ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Наверное, я оттого и проснулся, что было абсолютно темно. Дождь все шуршал. Я сел, прислушался. Нет, не показалось—все идет, окаянный...

Только приглядевшись, я увидел слабо тлеющие угли костра. Выбрался к нему—хотел подбросить пищи, пошарил вокруг в темноте, но ничего не нашел. Наверное, кто-нибудь раньше вставал и бросил последнее. Залез обратно, прижался к Леше и попытался уснуть. Подумал сквозь сон: а ведь где-то люди спят в постелях...

Сырое, туманное утро. Дождь ослабел, и я понадеялся, что к обеду совсем перестанет. Сам по себе он нам не мешает, но мокрая трава по дороге, мокрая трава на новом месте ночлега, и снова надо нарубить кучу веток для логова—все это удерживает на стоянке в Гиблом лесу. Лежим, никто не встает. А дождь все идет и идет...

Вспомнил об эксперименте с часами. Вернее, без них. Собрал ответы. Леша: девять ноль-ноль. Я: тоже девять. Толя: девять двадцать. Смотрю на часы: девять пятнадцать. Записываю, ничего не сказав им обоим. Вылез на улицу, поднял капюшон, присел возле черных углей костра, поднес к ним ладони и уловил слабое струение теплого воздуха. Разгреб золу и нашел пару углей побольше, которые зажглись алым узором, когда я подул на них. Значит, костер можно попытаться раскочегарить.

Достал из кармана скрученный кусок сухой бересты, припасенный заранее для этого случая, просунул один уголек внутрь бересты и положил рядом другой. Потом принялся осторожно, но сильно дуть. Когда березовая кора загорелась, достал несколько сухих веток из нашей подстилки — и пламя сразу окрепло. Бросив в него несколько недогоревших поленьев осины, я предоставил огню самому позаботиться о себе. Довольно с него наших забот. И так по существу не спим по ночам, а бдим у костра. Мы уже превратились в настоящих огнепоклонников.

Толя встал, собрал удочки и пошел к речке. Грибов нет, рыбы нет, хлеба нет и картошки тоже на завтрак нет. И нескоро теперь это будет. Поэтому решили заняться делами. Я подумал, что было бы очень неплохо, если бы неподалеку удалось найти штучек пять подосиновиков. Через полчаса нашел их, вручил попечению Леши, снял взмокшие кеды, пристроив поближе к огню, и полез в дом погреться чайком, заботливо приготовленным Лешей. А сам он, почистив грибы и поставив котелок на огонь, пошел в сторону речки посмотреть, как там у Толи дела.

Вернулся почти сразу. Спрашиваю его: «Есть что-нибудь?» Отвечает: «Сейчас сам увидишь». Ну, думаю, если Толя так быстро возвращается, значит, уже наловил. Но сколько—вот в чем вопрос... А ведь и часа не прошло, как он отправился...

Подходит Толя, совершенно мокрый до пояса. Идет босиком, неся в одной руке сапоги-скороходы, а в другой — мокрые портянки, с которых капает вода.

«Представляешь, четыре пескаря упустил!» Я подумал, что на этот раз он, войдя в воду, ловил их котелком, иначе я не мог объяснить, почему он мокрый до пояса. Но оказывается, все обстояло иначе. Он решил поменять место и стал переправляться на другой берег по упавшему дереву. Поскользнулся, рухнул в воду, выпустив котелок, и пойманные пескари вернулись в родную стихию. И вот теперь Толя сидит у костра, сушится.

Давясь, немного поели грибов. Сели рядом под крышей. Леша вздохнул, как будто подумал о чем-то для него очень тяжелом, и сказал: «Эх, сигаретку бы...» Спросил его: «Совсем плохо без курева?» Он ответил: «Да так... Когда об этом не думаешь, вроде бы ничего. А когда подумаешь— хочется...» — «А думаешь часто?» — «Часто...» — вздохнул Алексей.

