Тезей (другой вариант перевода)

      - Раньше уеду - раньше вернусь, - сказал я.
      Она подошла к окну, потом вернулась назад... Волной накатился запах ее волос, и я вспомнил, как это было желать ее... Вдруг она резко повернулась ко мне, как кошка, что шипит открывая клыки:
      - Ты храбрый мальчик, эллин. Тебе не страшно отдать себя в руки Эгею? Теперь, когда он узнал уже, что у него за сосед! Всю жизнь он сражался за свою кучу камней и несколько полей среди гор, дрался словно волк за свое логово... Он обнищал в бесконечной войне со своей собственной родней, и ты доверишься такому человеку, хоть никогда его не видел?
      - Почему же нет, - говорю, - просящий - священен!
      На стене угасал последний свет уходящего дня; горы стали серыми; светилась лишь самая высокая, похожая на девичью грудь... Птица спрятала голову и стала похожа на моток пушистой шерсти... И в это время в спальню тихо вошла одна из женщин и принялась разбирать постель. Это непристойное недомыслие меня возмутило, но не я должен был остановить ее; я повернулся к царице. Она посмотрела на меня - в темноте я не видел ее глаз - и сказала женщине:
      - Можешь идти.
      Та пошла к двери, я ее задержал:
      - Приготовь мне постель в западной комнате, - говорю. - Я буду спать там, пока не очищусь от крови.
      Глаза у нее распахнулись, будто я сказал нечто неслыханное, потом зажала рот рукой и бросилась бегом.
      - Что за дурочка? - говорю. - И нахальная вдобавок... Я бы на твоем месте ее продал.
      Никогда я не пойму береговых людей. Я вовсе не хотел сказать плохо о ее доме, да и что я такого сказал?.. Невероятно - как ее возмутили эти слова! Ломает себе руки, оскалилась...
      - Поезжай! - кричит. - Поезжай к Эгею-Проклятому! Вы один другого стоите... - Она расхохоталась, но я мыслями был уже в Афинах - почти не слушал. - Да, поезжай к нему! Хочешь подняться выше своей судьбы - пробуй! Но когда придет расплата, то вспомни, что ты сам этого хотел...
      - Пусть Зевс меня судит, - ответил я, - он видит всё.
      И ушел от нее.
      На другой день я первым делом потребовал перо и египетской бумаги. С тех пор как я в последний раз писал, прошло уже много времени, - год, а то и два, - потому я попробовал сперва на воске: не разучился ли, не забыл ли какие буквы. В письме не было никаких секретов, но я хотел, чтоб мое первое письмо отцу было моим собственным; чтоб я сам его написал, а не писец. Оказалось, что сноровка возвращается быстро, и я еще могу писать тем красивым почерком, который вколотил в меня мой воспитатель. Я подписался "Керкион", - запечатал письмо царским перстнем - и сидел слушал, как затихает на Афинской дороге стук копыт моего гонца.
      Верхом там всего два часа езды, так что весь тот день я ждал его назад. У отца не было никаких оснований спешить; но я, по молодости, извелся от нетерпения и без конца придумывал всякие причины, почему бы задержался гонец. А он вернулся лишь на другой день после полудня.
      На нижней террасе была черная базальтовая скамья, среди колонн увитых желтым жасмином. Я ушел туда и вскрыл письмо. Оно было короче моего, написано четкой рукой писца. Отец приглашал меня быть гостем в Афинах, упоминал мои победы и соглашался очистить меня.
      Чуть погодя я приказал кому-то прислать гонца ко мне. Пожалуй, мне хотелось спросить у него, что за человек царь Эгей? С тех пор как я приехал в Элевсин, у меня часто появлялось это желание: спросить у кого-нибудь, кто его видел. Но и раньше и сейчас в этом было что-то недостойное; потому я просто спросил о новостях. Гонцов ведь всегда спрашивают.
      Он рассказал мне много всякой всячины, - не помню уже, мелочи, - а под конец сказал:
      - А еще все говорят, что жрица скоро станет царицей.
      Я поднялся на ноги.
      - Как это? - спрашиваю.
      - Видишь ли, господин мой, проклятие давит его. Родственники требуют царство, ни от одной жены нет сына, а критяне не отказываются от дани, как он их ни упрашивает.
      - Что это за дань?
