Затерявшиеся в тайге

Прилетела бабочка-шоколадница и с/детской доверчивостью уселась на мой воротник... Прибежала и застыла на раскрытой странице блокнота крошечная черная ящерка, изящная, будто украшение... А большие звери нам не встречались. Скорее всего они просто избегали людей.

В эти дни у меня не раз напрашивалось сравнение тайги с океаном. Масштабы их вполне соизмеримы. Во всей толще вод океана царит жизнь: на самом глубоком дне гидронавты видели рыбу. И тайга буквально на каждой пяди своей земли дает приют и пищу кому-то живому. Как знать, не хранит ли и тайга какую-то тайну, как хранит ее океан?... Ведь затеряться в ее непролазных необозримых дебрях так же легко, как и в голубой глубине океана... И если находят сейчас, открывают новые виды растений (а ведь находят!), то почему не предположить, что и наука о животных может еще поразить мир совершенно необычной находкой... Сначала скорее всего это произойдет в океане.

... Это животное видели многие десятки, сотни людей. Рассказы их часто совпадали даже в деталях, и тем не менее наука официальная и сейчас отказывается признать его существование. Наука требует прямых, неопровержимых фактов, а рассказы очевидцев — случайных людей—это, увы, не факты. И все-таки время от времени вот уже многие сотни лет рассказы о встречах с серпентом — «морским змеем» все равно появляются. Океан хранит еще столько тайн и загадок, что их безусловно хватит на многие поколения людей. Стоит ли удивляться, что именно в океане — безбрежном и бескрайнем вместилище жизни могла затеряться одна из загадок и самых интересных загадок животного мира... Нет-нет да и дарит океан человечеству находки, которые производят настоящую бурю в науке.

Я упомянул о морском змее для того, чтобы подчеркнуть очень важное: как сильно мы заблуждаемся, когда думаем, что все на земле уже открыто, изведано... Нет, большие открытия еще возможны. Ведь и на суше сохранилось множество мест, где никогда не ступала нога человека. Как знать, чем встретит эта земля тех, кто первым придет на нее... Какие тайны откроет... Не исключено, что такие тайны хранит наша тайга.

Вот, например, мамонт. Есть некоторые основания предполагать, что он вымер вовсе не так давно, как принято считать, и, возможно, его даже видели в начале нашего века. Поверить в это, разумеется, трудно, да и рано еще всецело верить. Нет убедительных, неоспоримых доказательств тому. Однако...

То, что мамонты дольше всего жили в Сибири, — факт, научно доказанный. Его собратья" давно уже вымерли в Европе, в Америке, куда они перебрались в свое время по суше—по перешейку, соединявшему Азию с Америкой там, где сейчас Берингов пролив. А сибирский мамонт жил, и в огромных количествах, и при этом чувствовал себя превосходно. Правда, климат в Сибири в те времена был иным. Предполагается, что зимой мамонты скрывались в сибирской тайге, где им легче было найти пропитание, а летом выходили на открытые пространства тундры.

Кажется, самые первые достоверные сведения о сибирских мамонтах встречаются у бургомистра Амстердама Витсена. Он совершил путешествие по северо-восточной Сибири и в 1692 году опубликовал свои записи. В них говорится о том, что в вечной мерзлоте часто находят останки мамонтов. Потом, и более подробно, о сибирских мамонтах писал некто Избранд Идес, отправлявшийся в Китай послом Петра I.

Идес проехал через всю Сибирь, собрал любопытные сведения о мамонтах и опубликовал их опять же в Амстердаме в 1704 году. Да и сам царь Петр немало интересовался всем, что касалось мамонтов. И даже издавал указы, в которых повелевал разыскивать их и собирать для торговли «рога» мамонтов.

И ведь бойкая торговля пошла. Впрочем, она шла и раньше: и в IX, и в X веках арабские купцы вывозили в страны Востока бивни мамонтов и с хорошим барышом их продавали. Много этой кости ушло... Только по приблизительным данным, можно считать, что к 1914 году в Сибири было найдено около 47 тысяч мамонтов. Сколько же их обитало на нашей земле... И как это могло случиться, что почти моментально они все исчезли... Да и случилось ли это?

