ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Я проснулся, когда уже светало. Низкий, тяжелый туман ровным настоем лежал на земле, скрывая стволы деревьев. Казалось поэтому, будто кроны их невесомо парят. А небо простерлось серое, и невозможно было понять, то ли оно сплошь задрапировано тучами, то ли его так вот уныло раскрасил рассвет.

И все-таки солнце! Вышел часов в семь, а может, и в шесть—на часы еще не смотрел, — увидел солнышко, и сделалось так хорошо... Положил веток в угасший костер, подождал, пока разыграется пламя, постоял возле него.

Выбрался Толя, стал греться рядом, вытянув к огню руки в носках (они с Лешей суют на ночь руки в носки—для тепла). Мы стояли с полчаса, покачиваясь от слабости и от одолевавшего сна, так и не сказав за все это время друг другу ни слова. О чем сейчас говорить? Я знаю, о чем думает он. И он знает, о чем думаю я.

Потом все так же молча Толя опустился на колени и полез на свое место в берлогу. Поворочался, покряхтел и затих. Решил отоспаться. Сейчас он очень похож на крота в своей норе: уютно свернулся, ладони сложил вместе и сунул, чтобы согреться, между колен. А лицо целиком спрятано под капюшоном, под полями шляпы и под поднятым воротником. Только огромные сапоги сорок шестого размера, купленные после долгих поисков в магазине «Богатырь», что на проспекте Мира, — только они напоминают о том, что это не крот, а человек, и притом очень большой.

Заворочался, сел, протирая глаза, и вылез на свет Леша. Тоже первым делом — к костру. Очень это приятно — погреть у живого огня закоченевшее за ночь тело. Леша сообщил, что ему приснился специфический сон. Как он объяснил, это типичный «синдром», а может «симптом» голодания. Ему якобы кто-то давал во сне банку шпрот и какой-то сырок. И, якобы не успев выразить толком признательность—случай совершенно невозможный для Леши—человек он воспитанный,—тут же все это схватил и сразу спрятал. Не стал есть, а спрятал! Не от нас, а чтобы растянуть на несколько дней. Поступил точь-в-точь как герой одного из рассказов Джека Лондона, после того как его спасли от голодной смерти и накормили: он прятал сухари под подушку.

Алексей, проанализировав сон как специалист, пояснил, что это такое—«синдром голодания». Теперь я точно знаю, что и у меня был такой же синдром. Два дня назад мне приснилось, что мы вышли к деревне, я кинулся со всех ног к магазину, а подбежав, увидел, что он закрыт на обед. Бутерброд, как и полагалось по законам науки, упал маслом на пол. Таким образом, результат у меня и у Леши получился один: проснувшись, оба испытали самое жестокое разочарование. Хотя мне могло бы быть легче: увидев магазин, я должен был догадаться, что он непременно закрыт на обед. Все магазины, к которым я приближаюсь, почему-то спешат закрыть на обед. Не могу объяснить, почему так получается.

Последний раз взглянув на плантацию, где подрастали грибы, и самым внимательным образом обследовав место, где вчера утром сняли пять небольших подберезовиков, под опавшими листьями я обнаружил еще два гриба высотой сантиметров по восемь. Не заметить их вчера мы с Толей никак не могли, поэтому оставалось только одно: предположить, что они выросли за день и ночь.

А слабость сильнее. И апатия тоже. Не столько хочется есть, сколько лечь и не двигаться. А еще лучше—поспать в тепле, на мягкой постели. Тишина стоит упоительная... Позавтракав кое-как, больше для того, чтобы выдержать правило — какая это еда, три ложки грибного отвара, — и заложив костер кусками толстого дерна, мы снова тронулись в путь. Прощай, наша Большая поляна... Никогда в жизни мы не увидим тебя... Спасибо за кров и за солнце-Толя еще раз наметил курс, мы спустились по склону сопки и сразу же оказались под плотным пологом леса. Множество поваленных деревьев преграждало нам путь, большие камни, покрытые мохом, предательски подрагивали, когда мы на них наступали. И тихо звенел ручей, бегущий неизвестно куда. Соединится ли он когда-нибудь с сильной, полноводной рекой?...