      - Четырнадцать бычьих плясунов, господин мой, в будущем году. А они забирают самых лучших... И жрица в храме сказала ему... - Он умолк, будто что-то застряло в горле.
      - А эта жрица, она из Элевсина?
      - Она служила здесь в святилище, мой господин, но к нам пришла из какого-то северного храма, где-то за Геллеспонтом. Говорят, она видит далеко и может вызывать ветер; простой народ в Афинах зовет ее Коварной, а еще Скифской Ведьмой. Он когда-то давно лег с ней перед богиней, чтобы отвратить от царства какую-то беду; ей было знамение такое. Говорят, теперь он должен возвысить ее и поставить рядом с собой и вернуть старые законы... - Теперь я понял, чего это он так странно смотрел на меня все это время! А он, быстро так: - Но это ничего, господин мой! Ведь все знают, что за болтуны эти афиняне!.. Скорее дело в том, что у нее два сына от него, а наследника у него нет.
      - Можешь идти.
      Он исчез, а я принялся шагать взад-вперед по террасе, под желтым осенним солнцем. Никто меня не тревожил - люди подходили, но уходили назад, даже не обратившись ко мне. Однако вскоре я немного успокоился. Даже пожалел, что так сухо отпустил гонца. Надо было его наградить; ведь своевременное предупреждение - это всё равно что дар божий... А что до отца - какое у меня право сердиться на него? Эти восемнадцать лет он не женился - ради меня и ради моей матери; я должен был появиться раньше, если бы сумел поднять камень вовремя... Солнце было еще высоко, тень передо мной совсем короткая... "Тот, кто спит, получив предупреждение, - тот недостоин его. - Так я подумал. - Так зачем ждать до завтра? Поеду сразу".
      Я вернулся во Дворец, позвал женщин одеть меня. Красный кожаный костюм, что я привез из Трезены, был эллинский, и почти новый... Опоясался змеиным мечом Эрехтидов и, чтобы спрятать его до времени, надел короткий синий плащ с пряжкой на плече; такой, что можно не снимать, входя в дом.
      Сопровождать меня я взял лишь двоих слуг. Просителю не пристало брать с собой охрану; и потом мне хотелось, чтобы он видел, что я пришел с доверием, как друг... Никого больше я брать не собирался, но когда уже уходил - Филона со слезами ухватилась за мой плащ, зашептала: - все женщины, мол, говорят, царица убьет ее стоит лишь мне отвернуться... Я поцеловал ее, сказал, что дворцовые сплетни везде одинаковы... Но она глядела на меня так - такие глаза у загнанного зайца, когда он смотрит на копье. Да и я, подумав, усомнился в царице. И велел одному из слуг посадить ее на круп его мула, хоть это было и не совсем удобно.
      Мне привели коня; я послал сказать царице, что готов и хочу попрощаться с ней, - она ответила, что больна и ни с кем говорить не может. Я видел, что она ходит по своей террасе, - ну и ладно, меня никто ни в чем не упрекнет.
      Прыгнул в седло - поехали. Во дворе Товарищи меня приветствовали, но уже не совсем так, как раньше: теперь я был военный Вождь и принадлежал не только им одним. В другое время это бы меня расстроило, но в тот момент я весело им отсалютовал и почти сразу забыл о них: в лицо мне дул ветер с гор Аттики.
      Дорога сначала шла вдоль берега, а потом сворачивала в глубь страны. Вокруг была высохшая желтая осенняя трава, и олеандры покрыты пылью... У пограничной сторожевой башни мне пришлось говорить афинянам, кто я такой: они не ждали меня в тот день. Я почувствовал, что зря так спешу, - не солидно вроде получается, по-детски, - они могут худо обо мне подумать... Но стражники были предельно учтивы, и когда я поехал дальше - один из них обогнал меня и поскакал в Афины.
      Город я увидел внезапно. С поворота дороги меж низких зеленых холмов. Передо мной вздымалась громадная плоская скала - словно Титаны воздвигли эту чудовищную платформу, чтобы с нее штурмовать богов. Наверху на ней, ярко горя в свете заходящего солнца, стоял царский Дворец: кирпично-красные колонны, розовые стены в голубых и белых квадратах... Он был так высоко, что часовые на стенах смотрелись будто изделия златокузнеца, а их копья казались не толще волоса. У меня дух захватило, ничего подобного я не ожидал.
