- Сама уберегусь! Ты думал, я стану приползать к тебе как рабыня, с низкими сплетнями?.. Или меня никогда не учили законам чести и оружия?.. Я знаю, за что и как вызывать врага, не хуже тебя знаю. Будь на твоем месте любой другой - я бы потребовала и твоей крови за это унижение!..
      Я чуть не рассмеялся, но почувствовал, что это опасно: если она потеряет голову настолько, что вызовет меня, то уже не возьмет слова назад, - слишком она горда, - и кто знает, чем это кончится... Но если я уступлю первым - не станет она презирать меня?
      Мы стояли друг против друга, словно коты на заборе. Не знаю, чем бы это кончилось, но снаружи послышался шум, - привели ту бабу, - и это меня встряхнуло.
      - Хорошо, - говорю. - Отдаю ее тебе. Но помни - ты сама просила.
      Отошел в сторону и сел возле окна. Но та, когда ее ввели, пробежала мимо Ипполиты, упала, обхватив мои колени, и давай вопить, молить... Она валила всё на казначея, который любил ее, старый осел.
      - Встань, - говорю. - Я здесь ни при чем. Госпожа Ипполита может постоять за себя и без моей помощи. Обращайся к ней - вот она.
      Посмотрел на Ипполиту - ей уже стало худо от этого пресмыкания. Она не могла встретиться со мной взглядом, но стояла на своем: показала оружие топор, копье и дротик, если помню, - и предложила той первый выбор.
      Вместо ответа раздался вопль ужаса. Когда она утихла и лишь продолжала всхлипывать, Ипполита сказала спокойно:
      - Я никогда не дралась ножом. Я возьму нож против твоего копья. Теперь ты согласна?
      Та с криком бросилась обратно ко мне, упала на колени, выдирая волосы, умоляя меня не отдавать ее на растерзание... И прежде чем я догадался остановить ее, - о таких вещах вообще обычно не думаешь, - она излила поток желчи, которую такие женщины прячут от мужчин, пока страх или ненависть не развяжут им язык. Мол, амазонка наверняка околдовала меня, иначе что бы я нашел в этом противоестественном капризе природы?!.. Из нее выплескивались прошлогодние помои, трижды пережеванные сплетни, клевета со всей грязью, какая бывает в банях... Я едва не задохнулся, слушая всё это, потом встал. Она упала и лежала на полу, глядя то на меня, то на Ипполиту, глотая слезы и жалуясь... Она попала в неожиданный переплет и не знала, как себя вести.
      - Ну что будем делать? - сказал я Ипполите. - Она твоя.
      Ипполита долго смотрела на меня, - не могли же мы говорить при той, наконец сказала тихо:
      - Я никогда еще не убивала просящего. Если она моя - ушли ее куда-нибудь.
      Я приказал увести ее. Она всё еще хныкала, для любых ушей готовых ее слушать... Мы снова остались одни.
      - Знаешь, - говорю, - я бы избавил тебя от этого, - с твоего позволения или без него, - если бы знал заранее.
      Она медленно обернулась... Если она меня сейчас ударит, что я стану делать?.. Но она закрыла лицо руками и прошептала:
      - Мне стыдно!
      -Тебе?.. Почему?.. Это мне стыдно. Этим я довольствовался, пока не появилась ты.
      Мы помирились; и любили друг друга еще больше, если это возможно... Что до той - я сдержал слово и продал ее в Пирее какому-то сидонскому купцу.
      Но с меня было довольно - я очистил дом от всех девок, в которых хоть каплю сомневался. Ипполита по-прежнему ничего не говорила, потому я наказывать никого не стал, но отдал их своим дворянам или выдал замуж с приданым за достойных ремесленников. В доме стало спокойно, зато мы остались почти без прислуги... Но хотя это безлюдье было лучше того, что мы имели до сих пор, душа ее была отравлена всем происшедшим; мне больно было видеть, как она сникла.
      И вот однажды она мне говорит:
      - Слушай, я разговаривала с Аминтором...
