Тезей (другой вариант перевода)

      Мне надо было что-то сказать, - хоть я не знал что, - надо было как-то вернуть ее к чему-нибудь такому, что я знал... Она попала в какую-то беду, пока меня не было, ей было худо... Но чтобы добраться до нее, надо было сломать эту скорлупу пророчицы и жрицы. Как?..
      Она пошла к глядящей скале, и я молча последовал за ней; две жрицы поднялись и пошли тоже.
      У скалы она сказала:
      - Когда пройдем Ворота - молчи, что бы ты ни увидел или услышал. Мужчинам нельзя разговаривать здесь. Жертву тебе дадут, принеси ее в молчании. А главное - не раскрывай того, что скрыто: Тайная Мать не показывает Себя мужчинам.
      За скалой тропинка опустилась в узкий каньон, глубокое ложе старого потока. Кроны деревьев срослись над крутыми склонами, и тени были зелеными и водянистыми... Ручей казался высохшим, но кое-где нога проваливалась в воду меж камней, и было слышно журчание невидимых струй... Теснина стала еще уже, и поперек ее, меж скальных стен, была протянута веревка, завязанная каким-то странным узлом. Мать потянула где-то - веревка упала в стороны... Когда мы прошли ее, мать приложила палец к губам.
      Ноги скользили по щиколотку в воде, отвесные стены возвышались над нами на три человеческих роста... Но вот они расступились, и мы вышли на округлую поляну, окруженную скалами. По краям ее росли деревья; в дальней стене, чуть выше поляны, была пещера. Из нее бормоча выбегал ручей; и низкие замшелые ступени поднимались к ней, уводя в темноту.
      Мать показала в сторону, к площадке меж двух валунов; я пошел туда. По спине побежали мурашки - но там был всего лишь кабан на привязи. Я выволок его... Возле плиты под ступенями стояла старая жрица с ножом; камень был черен от крови. Кабан хрипел и вырывался; при мысли, что он будет визжать, я похолодел... Собрал все свои силы - и вспорол ему шею до гортани. Его дыхание свистело, мешаясь с кровью, ручьем бежавшей в землю... Затих. Я поднял голову - юная девочка, зрелая женщина и старуха ждали меня у входа в пещеру. Мать поманила меня молча...
      В пещере было сумрачно, а в глубине - совсем темно. Ручей, подмывая одну сторону, пробил себе русло, всё в желтых и красных пятнах. На полу стояли корзины с зерном, с сушеными кореньями и листьями, некоторые были закрыты... На тусклых стенах висели какие-то неясные предметы - не то одежды, не то куски тканей, а может, мешки из выделанной кожи... По другую сторону ручья, за выступающей скалой, что загораживала свет, на деревянной раме висел занавес из козьих шкур; из-под него выглядывала каменная плита, похожая на подножие алтаря.
      Они начали обряд умиротворения. Меня запятнали кровью убитого кабана, потом стали мыть водой из ручья... Старуха мыла голову, мать - правую руку; потом подошла девушка - мыть левую. Она была смуглой и изящной, эта девушка из берегового народа, с глазами, как вода в лесном ручье, застенчивыми и незащищенными... Эти глаза не отрывались от меня, когда она подходила, неуклюжая и нежная, как щенок гончей. В этом гнетущем месте я забыл свои подвиги и славу, но девушка помнила.
      Я опустил руку. Она подождала, потом взяла мою руку сама и стала ее отмывать. Сначала покраснел ее лоб, потом лицо, потом груди - но она не подняла глаз и аккуратно убрала свой кувшин.
      Обряд был долгим. Женщины уходили к алтарю и возвращались, что-то выносили, кропили, окуривали ладаном, уносили назад и прятали... Я смотрел на мать и думал: "Год за годом, с раннего детства, я видел, как она приносит жертву в честь жатвы, на току, при ярком солнечном свете, в блестящем платье, в юбках, переливающих золотом и драгоценными камнями, - и всё это время с такой тайной в сердце!.."