— Послушай, — спросил я его, — если честно, не жалеешь, что с нами пошел?

— Конечно, нет. О чем тут жалеть?

— Скажи, а с какой профессиональной точки зрения тебя это наше мероприятие интересует?

Помолчал, подумал, пожевав стебель травинки.

— Да видишь ли, просто все... Одно дело — работать, имея только конечные результаты такого эксперимента, а другое — самому в нем участвовать. Все как бы изнутри видишь...

Больше он ничего не сказал. Не слишком-то разговорчивый человек, наш Алексей. Он может долго сидеть, думая о чем-то своем. Хотя в общем человек он довольно общительный, коммуникабельный, как теперь говорят. Но при всем том инициативу на коммуникабельность редко сам проявляет. Бывает, что за час-полтора, а то и за два от него не услышишь ни слова. А меня долгое молчание тяготит, угнетает. Когда один — дело другое: что нового сам себе можешь сказать? А если рядом есть кто-нибудь, непременно захочется выговориться.

В тайге мы научились лучше понимать и ценить привычки друг друга. Конечно, я не могу сказать, что мы всегда в полной мере понимали даже себя, но я чувствовал: кажется, каждый искренне этого хочет.

... Унылый, сумрачный день. Затяжной, мелкий дождик. Леша стоит возле костра, нахлобучив капюшон и время от времени приподнимая крышку котелка, чтобы продегустировать его содержимое. Что там дегустировать... Вкусовые нюансы этой стряпни на всю жизнь, наверно, запомнили...

А ноги таскать стало заметно труднее. Вот пошел, а они, будто чужие. Проходил мимо костра, зацепил за корягу, она толкнула котелок, тот накренился, и часть варева вылилась на бревно. Я, не сдержавшись, выругался, направив проклятие в свой собственный адрес. Леша никак на этот инцидент не отреагировал. Наклонился и начал с бревна собирать ложкой грибы и аккуратно возвращать их в котелок. Что добру зря пропадать...

Тихо... Отчетливо проквакала в небе какая-то птица. Теперь, мне кажется, я не удивлюсь, если над головой, пронзительно щебеча, пролетит стая лягушек. Однако у воды, там, где им полагалось быть, да и в любом другом месте мы лягушек так и не встретили. Не удалось мне пока Лешу порадовать возможностью приготовить новое блюдо.

Леша, ловко зацепив дужку котелка особой палочкой, перенес его внутрь дома и поставил на ложе. Сказал мне: «Не двигайся, а то мало осталось». Начали есть. Толя вдруг вскрикнул, бросил ложку, закрыл глаза и зажал рот ладонью. Мы с Лешей встревожились. Доктор уже собирался засучить рукава и сделать профессиональный осмотр, как Коваленко открыл рот и, еле ворочая языком, произнес со страданием: «Ох, язык прикусил... Посмотри, Леша, кровь есть?»—и он выставил пострадавший орган наружу.

Да, действительно... Такое впечатление, что он не только прикусил язык, но и успел еще пожевать. — Кровь есть, — констатировал доктор. — Помажь йодом, — не удержался я от совета.

— Нет, я лучше перевяжу,—пообещал Алексей. А к обеду дождь кончился. Выглянуло солнце—и лес сразу сделался чистым, прозрачным. Неужели это наш Гиблый лес?... Толя, не медля, начал возиться, собирая рыболовные снасти. Более чем скромные результаты первых попыток нам показали: худо-бедно, а рыба здесь водится. Кроме того, вооружены мы настолько, что на минимальный улов можем рассчитывать. Так что надежда на лучшие времена еще оставалась.

Вернулся Толя часа через два. Он нес котелок, из которого торчала трава. Ага, значит, в нем кто-то сидит! Так и есть: пять рыбок сантиметров по семь: три пескаря и две рыбешки побольше—гольцы.

Леша—человек сердобольный. Не захотел бросать живых рыбок в кипящую воду. Сказал: «Я их выну из котелка, чтобы уснули... А то ведь живые они все-таки...»