Опять же официальная точка зрения современной науки такова: мамонты вымерли из-за изменения климата. Но тут сразу же возникает вопрос: но климат-то изменился в лучшую для мамонтов сторону—стало теплее, так что же им вымирать, если жить стало лучше? Потеплело, еды стало больше, а они взяли да вымерли. Вот и попробуй убедительно ответить на этот вопрос.

Мой старый товарищ, писатель Ярослав Голованов, несколько лет назад в одном из журналов напечатал любопытнейшую статью, где обосновывал такую мысль: мамонты не вымерли. Их выбили. Но, судя по некоторым данным, не исключено, что некоторые особи могли дожить и до наших дней.

Возможно ли это?... Слишком уж невероятно— Но ведь нашел же Смит своего целаканта, который «вымер» шестьдесят миллионов лет назад! А мамонты обитали совсем «недавно» — каких-нибудь 15—25 тысяч лет назад. Никому и в голову не приходило серьезно их поискать и хотя бы с долей доверия отнестись к некоторым из рассказов сибирских охотников. Двое из них, например, сообщили, что в 1920 году в районе между Обью и Енисеем видели огромные следы. Никто из этих охотников никогда прежде не встречал таких следов. Прошло несколько дней, и на небольшом расстоянии они увидели двух гигантских животных с бивнями, покрытых темно-коричневой шерстью.

Что это—быль или галлюцинация? Если галлюцинация, то уже коллективная.

Другой случай. О нем сообщил геолог Владимир Пушкарев. Охотник-якут рассказал ему, что до революции старики не раз видели волосатых животных «с большим носом и клыками», а сам он в 1952 году встретил на севере от Якутска неизвестные ему следы величиной с тазик. Оленеводы на западной Чукотке тоже встречали такие следы.

Есть свидетельства тому, что до революции жители некоторых деревень в Марийской АССР (разумеется, на нынешней ее территории) вынуждены были покинуть свои дома, потому что им не давал житья обда — так они называли мамонта. Обда приходил, ломал постройки и изгороди. Вообще просто-напросто безобразничал, несмотря на то что ему полагалось быть вымершим. Вот и выходит, что встреча с мамонтом для этих людей была событием вполне обычным, разве только что неприятным...

Но самое удивительное, пожалуй, даже не это, а то, что в 1977 году Голованов получил письмо — ответ на свою статью, опубликованную за пять с лишним лет до этого. Автор письма, молодой человек, случайно только что прочитавший статью в журнале, писал, что недавно, когда он служил в армии, его товарищ с севера рассказывал об одном старике из его деревни, который и сейчас ходит в одному ему известное место подкармливать мамонтов. Увы, адрес товарища не сохранился...

Где во всем этом правда, а где вымысел? Может быть, все—вымысел? А может быть, все — правда?...

— Вот мы так сидим, — обратился я к Толе и Леше, — а он подойдет сзади, и ка-ак хоботом...

Раздался громкий хруст ветки. Мы резко обернулись на звук. Совсем уже стемнело. Мамонта не было. Наверное, старая ветка упала, ломая сухие сучья.

Мы долго еще сидели возле костра, впитывая в себя то тепло, которое он источал. Молчали. Очень часто на нас нисходило такое чувство, при котором говорить не хотелось, да и чужой голос не то чтобы мешал, но отвлекал от собственных мыслей. И тогда мы, видимо уступая этому чувству, ненадолго расходились в разные стороны и залегали в траве, вслушиваясь в невнятные тихие шорохи, возникавшие в траве и вершинах деревьев.

Но в тот вечер мы долго сидели, глядя в огонь, и, мне казалось, хорошо понимали друг друга. Потом залезли в наше жилище, устроились поудобнее, как только смогли, и затихли.

