Затерявшиеся в тайге

— Плохо, когда нет магазина...

Мы с Лешей промолчали, внутренне с ним горячо согласившись. Поерзав, Коваленко попросил Алексея:

— Включи свет, что ли... А то совсем темно стало...

Алексей на эту просьбу никак не отреагировал. Тогда Коваленко ее уточнил:

— Люстру, пожалуйста.

— Да он выключатель найти не может,—ответил я за Лешу.

— Не в этом дело, — присоединился к игре Алексей, — пробки перегорели.

Хорошо все же, что люди, когда им тоскливо, могут шутить. И дело даже не в качестве шутки, а в принципе. Раз человек шутит, значит, еще не все потеряно. Значит, есть еще силы, и, значит, осталась надежда. Кажется, даже теплее немного стало...

Выждав, снова легли. Надо попытаться уснуть.

Вокруг густая, кромешная тьма. Дождь в траве шелестит. Огненные языки нет-нет да и высовываются хищно в щели меж бревнами.

Когда-то и эти бревна были деревьями...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ночь была жуткая. Костер, хоть и сильно горел, грел мало. Тепло его к нам не доходило, а выйти к огню мы не могли из-за дождя. Ноги жгло, а тело и голова все время мерзли. Можно считать, что я совсем не спал в эту ночь. Толя тоже мучился, а Леша—ничего, приспособился. Да и комары, несмотря на ливень, не прятались и почему-то спать не желали. Им, как и нам, не спалось, и они срывали свою злость на нас.

Сытно, насколько это было возможно, позавтракав, Коваленко сделал официальное заявление, сводившееся к следующему: ему надоело есть одной с нами ложкой и он твердо намерен обзавестись собственной. Я сразу подумал, что это—начало падения: сначала он сделает ложку, потом соорудит индивидуальный шалаш и обнесет его изгородью, потом посадит личный малинник, потом построит телегу, потом... Дальше все ясно: мы потеряем его как товарища и полноценного члена нашего коллектива.

Коваленко одной ногой уже ступил на этот болотистый путь. Все мои неопровержимые доводы он, однако, пропустил мимо ушей, срубил небольшую березу и отделил от нее поленце сантиметров в тридцать длиной. Я предположил, что теперь он раскроет нож, а он взялся за топор, и я невольно подумал, что его работа будет топорной в конечном счете.

Как скульптор, увлеченно воплощающий замысел, принялся он отсекать лишнее дерево. Через некоторое время в его руках оказалось нечто внешне напоминающее гантель. «К чему бы это...» — думал я. Толя был так увлечен, что я не осмелился задать впрямую вопрос. Я знаю, что художники не любят, когда их отвлекают от работы вопросами.

Вооружившись ножом, Коваленко перешел к наиболее тонкой части работы и к исходу второго часа показал нам изделие: «Вот. Ложковилка». И действительно, на одном конце этого уникального и наверняка единственного— в мире столового прибора была сделана двузубая вилка, а на другом—ложка. По странному для меня стечению обстоятельств эта часть ложковилки и в фас и в профиль совершенно потрясающим образом походила на ковш землечерпалки средних размеров. Я только на мгновение представил ее в котелке, как сразу же понял: с Лешиной ложкой за ним не угнаться.

Наверное поэтому, а также потому, что дурной пример заразителен, я тоже решил сделать ложку. Когда Толя начинал свою работу, он сказал: «Я сделаю образцово-показательную ложку». Если он имел в виду показать, как быстро с ее помощью можно будет расправиться с котелком, то это у него, скорее всего, получилось. Я же предупредил откровенно: «А я сделаю загребущую ложку».

По правде сказать, я чувствовал себя крайне неважно от слабости, и резать ножом твердое дерево совсем не хотелось. Но я тоже решил приняться за дело.

Неожиданно для себя я увлекся и стал с ожесточением резать. Я забыл, что еще несколько минут назад чувствовал слабость, и ощутил неведомо откуда взявшийся прилив свежих сил. Я весь наполнился желанием скорее закончить работу и увидеть ее результат.