Уха получилась сказочно вкусной, но она лишь возбудила наш аппетит. Грибы никогда не вызывали у нас желания есть, даже есть что-то другое, а вот эта уха, словно напомнив о былой роскошной гастрономической жизни, вызывала желание есть еще и еще.

А потом меня потянуло в сон. Я почувствовал, что если сейчас не пойду в наш дом и не прилягу, то повалюсь на землю прямо здесь, у костра.

Спал недолго, около часа, но этот час очень взбодрил. Подумал: а ведь сегодня впервые за все время удалось соснуть днем. Раньше не получалось. Пора собираться и двигаться дальше. И все-таки пришлось остаться еще на ночь в Гиблом лесу. Внезапно разразился такой ливень, что мысли о переходе смыло бесследно за несколько секунд. Обрушившийся дождь был столь сильным, что мы изредка с тревогой стали поглядывать на склон, под которым расположились, опасаясь, не хлынет ли оттуда нежданный поток. Но нет, обошлось.

Ближе к вечеру, когда дождь ослабел, мы снова столкнулись с необходимостью заготовить на ночь дрова. Уж слишком поучителен был опыт последней ночи. Надо уйти подальше, найти березу и нарубить поленьев побольше. На этот раз мы пошли вместе с Толей. Более часа махали с ним топором, срубили по нескольку довольно больших берез, разделили их на равные полешки и перетащили к дому. Получилась внушительная поленница, обещающая на ночь тепло. Что и говорить, дровосеками мы стали как будто хорошими.

А вот сил после проделанной работы совершенно никаких не осталось. И я и Толя буквально рухнули на ложе и долгое время лежали не двигаясь.

Толя начал по частям поднимать свое тело. Сначала согнул ноги в коленях и полежал, собираясь с силами в таком положении. Потом перевалился на бок и отжался рукой — сел. Потом для устойчивости обхватил руками колени и так посидел. Затем медленно поднялся, постоял немного, согнувшись, и выпрямился.

— Ты куда?—спросил я его.

— Хочу на рыбалку пойти...

— Да плюнь ты на эту рыбу... — неуверенно начал я его отговаривать. Однако вовремя одумался:—А вообще-то, конечно, три пескаря гораздо лучше полной корзины грибов...

— То-то и оно. И я пойду и поймаю этих трех пескарей. — Толя натянул свою универсальную шляпу и, тяжело ступая, начал спускаться к реке.

Истинный рыбак—Анатолий Павлович. Никогда не теряет надежды на лучший исход. Именно эта надежда и заставляла его подолгу простаивать с удочкой у воды, пристально вглядываясь в непоколебимые поплавки. Он менял место, переходил по упавшему дереву на другой берег и там долго, терпеливо стоял, одной рукой отгоняя безжалостных кровопийц, а другой стараясь удержать в неподвижном состоянии удочку.

Вечерний улов состоял из одного пескаря. Но на Толином лице отчетливо виднелись следы озарения. Я поспешил выяснить, что же случилось? Оказывается, он только что окончательно понял, почему рыба так плохо клюет:

— Тут очень мелко, и рыба все видит.

— А ведь действительно... Как это мы раньше не догадались...

— Я и этого-то из-за засады поймал.

— Как?!

— Из-за куста.

— А ты не пробовал подползти незаметно? — постарался я развить его мысль.

— Надо попробовать, — подумав, кивнул Коваленко. Так мы стали соавторами нового способа ужения рыбы. Интересно, как отнесутся к нему специалисты.

Уже стемнело, когда я, прихватив свой блокнот, пошел на берег речки. Комаров здесь значительно меньше, но зато много мошки. Ее не сразу и увидишь, такая она маленькая, а кусает, как жалит. Сидеть у воды очень приятно. А то все лес да лес... У речки даже настроение отчего-то находит другое. Обязательно надо почаще менять обстановку.