      За ширмой затрещал огонь, запахло горящими листьями и смолой; от едкого дыма першило в горле и в носу... Мой страх прошел, мне стало просто скучно. Девушка ушла за занавес, и я ждал ее возвращения, думая о ее нежной груди и молодых соблазнительных бедрах... Вот она вышла... И глаза наши встретились. Случайно - или она не могла удержаться?
      Мать не смотрела; я улыбнулся и сложил губы, как в поцелуе... Она смущенно опустила глаза - и зацепила плечом занавес; он качнулся и упал.
      На арене и в битвах - в последние годы вся моя жизнь зависела от быстроты; и теперь я успел увидеть, не успев подумать.
      Богиня сидела на алтаре на маленьком троне из крашеного дерева. Но сама она была каменная. Она была круглая и шершавая - и женщина, и в то же время камень... Ее можно было бы взять в ладони, такая она была маленькая. Талии у нее не было, - она была беременна, - маленькие ручки сложены на большом животе под тяжелыми грудями, а громадные бедра сужались к крошечным ступням. Лица не было видно, - оно было наклонено к груди, - виднелись только грубо высеченные локоны... На ней не было ни красок, ни одежд, ни драгоценностей просто серый камень, вот и всё. Однако я задрожал и покрылся потом: она была такая старая, такая древняя! - дубрава Зевса казалась весенней травкой рядом с ней; быть может, Земля сама сформовала ее, прежде чем руки людей научились ваять?..
      Мать и старуха кинулись к занавесу и водрузили его на место; старуха делала знаки против зла... А девушка прижалась к дальней стене пещеры, с остановившимся диким взглядом, прикусив пальцы и не замечая что стоит в ручье; красный ил с его дна обволок ее ноги, как кровь... Я не решался заговорить в священном месте и извинился взглядом, но она меня уже не замечала.
      Наконец мать вышла из-за шторы, бледная, с пятнами золы на лбу... Поманила меня и пошла по ступеням вниз, я молча следовал за ней... Оглянувшись, увидел, что женщины больше не вместе: старуха шла возле нас, а девушка осталась одна, далеко позади.
      Мы прошли скалу с глазом и вышли на несвященную землю. Мать села на камень, уронила лицо в ладони... Я подумал, она плачет; но она сказала: "Ничего, сейчас пройдет", - и я понял, что это приступ слабости. Вскоре она выпрямилась. Пока я ждал, я старался увидеть девушку. Спросил:
      - Где она, мама? Что с ней будет?
      Мать еще не пришла в себя и ответила рассеянно:
      - Ничего... Она умрет...
      - Она слишком молода, - говорю, - чтоб наложить на себя руки.
      Мать сжала руками голову, как при страшной боли.
      - Она умрет, вот и всё. Она из берегового народа; когда они видят свою смерть - они умирают. Такова ее судьба.
      Я взял ее за руку. Рука стала теплее, и лицо слегка порозовело, потому я не побоялся спросить:
      - А моя?
      Она сдвинула брови и прикрыла ладонями закрытые глаза, потом опустила руки на колени, но сидела прямо и неподвижно. Дыхание ее стало глубоким и тяжелым, а закрытые глаза казались мертвыми, как мрамор... Я ждал.
      Наконец она тяжело вздохнула - так больные вздыхают иногда или раненые, истекающие кровью... Глаза ее открылись и узнали меня, но она покачала головой, как будто не могла удержать ее веса, и сказала только:
      - Оставь меня и иди домой. Мне надо поспать.
      Я не знал, приходило ли к ней Видение и запомнила ли она его. Она легла - тут же где сидела, на сухие листья, как воин после долгого трудного боя или измученный раб... Я задержался возле нее, - мне не хотелось оставлять ее одну в чаще, - но старуха подошла, укрыла ее плащом, потом повернулась и молча уставилась на меня. Я ушел.
      По дороге назад, через лес, я все оглядывался по сторонам: надеялся увидеть ту девушку. Но больше я ее не видел. Никогда.
      5
      Минуло пять лет...