Прошло уже довольно много времени, а мне не спалось. Леша тихонько посапывал — он научился быстрее нас всех засыпать. Толя лежал неподвижно и тихо, и невозможно было понять, уснул он или нет. А я, осознав, что сейчас не уснуть, сел и стал глядеть в темноту, которую напустила на нас ночная тайга.

Чудилось, будто невдалеке в укрытии тьмы стоит, не двигаясь, большое животное. Его маленькие умные глаза внимательно смотрят на нас... Слабые отсветы пламени подрагивают на его огромных, круто изогнутых бивнях...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Нет, видно, ночью здесь не поспать... Ноги, когда мы их вытягивали, поджаривались на костре так, что становилось невозможно терпеть жжение разгоряченной резины на кедах, а тело, руки и голова стыли. То и дело вставали к костру подбросить дров в его ослабевающее пламя. Огонь разгорался быстро, но так же быстро и затухал. И снова приходилось вставать и подбрасывать пищи огню.

Опять же комарики окаянные... Безусловно, мы пришлись им по вкусу. Хотя, конечно, выбора у них особого не было. Все эти дни мечтаю о кожаных перчатках: руки невыносимо чешутся от бесконечных укусов. И в последнюю ночь только под утро мне удалось поспать часа два.

Открыл глаза, с трудом сел, распрямляя застывшие ноги, и сразу взбодрился: небо чистое! Лишь кое-где неподвижно висели редкие кучевые и перистые облака. Раннее солнце высветлило верхушки деревьев, бросило на траву яркие желтые блики. Наконец мы увидели солнце... Наша Большая поляна, как мы теперь ее называли, мгновенно преобразилась—стала еще просторнее, светлее. Солнце позолотило траву, морщинистую кору старых сосен, заставило свечами вспыхнуть белые стержни берез. Лучистое тепло согревало, наполняя блаженством. Наверное, я был совершенно счастлив в этот момент...

Бросилось в глаза: за ночь на многих березах прибавилось золота. Верно, холодные ночи не проходят даром и для них.

Проснулся Леша. Лежал-лежал, потом сказал: «Я думаю, в том, что мы так сильно мерзнем, сказываются результаты нашего недоедания. Когда человек голодает, у него нарушаются процессы терморегулирования».

— Так бы сразу и сказал! — упрекнул я его. — А то я думал, будто мы мерзнем оттого, что на улице холодно.

— И кроме того, — продолжал Алексей размышлять на прокрустовом ложе, — при голодании в организме уменьшается производство тепла.

Теперь наконец все стало ясно. Коваленко проснулся и долго перекатывался с боку на бок—видно, вставать не хотелось. Даже сообщение о том, что появилось солнце, на него не подействовало. Похоже, он решил про себя: раз солнце появилось, то теперь уж не скроется.

Я решил поставить психологический эксперимент и с его помощью оторвать Толю от ложа. Я спросил, обернувшись к Леше:

— Как думаешь, какова высота этого дерева? — и я кивнул на высоченную лиственницу, росшую метрах в пятидесяти от нашей стоянки.

Алексей не стал вводить меня в заблуждение и ответил честно: «Не знаю».

— А я думаю, пятьдесят, — подбросил я для затравки.

Нос Коваленко тут же появился из-под капюшона, нацелился в указанном направлении и еще с сонной хрипотцой произнес:

— Да будет тебе известно, что в тайге не бывает деревьев выше сорока метров.

— Ну хорошо, тогда сорок, — с готовностью согласился я.

— И сорока в нем нет, — кажется, Толя уже завелся.

— Ну конечно! — в этот возглас я вложил всю иронию, на которую оказался способен.

— Я тебе говорю! Двадцать семь — двадцать восемь метров. Не больше. — Теперь я знал — его уверенность поколебать невозможно.

— А я тебе говорю—метров сорок! — Я нацепил наживку и забросил подальше крючок. Теперь уже недолго ждать—Толя вот-вот поднимется.

— Я тебе точно скажу. — Коваленко раздраженно вскочил на ноги (что, собственно, и было задачей эксперимента), сбросил куртку, ночной колпак, бывший некогда цивильной фетровой шляпой, схватил свою тетрадь в клеточку, вырвал листок и сунул его мне под нос. Этот листок был чист, как свежий снег в ледяной пустыне Антарктиды.