Здесь, глядя на зеленоватую воду, я подумал: скучаю ли я без города? И сам толком не смог бы ответить на этот вопрос. Не знаю... Наверное, нет. Нам трудно сейчас, физически трудно, но мы отдыхаем душой. Смятение нас не терзает, мы уверены, что рано или поздно, но найдем выход из леса. Мы даже подготовлены морально к тому, что это может случиться не скоро. Зато здесь мы испытываем чудесное, уже позабытое чувство: мы часть всего, что вокруг.

В городе не бывает таких ощущений. Разве иногда только... У меня это случается весной, когда впервые после зимы открывается голубое, теплое, зовущее небо. Тогда я непременно испытываю огромное, с трудом подавляемое желание немедленно схватить дорожную сумку, побросать в нее все необходимые вещи и куда-то уехать. Неважно куда, но из города—обязательно. И очень часто я уезжаю.

Вот только в такие дни, когда весеннее солнце выкрашивает небо в ослепительно голубую краску, я вспоминаю, что я — часть нечто большего, нежели улицы моего любимого старого города.

... Все чаще и чаще говорим о всяких вкусных вещах, на которые набросимся, когда вернемся домой. Или хотя бы попадем в деревню, где есть магазин. Первым делом, как выберемся, куплю в сельском магазине плитку шоколада и тут же съем ее всю. Потом подумаем, что съесть еще. А если шоколада почему-то не будет, то высосу банку сгущенного молока с какао. Это, пожалуй, и лучше. А если такой сгущенки не будет, то...

Холодно стало у речки. Вода потемнела, приобрела желто-бурый оттенок. Что-то потянуло к костру... Вернувшись, спросил у Толи: — Как для тебя идут дни в тайге—быстро или медленно?

— Нормально.

— Что значит—нормально? Как и в Москве?

— Да.

— А для тебя? — спросил Алексея.

— Когда идем, время проходит быстро. А когда сидим на месте вот как вчера и сегодня, то медленно.

Это полностью совпадает с моими ощущениями. В переходах дни протекают гораздо скорее. В таком случае да здравствует каждый идущий! Пусть дни его проходят быстрее, зато он живет интереснее!

Леша в задумчивости разглядывает микроскопического пескарика, по неопытности попавшегося на Толин крючок Леша явно раздумывает, как сним поступить.

— Ну что, — спрашиваю, — будем его есть?

— А что же, — ответил повар, — долго ли...

Чтобы хоть что-то пожевать, съел немного рябины несколько ягод костяники. Утешил себя тем, что проглотил пусть и ничтожную, дозу микроэлементов.

Провели эксперимент с часами. Толя: восемь тридцать Леша: девять ноль-ноль. Я: девять ноль-ноль. Часы показывали восемь сорок пять. Все ошиблись ровно на пятнадцать минут. Удивительно, как точно мы научились без часов определять время.

Завтра обязательно, в любую погоду, уйдем из этого проклятого леса.

Утром проснулся чуть позже шести. Друзья крепко спали, и я не решился их разбудить. Эта ночь была самой холодной из всех, что мы здесь пережили. Просто студеная ночь... И ветер откуда-то взялся, леденящий, порывистый. И некуда деться нам от него...

Временами возникал мелкий дождь и шелестел по траве и по листьям. Хорошо бы смотреть в эту ночь из окна, сидя в теплом, уютном доме, и не думать о картошке, о хлебе, о куске мяса с красным вином. В доме в такую ночь тоже должно быть темно, и тогда темнота за окном обязательно покажется таинственной, зовущей и одновременно пугающей. Человек всегда боялся темноты, а ведь можно научиться ее понимать...

Да, надо сниматься и уходить из Гиблого леса, пока нет большого дождя. А ребята спят, и так не хочется их будить... Придется еще подождать.