      Всё это время я работал, чтобы сплотить Аттику общим законом. Никогда прежде мне не было так трудно: на войне тебе помогает ярость битвы и надежда на славу; на арене - надежды и клики зрителей и жизнь команды... А эту работу надо было делать одному, медленно и кропотливо. Так вытесывают статую из глыбы мрамора с изъяном: изворачивайся как хочешь, но бог должен выйти богом!..
      Я приходил к ним в племена и кланы - ел с их вождями, охотился с их знатью, сидел на собраниях... Иногда, чтобы услышать голос простого люда, я шел один - как заблудившийся путник - и просил крова в хижине рыбака или на бедном хуторе в горах... Делил с ними козий сыр и черствый хлеб, и молол пустую мякину их мелочных каждодневных забот - будь то скряга-хозяин или заболевшая корова... Всегда - пока не стал знаменит и не сотворил свое маленькое чудо - я интересовался алтарем их родового бога или богини и приносил жертвы; это трогало моих хозяев и шло на пользу моему делу.
      Эти бедняги, запертые горами и соседями в своих долинах, не знали даже имени богов, не знали, что их чтут повсюду, - не только у них, - называли их разными чужеземными именами, принесенными с древней родины предков... Часто оказывалось даже, что они считают своего Зевса - только своим; причем Зевс соседней долины был его врагом.
      Главная беда была здесь в том, что это превращало местного вождя в царя. Конечно же он был верховным жрецом их Бога - или мужем Богини - как мог он присягать на верность слуге чужого бога?!
      С трудным вопросом не придумаешь ничего лучше, как пойти с ним к Аполлону. И в ту же ночь он послал мне наставление. Мне снилось, что я играю на лире, которую почти забросил в последнее время, и пою что-то чудесное. Пробудившись, я не смог вспомнить ту песню, но что значит этот сон - понял.
      Сначала я попробовал сам. Одетый, как певец бедняков, который поет за ужин и ночлег, я приходил вечером на хутор в долине и выдавал им балладу об Афродите Пелейской. Они там чтили ее под другим именем, но конечно же узнавали в балладе Пенорожденную, с ее голубями и волшебным поясом... А я пел дальше - про то, как Царь построил ей храм в Афинах в благодарность за помощь на Крите, - и уходил, не открывая кто я такой. Похвалы моей музыке были искренни, в них не могло быть лести, - пока они не знали, - и это нравилось мне. Мне давали вина и лучший кусок мяса... И больше того девушка, с которой я переглядывался пока пел, проскальзывала ко мне ночью, когда дом утихал... Было ясно, что Аполлон благословил мой план.
      Тогда я собрал афинских певцов. Их нынешняя работа заставляла их опускаться ниже их положения, но если я это мог - могли и они. А платил я им хорошо; кроме того, они предвидели, насколько возвысятся в Афинах, когда там появятся главные святилища всех богов, и согласились со мной, что нет дела более угодного Бессмертным. И сделали его - отменно.
      Что до меня, мне предстояло, уже в моем собственном качестве, объехать всех вождей. Это было утомительно: надо было помнить все подвиги всех их предков, аж до того бога, от которого они вели свою родословную, и замечать в залах фамильные вещи и восхищаться, и терпеливо выслушивать бесконечные и бездарные баллады, которые бренчали их прихлебатели... И - ни взгляда на женщин! Я успел так прославиться любовью к ним, что там, где другой мог увести коня, - как гласит пословица, - мне нельзя было и глянуть на уздечку, чтобы семья не ударилась в панику. Такая жизнь хоть кого доведет до ручки... Я часто мечтал о ком-нибудь, с кем мог бы поделиться своими заботами, но все вокруг погрязли в мелочах, - меня бы посчитали фантазером, - приходилось всё самому.
      И вот однажды летом я ехал по Марафонской равнине к своему пастбищу. Это были царские земли. Отец не приводил их в порядок, - они были слишком открыты с моря, и он не хотел снабжать пиратов, - но при мне их расчистили и восстановили каменные стены загонов. Здесь я растил бычка, принесенного телкой старой Гекалины от критского зверя; теперь ему было три года, и он не посрамил своего родителя: уже росли его прошлогодние телята, а еще два десятка коров были стельными... За его темно-красную морду я дал ему имя Ойнопс.