— Ты согласен, что две клеточки—это один сантиметр?—с угрозой спросил Коваленко.

Я чувствовал, что он был готов меня задушить, если бы я сказал «нет». Пришлось согласиться... Но этот вопрос поневоле заставил насторожиться меня: уж не собирается ли он таким эталоном измерять высоту дерева, прикладывая тетрадный листок к стволу, по мере влезания? Осторожно спросил Толю об этом.

Гневно топорща усы, он ответил сквозь зубы:

— Увидишь.

Да. Должен признать, я поступил со своим экспериментом довольно неосмотрительно. Ведь знал же: если перед Коваленко возникнет задача, что-нибудь вроде того, чтобы определить, сколько именно воды вытесняют грибы в котелке или сколько листьев на старой березе, его остановить уже невозможно. Не успокоится, пока не получит точный ответ.

Толя выбрал шест подлиннее из приготовленных для костра, очистил его от сучьев и с помощью листка из тетради отмерил по нему пять метров. Потом взгромоздил шест на плечи и твердым шагом первопроходца направился в чащу, к лиственнице.

— Не надо, Толя! — я крикнул вдогонку. — Ладно! Пускай двадцать семь—двадцать восемь метров! — Но теперь его мог задержать только какой-нибудь мировой катаклизм. Он даже не обернулся.

Дойдя до древа раздора, Толя приложил к его стволу конец шеста и, перекладывая шест по земле, измерил точное расстояние от нас до дерева. Затем он вбил в землю колышек длиной ровно метр на определенном расстоянии от шеста, который он заставил Алексея держать вертикально, присел, сощурив глаз, чтобы соединить воображаемой прямой вершину дерева и концы шеста и кола, мысленно продолжил эту прямую и нашел точку, в которой она приходит к земле.

После этого он сделал несложный чертежик и погрузился в расчеты. Через десять минут он отложил тетрадь и решительно заявил:

— Высота дерева—тридцать четыре метра.—Он был явно недоволен, что так сильно ошибся.

Но и я ошибся ровно на столько же! Так что истина оказалась именно там, где ей быть надлежало: точно посередине.

Покончив с дискуссией на эту жизненно важную тему, мы с миром уселись за трапезу. Каждый съел по три ложки недурного грибного супа. Больше супа не было. Но если бы и был, мы не смогли бы съесть ни ложки еще ни за какие блага на свете. Потом сделали по нескольку глотков отвара из свежей еловой хвои — напиток горький и неприятный, но, как уверял Алексей, весьма полезный.

Чтобы избавиться от его вкуса во рту, пришлось пожевать полусухих ягод рябины, завалявшихся среди прочей лесной шелухи у Леши в кармане.

С тревогой заглядываем в спичечный коробок. Как мы ни экономим, спичек остается все меньше и меньше. Хотя, конечно, размножаться в этом коробке они никак не могли. Подсчитали понесенный урон. Оказалось, за девять дней мы израсходовали одиннадцать спичек. Можно представить себе, как изменится жизнь, когда коробок опустеет... Попытаться добыть огонь трением, когда вокруг все пропитано влагой, — затея бессмысленная...

Решили остаться на этой стоянке еще на день. Очень уж не хотелось уходить от солнца в глухие таежные дебри.

Понежившись немного, Толя взялся доводить свой прибор. На крышке котелка с внутренней стороны на поразительно ровном расстоянии друг от друга он нанес 180 делений. Спрашиваю: «Как это тебе удалось?» Удивление мое при этом самое искреннее. Оказывается, все очень просто: взял веревочку, обернул ее вокруг крышки, отрезал лишнее, так, чтобы она в точности была равна длине окружности крышки. Потом сложил ее пополам, нашел середину и ножом нанес на крышке рисочки.

Таким образом он поделил окружность на четыре равные части. Сложив веревочку еще раз, разделил окружность на восемь частей. И так далее. В результате получился отменный лимб компаса.