В этот день на завтрак были грибочки. Треть, даже четверть котелка на троих. И смородиновый чай. Мы положили все листья, что оставались, и подержали подольше котелок на огне. А сняли крышку и удивились: цветом он был ничуть не хуже грузинского чая. Да и вкусом тоже.

Леша забавно охарактеризовал вчерашний наш ужин: «Пир нищих. Одна меленькая рыбка на троих бугаев». Одно тут не точно: никакие мы сейчас не бугаи. Общая слабость усиливается, и это не проходит для нас незаметно. Встаешь—голова кружится, идешь—ноги подгибаются, садишься — хочется лечь.

Эх, сейчас бы малинки нашей любимой! Даже не верится, что был день, когда мы ею объелись... И ведь недавно — всего несколько дней назад. Но то время казалось таким далеким теперь...

Толя внезапно сорвался. После перехода неподалеку от берега мы нашли подходящее место и занялись устройством ночлега. Я вспомнил, что, уходя из Гиблого леса, Толя долго шарил вокруг логова — все не мог найти свою ложку. Я тогда был увлечен какими-то другими делами и не обратил внимания, нашел он ее или нет. И вот теперь, когда Леша уже собирался снимать с огня котелок, я об этом спросил. Я понимал, что если эта чертова ложка потерялась, то Толе наверняка ее жаль: во-первых, жалко свой труд. Во-вторых, какая-никакая, пусть неудобная очень, но все же ложка. Другую-то он не сделал еще.

Реакция в ответ на вопрос была для меня неожиданной. Раскричался Толя, разнервничался... — Ты что, не знаешь, что я ее искал и не нашел?! По-моему, это очевидно, что у меня нет ложки! И ты это прекрасно знаешь! Я не понимаю, зачем ты об этом спрашиваешь?!

С изумлением, очень плохо понимая, что происходит, смотрел я на него... Поучительный был эпизод. Видимо, в таких ситуациях, когда человек сильно измотан, ослабляется самоконтроль, усиливается мнительность, много труднее сдерживать раздражение. Решил для себя на будущее: это обязательно надо учитывать. Иначе мелких ссор и нервотрепки

не избежать.

Наблюдаю потихоньку за доктором: как он ведет себя, когда наступает вот такой жаркий момент. Леша никак не проявляет какого-либо своего отношения и никогда никого не поддерживает. Возможно, он прав. По науке-то прав наверняка.

... Уже второй день мы идем вдоль реки. Берега ее раздвигаются, воды делаются быстрее, светлее. Вьется речка в теснине меж сопок, открывавших над нею щербатые скалы, бурлит на порогах, вскипая и сразу после них успокаиваясь. Или вдруг совсем затихает в укромных заводях, словно бы отдыхая от бурной, стремительной жизни. На наших глазах случайно встреченный в распадке родник превратился в ручей, стал вот этой речкой. Приведет ли она нас куда-нибудь, где есть надежда встретить людей?... Должна привести. Даже самые большие реки где-то кончаются.

Я пытался представить не раз, хотя бы приблизительно, то место, где мы находимся. Но даже и приблизительно я не мог бы сказать, как далеко мы удалились от того поселка, из которого вышли на тракт. Да где и сам тракт, мы представляли лишь в общих чертах: в той же стороне, где Енисей. Но впадает ли в Енисей наша река? Вполне возможно, что она сливается с другой такой же речушкой, а та—с такой же другой, а та в свою очередь—с третьей... Если идти, следуя прихотям этой речонки, мы из тайги и к следующему году не выберемся. Мы старались все время идти по самому берегу, но иногда приходилось подниматься на сопки, а поднявшись, еще не сразу понимали, где именно внизу течет наша река.

Случалось, что мы и теряли ее, когда, прикинув дальнейшее направление, шли вверх по склонам, чтобы срезать углы. Вскоре, однако, мы убедились, что этого делать не следует: путь по берегу длиннее, но зато сил отнимает значительно меньше.