Мы переправились на другой берег по упавшей сосне и пошли вниз по течению. Шли бог знает сколько, и неизвестно, сколько прошли — часы наши по-прежнему лежали в кармане. Перебирались через буреломы, подлезали под древние, давно уже упавшие деревья, но еще опиравшиеся на крепкие ветви. Шли по каким-то тропам — случайным следам, так по крайней мере казалось нам, — не зная, куда они ведут и куда приведут, теряли их, находили другие, хотя и понимали, что это вовсе никакие не тропы, а только проходы, образовавшиеся оттого, что трава полегла от собственной тяжести или, возможно, ее прибили удары ночного дождя. Мы шли, продираясь сквозь заросли шиповника, сквозь хлесткий частокол молодого осинника, сквозь буйные травы, в которых я видел лишь головы Толи и Леши.

Иногда мы обходили препятствия и незаметно поднимались на сопку, а потом, удивившись, как далеко внизу шумит ручей на камнях, снова спускались и шли по мокрой траве у самой воды. Мы осторожно ступали с камня на камень, хватаясь обеими руками за нависающий выступ скалы.

Каждый из нас давно уже вымок так, что, погрузившись в ручей с головой, вряд ли смог бы вымокнуть больше, но шли упорно, как одержимые, стремящиеся неизвестно к какой цели. Мы думали все: не может быть, чтобы ручей рано или поздно не вывел нас к людям. А впрочем, как знать... Тайга уже научила нас быть недоверчивыми.

На нашем пути часто встречались большие деревья, сраженные прицельным ударом молнии. Так и стоят, обуглившиеся до самого верха, расщепленные, без ветвей и коры. Черные, печальные обелиски... Их видно издалека — они четко рисуются на фоне жизнерадостной зелени. Сколько они так могут стоять?... Когда упадут?... Или будут стоять до конца, пока не рассыплются в прах?...

Встречаясь с ними, я всякий раз внимательно разглядывал их, пытаясь восстановить хоть что-то в безмолвной таежной драме, после которой не осталось свидетелей. Молния наверняка выбирала самые рослые, самые сильные деревья. Они были так неосторожны, что позволили себе вырасти выше других. И вот расплата: они сражены... Странно, но ни разу я не видел возле черных останков сгоревших деревьев следов огня, пошедшего дальше. Пораженное дерево выгорало до самого корня, и никогда после этого не занимался пожар. А может быть, занимался, но тогда это было так давно, что на смену сгоревшим и истлевшим кустам и деревьям земля успевала вскормить новые. Так и не смог найти приемлемого для себя объяснения.

Все время стараемся идти вдоль ручья. Иногда переходим его по камням, выбирая те, что побольше. Здесь, в распадках, стала чаще попадаться черемуха, и мы останавливались, с удовольствием поедая сладкие ягоды, почти моментально набивавшие оскоминой рот. Здесь больше встречалось рябины, мы не пренебрегали и ею. Но разве съешь много рябины... Леша, однако, набирал ее впрок: на стоянках он давил ее в котелке, наливал побольше воды, давал настояться, и в результате «рябиновка» у нас была почти постоянно. Для разнообразия, а также из желания придать новые аспекты эксперименту на выживание он готовил еще и целебный отвар из еловой хвои. Он видел, что мы с Толей не без опаски пробуем напиток, но, вероятно, ему хотелось узнать, как эта отрава действует— постепенно или мгновенно. По правде сказать, его изобретение успехом не пользовалось. Мы с Толей предпочитали отвар из шиповника или «рябиновку».

В тот день совершили самый большой свой переход. Ручей, вбирая в себя родники, рос на глазах, потихоньку превращаясь в речушку, через которую уже при всем желании не удалось бы перешагнуть. Но тайга о нас позаботилась: множество деревьев, упавших поперек русла ручья, послужили мостами, и мы, балансируя подобно канатоходцам, переправлялись на нужный нам берег.

Когда путь преграждали высокие скалы, рассекавшие русло ручья, мы, цепляясь за выступы, обходили их понизу, потому что лезть наверх было бы много труднее. Странное дело: на нас напала неутолимая жажда движения. Мы не только не хотели, но и не могли остановиться, и даже наоборот— наращивали скорость ходьбы, как будто спешили куда-то, заранее зная, что все равно опоздаем. Не сразу я понял причину столь непривычного для нас состояния. Мы думали лишь об одном в эти часы: все-таки должен ручей, непременно должен привести к какой-нибудь деревеньке... Он все ширил и ширил свои берега, и мы едва ли не после каждого его поворота ждали: вот-вот выглянет сруб... Но нет, по-прежнему ни следа человека...