      Передо мной, на равнине, дорога вела к городской стене, к воротной башне. На крыше ее стояли лучники и копейщики, а их щиты висели на зубцах словно фриз. Здесь никто не спрашивал, кто я; проскрипел в пазах массивный засов, распахнулись высокие ворота на каменных шарнирах, отсалютовала стража... За воротами открылась базарная площадь и множество маленьких домиков, что сгрудились под скалой и по пологому склону ее подножия... Начальник стражи выделил двух человек - они пошли передо мной проводить меня к замку.
      Скала всюду была отвесна. Только с западной стороны по крутому склону вилась серпантином дорога, которая с боков защищалась каменной стеной. Дорога была очень неровной, неудобной для пешего хода, но настолько крута, что ехать верхом стало невозможно, и моего коня повели в поводу. Наверху стена упиралась в караульную башню; стража приложила древки копий ко лбу и пропустила меня. Далеко внизу были улицы и городские стены, и Аттическая равнина простиралась от моря до гор; на вершинах гор уже лежала лиловая вечерняя дымка, будто пурпурно-золотая корона... А передо мной были верхние ворота крепости. Каменный свод над воротами расписан белыми и алыми лентами, а посреди них - царский герб: змея дважды обвилась вокруг оливы... Последние лучи солнца светились будто желтый хрусталь - чисто и ярко.
      Место ошеломило меня. Я, конечно, слышал о нем, но представлял себе гору как гору, как обычно устроены замки царей и вождей; мне и во сне не снилось, что мой отец - хозяин такой мощной крепости. Теперь я понял, как он смог так долго продержаться против всех своих врагов: такая крепость может выстоять против всего мира!.. И понял, почему в легендах говорилось, что с тех пор, как Зевс сотворил людей, на Афинском Акрополе всегда жил какой-нибудь царь. И даже до людей там тоже была крепость - в ней жили гиганты, у которых было по четыре руки, и они могли на них бегать... И сейчас видны огромные камни, которые они сложили в давнишние времена.
      Через внутренние ворота я прошел на плато. По двору расхаживали часовые - теперь они уже не казались игрушечными, - а передо мной высился Дворец, с террасой, выходящей на север. Если отец был на террасе - он, наверно, видел меня на дороге... Сердце у меня заколотилось и пересохли губы.
      По дороге были еще дома придворных и дворцовой челяди, и росли неприхотливые деревья - сосны и кипарисы, - специально посаженные там для тени и для защиты от ветра. А под царской колонной главного входа стоял царедворец с чашей приветствия в руках. После долгой скачки и подъема вино показалось таким вкусным - никогда такого не пробовал. И, допивая его, я подумал: "Теперь наконец я у цели; с этим глотком я уже гость отца".
      Коня моего увели, а меня повели через внутренний двор в покои для гостей. Женщины уже наполнили ванну, и вся комната была мягкой от ароматного пара... Пока чистили мою одежду, я нежился в воде и оглядывался вокруг. По дороге я был ослеплен величием крепости; но внутри ее было видно, что царство истощено войной. Все содержалось в идеальном порядке, стенная роспись была свежа, купальные принадлежности отполированы, и масла смешаны отлично... Но женщин было мало, а какие были - не первой молодости и не так чтоб красавицы; и на мебели виднелись дырочки от заклепок, где когда-то было золото... "Да, - думаю, - слишком долго он вез этот воз в одиночку. Но теперь-то он ни в чем не будет нуждаться!"
      И вот я обсушен, натерт маслом, одет и причесан, и возле двери меня ждут - проводить в зал. Изразцовый пол галереи разрисован собачьими зубами и волнами; слева - колонны резного кедра; справа - фриз с грифонами, охотятся на оленей... Из боковых дверей выглядывали любопытные слуги, шептались... А от моих сапог разносилось эхо, и бряцание меча по заклепкам пояса казалось очень громким... Потом спереди стали различимы звуки в Зале: стучала посуда, двигали по камню столы и скамьи, кто-то настраивал лиру, кто-то бранил раба...