Стругая, я думал: интересное дело—если бы я не взялся за эту, ерундовую в общем работу, то лежал бы сейчас в апатии, вялый, полагая, что и в самом деле нет во мне сил. А их, оказывается, можно сказать, сколько угодно. Значит, в таких случаях, когда наступает апатия, надо обязательно заставлять себя делать что-то или хотя бы просто подвигаться. Поневоле подумаешь о пользе труда и его благотворном физиологическом воздействии на человека.

Ложка моя получилась удобной, даже красивой. По ее бокам, поближе к черенку, я вырезал пару далеких выступов и назвал их «ограничителями» — чтобы ложка не проходила в рот далеко. Кажется, Толя позавидовал этому новшеству. Тем более что ложка вопреки моим намерениям получилась еще и вместительнее Толиной. Надо бы не забыть получить за изобретение авторское свидетельство.

У Толи на самом кончике носа созрел великолепный фурункул с крупную жемчужину. Я спросил Лешу, не собирается ли он заняться лечением? Почему-то я был уверен, что Алексею известны секреты народной медицины и врачевателей древности, лечивших с помощью трав. Но ведь и он в свою очередь был недавно уверен, что я прекрасно ориентируюсь в лесу.

Алексей озабоченно помолчал и ответил: «Надо подумать».

— Не надо, — поспешно, но твердо произнес Коваленко.

Видимо, он не верит в возможности народной медицины или попросту не желает расставаться со своим ювелирным сокровищем.

На обед Леша приготовил совершенно изумительный супчик. Грибной. Нам с Толей представилась возможность испытать новые ложки.

Я своей остался очень доволен. Берет она столько, что за один раз проглотить невозможно. Стоило только погрузить ее в котелок и зачерпнуть, как уровень в нем резко понижался. Мне оставалось пожалеть лишь об одном: что Леша не приготовил мясную солянку, или харчо, или борщ по-московски. Про себя я поклялся: обязательно, несмотря ни на что, сохранить эту ложку, привезти домой и брать ее, когда буду ходить в гости.

А Толя обчертыхал свою ложку, как только смог: оказывается, она совсем ничего не берет. Как Толя ни подсовывал, как ни наклонял котелок, ложка в середине так и осталась девственно чистой. Можно было подумать, что этот суп с самого начала вызвал в ней отвращение. В конце концов Толя отложил ее в сторону и попросил Лешину ложку, пробурчав что-то относительно того, что свою он еще не доделал.

К обеду еще оставалась малина, и, когда мы ее начали есть, я с удивлением заметил, что ем не только без удовольствия, но даже и через силу. Спросил у Леши и Толи, не испытывают ли и они что-либо похожее? Толя неопределенно как-то ответил, а Леша сказал: «Да, что-то не хочется есть...» Наверное, слишком много за эти два дня съели малины. Ну, да ничего. Недолго нам мучиться. Больше малины нет и неизвестно, будет ли.

Неожиданно Толя как-то очень уж надсадно закашлялся. Оказывается, к нему в рот залетел любопытный комар и Толя ненароком его проглотил. Мне тоже случалось отведать комариного мяса, и я не могу сказать, что оно обладает изысканным вкусом. Дрянь насекомое, если честно сказать. Наглое. Лезет в рот, в глаза, в нос и в уши. И нет от него никакого спасения. Я читал, что индейцы боролись с комарами единственным способом: обмазывали лицо и руки тонким слоем разжиженной глины. Когда она высыхала, образовывалась корочка, проколоть которую комары не могли. Так вот, мы были очень близки к тому, чтобы как следует вымазать друг друга грязью. Из-за отсутствия глины.

К вечеру комары нас просто-напросто доконали. Казалось, еще немного—и мы бросимся бежать в разные стороны.