Потом все же благоразумие взяло верх, и мы надумали остановиться в самой чащобе. Что нам нужно сейчас? Воды—сколько угодно. И даже больше того: насквозь сами вымокли. Полная корзина грибов: подосиновики, румяные, ядреные, как с картинки из книжки сказок. Нам сейчас все равно, где остановиться и спать. Любое дерево даст приют.

Хотя до вечера было еще далеко, мы с Лешей начали готовить ночлег, а Толя пошел за дровами. Все чаще и чаще поглядываю на него с одной тайной мыслью и не решаюсь спросить: не сможет ли он попытаться сделать такое устройство, разумеется из подручного материала, которое бы перерабатывало грибы на картошку?

Скоро мы поняли, сколь неудачное место выбрали на этот раз для ночлега. Со всех сторон нас окружал чахлый, мокрый осинник, росший из черной, голой земли, лишь кое-где прикрытой пучками травы. Деревца были высокие и на удивление тонкие, и, глядя на них, странным казалось, что они еще могут стоять и не гнуться. Пропитанная влагой, земля чавкала, как болото, у нас под ногами и наводила на весьма унылые мысли о предстоящем ночлеге.

Весь этот лес был какой-то мрачный, унылый, безжизненный и в довершение всего служил домом такому количеству гнуса, которое мы в тайге еще не встречали. Пока резали колья и ветки, мошкара столь безжалостно нас искусала, что тут же распухли лица и руки, а ноги нестерпимо чесались от жгучих укусов. Бодрое настроение очень быстро упало.

Делать, однако, было нечего—скоро станет смеркаться, и оставалось только одно: смириться. И обратить надежды к костру — быть может, он разгонит всю эту нечисть... Но Толя вернулся без дров: на голой земле ничего невозможно найти. Пошли и мы с Лешей — в другую сторону, где Толя не был, и тоже вернулись ни с чем. Гнилая осина, кора которой, словно мокрая тряпка, остается в руках, когда пытаешься поднять упавшее дерево, — вот и все, что удалось собрать для костра. Сколько ни прилагали усилий, мокрая осина гореть не хотела, и мы уже всерьез начали опасаться, что останемся на ночь без костра. От этой мысли совсем тоскливо стало... Но выбора теперь уже не было — время мы упустили, приходилось здесь ночевать.

Разошлись вверх по склону сопки в надежде собрать хоть немного сухих веток, но так и не смогли ничего отыскать, кроме осины. Она вытеснила из своих владений все остальные деревья. Или, может быть, это другие деревья избегали близости с ней. Потом мы обратили внимание на несколько тщедушных осинок, стоявших совершенно усохшими, и решили попробовать, не загорятся ли их голые ветви. Наломали и без особой надежды сложили в кучу в том месте, где уже более часа пытались разжечь огонь. Если и сейчас ничего не получится, придется ночевать без костра. Где-то теперь наша счастливая Большая поляна...

Огонь занялся слабый, блеклый, такой же чахлый, как и все-то в этом лесу. Это был не жгучий, алый огонь, а бледно-голубые, хилые языки пламени, согреться возле которых можно было, лишь вплотную приблизив руки. Но все же и такой костер давал тепло. Мы подбросили в него ствол свежей осины, кора ее вскоре сгорела, а сам ствол только тлел и шипел, словно бы негодуя за то, что мы не дали ему до конца его дней чахнуть и мокнуть. Нет, видно не согреться нам ночью...

За истекшее время не нашли ничего из еды, кроме грибов и рябины с шиповником. Теперь уже и сам вид свежих грибов, мелко порезанных, вызывал отвращение, с которым было очень трудно бороться. Но мы заставляли себя есть понемногу. Леша говорит, что очень важно, когда в желудок попадает хоть немного горячего. Но право же, было бы гораздо легче совершенно не есть.

Малина, которая всего несколько дней назад нам тоже почти опротивела, теперь кажется желанной добычей, да только и следа ее нет. Из ягод лишь костяника иногда попадается. Где же все эти сказочные богатства тайги — орехи да ягоды?...