      Говорила она, как мальчишка; в ней осталось еще много непосредственности, и я был рад это видеть, после всего что произошло. Я улыбнулся.
      - Ты неплохо выбрала, - говорю. - Он был самым чудным парнем у меня в Бычьем Дворе.
      - Он говорит, его жена тоже была там, и была лучше его... Я хотела бы ее увидеть. Но он говорит, ему нужно твое позволение.
      - Считай, он уже его получил, - сказал я. И подумал, до чего ж изменились времена, если люди хотят приводить своих жен под мою крышу!.. А было ясно, что он именно на это и рассчитывал; когда я за ним послал, он почти признал это.
      - Она теперь успокоилась, государь, с тех пор как у нас мальчик. Думаю, она в основном счастлива, а полное совершенство - это удел одних лишь богов... И она знает, что я понимаю ее... Но Бычьего Двора не забывает никто.
      - Неудивительно. И я никогда не забуду того прыжка назад, что она делала прямо с кончиков пальцев: она взлетала, как песня...
      - А ведь и песня была, - сказал Аминтор.
      Мы мурлыкнули вдвоем...
      - Она должна была стать чересчур высокой, - сказал я. - Мы попали туда как раз вовремя.
      - Я однажды нашел ее плачущей о том времени. Правда, это было еще до ребенка.
      - Она может привести его с собой... А она вообще-то согласится приехать?
      - Согласится? Да она мне покою не дает!.. Но ты - за то время, что госпожа здесь, - ты должен был заметить, государь: каждый бычий плясун, кто еще остался, - каждый готов умереть за нее.
      Так Хриза приехала из Элевсина. Она выросла в высокую полногрудую эллинскую красавицу; все, кроме нее самой, наверно уже забыли бесстрашное золотое дитя критских песен... Она любила Аминтора... Но когда-то князья ставили на нее колесничные упряжки и загородные виллы; молодые аристократы разорялись, подкупая стражу, и рисковали свернуть себе шею на стенах, чтобы послать ей, согласно обычаю, стихи о своей безнадежной любви; она слышала рев десятитысячных трибун, когда хваталась за рога... - ей должно было не хватать чего-то среди выросших дома женщин, с их разговорами о няньках, детях, скандалах, тряпках и мужчинах.
      Они с Ипполитой подружились с первого взгляда, у них не возникало ни одной мысли, которую надо было бы скрывать. По вечерам я часто находил их вместе; они рассказывали друг другу о Крите и Понте или хохотали, глядя как малыш играет в бычьи прыжки со скамеечкой для ног... На женской половине воцарился покой и порядок, - раньше этого, пожалуй, не хватало, - и люди начали говорить, что амазонка, при всей ее странности, сделала царя Тезея более серьезным.
      Но дворяне - я знал это - думали больше, чем говорили вслух, когда видели ее возле меня в Палате. Они знали - это значит, что я еще не собираюсь жениться; и боялись, что возникнут раздоры, когда наконец решусь; и хотели, чтобы союз с Критом был упрочен надежно... А кроме того, они не забывали Медею, которая была не только колдуньей, но и жрицей Матери; и собиралась вернуть старую религию и покончить с властью мужчин. Теперь здесь была другая жрица Богини, тоже, по их сведениям, знавшая магию... То, что она ничего не хотела, кроме свободы, - в горах, или в лесах, или со мной, это их не трогало и не уменьшало их опасений.
      Так прошла зима. Мы устроили большую охоту на волков в горах Ликабетта, пройдя по следам на свежем снегу до их логова в высоких скалах над сосновыми лесами... Там была жестокая схватка и хорошая добыча; и мы смеялись, глядя, как наши собаки дерутся плечо к плечу, точь-в-точь как мы с ней... В красной куртке, в красных сапогах и шапке, с горящими глазами и щеками - она сверкала на холодной белизне, словно жар-птица. Она любила снег.