Дождь почти перестал, и мы поспешили этим воспользоваться, чтобы усовершенствовать наше жилище. Крыша над головой была, но с боков ветер заносил много воды, и мы старались отодвинуться подальше от края, съеживаясь в тесном пространстве. И вот теперь, когда ливень смилостивился, мы решили обнести наше логово чем-то вроде плетня. С трех сторон мы вбили несколько маленьких колышков и от земли до кровли плотно оплели их березовыми ветками. И сразу же дом обрел уютный, законченный вид. В нем стало даже теплее, ибо зеленые стены служили хорошей защитой от ветра. Одно плохо: комарам тоже захотелось комфорта и они буквально понабились в наше жилище. Тогда я надумал поставить один эксперимент.

Я встал рядом с костром, снял свитер и, резко им взмахивая, стал загонять дым внутрь дома. Это было не трудно, поскольку костер горел возле самого входа. Друзья мои моментально принялись чертыхаться и кашлять, требуя, чтобы я прекратил издевательство. В ответ я удвоил усилия, и вскоре Толя и Алексей совершенно скрылись в дыму. Я видел только четыре ноги, которые обеспокоенно дергались.

Конечно, я понимал, что друзья долго не выдержат, но надеялся, что и комары отдадут предпочтение свежему воздуху. Короче говоря, мне было очень интересно узнать, у кого нервы слабее—у моих друзей или у комаров — и кто из них первым кинется вон.

Эксперимент прошел очень успешно: комары, обалдевшие от дыма, куда-то попрятались, а Толя и Алексей, хоть и угорели, но остались. Правда, они проклинали меня на чем свет стоит. По лицам обоих при этом текли горючие слезы. Можно было подумать, что их жестоко обидели.

Для закрепления полученного результата я, несмотря на самые резкие протесты и возмущенные возгласы, доносившиеся из дома, повторил эксперимент. После этого под крышей осталось лишь считанное количество комариных особей. Они были не в силах унести свои ноги и неподвижно сидели на пленке. Ну с ними-то мы быстро разделались.

Ливень грянул, когда уж смеркалось. Но теперь он оказался против нас совершенно бессильным. Мы сидели в своем маленьком доме и смотрели, как ливень хлестал по высокой траве, по кронам деревьев. Вмиг почернил стволы сосен —наверху, где они еще оставались сухими; покрыл блестящей глазурью березы. И только до нас ему не добраться.

Под натиском ливня костер поутих, вобрал в себя пламя, и я с беспокойством подумал, как бы он совсем не угас. В такую погоду новый огонь уже не разжечь... А дождь нарастал. Если и назавтра он не утихнет, придется еще день сидеть в своем доме. Бессмысленно вылезать в такую дурную погоду на улицу...

Леша выбрался наполовину под дождь, потянулся к огню и выхватил тонкую, горящую веточку. Прикурив, он глубоко затянулся, опустив от удовольствия веки. А перед этим долго, тоскливо глядел на почти пустую сигаретную пачку. Только и осталось пять штук. Помолчал, потом сказал сам себе: «Не знаю, как лучше—курить, как обычно, или растянуть, насколько получится...»

— Эх, знали бы наши дома, чем мы сейчас занимаемся... — с грустью произнес Коваленко.

К счастью, они не знают. И так испереживались, наверное...

Алексей долго глядел в огонь, потом повернулся ко мне и сказал: «Знаешь, я сегодня понял, что с какой-то особенной чистотой воспринимаю природу сейчас... Такого чувства я не испытывал с детства...»

Мне кажется, я его хорошо понимаю.

Легли, по привычке поплотнее прижавшись друг к другу, и какое-то время лежали, прислушиваясь к частой, трескучей дроби дождя, заглушающей все остальные лесные звуки. Потом как-то незаметно уснули.

Проснулся я часа через два от холода. Дождь совсем перестал, а костер еле-еле светился. Очень не хотелось вставать, да пришлось: надо подбросить пару коряг и веток в огонь. Вылез наружу, постоял, качаясь, — может, спросонья, а может, от слабости. Бросил пищи огню, подождал, когда пламя поднимется, погрелся возле него. Как хорошо, что у нас есть огонь...