Иногда мы сверяли направление нашего движения с направлением речки, прибегая к услугам прибора Толи. Получалось, если верить ему, что мы идем на северо-запад, а Енисей — точно на западе. Конечно, можно было бы бросить нашу речушку и углубиться в тайгу, пытаясь двигаться точно на запад, но это казалось довольно рискованным. Река давала нам большую вероятность на встречу с людьми.

Я думаю, не исключено, что мы выйдем где-то неподалеку от Енисейска, если будем и дальше идти по берегу речки. В Енисейске никто из нас не был, но я знал, что это город старый, на десять лет старше Красноярска. И ведь именно здесь, где-то в этих краях, совсем недалеко от стен Енисейска, пролегала дорога, которой прошел Робинзон, возвращаясь на родину. Мы могли бы еще представить, как выглядит теперь Енисейск, но как бы интересно было узнать, каким он был во времена, когда его увидел Робинзон!...

Не исключено, что именно в Енисейск заезжали изредка и английские купцы, возвращавшиеся из Китая в Европу. Они-то и привозили с собою помимо пушнины и кожи легенды и удивительные рассказы о природе Сибири. Конечно, и для Дефо весьма соблазнительным показалось отправить своего Робинзона в путешествие по таинственным, загадочным землям Сибири. А задумав это, ему необходимо было получить хоть какие-то, а желательно и более точные сведения о тех местах, по которым предстояло пройти Робинзону. Такие сведения тогда можно было узнать лишь у купцов, пересекавших Сибирь. Ну, а остальное довершила фантазия...

Странное дело: от ходьбы совершенно не устаем. Нас может замотать работа с топором, сбор валежника, а ходьба—нет. Идти даже приятно. Может быть, постоянная смена обстановки снимает психологическую нагрузку, напряжение, усталость... Может быть, срабатывает подспудная мысль о том, что мы не сидим, выжидая, и что с каждым сделанным шагом приближаемся все же к концу нашей дороги. Именно поэтому мы предпочитаем как можно больше идти. Только близость ночи или внезапный дождь нас заставляют остановиться.

Хлопоты по устройству ночлега порядком уже надоели. Главное в этом — однообразие и монотонность работы. Даже то, что мы справлялись с ней сравнительно быстро, не избавляло от чувства, похожего на раздражение. Сначала—колья. Срубить и вбить. Потом — готовить ложе. Вниз — лапник, сосновые ветки, а сверху — березовые. Затем— устройство кровли, самая тонкая и кропотливая часть работы. Обычно мы это делаем с Толей, одновременно с разных сторон. Он тянет к себе, я — к себе. Оба чертыхаемся на неповоротливость и тупость друг друга. Леша при этом деликатно отходит подальше. Коваленко уверяет меня, что я напрасно взялся за это дело, раз не смыслю в нем ни шиша, только мешаю ему. Он добавляет, что и дураку ясно, какой высоты должны быть колья и на каком расстоянии их надо расставить.

Я отмеряю это расстояние стопой, а он — длиной топорища. Он уверен, наверное, что одна стопа у меня много короче другой, поскольку все после меня переделывает. Разрази меня господь, если я понимаю, зачем: ширины пленки как раз хватает. Но моему другу не нравится. Ему кажется, что мои колья стоят вкривь и вкось, в то время как вбитые ei могут служить демонстрацией точности глазомера.

Когда мы беремся за пленку, каждый из нас старается побольше натянуть со своей стороны, чтобы удобнее было крепить и чтобы получше закрыться от бокового дождя. Сначала мы терпим и ругаемся про себя, но потом неизбежно вырываются реплики.

Коваленко: «Отвяжи у себя».

Я: «А зачем? Я хорошо привязал...»

Коваленко: «Ты что, не видишь?! У меня не натягивается!»

Да, пожалуй, он прав. Кажется, я действительно слишком много взял на себя. Вздохнув, я отвязываю.

Выждав, пока Толя привяжет так, как он считает нужным, я приступаю к своей части работы. И тут же убеждаюсь, что мне привязывать нечего. Свободный край пленки на несколько сантиметров не дотягивается до кольев с моей стороны.