      В дальнем конце Зала было возвышение - помост между двух колонн, - там сидел царь. Его стол только что внесли наверх и устанавливали перед ним. От входа я смог разглядеть только, что он темноволос. Так я и думал, раз мать приняла его за Посейдона... Подойдя ближе, увидел, что в темных волосах много седины, и вообще заботы наложили на него свою печать: вокруг глаз были темные круги, а морщины возле рта глубоки, как шрамы. Подбородок закрывала борода, но на бритых губах была видна привычная усталость; и осторожность была видна в нем - этого надо было ожидать... Я почему-то думал, что лица у нас будут похожими, но у него было более продолговатое; и глаза карие, а не голубые, и глубже посажены, хоть не так широко; и нос с горбинкой; и волосы не шли от висков назад, как у меня, а свисали книзу, сужая лоб... На каком бы месте он ни сидел в Зале - любой бы сразу понял, что это Царь; но что этот человек почувствовал дыхание Посейдона и плыл через бурный пролив к Миртовому Дому - этого я не видел в нем. Однако это был он...
      Я шел к нему, не оглядываясь по сторонам; хоть чувствовал, как весь Зал меня рассматривает. По правую руку от него стояло пустое кресло, увенчанное двумя ястребами, а слева сидела женщина. Когда я подошел - он поднялся приветствовать меня и вышел навстречу. Я был счастлив: я совсем не был уверен, что он примет меня как царя. Он оказался чуть выше меня, пальца на два.
      Он сказал что полагается в таких случаях: мол, рад меня видеть и просит к столу, мол, мне надо сначала подкрепиться, а уж потом утруждать себя разговором... Я поблагодарил и улыбнулся - он тоже улыбнулся в ответ, но чуть-чуть: не то чтобы угрюмо, но скованно как-то, будто отвык.
      Я сел, мне поднесли стол, он показал резчику лучшие куски, чтобы тот положил мне... Хоть я и был голоден, но боялся, что не смогу съесть всего, что нагрузили на мой поднос. А сам он взял лишь немного печенья, да и то незаметно отдал белой гончей, почти всё. По дороге сюда у меня была заячья мысль: сразу же при народе сказать ему, что я его сын. Но теперь, увидев его, я понял, что это было бы неудобно. И кроме того, мне хотелось сначала узнать его поближе, как бы со стороны.
      Во время еды я видел краем глаза, что женщина из-за его плеча приглядывается ко мне. Я поклонился ей, прежде чем сесть, и успел разглядеть ее лицо. Она была не эллинка и не из береговых людей: широкое лицо, чуть плосковатый нос, глаза узкие и раскосые... Маленький изящный рот был изогнут, словно прятал тайную улыбку... Лоб ее, низкий и очень белый, был увенчан короной из золотых листьев и цветов, и золотые бутоны на золотых цепочках сверкали в густых прядях пышных черных волос.
      Виночерпий начал обходить второй круг. Я был еще не готов, но царь уже осушил свой кубок и махнул рукой, чтоб налили снова. И вот, когда он поднял руку, я увидел их рядом: руки, его и свою. Форма руки, пальцы, даже ногти как две капли воды!.. У меня захватило дыхание; я думал, он тоже заметит это, но та женщина что-то говорила ему в этот момент, и он не увидел.
      Я все-таки управился со своим блюдом, но показал, что больше уже не могу. И тогда он заговорил:
      - Мой царственный гость, по обличью ты эллин. И кажется мне, что до прихода в Элевсинский Дворец ты не был чужим в каком-то из царских домов.
      Я улыбнулся.
      - Это верно, государь. И нет человека, которому я открыл бы свое происхождение с большей охотой, чем тебе. Но позволь мне пока не говорить об этом - я объясню причину позже... А с какой просьбой я пришел к тебе, ты знаешь. Что до того человека - я убил его в честном бою, хоть он и пытался меня погубить... - И рассказал ему всё, как было. А под конец добавил:
      - Мне бы хотелось, чтобы ты знал: я не из тех, кто бьет из-за угла.
      Он смотрел на свой кубок, что держал в руках.
      - Сначала ты должен принести жертвы Дочерям Ночи. Госпожа Медея исполнит всё что нужно.
      Женщина посмотрела на меня своими раскосыми глазами.
      Я чуть подумал...
      - Всегда нужно ублаготворять Великую Мать, - говорю, - она принимает убитых в лоно свое. Но, государь, я эллин, как и ты; первым делом я должен пойти к Аполлону, Убийце Тьмы.
      Она посмотрела на него, но он этого не заметил.
      - Как хочешь, так и будет, - говорит. - Но становится прохладно; пойдем наверх, выпьем вина у огня в моих покоях. Там нам будет удобнее.