Смотрю на прибор и думаю: вот ведь, действительно получилась полезная вещь! Буквально из ничего. Поразительно, сколь изобретателен бывает порой человек... Особенно если этого требуют конкретные обстоятельства жизни. Вспомнились слова Робинзона: «Нужда изощряет изобретательность». Он прав. Как всегда.

Отдохнув немного, Толя снова принялся за работу. Прошло что-то около часа, и он объявил: «Ну вот... Теперь все в порядке. Можно пользоваться».

И сразу же в нашей жизни — мы это почувствовали— возникло нечто похожее на определенность. Мы знали, что находимся на правом берегу Енисея, стало быть, надо идти на запад, чтобы встретиться с ним.

Конечно, мы и не предполагали, как далеко забрались в тайгу, но теперь по крайней мере знали, в какую сторону двигаться. Ручей под сопкой струился почти точно в нужном нам направлении, поэтому решили идти по нему. Должен же он когда-нибудь и куда-нибудь нас привести! И если повезет, и он впадает в речонку, а Толя опять исхитрится и изобретет какое-нибудь рыболовное средство, и если окажется, что в той гипотетической речонке водится хоть какая-то мелочь, тогда, возможно, в наш рацион попадет еще что-нибудь кроме грибов.

Разумеется, мы понимали, что этих «если» слишком уж много, но зато и перспектива попахивала ухой, а не грибным Лешиным супчиком. И кроме того, впервые перед нами забрезжила цель, к которой мы могли устремленно направиться.

За первый солнечный день, которым нас одарила тайга, мы просохли как следует, отогрелись и пришли в себя после продолжительного общения с гнусом. Здесь, наверху сопки, его практически не было: свежий ветер почти без следа выметал эту нечисть.

Как же хорошо, когда солнце гуляет по небу...

Наша Большая поляна—совершенно райское место. Особенно в такую погоду. На макушке сопки и грибов значительно больше. На склонах они встречаются редко, а здесь мы ходим по молодому осиннику и выбираем, какие грибы получше. Много нам не нужно, поэтому мы берем только молоденькие, крепенькие красноголовые. Как-то само собой получилось, что по грибы ходим мы с Толей, а Леша добровольно стал поваром, поэтому вопрос о том, кому готовить, а кому идти по грибы, не возникал никогда.

Мы с Толей собираем грибы с удовольствием. Тут мы с ним стали грибниками-эстетами: наклоняемся только в том случае, если гриб попадается красивый и если есть уверенность в том, что он без червоточины. Еще делаем так: замечаем, где стоит маленький гриб, и даем ему подрасти. А через день-полтора —если, конечно, стоим на месте и не уходим, — когда он становится больше, аккуратно по старой привычке срезаем. Так на нашей плантации выращиваем себе урожай. Прекрасные грибки получаются, совершенно готовые к употреблению. Смотреть, когда они краснеют в траве, — одно удовольствие. Но их вид в котелке...

Очень быстро мы привыкли к Большой поляне и полюбили ее. Славно бы здесь можно было пожить, будь у нас какое-никакое ружьишко да пачка соли... Охотой бы добывали только самое необходимое. Соорудили бы дом понадежнее... Я заметил, что к этой стоянке отношение сложилось другое, чем ко всем предыдущим: она породила странное и непривычное для нас чувство постоянного дома. Здесь, раскладывая свои пожитки, я отвожу каждой вещи определенное место, чтобы знать точно, где что лежит.

Блокнот, например, который постоянно оттягивал карман моей куртки, обрел надежное место у изголовья, под стволом упавшей сосны. Там и сильный дождь его не достанет. А ложки всовывали черенками вниз в плетенку зеленой стены. В общем на Большой поляне наш быт впервые обрел некое подобие упорядоченности.

Здесь мы и чувствовали себя много лучше, бодрее. Все эти дни едим одно и то же, причем в микроскопических дозах, так что диета получилась самая жестокая. Мы старались преодолевать отвращение и есть регулярно три раза в день. Честно говоря, это с трудом удавалось. Однажды Леша предложил перейти на двухразовое питание, я его поддержал: если не есть вечером, утром появится возможность отнестись к грибам снисходительнее. Но Толя не согласился. Поэтому все осталось по-прежнему.