      Я ехал сквозь оливковые рощи, когда увидел над деревьями дымы сигнальных костров и услышал звуки рога. Мой колесничий осадил коней, остановились и всадники за нами.
      - Пираты, господин мой! - сказал он.
      Я понюхал воздух - пахло дымом. Критские капитаны, приходившие на материк за данью, говорили когда-то, что мы платим Криту за подавление пиратов. У них, пожалуй, были основания так говорить: с тех пор как Крит пал - это старое безобразие вновь набирало силу.
      Мой колесничий глядел на меня с укоризной: мол, почему ты ездишь с такой слабой охраной; я ж тебе говорил, что твой отец взял бы с собой всю стражу, если бы ехал так далеко.
      - Вперед, живей, - приказал я. - Посмотрим, в чем там дело.
      Мы поскакали, и вскоре встретили подростка бегущего нам навстречу сына местного мелкого вождя. Он прижал костяшки пальцев к соломенным волосам, облепившим потный лоб, - мальчишке было лет тринадцать, - и проговорил, задыхаясь:
      - Государь, господин мой царь, мы тебя видели с башни... Отец велел сказать - торопись... то есть соблаговоли оказать честь нашему дому, государь, - пираты сходят на берег!
      Я протянул руку вниз и поднял его на колесницу.
      - Какие паруса у них? Какая эмблема?
      Об этом всегда спрашиваешь. Некоторые морские бродяги - это просто банда головорезов, которым достаточно сжечь ближайший к морю крестьянский хутор, забрать с него зимние запасы и продать в рабство хозяев. Но бывают и люди с происхождением, - младшие сыновья, или воины, решившие поправить свои дела, - они могут пренебречь обычной добычей и превратить свой набег в настоящую войну... Так что мы могли бы оказаться и свидетелями подвигов в тот день.
      Мальчишки в этом возрасте знают все:
      - Три корабля, господин мой, с крылатым конем, красные. Это Пириф-Лапиф.
      - Вот как? Этот парень, значит, знаменит?
      - Да, государь, он наследник царя Фессалии... Говорят, что он великий разбойник там, на севере; обычно он ходит в конные набеги, но иногда выходит в море. Его зовут Бродяга-Пириф. Мой отец говорит, что он дерется из любви к искусству, - он не стал бы ждать, пока ему нечего будет есть.
      - Ну что ж, он может получить это удовольствие, - говорю. - Мы должны попасть к твоему отцу раньше, чем он.
      Я ссадил колесничего - он был грузный малый - и тронул коней. Помчались... Мальчик сказал:
      - Он пришел за твоим скотом, государь. Он поспорил, что угонит его.
      Я спросил, откуда он это знает, - он сослался на парнишку-рыбака с Эвбеи, где корабли запасались водой. Когда я гляжу на глупость мужчин, то часто удивляюсь: куда деваются такие вот мальчишки?..
      - Смотри, до чего наглый пес, - сказал я, - считает свою добычу заранее!
      Мальчишка изо всех сил держался за поручни, и зубы его клацали, дорога была неровной, - но тут он поглядел прямо на меня:
      - Он хочет испытать тебя ради своей славы, государь, потому что ты лучший воин на свете.
      Если бы это сказал какой-нибудь лизоблюд в Афинах, оно бы ничего не значило; но здесь - здесь это было хорошо. Так же как когда на хуторе в долине кричали: "Спой еще!" Но я ответил: "Похоже, это еще придется доказать".
      Мы приближались к деревне. Сигнальный дым становился всё выше, а звуки рога всё громче; люди вдобавок били в тазы, в котлы - во всё металлическое, что только могли найти, - как это бывает, когда начинается тревога, чтобы успокоить свои чувства. В усадьбе вождя вершина башни была забита женщинами, тянувшими шеи, чтобы увидеть что происходит вдали... Слышались крики и мычание скота...