      Я пригласил на эту охоту и на пир после нее всех тех, кто был со мной на Крите, - всех, кто захочет приехать. Из девушек первой была Хриза, постройневшая и окрепшая от бега и верховой езды; приехали еще две, служившие Артемиде в храме возле Элевсина... Для Фебы и Филии было слишком поздно.
      После этого разошелся слух, что всем, знавшим Бычий Двор, будут рады в моем Зале. Так, впрочем, было всегда; но я часто отсутствовал, - то на войне, а то по царствам, - некогда было специально разыскивать их. Теперь стали появляться не только те, кого увозили со мной из Афин, но и ребята из других подвластных Миносу земель, которых я освободил. Они приезжали с Киклад и с двенадцати островов Азии, с Феникуссы, с Родоса, с Кипра и с самого Крита... Некоторые приезжали за чем-нибудь; другие - чтобы поблагодарить за жизнь и свободу; третьи - кого я помнил среди лучших по искусству и отваге - просто от беспокойства, потому что печать Бычьего Двора еще лежала на них.
      Все они были еще молоды, - ведь критские корабли увозили их начиная с тринадцати лет, - и хотя большинство приезжало издалека, всех сближало прежнее товарищество, в котором люди жили и ценились за счет личных качеств каждого, без титулов и званий. Некоторые остались на Крите и были там объездчиками лошадей и колесничими; они появлялись в кносских бахромчатых юбочках, с бритыми лицами и завитыми волосами, в украшениях Бычьего Двора... Хоть Дом Секиры пал, но слава бычьей арены умирала медленно... Иные подались бродяжничать и стали копейщиками на пиратских кораблях; или утвердились с помощью этого на островах и обосновались там... Другие - не знавшие никакого ремесла, или бедняки, или прежние рабы у себя на родине, - обратились к жизни акробатов и ходили из города в город... Лучшие из них сохранили свою гордость и танцевали с мечами или с огнем, вместо быков; худшие довольствовались тем, что забавляли невежд и опустились до мелких фокусов, а то и до простого воровства. Даже этих, - ради того, что нам пришлось пережить вместе, - даже этих я не отпускал без угощения, ночлега и подарка; а дворцовая челядь, прожившая всю жизнь в тепле и довольстве, могла думать об этом что хотела.
      В открытую никто не ворчал: все знали, что если б не мы - быть может и их сыновьям и дочерям довелось бы повидать Бычий Двор. Но на самом деле, кое-кто из моих гостей в царском Зале выглядел странно. Солидные и спокойные, - те, что вернулись к прежней жизни среди своей родни, - те были заняты и не приезжали. Приходили легкие на подъем, любители приключений, привыкшие к веселью и блеску, которым можно было научиться на Крите.
      Для лучших из них, для многих, я нашел место у себя - не только в конюшнях и при колесницах, но и во Дворце. На арене долго жил только тот, кто учился быстро; независимо от рода и племени они усвоили обхождение в Лабиринте, сидя там за одним столом с вельможами, так что манеры у них зачастую бывали получше, чем у моих доморощенных аристократов... Их любовь к Ипполите была не показной, - ради меня, - а шла от самого сердца... И они придали двору блеск; но принесли с собой не изнеженность Крита, а его искусство, яркость и живость, - так что это было не во вред.
      А раз уж появился такой рынок, то не заставили себя ждать и торговцы: певцы и арфисты, мастера-колесничники и знаменитые оружейники, ювелиры и резчики по камню... Всех их Ипполита встречала с радостью. Она любила красивые вещи; но еще больше - разговоры ремесленников, их рассказы о путешествиях, их рассуждения, саму их работу... Она никогда не стремилась привлечь к себе всеобщее внимание, или принизить другую женщину, или вообще как-то показать себя. Но могла взять какую-нибудь совершенную вещь и держать при себе весь день, пока не почувствует и не поймет ее... Барды любили петь для нее, потому что - как сказал мне один - она никогда не задавала глупых вопросов и всегда сразу понимала суть.