Мы еще несколько раз просыпались, вставали, подходили греться к костру и почему-то с непонятным нетерпением ждали рассвета. Как будто он принесет избавление... Как будто случится чудо, и, проснувшись, мы встретим солнечный день, а на огне будет дымиться готовая пища. Какая угодно, но не грибы. Кажется, мы их наелись на всю жизнь вперед.

Утром поднялись, едва посерело небо. Тьма вокруг расступилась, уступив рассвету свои владения. Только туман не желал отступать и долго еще цеплялся за ветви кустов и деревьев.

Я подошел к корзине, в которой лежали сырые грибы — несколько штук подберезовиков, мы их оставили к завтраку, — и поразился, увидев сплошное размякшее месиво. Забыли от дождя спрятать корзину, а за ночь грибы превратились в отвратительную кашу серого цвета, которая кишела червями. Придется теперь пойти поискать свежих грибов. Огромная куча ветвей и коряг за ночь иссякла, так что и о дровах позаботиться надо. Хозяйства у нас почти нет никакого, только дом да костер, а хлопот набирается изрядно. Зато потом, когда нашли штук пять подберезовиков и Леша, наскоро обмыв их, покрошил в котелок, а мы с Толей набрали коряг и уселись поближе к костру, пришло какое-то успокоенное, безмятежное чувство. Хорошо вот так расслабиться возле огня, глядя, как гибкие языки вылизывают причудливо изогнутые коряги и ветви деревьев.

Сколько же животных мы здесь загубили... Собаку, кабана, теленка, барана, крокодила, акулу... Так мы называли живописные коряги, найденные в лесу для костра. Удивительно, до какой степени схожести они напоминали этих животных. Поистине нет пределов возможностей природы, когда она берется сотворить что-то подобное тому, что ее окружает в подвижной жизни. Баран, например, так выразительно жарился, что мне показалось: еще немного — и донесется невыносимо притягательный запах шашлыка.

У меня на этой стоянке есть и любимая коряга — персональное кресло. Она похожа на собаку, изогнувшуюся в характерном движении, когда та на бегу внезапно оглядывается и застывает. Сидеть на таком кресле очень удобно. Жаль расставаться с этой корягой — я к ней уже привык. Хоть с собой бери...

Как же быстро мы привыкаем к вещам, о существовании которых еще недавно не помышляли... Вот эта коряга... Что она для меня? А теперь — привычная вещь, собственность. Как и ложки, которые мы с Толей сделали. И вот уже подлый, хваткий инстинкт нашептывает: «Возьми! Она твоя! Она тебе пригодится!»

А вообще-то ведь именно так, постепенно и незаметно для себя самого человек становится рабом вещей. Привыкает и уже не представляет своей жизни без них. А если вдуматься, то окажется, что рядом с нами крайне немного вещей, без которых мы действительно не могли бы обходиться. Что нам нужно? Крыша над головой. Простая, удобная постель. Предметы первой необходимости в домашнем обиходе. Впрочем, такое вот определение— «предметы первой необходимости» — и оставляет как раз довольно широкую лазейку для того, чтобы протащить в нее всякий ненужный хлам.

Так чем же мы окружили себя? И не упомнишь всего. Многие вещи, приобретенные не то по горячности, не то по безрассудности — потому, что покупали другие — лежат бесполезно, забытые в разных укромных углах, и только случайно натыкаясь на них, мы вспоминаем: «Ах, черт возьми! Какая хорошая вещь! И как это я мог забыть о ней?» А раз забыл, значит, она не нужна.

Мы отказались от всего лишнего. Конечно, легко, даже приятно отказаться на время, зная, что потом вернешься к привычным, любимым вещам — своим сомнительным сокровищам, которые чаще всего имеют ценность лишь в наших глазах. Но как хорошо в эти дни, когда мы, не обремененные лишним, идем по тайге налегке. У нас есть почти все необходимое. Остальное сделали сами. Понадобилась крыша над головой — мы ее сделали. Не будь Толиной пленки — был бы шалаш. Понадобилась максимально удобная в таких условиях постель— она у нас есть. Понадобились столовые приборы — сделали. А в других вещах никакой потребности пока не испытывали.