Я отметил странную, лишенную здесь всякого смысла привычку: то и дело смотрю на часы. Можно подумать, что я куда-то опаздываю... Такая уж жизнь—чуть ли не каждый шаг приходится по часам отмерять, а здесь-то зачем? Какой в этом смысл?

Леша тоже подумал, что, пока мы в тайге, часы не нужны, и предложил: «А давайте вообще снимем часы. Оставим у кого-нибудь только одни—для контроля». Так и решили: три раза в день будем записывать, который час, с точки зрения каждого, а перед сном проверять. Интересно, кто ближе всех окажется к истине... И вообще какова она, жизнь без часов?

Леша немедленно снял часы и отдал их мне на хранение. А Толя что-то замешкался, делая странные движения правой рукой и как-то очень уж неловко и неуклюже выворачивая левую. Спрашиваю: «Случилось что-нибудь?» Отвечает: «Да вот, часы никак снять не могу...» Пытаюсь выяснить: «А почему?» Посмотрел на меня озадаченно и рассмеялся: «Потому что я в руке ложку держу!»

В течение этого дня я много раз ловил себя на том, что безотчетно поднимаю руку, чтобы взглянуть на часы. А их-то и нет. Однако велика все же сила привычки... Ведь понимаю, что вовсе не надо мне знать, сколько времени в данный момент, а рука так и тянется, не желая подчиняться. Это в городской современной жизни, где день размечен на часы и минуты, как движение поездов в расписании, не обойтись без часов. Век суетливый... Человек задыхается на бегу, пытаясь выкроить лишнюю минуту, и радуется, когда это ему удается, а потом беспечно тратит часы, месяцы, годы... И, даже сознавая невозвратимость и необъятную величину этой потери, он снова торопится, чтобы сэкономить минуты.

А иначе мы уже жить не можем.

Здесь, в тайге, время течет по-иному. Для человека, в ней потерявшегося, оно несется скачками. А потом безнадежно, медленно тянется. Всякая поспешность чужда тайге. Все в ее жизни вершится неторопливо. Она живет как бы в другом измерении времени. Если бы человеку было дано проникнуть в него, в иной жизненный ритм, и пожить в нем немного, он бы увидел странные, любопытные вещи. Он бы увидел, как, вспучивая землю, шевелятся, движутся, вырастая вглубь и вширь, корни деревьев. Как стволы раздаются и поднимаются к небу. Как набухают и лопаются почки ранней весной и как из них появляются листья и тотчас почти опадают, сраженные холодом осени... В том измерении и вся-то земля преображается заметно для глаза.

Но это увидеть нам не дано. У нас свой жизненный ритм. Мы предпочитаем спешить, бежать, опаздывать, снова спешить... И сами не замечаем уже, как в нашей жизни остается мало времени для того, чтобы подумать о ней.

... Толя пошел побродить в чащу высоких засохших папоротников. Ходил-ходил и вдруг торжествующе закричал: «Нашел первый рыжик!» И действительно, вынес большой красивый гриб. Тут же последовало рацпредложение: «Давайте его сварим вместе с другими грибами. Может, у супа другой вкус получится...»

Я возразил: «Знаешь, по-моему он горький. Кажется, рыжики надо как-то вымачивать».

Он не сдавался: «Да ну, ерунда! Я их всегда на сковородке просто так жарю!»

Я посоветовал: «А ты откуси кусочек, попробуй». Толя откусил и сразу скривился. И тут же выплюнул: «Горький. Придется отдельно варить».

В этот момент я с удивлением отметил, что с трудом подавил в себе желание упрекнуть Толю в упрямстве, сказать что-нибудь вроде: «Вот, всегда ты так споришь...» Еле сдержался. Вовсе ни к чему обострять отношения. Да и повода, если спокойно подумать, нет никакого. Однако странно, что во мне поднялось раздражение. Надо следить за собой.