      Мы поднялись по лестнице, что была за его помостом, и белый пес пошел за нами. Комната выходила на северную террасу. Была уже почти ночь, поднималась ущербная осенняя луна... Город далеко внизу был уже не виден только горы вокруг на фоне неба. На круглом очаге горели пахучие поленья, перед ним стояли два стула, а в стороне - третий, перед вышивальным станком. На резной подставке горела малахитовая лампа, а по стенам шла роспись: охота на оленя, с великим множеством всадников... И еще там была кедровая кровать, затянутая красным.
      Мы сели. Слуга поставил между нами винный столик, но вина не принес. Царь наклонился вперед, поднес руки к огню... Я увидел, что руки у него дрожат, и решил - он уже достаточно выпил в Зале и теперь хочет повременить...
      Вот теперь мне надо было заговорить, но у меня язык будто прилип к гортани - я не знал, как начать. "Он что-нибудь скажет такое, - думаю, - что мне поможет, чтобы к слову получилось..." И начал расхваливать его крепость. Он сказал, что никогда ни один враг ее не взял.
      - И никогда не возьмет, - говорю, - пока ее обороняют люди, которые ее знают.
      Я успел заметить пару слабых мест, где войска, привыкшие к горам, могли бы пройти на Скалу, - и сейчас выдал это. Он быстро глянул на меня, и я подумал, что гостю не стоило бы так внимательно изучать его стены, зря это я... И был очень рад, что он заговорил об Истмийской войне. Заодно уж я рассказал ему и обо всех прочих своих победах. Каждый по молодости сделал бы то же самое, а мне еще хотелось, чтобы он знал, что ему не придется за меня краснеть...
      - Да, - говорит, - так что теперь ты царь Элевсина не только по названию, но и по сути. И всё - за одно только лето!
      - Я не для того пересекал Истм, - говорю. - Это случайно получилось по пути, если такие вещи бывают случайны.
      Он испытующе посмотрел на меня из-под бровей.
      - Так, значит, место твоей мойры не в Элевсине? Ты смотришь дальше?
      Я улыбнулся.
      - Да! - говорю.
      "Вот сейчас скажу," - думаю... Но в этот момент он резко встал и отошел к окну. Высокая собака поднялась и пошла следом; чтобы не сидеть, когда он стоит, я тоже вышел к нему на неосвещенную террасу. Земля была залита лунным светом, и далеко внизу на бледных полях лежала громадная тень Скалы.
      - Горы сейчас иссохли, - сказал я. - Хотелось бы увидеть их весной. И зимой, белыми от снега... А какой прозрачный воздух у вас - видно тень старой луны!... В Афинах всегда так ясно?
      - Да, воздух здесь прозрачный.
      - Когда поднимаешься по вашей Скале - она словно встречает тебя, будто помогает идти. Певцы зовут ее Твердыней Эрехтидов; воистину они могли бы звать ее Твердыней Богов.
      Он повернулся и вошел внутрь. Когда я зашел следом, он стоял спиной к лампе, так что лица его я не видел.
      - Сколько тебе лет?
      - Девятнадцать. - Я так часто повторял эту ложь, что она прилипла ко мне. Я тут же вспомнил, с кем говорю, рассмеялся...
      - Ты о чем? - спрашивает.
      - О!.. - начал я, но тут отворилась дверь и вошла Медея, а за ней слуга с инкрустированным подносом. На подносе было два кубка, уже полных; вино было подогрето, с пряностями, и аромат его наполнил всю комнату.
      Она вошла кротко, потупив глаза, и встала рядом с ним.
      - Мы после выпьем, - сказал он, - поставь пока на стол.
      Слуга поставил, но она говорит:
      - Надо пить, пока горячее, - и подает ему кубок...
      Он взял, второй она протягивает мне... Я хорошо его помню: отогнутые ручки с голубями на них, а по чаше чеканка: львы идут сквозь заросли.
      Запах у вина был чудесный, но я не мог пить, пока он сам мне не предложит. А он стоял со своим кубком и молчал, сам не пил. Медея ждала рядом, тоже молчала... Вдруг он поворачивается к ней и спрашивает:
      - Где то письмо, что Керкион прислал мне?
      Она удивленно посмотрела на него, но без звука пошла к шкатулке из слоновой кости, что была на подставке в углу, и вернулась с моим письмом.