... И снова идем по тайге. Идем, по-прежнему не зная куда, не зная даже, в какую сторону. С нетерпением ждем, когда покажется солнце. Или когда ветер разметет с неба грязные клочья и наконец откроет нам звезды. Мы идем с надеждой найти следы человека или что-либо другое, что помогло бы выйти на правильный путь.

Ноги у меня почти постоянно мокрые. Пока стоим, кеды хорошо просыхают, а я тем временем с удовольствием хожу босиком по траве. Но, как только покидаем стоянку, обувь моя при первых шагах промокает насквозь. Зато мне легче, удобнее идти, чем, скажем, Толе. А лучше всех Леше. Его ботинки, пожалуй, самая практичная обувь для переходов в тайге. Они не промокают и не столь тяжелы, как сапоги.

Было, однако, в городской нашей жизни нечто такое (не говоря, конечно, о магазине), чего здесь не хватало. Очень хотелось умыться, вычистить зубы. Да и все тело неприятно зудело, требуя мыла и теплой воды. По утрам мыли руки в траве, мокрой от росы или дождя. Кое-как удавалось и лицо тоже вымыть. А вот как зубы почистить, пока что придумать не могли.

Выход нашелся случайно. Я поднял длинную, толстую щепку, отскочившую, когда делал ложку, внимательно ее разглядел и подумал, что она может сыграть роль зубной щетки, если еще немного повозиться с ножом.

Один конец щепки я оставил толстым, другой, подлиннее, сделал плоским и тонким, а конец закруглил. Этот конец получился упругим и гибким. Щепочка очень хорошо чистила зубы, массировала десны и оставляла во рту приятный березовый вкус. Толя с Лешей тут же обзавелись такой же «щеткой» и, испробовав, заявили, что мое новшество снимает некоторые из проблем гигиены. С тех пор эта щепка постоянно обреталась в моем кармане.

Но другие проблемы у нас оставались. Однажды днем, на стоянке, я, вспомнив совет одного бывалого человека, снял и решил осмотреть рубашку с внутренней стороны, чтобы проверить, не завелись ли таежные клещи. Тщательно обследовав швы, я быстро обнаружил одного клеща. А вскоре в воротнике— еще двух. Значит, от них некуда деться. Поэтому остается одно: как можно чаще проводить операцию по отлову клещей. Что мы и стали делать раз в день постоянно. Хорошо еще, что время активности энцефалитных клещей, как нам сказали, закончилось недели две назад. Поэтому мы выуживали их без каких-либо опасений за состояние своего здоровья. Однако, как выяснилось впоследствии, уже после возвращения из экспедиции, в полной безопасности мы чувствовали себя совершенно напрасно.

... К вечеру остановились в распадке. Ветра здесь не было, и воздух лежал неподвижно холодным, тяжелым пластом. Садился туман. Мы набрали побольше валежника, разожгли костер, наловчившись делать это с одной-единственной спички, и быстро устроили лежбище. Сев на ворох березовых веток и вытянув ноги поближе к огню, я вдруг почувствовал, что сильно устал. Посмотрел на товарищей. Да, они тоже устали... Да и как не устать...

Есть на ночь не стали — ну их к богу в рай, эти грибы. Лучше уж совсем не есть ничего, чем давиться, поедая безвкусное варево. Подумал: интересно, смогу ли я когда-нибудь потом есть грибы?

Эта ночь нам показалась теплее. Пламя костра благодаря нашим усилиям все время оставалось высоким и хорошо согревало ступни, до нетерпимого жара накаляя подошвы на обуви. А выше колен тело мерзло. И с этим неравномерным прогревом мы не в силах были бороться. Мы уже были готовы со всех сторон обложиться горящими углями и вдобавок рассовать их по карманам, не особенно задумываясь о возможных последствиях.