Толя поднялся: «Пойду посмотрю, как там речонка...» Я вдогонку присоветовал ему поохотиться на лягушек, если они, конечно, водятся в здешних местах. Услышав эту просьбу, Алексей содрогнулся. Пришлось тут же успокоить его, объяснив, что в сравнении с кузнечиками лягушки — истинный деликатес и что в Лаосе и в Африке мне приходилось отведывать лягушек, сохранив самые отрадные о них воспоминания. Кроме того, я напомнил, что лягушка калорийнее кузнечиков. Но еще лучше чередовать и то и другое блюдо.

Кажется, мои доводы не достигли желанной цели, потому что доктор угрюмо, но твердо выразил свое отношение к моим попыткам склонить его на какой-нибудь компромисс: «Я их готовить не буду». И добавил что-то вроде того, что если я не могу жить без лягушек, то могу отправляться в Лаос и в Африку и что готовить его, конечно, заставить можно, но есть придется только двоим — мне и Толе, а на него рассчитывать нечего.

Я не смог его успокоить даже тогда, когда сообщил, что спор наш напрасен, поскольку ни лягушек, ни кузнечиков никто из нас еще не видал. Лягушек я, вправду сказать, нет-нет искал взглядом в траве, а о кузнечиках серьезно не думал: только представлю, как они хрустят на зубах...

Вернулся Толя быстро, возбужденный, с круглыми глазами. Не думаю, что он был бы взволнован больше, если бы повстречал у реки водяного. Не успев подойти, он объявил: «Рыба есть! Много рыбы!» Я сразу побежал к речушке—посмотреть хоть на рыбу. И действительно, по мутной, зеленоватой поверхности речки то тут, то там расходились круги. Рыба беспечно гуляла, явно не подозревая о нависшей над нею опасности.

Постояв немного на берегу, я живо представил себе уху в котелке, аппетитный запах от рыбы, зажаренной в углях.

Никаких рыболовных снастей у нас, разумеется, не было, зато был А. П. Коваленко, поэтому я и мысли не мог допустить, чтобы он не изобрел все снасти, необходимые для рыбной ловли.

Так и есть. Когда я вернулся к стоянке, Толя сидел возле шипящего костра и сосредоточенно расплетал длинный белый шнурок из кеды. Значит, можно считать, что леска у нас уже есть. Теперь осталась сущая ерунда: изготовить из чего-нибудь пару крючков, и можно отправляться на ловлю. Только из чего... Как бы я, например, поступил? Очень просто, например, отколупнуть булавку от значка, купленного на память в красноярском киоске. Есть и обычная булавка—очень хорошая, крепкая.

— Давай-ка ее сюда, — прочитав мои мысли, сказал Коваленко.

Я безропотно отдал булавку, нисколько не сомневаясь в том, что Толя сделает из нее пару великолепных крючков.

— Крючки будем делать?—спросил я его на всякий случай, хотя абсолютно был в этом уверен, и добавил: — Главное, что рыба здесь есть. А раз есть, куда ей деться от нас?

— Сегодня попробуем — посмотрим, как клевать будет, — ответил Толя, — а завтра будем есть тройную уху. Премного я был наслышан об этом замечательном блюде, а вот отведать не доводилось. Ну да ладно: теперь ждать немного осталось.

Первый крючок Толя сделал за пять—семь минут, прикрепил его к леске, связанной из длинных нитей шнурка, а леску укрепил на гибком удилище из березы. После этого он счел себя экипированным полностью и, сделав несколько эффектных движений, имитирующих движения фехтовальщика во время разминки или, возможно, рыбака, когда тот старается подальше забросить крючок и грузило, отправился на берег речушки. А мы с Лешей продолжили подготовку ночлега. Надо было побольше нарезать ветвей для подстилки, а то еще засосет нас это болото...

Когда мы с Лешей закончили наши дела, он взял пустую флягу и пошел к реке за водой. Вскоре вернулся и принес весть: одного пескаря Толя уже поймал. Минут сорок прошло, а он только одну рыбу поймал. Маловато, однако...

— Большая хоть? — спросил я Алексея.

