией чисел. Астролог-жрец сделал вождя помазанником божьим, а божественный царь поставил жреца во главе культа, распоряжавшегося жизнями подданных, — вот вам власть-знание в действии.

При иерархическом устроении рабочей и военной силы и разбиении их задач на части все население можно было организовывать в виде социальных машин на строительство пирамид и завоевание империй. Освобождение жреческой знати для умственных занятий давало возможность наладить управление империей, а орудия имперских управленцев — числа и буквы — подготовили почву для более действенной организации (в представлении Фуко — дисциплины) и власти-знания, приведших к распространению грамотности. Окажет ли объединенное виртуальной сетью большепальцевое племя некое противодействие иерархической мегамашине? Мы предполагали, какого рода тиранию могут породить умные толпы, но видим также, что письменность в руках месопотамских владык заложила основу демократии. Какого рода свободы может даровать разумное пользование мобильными и вездесущими информационными средствами?

Один из первопроходцев в изучении искусственного интеллекта — исследователь из MIT Джозеф Вейценбаум приложил выдвинутые Эллюлем и Мамфордом доводы непосредственно к будущему хорошо ему известной вычислительной техники. В появившейся в 1976 году книге «Возможности вычислительных машин и человеческий разум» {Computer Power and Human Reason) Вейценбаум подчеркивает, что вычислительные машины воплотили наиболее машиноподобную сторону человеческой природы [42]. Он назвал это «экспансионизм [доел, imperialism] инструментального мышления», основываясь на хайдеггеровском представлении о технике как следствии человеческого стремления сделать мир средством для достижения целей [43].

Вейценбаум предостерегает от страшного заблуждения, что все человеческие проблемы вычислимы. Предчувствуя появление в последующие десятилетия добровольных киборгов, Вейценбаум говорит, сколь отвратительна сама попытка соединить нервную ткань живого существа («зрительную систему и мозг животного») с будущими вычислительными машинами. Учитывая, что часть устройства Wear Comp Стива Манна содержит ряд электродов, прикрепляемых к его телу для отслеживания сердечного ритма и других телесных отправлений, эра киборгов уже несколько лет как стала явью.

«Киборг», или «кибернетический организм» — понятие, которым Манн и прочие ревнители нательных компьютеров гордо характеризуют свои технически обогащенные возможности, говоря это без всякого смущения, подобно тому как если бы они говорили что носят очки или смотрят через микроскоп. По мере того как медицинская техника обеспечивает нас все теснее связанными с биологическими процессами организма механическими системами жизнеобеспечения и растущее число людей проводит все больше времени за общением с мыслящими приспособлениями, нарастает вал критической литературы, направленной против киборгов [44].