      Вождь встретил меня у ворот. Он издали увидел, что со мной мало людей, и боялся теперь, что я заберу тех, что есть у него, - уложу их в схватке, и оставлю его голым. Я никого не стал брать, но послал конника в разведку. Он вернулся, едва добравшись до пастбища; там было двое раненых, остальные пастухи разбежались... Ворота загона были разбиты, солнечное стадо исчезло, банда пиратов повернула назад к своим кораблям. Мальчишка был прав.
      - Времени в обрез, - сказал я. - У вас есть пара свежих лошадей?
      Он дал мне двух, единственно годных для колесницы какие у него были. Я видел, что мои всадники далеко за мной не угонятся; крупные фессалийские кони были в то время редки в южных землях, а их маленькие лошадки не могли нести человека подолгу, - но нельзя же было сидеть сложа руки!
      Когда мы двинулись вниз по оливковому склону к равнине, я увидел, что сын вождя мчится следом по дороге и машет рукой.
      - Государь! Госуда-арь!.. Я видел их, я на сосну лазал... Возьми меня, господин мой, - я покажу, где они!
      - Это уже война, - говорю. - Отец тебя отпустил?
      Он сглотнул - и твердо ответил: "Да, государь!" В его годы я бы ответил так же. Увидев, что я молчу, он добавил: "Кто-то же должен держать твоих коней, пока ты сражаешься!"
      Я рассмеялся и втащил его наверх. Лучше научиться войне слишком рано и от друзей, чем слишком поздно - от врагов.
      Поскакал дальше. Всадники начали отставать - махнул им, чтоб возвращались, пока их лошадки не выбились из сил... Вскоре с открытого места на склоне стала видна равнина, мальчик показал рукой.
      Возле самого берега изогнутой бухты стояли три длинных пентеконтера со змеиными головами на форштевнях. На каменных якорях стояли, у пиратов это обычно: они просто обрезают их, если надо уходить в спешке. Они оставили сильный экипаж на борту. У пиратов не бывает гребцов, которые не могут быть и копейщиками, а там была примерно половина их: человек восемьдесят. Судя по такой осторожности - остальные затеяли глубокий рейд; обычно-то они не уходят за пределы видимости кораблей.
      Послышалось мычание, и со следующего поворота я увидел грабителей. Они гнали стадо как люди, знакомые с этим делом. Но вот произошла какая-то заминка: собрались в кучу, заметались туда-сюда, потом один вылетел и ударился оземь... Это был бык, достойный своих предков. Но силы были неравны, вскоре на него набросили новые путы и погнали копьями дальше. Пересчитав рога, я увидел, что они взяли только критское стадо, притом - его сливки... Они далеко могли уйти, прежде чем пеший смог бы их догнать. Я прикрыл глаза от солнца... Там был человек, - в стороне от остальных, махавший рукой, отдававший приказы; его шлем полыхал на солнце серебром. "Это Пириф, - подумал я. - Человек, который собирается обойти все эллинские земли, хвастаясь, как он утер нос Тезею!.."
      - Здесь ты можешь сойти, - сказал мальчишке. - Я иду на него.
      - О нет, господин мой!
      - Почему? - удивился я. - Человек должен драться, если его вызывают. Пожалуй, этот малый не рассчитывает, что я появлюсь один; но если он воин и дорожит своей честью - он встретит меня сам, а не натравит свою банду. Если он подонок - мне не повезло; но двум смертям не бывать...
      - Да, конечно! Но только не надо меня ссаживать.
      - Не тяни время, - говорю. - Ты меня слышал? Слазь!
      - Но я теперь твой человек, - он ухватился опять за поручни и покраснел, будто вот-вот заплачет. - Ты взял меня смотреть за лошадьми... Если я не пойду в бой с тобой вместе, то буду обесчещен!
      - Ну что ж, тут ты прав,- говорю. - Хотя, если и дальше так, ты до старости не доживешь. Ладно, чему быть того не миновать... Держись крепче!
      Мы с грохотом выкатились со склона на равнину - и понеслись.