      Жены придворных и другие знатные дамы, что годами болтали об одном и том же, чувствовали, что она опережает их во всем; как обогнала бы, вздумай они состязаться с ней в беге по холмам. Но глядя, как она разговаривает с мужчинами, они делали постные мины и посматривали на меня: ревную ли. Они были переполнены искусством, о котором она и понятия не имела: держать своих мужчин в сомнениях и затуманивать ясную правду любви. Если бы она изменилась в отношении ко мне, я узнал бы об этом сразу, как о пыли попавшей в глаза.
      Но ради других - тут она умела молчать. В моей гвардии было несколько человек, которые возвели ее обожание в культ и ради нее стали поклоняться Артемиде. Это началось как изящная причуда, но один из них загорелся в огне, который сам зажег. В конце концов, потеряв голову от любви, он начал втайне домогаться ее взаимности. Из жалости к нему она не обмолвилась мне ни словом, пока он не утопился от отчаянья, - только тогда пришла ко мне со своей печалью, за утешением. В полноте моего счастья я мог представить себе меру его страданий, потому понял и тоже пожалел его, - и назвал его именем один из своих новых городов, раз от него не осталось сына.
      Но эта грустная история пошла нам на пользу, натолкнув меня на мысль: я дал ей собственную гвардию и назначил туда офицерами этих самых молодых людей. Они носили ее эмблему - леопард в броске, - она сама обучала их... Таким образом я показал всем свое доверие к ней; и то что грозило стать опасным - было извлечено на свет, где превратилось в дело гордости и чести. Больше не было мрачных смертей, но появилось хорошее, чистое соперничество; оно сохранялось и тогда, когда они выступали против моей гвардии на Играх, мы одинаково не потерпели бы возникновения низменных страстей... Мы окружали себя людьми, которые понимали такие вещи, а до остальных нам дела не было.
      Конечно, по закоулкам шептались и ворчали. Это было время молодых; мир изменился и не мог быть повернут вспять, в нем не оставалось места для людей с окостеневшими мозгами... Всю свою долгую жизнь они гнили под властью Миноса, - но теперь думали, что лучше было бы свергнуть эту власть, не трогая всего остального, на чем она держалась. Если б я не дал хода переменам, то не смог бы провести свое царство через те опасности, что уже были позади, но они уже построили свои дома и поженили сыновей - и полагали, что пора бы и притормозить... А я, - поводья в руках, и ветер в ушах, и рядом со мною любовь в колеснице, - мне казалось, я никогда не устану мчаться вперед.
      Эллинские земли были в расцвете; теперь не было критского флота, чтобы подавить его в зародыше... В торговле, как в борьбе: и робость, и самонадеянность до добра не доводят; надо иметь чутье - когда взять, когда дать... В те годы все царства учились использовать свои богатства, и каждое занимало свое место в общем хозяйстве.
      Это было время Фиванской войны. Эдипово проклятие дошло до его дома, и его сыновья-братья сражались за царство. Я наблюдал, выжидая свой час. Меня подмывало подобрать эту кость, пока собаки из-за нее грызутся, но одного из братьев поддерживал народ в Фивах, а другой - осаждавший - имел союзниками аргосских вождей, с которыми я не хотел враждовать. Обе стороны слали мне послов, я вел переговоры... А тем временем спросил оракула, и знамения оказались плохими для обоих. Через месяц они убили друг друга, аргоссцы убрались восвояси, и царем стал дядюшка Креонт.
      Но я сомневался, что проклятие уже исчерпано. Я присматривался к Креонту во время войны и был уверен, что это он натравил своих племянников друг на друга, надеясь именно на такой исход. Во время осады боги потребовали царской жизни - он толкнул шагнуть вперед и умереть своего сына... Он уже старел и хотел запугать своих подданных так, чтобы они не заметили его слабости, - и ради этого оставил мертвых вождей гнить под солнцем непогребенными. Бедняга Антигона, прикованная к своей родне, словно терпеливый вол, выползла ночью, чтобы присыпать землей своего никчемного братца... Ее царь Креонт почтил могилой, - но замуровал ее живьем, сволочь. Это возмутило и его собственный народ, и все эллинские земли; родственники поруганных мертвых пришли ко мне с пеплом на головах... Тогда я выступил.