Рано утром, когда еще и шести не было, Леша встал, с полузакрытыми глазами вылез наружу, убедился, что дождь, покапавший ночью, теперь перестал, принес корзину с десятком грибов, оставшихся после вчерашнего дня, и мы принялись их чистить.

У нас появилось новое блюдо. Вернее, напиток: чай из смородиновых листьев. На тот куст мы наткнулись случайно во время последнего перехода. Ягод на нем не нашли, а листьев набрали, решив приготовить отвар. Чай получился чудесный — цвет, вкус, аромат ничуть не хуже, чем у настоящего чая. Так по крайней мере нам показалось. С непередаваемым удовольствием пили его.

Пока мы с Лешей занимались грибами, Толя взялся за изготовление давно обещанного прибора. Спрашиваю его:

— А что за прибор все-таки будет?

— Он будет указывать части света. — Значит, компас?

— Нет. Он называется «прибор для точного ориентирования на местности в трудных условиях».

— А трудные условия — это то, что мы все время ходим голодные?

На сей раз я получил в ответ лишь презрительный взгляд. Можно безнаказанно обидеть изобретателя, но безнаказанно обидеть его создание или хотя бы неодобрительно высказаться в его адрес вам никогда не удастся.

— Дай-ка лучше булавку... — угрюмо попросил Коваленко.

В одиночестве Толя трудился не слишком-то долго. Через какое-то время он торжествующим голосом разрешил подойти. Приблизившись, я сразу увидел самое последнее слово науки и техники.

В крышке от котелка, в воде, набранной из родника, плавала булавка. Концы ее были распрямлены. Разумеется, моя булавка ничем не отличалась от всех остальных и не обладала какой-то особой плавучестью, и, видимо, Толя подумал об этом, потому что насадил ее на два маленьких кусочка коры.

Стараясь случайно не задеть достоинства изобретателя, я бодро отреагировал, в тайне сожалея о потере булавки, которая, вполне вероятно, могла бы пригодиться для какого-то полезного дела. Я восхищенно воскликнул:

— Очень интересно получилось! Потом не удержался и спросил:

— А зачем ты положил ее в воду?—я был уверен, что тайный смысл во всем этом есть.

— Ты посмотри, как работает!—Толя подтолкнул сооруженьице пальцем. Оно, естественно, поплыло в одну сторону, потом медленнее — в другую и наконец замерло.

— Дай я потолкаю немножко... — робко попросил я его, смутно остерегаясь неожиданных результатов, но готовый как экспериментатор на все.

— Да ты посмотри, как точно указывает! — Коваленко был раздражен моей недогадливостью.

Я оглянулся. Действительно, острие булавки с непостижимой точностью указывало на Алексея, которому именно сейчас впервые за истекшие дни вздумалось расчесывать бороду. Увидев и сопоставив все это, я подивился наблюдательности и проницательности прибора.

— Вот тут—север, — уверенно сказал Коваленко и ткнул пальцем в небо.

— А там — юг. — Я тоже ткнул пальцем, но в противоположную сторону. — А вон там — Москва.

— А без прибора ты сейчас мог бы это сказать? — не без злорадства спросил автор прибора.

Небо было сплошь замазано тучами. Поэтому я решил промолчать.

— А прибор работает в любую погоду, — беспощадно добил меня изобретатель.

Короче, ночью Толя вставал погреться к костру и застал кусок чистого неба. Ему повезло — он нашел Полярную звезду. Потом заметил дерево, находящееся точно под этой звездой. Таким образом удалось точно узнать, где север. А утром, сделав прибор, определил, в какой связи находится местоположение дерева и кончик булавки. Они совпадали.

Я был совершенно потрясен изобретением Толи и не собирался это скрывать. Увидев мое замешательство, он объявил: «Но это еще не прибор. Это только его имитация. Увидишь еще, что я сделаю». Я и представить не мог, что возможно сделать еще из этой булавки, и осторожно задал вопрос. Но нет, бесполезно. Если Коваленко не захочет сказать, и под пыткой слова не вытянешь.