      Легкая колесница моталась из стороны в сторону и подлетала на соленых кочках, ярко сияло солнце... Марафон всегда приносил мне ощущение удачи. Стучали копыта, гремело мое оружие... Щит парусил под ветром - я снял его и отдал мальчику, держать. Он ухватил его, цепляясь за поручни одной рукой, и открытым ртом пил летящий навстречу ветер.
      Пираты повернулись поглядеть на шум. Это были здоровенные волосатые мужики, кривоногие, как все лапифы, которых прямо с материнской спины пересаживают на лошадь... Теперь они с криками размахивали руками, показывая на моих коней. Я вспомнил их славу конокрадов и подумал, что будет обидно, если они меня угрохают из-за лошадей. Их крики наполовину застревали в волосах: в море они не бреют, как эллины, верхнюю губу и щеки, а обрастают как медведи, и спереди и сзади... У некоторых были бороды до пупа.
      Стадо начало кружить. Лапифы перекликались на своем ублюдочном языке древнеэллинский пополам с пиратским жаргоном, - но при всем этом шуме их вожак еще не видел меня: нас разделяло стадо. Весело будет, если один из этих обормотов наколет меня на дротик, прежде чем я до него доберусь!.. Вспомнив, что бык знает свое имя, я закричал: "Ойнопс!.." Он встал, как вкопанный, а с ним и всё стадо.
      Выбежал предводитель в блестящем шлеме... Очень вовремя: один из пиратов имел лук - и уже приладил стрелу к тетиве... Главарь сшиб его с ног и поманил своего оруженосца, который держал его щит и копье.
      Ему было лет двадцать пять, он был повыше остальных и причесан как эллин: щегольская короткая черная бородка и чисто выбритое лицо. Темные брови загибались у висков кверху, как крылья ястреба, а глаза были светло-зеленые, почти желтые, - дикие, яркие, и настороженные как у леопарда. Только звери не смеются. Он взял копье на руку и закричал на хорошем греческом - только с растяжкой, как говорят в горах:
      - Эй, осади!.. Ты кто такой?
      Одет он был богато, но старомодно: громадные бронзовые бляхи с чеканкой, серебряный полированный шлем, на плечах львиная шкура с зубами и когтями... Вокруг его правой руки извивалась длинная синяя змея, какие накалывают себе фракийцы. Но лапифские князья часто роднились с эллинскими домами, они знают правильные имена богов и знаменитые баллады и законы войны...
      Я крикнул:
      - Я Тезей! Тот человек, кого ты хотел видеть!..
      Он улыбнулся, и кончики его бровей поднялись еще выше.
      - Рад тебя видеть, царь Тезей! Тебе не одиноко так далеко от дома?
      - С какой стати, - говорю, - раз здесь такая отличная компания? Я пришел за своим стадом. Можете оставить его прямо здесь; поскольку вы чужеземцы - я не стану вас штрафовать.
      Пираты взревели и бросились ко мне; но он рявкнул на них, и они осадили, как послушные псы.
      - Твой бык, похоже, знает тебя. Вы что, друг без друга не можете?
      Он добавил такую шутку, от которой моего парнишку аж повело. По тому, как хохотали его люди, было видно - они души в нем не чают.
      - Слушай, Пириф, ты кто? Повелитель людей или похититель коров? Я пришел посмотреть, - сказал я и потянулся за своим щитом.
      - Считай меня похитителем коров. Таким, что знает толк и умеет выбрать.
      Его яркие большие глаза были дерзки, но ленивы и беззлобны. Как у кошки, пока она не прыгнет.
      - Прекрасно, - говорю. - Это мне и говорили про тебя. Ну что ж, придется нам с тобой выяснить - стоит ли выбирать моих.
      Я отдал вожжи мальчику, и тот ухватился за них, будто в них была вся его жизнь. А я с оружием спрыгнул с колесницы.
      Мы стояли лицом к лицу... И тут я почувствовал, что никогда прежде не видел человека, которого мне так не хотелось бы убивать.
      Он тоже не рвался в драку, а стоял, опершись на копье.