      К тому времени фиванцы уже были уверены, что я не стану вмешиваться, так что взять их внезапно не составило труда. С наступлением ночи мы соскользнули с Киферонских холмов, а когда взошла луна - пошли на стены. Обошлось почти без крови: народ был сыт по горло и войной, и Креонтом. Я только заточил его в тюрьму, - не хотел брать на себя крови в этой проклятой истории, - но его грехи давили его, и вскоре он умер без моей помощи. С тех пор я фактически правил Фивами.
      Больше чем сам штурм мне запомнился конец той ночи, во взятой Кадмее, когда мы с Ипполитой пошли снять оружие и отдохнуть. Мы не подозревали, пока не попали туда, что нас отведут в царскую опочивальню. Тяжелые потолочные балки, окрашенные в пурпур, покрыты были резными клубками змей; на ковре, что закрывал одну из стен, припал к земле огромный черный Сфинкс, древнее фиванское божество, с мертвыми воинами в лапах... Мы не могли спать из-за шорохов, наполнявших темноту словно скрип подвешенной веревки; не могли и слиться в любви... В этой постели - ни за что!.. Лежали там, судорожно обнявшись, словно окоченевшие дети, и вскоре засветили лампу.
      Но нет худа без добра - мы проговорили до самого рассвета. Я всегда становился умнее, поговорив с ней; и в тот раз четко понял, что трон Кадма станет тем лишним грузом, который потопит корабль: сильнейшие цари испугаются и объединятся, чтобы опрокинуть меня. Да и вообще - половина ночи, проведенная в этом покое, говорила мне, что с Фивами лучше не связываться, до добра это не доведет. Потому, когда настало утро, я провозгласил царем малолетнего сына старшего из братьев; пообещал ему гарантии безопасности; и выбрал для него совет из числа тех людей, что звали меня на помощь. И вернулся домой. Все превозносили мою справедливость и бескорыстие, - а Фивы оказались в моих руках надежнее, чем если бы я стал там царем.
      Мы возвращались с великим триумфом. Народ воспевал меня как судью и законодателя всей Эллады и гордился своей причастностью... И на самом деле, с тех пор обиженные из всех племен Аттики приходили сидеть на моем пороге: рабы жестоких хозяев, притесняемые вдовы, сироты у кого отняли наследство... И даже вожди не дерзали ворчать, когда я выносил свой приговор. Мой суд называли славой Афин, сам же я считал его приношением богам: они хорошо меня использовали на земле.
      Я часто думал тогда, что уйди я снова в поход с Пирифом - не видать бы мне Фив, ведь время летит быстро. А впрочем, зачем мне эти походы? - такого трофея они мне больше никогда не принесут! Мне и дома хватало дел и радостей.
      Но вот однажды утром - мы поднимались рано на верховую прогулку Ипполита села на кровать и говорит:
      - Тезей, меня тошнит!..
      Лицо у нее позеленело, руки холодные; чуть погодя - вырвало ее... Пока бегали за лекарем, меня самого затошнило от страха; в голове крутится "яд!". Он пришел, вызвал ее женщин, ждет пока я выйду... Только когда он вышел и сказал, что не собирается отнимать хлеб у повитухи, - только тогда я понял.
      Я вошел к ней - она была оживленной и светлой, будто получила в бою легкую рану, из-за которой не хочет поднимать шума... Но когда обнял ее, сказала тихо:
      - Ты был прав, Тезей. Девичий Утес далеко.
      На пятом месяце она оделась в женское платье впервые. Я как раз в это время зашел к ней - стоит, расставив ноги, руки на бедрах, и смотрит вниз, на свои юбки и на растущий живот. Услышав меня, не обернулась, проворчала мрачно так:
      - Я, наверно, сошла с ума, иначе я бы сейчас тебя убила.