Он осторожно завернул булавку в платок, воду выпил, а крышку вернул котелку.

За завтраком ели диетический грибной супчик, приготовленный Алешей, с удивлением отмечая, что появились какие-то новые вкусовые оттенки. Можно было бы, конечно, попытаться отнести их на счет возросшего мастерства нашего повара, но, распробовав, мы поняли, что дело в самих грибах. До сих пор мы ели одни подберезовики и подосиновики, пренебрегая маслятами и близкими их родственниками— моховиками. Когда благородные грибы в корзине иссякли, мы, чтобы не ходить далеко, набрали вокруг стоянки маслят. Они-то и придали свежий вкус супу.

А на десерт Алексей подал смородину. По три штучки на брата. Столь мизерная доза объясняется вовсе не заботой о наших желудках, а тем, что это было все, что удалось нам найти. Да и тот куст черной смородины, неведомо откуда взявшийся на нашем пути, был бесценным подарком: листья, из которых Леша заваривал чай, как их ни берегли, все же кончились. И только теперь, повстречав еще один куст, мы смогли сделать новый запас.

Славно попили ароматного чая... Стало почти хорошо... Почему-то после этого напитка мы неизбежно начинаем говорить о всевозможных гастрономических прелестях цивилизованной жизни. Есть в ней, конечно, достоинства.

И снова—в дорогу. Каждый день после завтрака мы покидали место ночлега, хотя уже успевали привыкнуть к нему, и уходили в том направлении, какое выбрали. Исключение составляли те дни, когда нас держал на привязи дождь. Мы не могли пока еще довериться Толиному прибору—его надо было проверить, а для этого нужен хоть один солнечный день, хоть одна ясная ночь. Да что там день или ночь, хотя бы час, хотя бы минута... Но небо не оставляло ни малейшей надежды.

Мы шли по крутым склонам сопок, спускались в распадки, где воздух становился холоднее, тяжелее. Вновь поднимались по сопкам, продираясь через завалы, перебирались через поваленные ветром, а может и временем, одинокие стволы старых деревьев. Некоторые были столь велики, что и мысли не возникало о том, чтобы попытаться через них перелезть, и тогда мы под них подлезали. Если, конечно, между землей и деревом оставался просвет. Высокие травы, хлесткие после дождей, цепляли нас за ноги, словно бы не желая примириться с нашим вторжением... И ни следа человека, ни следа топора. Иногда я думал невольно: да были ли здесь когда-нибудь люди...

Шли медленно, не имея ни малейшего представления о том, сколько прошли. Да и зачем это нам... Пройденное расстояние мы могли бы определить с очень сомнительной точностью. Именно в эти дни стало понятным, что в тайге путь удобнее всего измерять с помощью времени. Ведь говорили же раньше, да и сейчас порой говорят: три часа или три дня пути. В жизни человека час важнее километра. Хотя и кажется, будто невозможно их сравнивать. Отправляясь в дорогу, мы говорили: идем три или четыре часа, потом отдыхаем. Потом идем еще три часа и разбиваем стоянку. Устроить ночлег старались задолго до наступления темноты, чтобы засветло заготовить дрова для костра. Для нас это стало самым важным занятием. Потому что ничто, пожалуй, нас так не мучило — ни голод, ни комары, как холодные, бессонные ночи. Мы знали всегда, что будет ночью. Будем лежать, крепко прижавшись друг к другу, тщетно стараясь сохранить остатки тепла. А вскоре кто-нибудь, а то и сразу все трое встанем и будем подолгу стоять возле костра, протягивая к пламени закоченевшие руки, будто выпрашивая тепла в подаяние. В такие часы мы мечтали в основном об одном: чтобы скорее кончилась ночь. А она все тянется, тянется...

Мы ждали, надеялись: вдруг утром появится солнце... Хоть немного тепла — вот чего хотелось еще.