      - Ты, как видно, любишь неприятности, - говорит. - Что ж, раз ты пришел ко мне - я не могу отказать. Я сделаю собачью радость из тебя, как из любого, кто хорошо попросит. А как будут стонать бабы над твоим телом!.. Я слышал, они тебя любили...
      - Не беспокойся, - говорю. - Ни одна зато не будет стонать под твоим. Когда мы с тобой поладим, ты будешь ублажать не женщин, а ворон.
      - Ворон? - он снова поднял брови. - Так ты сам не собираешься меня сожрать? Ты, значит, не таков, как я слыхал!
      - Тебе бы стоило почаще вылезать из пещеры, чтоб узнать обычаи людей, живущих в домах...
      Он рассмеялся, стоя с опущенным щитом, так что правая сторона его тела была открыта; он знал, что я не нападу на него врасплох... Но ни к чему было тянуть, ни к чему жалеть, что мы не встретились как-нибудь по-другому.
      - Послушай, Пириф, - сказал я. - Этот мальчик принес мне твой вызов. Он священный вестник, так что если я паду - не искушай судьбу. А теперь давай не будем лаяться, словно бабы у колодца над разбитым кувшином. К бою - и испытаем нашу бронзу!..
      Я закрылся щитом. Он постоял, глядя на меня своими зелеными кошачьими глазами... И вдруг - выдернул руку из перевязи своего высокого щита, так что тот со звоном упал наземь, и отбросил в сторону копье.
      - Нет, клянусь Аполлоном! Люди мы или бешеные собаки?!.. Если я тебя убью, то тебя ведь не станет, и я уже никогда не смогу тебя узнать... Громы Зевса! Ты пришел ко мне один, с мальчишкой-оруженосцем, веря в мою честь. Это я - твой враг!.. Каков же ты с друзьями?
      При этих словах мне почудилось, что бог, следивший сверху, спустился на землю и встал между нами. Камень свалился с сердца - и копье выпало из руки... Нога сама сделала шаг вперед, и я протянул руку. Его - с синей змеей вокруг кисти - потянулась навстречу; и казалось, я всю жизнь знал это пожатие.
      - Попробуй, - говорю. - Увидишь.
      Лапифы ворчали сквозь свои заросли.
      - Слушай, - сказал он. - Давай всё уладим. Я заплачу твой штраф за кражу скота. Поход был удачным, трюмы у меня полны, так что расчет с долгами меня не разорит. Ты царь - ты судишь... Если бы тебе нельзя было верить - ты ни за что не поверил бы мне.
      Я рассмеялся:
      - По-моему, старина Ойнопс уже свел свои счеты. А меня угостишь когда-нибудь - и будем квиты.
      - Идет, я тебя приглашу к себе на свадьбу!
      Мы обменялись кинжалами в залог дружбы. На моем была золотая чеканка царь на колеснице охотится на львов... Его был лапифской работы и очень хороший, - глядя на лапифов, не подумаешь, - рукоять усыпана золотыми зернами, а по клинку бегут серебряные кони.
      Когда мы обнялись, скрепляя зарок дружбы, я вспомнил про мальчика, пришедшего со мной смотреть на поединок. Он не казался разочарованным. И даже лапифы, - когда до их тупых голов дошло что к чему, - они тоже разразились радостными кликами и зазвенели щитами.
      Я чувствовал - как это бывает иногда, - что встретил демона своей судьбы. Я не знал, что принесет он - добро или зло, - но сам по себе он был хорош. Так лев хорош своей красотой и доблестью, хоть он и пожирает твое стадо; он рычит на копья над оградой, и факелы высекают искры из его золотых глаз, - и ты любишь его, хочешь того или нет.
      6
      Мы принесли жертвы и славно попировали вместе; для меня было само собой, что он останется погостить в Афинах.
      - С радостью, - сказал он, - но только после охоты в Калидоне. Похоже, что я пришел на юг раньше новостей, а у них там объявился один из тех гигантских вепрей, что насылает Бендида.
      Это Владычицу Луны так зовут у них в горах; в нем было не меньше лапифского, чем эллинского.
      - Как? - Я удивился. - Я же убил ту свинью в Мегаре; я думал, больше таких нет.