      - Я, наверно, тоже, - говорю. - Я теперь не могу быть с тобой, но не могу даже подумать ни о ком другом, а так со мной не бывало никогда в жизни...
      Она носила платье хорошо, - не хотела, чтобы над ней насмехались, - а я, глядя, как она проплывает мимо, не знал, смеяться мне или плакать. Но вскоре - стоял однажды на балконе, глядя на равнину, - я услышал ее прежний твердый шаг. Она положила ладонь на мою, на балюстраде, и сказала:
      - Это будет мальчик.
      Позже, став тяжелой и малоподвижной, она часто посылала за певцами. Песни тщательно выбирала: никакой кровной вражды, никаких проклятий - но баллады о победах, о рождениях героев от любви богов... "Кто может поручиться, что он не слышит?" А по ночам брала мою руку и клала на то место, где был ребенок, чтобы я ощутил его движение. "Он бьет высоко; говорят, это признак мужчины..."
      Схватки у нее начались, когда я был в Ахарнае: разбирался с одним мерзавцем, который насмерть забил своего крестьянина. Вернувшись домой, узнал, что она трудится уже три часа. Она была сильна, всё время на воздухе, никогда не болела - я думал, что родит быстро; но она промучилась всю ночь, с долгими, тяжелыми болями... Повитуха сказала, это часто бывает с девушками, которые живут жизнью Артемиды: то ли богиня злится, то ли мышцы у них слишком плотные и не растягиваются как надо. Я шагал взад-вперед за дверью и слышал приглушенные голоса и шипение факелов, но от нее - ни звука. В холодный предрассветный нас меня охватил ужас: она уже умерла, а они боятся сказать мне!.. Растолкал кучу сонных женщин на пороге, вошел - она лежала спокойно, - схваток не было, - бледная, с каплями пота на лбу... Но увидела меня - улыбнулась и протянула руку.
      - Он драчун, этот твой парень. Но я уже побеждаю.
      Я подержал ее за руку, потом почувствовал, как она напряглась... Она забрала руку. "Теперь уйди", - говорит.
      Когда самые первые лучи солнца коснулись Скалы, а равнина была еще в тени, - тогда я впервые услышал ее крик, но в этом крике было и торжество вместе с болью. Разом заговорили повитухи, потом раздался голос ребенка...
      Я был так близко от дверей - слушал, что ей сказала повитуха; но когда вошел - дал ей первой сказать мне. Теперь она не выглядела больной, только смертельно уставшей, будто после целого дня в горах или долгой ночи любви... Всё тело было расслабленным, но серые глаза сияли. Откинула простыню:
      - Ну что я говорила!
      Повитуха кивнула, затараторила, мол, нет ничего удивительного, что госпоже пришлось потрудиться всю ночь с таким крупным мальчиком... Я взял его на руки - он показался тяжелее, чем другие мои дети, которых мне доводилось держать; однако не слишком большой, не маленький - в самый раз... И был не красный, не сморщенный, а налитой и румяный, словно созрел под солнцем в удачный год. И хотя глаза у него были туманной голубизны, как у всех новорожденных, - ничего не понимающие, косящие, - это уже были ее глаза.
      Я отдал его назад, поцеловал ее и дал ему в ручонку свой палец, чтобы ощутить его хватку... И подставил ему под ладошку царское кольцо Афин. Его пальцы сомкнулись на печати... А я смотрел ей в глаза. Мы молчали, - слишком много ушей было рядом, - но нам никогда не нужно было говорить, чтобы понять друг друга.
      5
      Он расцветал, как весенние цветы, и рос - словно тополь возле ручья.
      Мы нашли ему хорошую кормилицу... У его матери было мало молока, и она слишком уставала от диких гор и от меня. Но она часто вбегала к нему, прямо с охоты, подхватывала его, сажала себе на плечо, - он любил ее сильные руки и визжал от восторга. Он еще не умел ходить, а она уже скакала с ним галопом, посадив перед собой верхом на коня; лошадей он боялся не больше, чем своей няньки... Но по вечерам у огня она сажала его на колени, как всякая мать, и пела ему длинные северные песни на своем языке...