В этот день комары нас оставили, но зато принялись одолевать мошка и мухи. Изредка нападают и одинокие комарики, но с ними вполне можно бороться. А вот осы, огромные мухи с желтым полосатым брюшком, и слепни — все эти летающие раздражители очень неприятно кусаются. Попытался соснуть на траве, да только напрасно на это надеялся: насекомые не дали покоя. Заставили с боку на бок кататься.

Вернулся к костру. Леша уже начал готовить к обеду единственное, ненавистное блюдо. Спросил его: «Как думаешь, сколько сейчас времени?» Он посмотрел на солнце и ответил: «Думаю, два часа». «А ты, Толя, что скажешь?» «Около трех», — сказал Коваленко. А мне показалось, что час. Вот и получилось, что все трое дали разный ответ. Разногласие вышло разительное.

Иногда, глядя, как Леша самозабвенно колдует возле котелка с грибами, увлеченно помешивая его содержимое и через каждые пять минут дегустируя, хочется спросить у него: а чем, собственно, наш обед отличается от завтрака и от ужина? Обычно меня удерживает только опасение глубоко ранить его профессиональную честь. И все-таки так и подмывает спросить, зачем он пробует? Возможно, улавливает какие-то оттенки вкуса, для нас с Толей неведомые? Впрочем, вряд ли он раскроет тайны своего мастерства.

Отобедав — съев по три-четыре ложки грибного месива, улеглись погреться на солнце. Как знать, сколько еще оно будет нас баловать...

Точно напротив нашего дома на площади всего в один квадратный метр я заметил четыре дерева— ель, сосну и осину с березой. Они были совершенно одинаковой высоты и росли тесно друг к дружке. Интересно, кто из них победит в этой борьбе за жизнь... В борьбе долгой, но беспощадной... Надумали с Толей сделать еще по ложке. Свою он забросил, поскольку единственное, что она позволяла, — это окунать себя в котелок и облизывать. А моя сломалась из-за того, что черенок получился слишком тонкий. Когда это стряслось, часть ложки осталась у меня во рту, а другая часть—в правой руке. Так что делать новые ложки нас подтолкнула необходимость.

Толя долго ходил, выбирая березу, и остановился возле такой, что я подумал, а не собирается ли он сделать резной столовый сервиз и заодно кое-какую мебель к нему? На мой вопрос, как всегда неуместный, он отмолчался, свалил дерево и, усевшись возле него, принялся рубить заготовки. При этом он сделал открытие и поспешил поделиться им с нами: «Рубить сидя легче». Я говорю: «Зато сила удара меньше». Он согласился: «Да... Но что поделаешь...»

Сил у нас оставалось мало. Бессознательно стараемся двигаться и выполнять всякую работу так, чтобы экономно расходовать силы. Когда сидишь или лежишь, чувствуешь себя хорошо, но стоит подняться, как в глазах все плывет. Голова сильно кружится, и хочется опять сесть или лечь. Это нормально. Так и должно быть. Диета у нас бескомпромиссная.

Все чаще стали говорить о еде. Такие изысканные беседы нам доставляют большое удовольствие. Глаза у всех разгораются, и беседа сразу же принимает форму оживленного диспута. При этом вспоминаются рецепты любимых блюд, которые тут же анализируются, обрастают дополнениями и перевоплощаются в неожиданные модификации. Можно подумать, что в обычной жизни каждый из нас все свободное от работы время занимался кулинарией. А когда запас известной рецептуры иссяк, принялись обсуждать покупки, которые обязательно сделаем в первом же магазине, встреченном на нашем пути. Сразу же обговорили условия: есть будем немедленно, тут же, у магазина.

... Пошли с Лешей к ручью, взяв котелок. Идти недалеко—метров двести вниз по склону сопки. Этой дорогой мы ходим один-два раза в день, так что протоптали даже тропу. Под гору ноги идут сами собой, а подниматься становится уже тяжеловато. Да и котелок с водой тянет так, будто это по меньшей мере ведро. А тут еще и комарики навещают: ветра внизу нет, и они со свежими силами впиваются в нас. Вот и приходится то и дело ставить котелок на траву и, придерживая его ногой, чтобы на склоне не опрокинулся, с ожесточением бить кровопийц.