      - Если вслушаться в легенды кентавров, то раньше они встречались в изобилии...
      Его греческий был местами неуклюже-ходульным: слышна была работа его наставника, ведь у них даже при дворе говорили на нем редко. В остальном его язык был прибрежным пиратским жаргоном, и если у него он звучал лучше, чем у его людей, то только потому, что он сам был умнее их.
      - ... они говорят, их предки уничтожали их отравленными стрелами. Они, понимаешь, не охотятся благородно, они слишком дики...
      Я подумал о его банде лапифов и подивился, что это за люди такие, которые даже этим кажутся дикими.
      - Они едят мясо сырым, - сказал он, - и если спускаются со своих гор, то только для какой-нибудь пакости. Если бы свиньи перебили их предков, я бы не огорчился. Или если б их отцы устряпали свиней - тоже было б нехудо... Кентавры и сами-то достаточное проклятие, но вот и свиньи тоже появляются иногда.
      Я, было, обиделся на него за отказ быть моим гостем, но у него всегда находилось что сказать, так что рассердиться на него было невозможно.
      - В Калидоне, - сказал он, - они пожертвовали нескольких девственниц Артемиде. - На этот раз он вспомнил ее эллинское имя. - Трех они сожгли, а трех отправили на корабле на север, в то ее святилище, где девушки приносят в жертву мужчин. Но она послала им знамение, что ей надо вепря. Чем они ей не угодили - не знаю; но она такая богиня, что с ней надо считаться, ее даже кентавры остерегаются... Потому царь объявил охоту и дом открытый для воинов. Этого - прости меня, Тезей, - я пропустить не могу. Дружба дорога, но честь - дороже...
      Я почти видел наставника, вдалбливающего в него древние баллады. И тут он добавил:
      - Слушай, - говорит, - нам вовсе незачем разбивать компанию, мы поедем вместе!
      Я открыл было рот сказать: "У меня много дел..." Но ведь я уже годы пахал как вол - без отдыха, - хорошо было бы прогуляться на запад с Пирифом и его лапифами!.. Это меня искушало, словно нежный взгляд чужой жены.
      Он засмеялся:
      - Ты сможешь размять ноги на корабле, я ведь оставлял место для твоего стада.
      Я был еще молод. Недалеко за спиной был Истмийский поход, когда на заре не знал, что принесет день; был Крит и все его прелести... Мне было знамение от Посейдона: я родился, чтобы быть царем. Пока я шел к этому, всё во мне было подчинено одной цели; теперь эта цель была достигнута, и у царя было много работы... Но был еще и другой Тезей, томящийся в бездействии, - и Пириф понял это сразу. И я сказал:
      - А почему бы и нет?
      Так я забросил свои дела и подался в Калидон. Я видел, как катили корабли через мирный Истм, видел синь Коринфского залива меж гор и Калидон в его устье... И это была славная охота: великие подвиги, отличная компания, роскошный пир... Кончилось всё это скверно: с той охоты пошла кровавая вражда в их царской семье, и как часто бывает - погиб лучший... Но тогда все неприятности были еще впереди - и был великий победный пир в честь юного Мелеагра и длинноногой охотницы, с которой он поделил приз. Но лица вокруг стола уже потускнели в моей памяти, и оглядываясь назад, я повсюду вижу Пирифа.
      Я был любовником многих женщин, но мужчины - никогда. Так же и он, и наша дружба этого не изменила... Но брал ли я копье или лиру, поднимался ли на колесницу, подзывал ли собаку или ловил женский взгляд - я всегда видел перед собой его глаза. В нашей дружбе была примесь соперничества, и даже в нашем доверии - какой-то страх, что ли... С первого дня, как я его встретил, я доверил бы ему любимую женщину или свою спину в битве, - то же и он... Но я сам сомневался в тех своих качествах, за которые он любил меня всего больше; а он умел вызвать их - как птицу из лесу высвистывал.
      Возвращаясь из Калидона, я свернул с пути к дому. На север, в Фессалию, погостить у его отца.