      У меня было порядком сыновей; и не было ни одного ребенка, если только я знал о нем, о котором бы я не заботился. Только во Дворце было шесть или семь. Но казалось в порядке вещей, что, когда я шел проведать кого-то из них, мать говорила: "Утихни и веди себя хорошо, к нам царь придет..." Что к этому сыну я отношусь по-особому, люди поняли очень скоро.
      А чем ярче свет, тем дальше видно... Всё вместе было слишком ясно: наша любовь и совершенство нашего сына разоблачали мои намерения, которые я хотел пока сохранить в тайне. Теперь я правил в Афинах уже девять лет и знал свой народ; и чувствовал, как капитан чует начало прилива, что тут они не со мной.
      Когда я имел женщин во многих местах - это принимали легко, даже хвастались мной; если бы все истории, что рассказывали про меня, были правдой, я один смог бы заселить еще одну Аттику. То, что я даже Владычицу амазонок уложил в постель и прижил с ней сына, - это тоже было вроде подвига и очень всем нравилось поначалу. Но время шло, она жила как моя царица; все увидели, что будь моя воля - она и стала бы царицей... Тогда у них настроение изменилось.
      Опасность была не в том страхе перед всем новым, непривычным, который живет внутри каждого маленького человека. Их страшило другое, и этот страх издревле укоренился в каждом эллине: она служила раньше Богине, и я ее не переломил... Слишком хорошо они помнили Медею. Они думали, - и, быть может, были правы, - что если бы я не пришел тогда, она спихнула бы отца с трона и принесла бы его в жертву в конце года, как это делалось во времена береговых людей, владевших этой землей до нас, и возродила бы старую религию.
      А теперь поползли такие же слухи про нее; поползли понизу, среди крестьян в основном. Если бы я предвидел такое, то пожалуй не назвал бы нашего сына Ипполитом: это был обычай береговых людей, что сын назывался по матери... Но изменить имя теперь - это было бы публичным оскорблением для нее, да я и не представлял себе как можно называть его иначе.
      Дворяне, если бы захотели, много могли бы сделать, чтобы пресечь эти выдумки. Они-то знали, как она себя ведет, и видели правду собственными глазами... Но у них были свои основания для недовольства: слишком много новых людей появилось во Дворце, слишком влиятельны были она сама и ее друзья, слишком распускались, по их мнению, их дочери, следуя ее примеру... А главное - они ждали от меня женитьбы на Крите.
      Судьба, на которую я так надеялся, не спешила вмешаться, чтобы освободить меня. Девочка была дочерью Миноса, а на Крите слишком много старых верований, чтобы там можно было пренебречь женской линией. Если бы я отдал ее другому мужчине, достаточно высокородному, чтобы не нанести ей бесчестья, - Крит оказался бы в его руках. Если бы выдал за крестьянина, как было однажды сделано в Аргосе, - оказался бы обесчещен сам, и критяне не потерпели бы больше моей власти... Оставить ее незамужней - она превратится в приманку для каждого честолюбивого царя в Элладе и каждого аристократа на Крите... Быть может я и пошел бы на такой риск ради своей любимой и ее сына, но тут было еще кое-что: Микены.
      Теперь там царствовал Эхелай. Он давно уже выдал замуж свою сестру; но когда он узнает, что я ради своей пленницы сделал то, в чем отказал Львиному Дому, - не успокоится, пока не смоет это оскорбление моей кровью. Больше того, он просто-напросто не поверит, что ради такой мелочи, - подумаешь, женщина! - что ради такой мелочи можно отказаться от политического союза. И будет убежден, что от союза с ним я отказался по каким-то другим причинам, а критская помолвка была лишь отговоркой... А раз так - я что-то замышляю против него... И тогда Крит и Микены превратятся в пару жерновов, а Афинам придется стать зерном.