Он выставил указательный палец и оценивающим взглядом на него посмотрел. Потом сказал неуверенно:

— Да вот такая, наверное...

Что-то совсем небольшая... Таких нам на троих штук сто надо, не менее.

Как же хочется ушицы отведать! Даже обыкновенной, а не тройной. Готов, кажется, кинуться в воду и хватать рыбу руками.

Совсем уже стемнело, когда среди чахлых осинок Гиблого леса—так я предложил его называть— показалась фигура Толи. Приблизился с непроницаемым видом, осторожно неся котелок.

— Ну что? — спрашиваю его в нетерпении.

— Раз с таким видом идет, значит, улов есть, — заметил Леша.

Толя молча поставил котелок между нами. Я поднял крышку. Там кверху брюхом плавал единственный пескаришка...

И все же это была рыба!

— Что будем с ним делать?—озадаченно спросил Алексей.

— Сварим, — ответил я.

— Не жидок будет бульон?—засомневался вдруг Алексей.

— Все равно съедим, — заверил я убежденно. И тут же заметил, как все одновременно сглотнули слюну.

В крышку котелка Леша плеснул немного воды и бережно поставил ее на огонь. Когда вода закипела, опустил в нее пескаря. А еще через несколько минут наш повар объявил громогласно, торжественным голосом:

— Первая перемена блюд! — И с важным видом, изящно отставив мизинец руки, держащей ложку, снял пробу.

— А вкусно! — поделился он первым своим соображением.

— Ух, вкуснота какая! — вырвался эмоциональный возглас у рыбака.

— Настоящая уха! — вероятно, я выразил нашу общую точку зрения.

Не успели опомниться, как и следов ухи не осталось. С изумлением смотрели мы на опустевшую крышку.

— Вторая перемена блюд! — Леша первым пришел в себя и снял с огня котелок.

— Что там еще?—недовольно спросил Коваленко.

— Грибки-с таежные! — порадовал его Алексей. — Извольте откушать!

— А как насчет тройной ухи?—спросил я у Толи.

— Завтра будет,—ответил он односложно, коротко и обнадеживающе. При этом голос его сохранил убежденность.

... Легли спать, твердо зная, что огонь долго не проживет. Нелепость какая-то: мы в лесу, среди деревьев, а подходящих дров не найти. Для того чтобы загорелась сырая осина, нужен большой огонь, а его-то и нет. Не получается. Ложимся пораньше, чтобы успеть заснуть при костре. Его слабое, едва ощутимое тепло еле доходит до нас.

Да, неожиданный кризис с дровами в этом лесу. Свежая береза, найденная довольно далеко от стоянки, и осина не горят—тлеют, перегорают, и только. Совершенно не видно коряг и старых, давно упавших деревьев. Чем будем ночью топить, просто не знаю. А ночь без огня—дело знакомое, но очень уж малоприятное...

К середине ночи, а возможно и раньше, огонь погас. Что только ни делали мы для его оживления— и все напрасно. У нас не было самого главного— сухих дров. В Гиблом лесу влага пропитывала насквозь все, что в него попадало. Одежда тоже набрякла от сырости, и если в предыдущие ночи мы коротали часы у костра, понемногу согреваясь и приходя в себя от комариной напасти, то в эту ночь, без огня, пришлось очень несладко. Если что и согревало нас в те холодные, томительно долгие часы нескончаемой ночи, так это мысли о горячей тройной ухе на завтрак.

Утром, когда густой туман цеплялся за кусты, делая лес еще неприветливее, Толя принялся возиться с остатком булавки. Минут за пятнадцать он сделал еще два превосходных крючка, смастерил из коры поплавки и срезал два длинных удилища. Потом мы провели эксперимент по определению времени. Я сказал, что пять тридцать. Толя: пять двадцать. По условиям эксперимента я должен был посмотреть на часы, сверить предсказания и все записать, никому ничего не сообщив. Так я и сделал. Часы показывали шесть часов и одну минуту.

Мы попили горячего смородинового чайку, и Толя поспешил на рыбалку. Он еще хотел червей накопать. Мы с Лешей обещали помочь, чтобы объем земляных работ ему достался поменьше, а пока обратили все усилия на поиски в дальних окраинах Гиблого леса дров для костра.