Однажды днем, когда после особенно тяжелого перехода мы остановились и устало опустились на землю без всякого желания когда-либо двинуться дальше, я вдруг ощутил, что во мне зародилось сомнение. Я спрашивал себя: а надо ли все это? Ради чего, собственно, ты это затеял? Стоит ли мучиться... Ну ладно, сам пошел, так еще и друзей с собой потащил...

От этих мыслей сделалось совершенно тоскливо.

Леша внимательно смотрел на меня, казалось, он хочет что-то сказать или спросить. Но он негромко прочитал строчки стихов:

— А дальняя дорога дана тебе судьбой.

Как матушкины слезы, всегда она с тобой...

Да, пора и нам двигаться дальше.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Однажды, поднявшись на вершину круто выгнутой сопки, мы остановились передохнуть. И сразу же поняли, что отсюда уходить не захочется. Перед нами открылась обширная поляна, поросшая высокой травой и окруженная могучими березами с пышными кронами. Кое-где виднелась темная зелень сосны и пихты. Сухо шелестели атласные листья осин, деловито жужжал шмель на лету — и это все, что можно было услышать, прислушавшись.

Но главное даже не это. Не то, что здесь очень красиво и тихо. В безветрие в распадках бывает и тише. Впервые за все время блуждания по тайге мы вышли на открытый простор. Для нас уже стало привычным, естественным ощущение тесноты, некоей странной придавленности из-за того, что мыпостоянно жили в окружении нескончаемого строя исполинских деревьев. Мы привыкли видеть перед собой чащобу, а тут вдруг лес расступился и открылись зеленые дали. Всюду, куда ни взгляни, — плавные, округлые линии сопок, словно бы покрытых зеленым шерстяным одеялом. Казалось, на нашей земле нет ничего, кроме тайги...

Удивительные чувства я испытал в эти минуты. Ощущение никогда прежде не испытанной легкости, желание подняться во встречном потоке воздуха и воспарить над этими зелеными сопками, которые издали кажутся безобидными и манят к себе, обещая лесной уют и покой, а на деле встречают труднопроходимой чащей, завалами, сумрачными лощинами и неисчислимыми полчищами своих цепных псов — комаров.

Так хорошо было стоять над всем этим, чувствовать на лице теплое прикосновение ветра, а не холодное, влажное... Так хорошо, когда взгляд не упирается в стволы вплотную подступивших деревьев, а свободно устремляется вдаль...

Мы выбрали укромное место для логова—на пышной траве под старой сосной, нарубили осиновых кольев, вбили их, но пленку решили пока не натягивать: от искр костра в ней уже образовалось несколько дыр. Теперь придется обращаться с огнем осторожнее—решетом от дождя не накроешься.

Не могу нарадоваться на это райское место. Здесь явно теплее, хотя и гуляет лихой ветерок. И даже не верится — почти нет комаров. А внизу, у основания сопки, мы нашли светлый ручей и два родничка, впадавших в него. Две сотни метров, которые нужно пройти до ручья, приводят в настоящие таежные дебри. Дикие места... Глухомань... Осознается с трудом, что в нескольких минутах спокойной ходьбы существует такое мрачное царство.

Перед обедом, когда мы дружно чистили грибы, Толя вдруг вскрикнул: «Ой, смотрите! Какой-то зверь!» Смотрим с Лешей — никого. Спрашиваю: «А какой зверь?» Показывает руками: «Вот такой...» — величиной что-то вроде кошки, не более. Интересно, кто бы это мог быть...

Живности за все дни наших блужданий мы встретили немного: вспугнули зазевавшуюся жирную куропатку— почти из-под ног взлетела; неспешно поднялся тетеревиный выводок; как-то поздно вечером пролетела низко сова; суетились хлопотливые белки; бурундучки подбегали и изумленно взирали на нас, уставившись черными бусинами немигающих глаз; сновали под ногами непуганые мыши-полевки. А в небе, громко попискивая, парила какая-то хищная птица...