      Время уходило, и у меня оставалась только одна надежда - смерть Федры. Я мечтал об этом в глубине души; я думал об этом, как думаешь о любом средстве добиться нужного результата... Каждый царь имеет возле себя таких людей, что им достаточно одного взгляда, им ничего не надо говорить... Но в каждом человеке есть своя граница зла, - как и добра, - и уж через нее не переступишь.
      Вот эти заботы одолевали меня, когда пришло письмо от Пирифа: он приглашал нас обоих на свадьбу. Мы думали, пока нас не будет видно, - народ в Аттике займет свои мысли чем-нибудь другим; потому поехали с особой радостью... Но получилось так, что этот пир стал самым злосчастным в Элладе; даже хуже того, что был в Калидоне после охоты на вепря.
      Началось всё прекрасно. Пириф нашел себе как раз такую девушку, какая была ему нужна: дочь одного из крупных вождей и лапифка до мозга костей, она была способна всю жизнь мириться с мужем-бродягой, как мирилась и ее мать. Дворец был забит снедью, вином и гостями до самых ворот. Лапифы очень гостеприимный народ; не только Зал, - для царей, вождей и воинов, - но и весь двор был заставлен столами, - для конюших, слуг и крестьян, - а дальше, под деревьями, стояли еще столы... Пириф сказал, что те - для кентавров.
      Я посмотрел на него с удивлением.
      - А почему бы нет? - сказал он. - Я обещал Старине сделать для них всё что смогу, и я держу слово. Я не позволяю никому ни охотиться на них, ни красть их лошадок, ни выжигать их медовый вереск; если их ловят на краже ягненка - я сужу их нормальным человеческим судом, а раньше крестьяне прибивали их гвоздями к деревьям для острастки остальным... И они не остаются в долгу, я даже не ожидал. Они, как лошади, - чуют друзей. Месяц назад предупредили меня о грабителях, напавших на мой скот; ради этого пришли прямо вниз, на равнину!.. Такого никто в Фессалии и не слыхивал... Так что я должен им обед, и он им понравится, ведь я знаю их вкусы, должен бы... Мясо, и вдобавок целая телега сырых костей - они их любят колоть и доставать мозг - и кобылье молоко, заправленное медом... Я поместил их там, а то от их запаха большинство блевать начинает. И там, в сторонке, не страшно что им вино попадет нечаянно. От вина они бесятся...
      В день свадьбы мы с Пирифом везли домой его невесту в свадебной карете, а за нами следовала громадная кавалькада верховых лапифов. Это было великолепное зрелище: лента всадников извивалась от замка ее отца и текла через равнину как река. Крестьяне приветствовали нас криками и песнями; в них вливались и голоса кентавров - кошмарный рев, от которого лошади перебесились бы, управляй ими кто другой, кроме лапифов... Потом мы расселись пировать, и я - выполняя свои обязанности шафера - обходил всех гостей, чтобы убедиться, что везде всё в порядке. Пир кентавров под тенистыми деревьями был в разгаре; и верно - Пириф не ошибся - это было тошнотворное зрелище. Только в одном углу соблюдались приличия: там сидел Старина и ему прислуживали его мальчики; пожалуй, они его тоже кой-чему научили, хотя он их научил большему. Они были умыты, причесаны, одеты как подобает, - издали я бы их не отличил от прочих, - но все они были здесь, и в любой момент не меньше двух-трех из них находились возле него, покинув своих родных, ради того чтобы оказать ему учтивость среди зловония этого пира.
      В Фессалии женщины на празднествах сидят отдельно, но я видел Ипполиту, возле невесты. Она надела женское платье, зная, что Пирифу это понравится, и ни одна не могла сравниться с ней красотой. Впрочем, так мне казалось всегда...
      Среди прочих слуг я привез с собой моего пажа, юношу по имени Менестей. Он был из царского рода - сын двоюродного брата моего отца, Петея... Петей умер в изгнании во время войн за царство, и я не видел нужды вешать на парня старые грехи его родни; тем более что он не очень-то оплакивал своего отца; тот, по рассказам, был несносный человек.