Поднялся наверх, поближе к макушке сопки, и там нашел большую корягу, вросшую в землю. Выворотив ее, увидел, что в ней метра три с половиной. Когда-то сосной была. Сырая вся. Заглянул на всякий случай с торца и с удивлением обнаружил, что она полая и сухая внутри. Принесли ее с Лешей, положили в костер—и через минуту вспыхнул великолепный огонь. Вот ночью чего нам не хватало...

Часа три мы с Лешей возились подле костра, пока не подняли пламя. Теперь сырая береза сохла довольно быстро и потом отлично горела. И все из-за этой коряги! Немного, оказывается, было нужно, чтобы иметь возможность ночью погреться... Освободившись, я пошел на берег к Толе. Интересно, как у него там дела. Подошел, заглянул в котелок и увидел, что в нем топорщат жабры два пескаришки. Да и сам рыбак не скрывал, что гордится уловом. Все-таки наловил вдвое больше, чем в прошлый раз. Потом Толя надумал сменить место — здесь уже не клевало, — смотал удочку и ушел подальше— вниз по течению. А я взял вторую удочку, нацепил кусочек червя и забросил ее. Через пару минут поплавок дрогнул и скрылся. Я, ни на секунду не сомневаясь, что крючок зацепился за что-то, потянул вверх удилище и, не веря глазам своим, увидел трепыхавшегося на леске пескаря. Отправил его к двум собратьям, которые, видно, уже начинали томиться от скуки.

Окрыленный удачей, я постоял еще с час, не сводя глаз с поплавка, но больше ни единой поклевки не было. Успокоил себя тем, что теперь каждому из нас по целой рыбешке достанется. Оставил удилище на берегу и пошел к Толе — может, и ему повезло?

Да только зря я на это надеялся. Толя сказал, что на новом месте ни разу поклевки не было. Да что это за рыба такая?! Совершенно не умеет вести себя.

Здесь, на берегу, на тонкой ветке рябины, склонившейся почти к самой земле, я увидел бурундучка. Он сидел неподалеку от меня, держа в передних лапках маленькую зеленую шишечку и с потрясающей быстротой грыз. Его щеки полнели прямо на глазах. Я подошел ближе, так что нас разделяло менее метра, и он только после того, как я протянул руку к нему, проворно сбежал по ветке и скрылся в норе.

Когда он вновь появился, Толя опустил на землю котелок, положил рядом удочку и сделал попытку его поймать. Бурундучок не показался чересчур осторожным.

С горящими глазами охотника, который после долгого преследования настиг добычу, Толя начал подкрадываться. Сначала он хотел накрыть зверька шляпой, но потом передумал, вернул шляпу на ее законное место и медленно протянул руку. Бурундучок убежал в тот момент, когда Толину руку от его хвоста отделяло не более пяти сантиметров. Опрометью зверюшка кинулся в нору, неожиданно—как-то очень уж по-человечески — оглянулся и пропищал что-то сердитое. Я не понял что.

Вернувшись к стоянке, я увидел, что пламя сникло совсем, а Леша, истекая слезами от едкого дыма, сражался с гнусом и старался добиться успеха в борьбе за огонь: костер никак не разгорался. Через полтора часа вернулся и Толя—он еще постоял, перебравшись на новое место. Еще издали можно было увидеть, что он выглядит как человек, крайне расстроенный. Я заглянул в котелок и хорошо понял его: все те же три пескаришки сантиметров по шесть-семь длиной.

Трудно сказать, почему рыба клевала так плохо: наживка была хорошей—Толя червей накопал. Он предусмотрел все,—даже белую леску замазал землей, чтобы в воде не было видно. Вероятно, рыба здесь просто не привыкла еще хватать червей вместе с крючками.

Теперь я знаю, что это такое — тройная уха. Это уха из трех пескарей. Мы варили жалких рыбешек до тех пор, пока не получился мутноватый бульончик, поверхность которого украшали три-четыре звездочки жира. Мы смотрели на нашу тройную уху, с наслаждением вдыхая изумительный запах рыбы.

— Вот это еда! — произнес, сглатывая слюну, Толя.

— Это уже что-то... — сказал Алексей. — Здесь есть белок.

— Давайте скорее есть этот белок, — попросил я, — и все микроэлементы, которые тут содержатся, только быстрее!