«Привязал... — ворчу я, не скрывая злорадства. — Посмотри, что получилось!»

«Натяни как следует!» — потребовал Коваленко. — Тогда достанет!»

«Да мне и натягивать нечего!!»

Коваленко: «Отойди, дай я сам».

Я отхожу в сторону и наблюдаю за его борьбой с силами упругости, возникающими от его стараний в пленке и кольях.

«Сейчас разорвешь...»—стараюсь я сдержать его пыл.

Коваленко наваливается всем телом на кол, пытаясь дотянуться его концом до края пленки. Кол гнется, потом трещит. Тогда Коваленко со злостью его выдергивает, хватает топор (я при этом предусмотрительно отхожу за ближайшее дерево) и с ожесточением начинает вколачивать кол в новое место.

Иногда во время этой работы мы начинаем выяснять наши отношения и заодно вообще отношение к жизни. Короче, я никому не советую устраиваться на ночлег на природе вместе с лучшим приятелем. На голодный желудок тем более.

Право, тут стоит подумать, что лучше: ночевать на голой земле под открытым небом или спать в относительно комфортабельных условиях, прижимаясь друг к другу в тщетной попытке согреться и сознавая при этом, что уже потеряли приятеля. Я и сам до сих пор не знаю, что лучше. С Толей нас мирило одно обстоятельство: мы слишком хорошо знали друг друга.

... На новом месте расположились на редкость удачно: ветер задувает к нам дым и вместе с ним тепло от костра. Дым давно уже не доставляет нам больших неприятностей, а тепла в нашей жизни не хватает больше всего. Впервые так получилось: на улице холодно, а под крышей тепло.

Ночью, когда пламя пригасло, опять сделалось холодно. А подбросили дровишек — прослезились от дыма, но зато и согрелись.

И еще новое место тем хорошо, что сильный ветер разгоняет комариков.

Подсчитали спички. На разведение огня на этой стоянке ушло сразу три штуки — ветер все задувал занявшийся было огонь. После подсчетов выяснилось: на сегодняшний день израсходовано семнадцать спичек. Выходит, полной коробки вполне на месяц может хватить.

Просыпались мы на этот раз скорее уже по привычке, а не по необходимости. Мы с Лешей нашли и притащили совершенно сухое сосновое бревно длиной метра четыре, уже без коры, и едва успели положить его в огонь, как оно тут же занялось. А потом только и оставалось продвигать его по мере сгорания, подставляя свежую часть. До самого утра оно дотянуло. Один только раз мы упустили момент, когда надо было подвинуть, и конец бревна, прогорев, перестал давать пламя. Тут же сделалось холодно, и мы все трое одновременно проснулись. Такая замечательная находка — это бревно! Леша как-то очень уж хорошо сегодня сказал:

— Больше всего во всей нашей жизни здесь мне нравятся ночи и вечера... Выйдешь часа в три-четыре, посмотришь на небо, а оно такое чистое...

— Если чистое, — скептически возразил Коваленко.

— Да, если чистое, — спокойно согласился с ним Алексей. — И звезды такие великолепные...

Относительно звезд скептику возразить уже было нечего. Мы редко их видим: их свет ревниво берегут облака. Или таежная чаща смыкается так, что свет их, пройдя миллиарды километров пути, рассеивается, слабеет и гаснет, встретив зеленое покрывало тайги.

А мы так любим звездные ночи... Мир раздвигается, делается просторнее и шире, когда на небе возгораются звезды.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Каждая ночь мне кажется хоть не намного холоднее предыдущей. Каждое новое утро встречает нас все более густым, плотным туманом. В это утро мы впервые увидели все осенние краски. Еще вчера вечером береза напротив стояла, как в июне, совершенно зеленой, а теперь одна из ее средних ветвей сделалась желтой. В кроне одинокой осины появились алые листья.