Издали слышно, как шумит ручей на камнях. Огромные плоские камни и набегающая на них мутновато-зеленоватая вода. Чахлая ель, упавшая поперек узкого русла... И с обеих сторон — крутые подъемы сопок.

По камням я добрался до середины ручья и здесь, выбрав камень повыше, немного посидел, пока Леша угощался шиповником. Красота удивительная... Журчит ручей, убегая одному ему известной дорогой и шевеля на прощание ветви давно уже умершей ели. Уходить не хотелось отсюда...

А неподалеку в густых зарослях высокой травы я нашел родничок. Он размыл почву вокруг, обнажил темно-серые камни и накопил между ними кристально чистую воду. Такой воды мы в тайге еще не встречали. Окунув в нее котелок, мы с Лешей тут же напились. Чище, вкуснее воды, наверное, нигде не бывает...

Уже возвращаясь, я обратил внимание на довольно высокое растение, в метр с небольшим, с ветвистым стеблем, с листьями пилочкой и увенчанное мелкими белыми цветами, напоминавшими раскрывшийся зонтик и, судя по всему, уже отцветающими. Росло оно у самой воды. Я вспомнил, что многие растения, стоящие у воды, обладают мясистым, съедобным корнем. Можно, например, есть нижнюю белую часть камышового стебля, осоки. Поэтому я осторожно, чтобы не оставить корень в земле, выдернул из почвы растение.

Когда я обмыл его в ручье, увидел толстенький корень, очень похожий на бледненькую морковку. Понюхал — пахнет петрушкой. А что, если этот корень съедобен? А если нет?

Благоразумие подсказывало, что лучше всего от находки избавиться — ведь было же у нас правило: сомнительные грибы, а уж незнакомое растение тем более не класть в корзину ни в коем случае. Но очень уж хотелось найти какую-нибудь иную пищу, кроме грибов.

Осторожно я надкусил корень—и сразу ощутил во рту сладкий привкус. И все же что-то мешало мне есть его дальше...

Вспомнил! Это вех ядовитый, или цикута! Ведь помнил же признаки, все время они в голове где-то сидели и, слава богу, удержались! Выплюнул то, что попало в рот, и сразу же хорошенько прополоскал его родниковой водой. Едва не попался...

Страшное растение — вех... Достаточно съесть два-три грамма корня — и тяжелого отравления не миновать. А если вспомнить, что организм и без того обессилен, то нетрудно предсказать, что могло бы случиться... Потом-то мне вспомнилось: яд, накопленный в вехе, цикутотоксин поражает центральную нервную систему, вызывает буквально через полчаса рвоту, головокружение, судороги и вслед за этими первыми симптомами — потерю сознания. Хорош бы я был... Да и друзья мои: скорее всего за эти полчаса я бы успел и их угостить прелестной находкой...

Забросил цикуту подальше в траву и тщательно вымыл руки. Кажется, у нее ядовит и сок, содержащийся в стебле и листьях. Не забыть бы ребятам ее показать. Не мог не вспомнить тут два из своих любимых изречений, высказанных Робинзоном Крузо во время его жизни на необитаемом острове: «Как часто мы, сами того не ведая, непостижимым образом избавляемся от грозящих нам бед!» И еще: «Никогда не пренебрегайте тайным предчувствием, предостерегающим вас от опасности, даже в тех случаях, когда вам кажется, что нет никакого основания придавать ему веру». Не знаю, кому в голову первому пришла эта мысль— Даниелю Дефо или, вполне возможно, Александру Селкирку, но в который уж раз в собственной жизни я убедился в ее справедливости.

Когда мы с Лешей поднялись, солнце уже садилось. Мы и не заметили, как быстро подошел к концу этот день. Когда не глядишь на часы, время бежит ощутимо быстрее.