      Тут он мне говорит:
      - Ты не прочтешь мне его?
      Я поставил свой кубок, взял у нее письмо... У него был строгий взгляд, и мне стало странно - неужели он плохо видит? Прочитал письмо вслух...
      - Спасибо, - говорит. - Я в основном его прочел, но не был уверен в нескольких местах.
      Я удивился:
      - Мне казалось, что написано разборчиво.
      - Да, да, написано разборчиво... - Он говорил рассеянно, словно думал о чем-то другом. - У твоего писца прекрасный почерк, но правописание варварское.
      Я бросил письмо на стол, будто оно меня укусило. Не только лицо - даже живот у меня наверно покраснел; стало жарко так, что я откинул плащ с плеч за спину... И не задумываясь, - чтоб не стоять перед ним дурак дураком, чтобы спрятать лицо, - схватил я кубок и поднес ко рту, пить.
      Я едва успел коснуться его губами - он вылетел у меня из рук. Горячее вино плеснуло в лицо, залило одежду... Золотой кубок со звоном покатился по цветным плитам пола, оставляя за собой пахучий дымящийся ручей; и густой осадок стекал с его краев, еще темнее чем само вино.
      Я вытирал лицо и изумленно смотрел на царя. Что это он?.. Что с ним?.. Бледнее мертвеца, и на меня смотрит такими глазами, будто увидел саму смерть... Тут я сообразил, что меч-то уже не спрятан под плащом. "Надо было сказать раньше, - думаю, - это он от волнения так... До чего ж нехорошо у меня получилось!" Я взял его за руку...
      - Сядь, государь, - говорю, - и прости меня. Я как раз собирался всё тебе рассказать.
      Подвел его к креслу... Он ухватился руками за спинку и остановился, едва дыша. Я обнял его за плечи... "Что бы ему такое сказать, - думаю, - что бы?.." И в этот момент белый пес прошел к нам с балкона и лизнул вино из лужи.
      Он кинулся вперед, схватил пса за ошейник, оттащил... Послышался звон женских украшений: жрица Медея - я совсем забыл о ней, так она была незаметна в своей неподвижности, - Медея укоризненно качала ему головой. Тогда до меня дошло.
      Вот болиголов-трава - холодеешь от нее; а крапива - жжет... Так я похолодел, так меня обожгло внутри, когда я понял... - только гораздо сильней. Я стоял как каменный. Женщина повела собаку к двери и выскользнула вместе с ней - я пальцем не шевельнул. Царь повис на спинке кресла, если б ее не было - упал бы... Наконец я услышал его голос, тихий, хриплый - словно предсмертный стон:
      - Ты сказал - девятнадцать... Ты сказал, тебе девятнадцать?
      Это привело меня в чувство. Я поднял кубок, понюхал, поставил его перед царем.
      - Это неважно, - говорю. - Достаточно того, что я был твоим гостем. А всё прочее нас с тобой больше не касается.
      Он прополз вокруг кресла, сел, закрыл лицо руками... Я отстегнул меч, положил его рядом с кубком.
      - Если ты знаешь этот меч, - говорю, - если знаешь - возьми его, быть может пригодится. Это не мой. Я нашел его под камнем.
      Ногти его впились в лоб, до крови. И он не застонал, не захрипел... - а такой звук, как бывает, когда из смертельной раны выдергивают копье: человек зубы стиснул, изо всех сил держится - а все равно... Он плакал, словно душу ему из тела вырвали; а я стоял, как свинцом налитый, и хотелось мне сквозь землю провалиться или раствориться в воздухе... - исчезнуть в общем.
      Пока он не заплакал, до меня не доходило, что это мой отец; а теперь я это почувствовал. И так мне было стыдно, будто это я совершил преступление. Пол был затоптан винными следами, приторно пахла гуща в кубке... Я заметил какое-то движение: на другом конце комнаты тяжело дышал слуга. Глянул на него - он, казалось, готов был в стену влезть. "Царь тебя отпускает", говорю. Он тотчас исчез.
      На очаге обрушились головни, взметнулось пламя... Жар от огня, и пальцы царя, рвущие его седые волосы, и моя немота - худо мне было от всего этого; я вышел на балкон. А там - тишина, покой, громадный простор, залитый лунным светом... Призрачные горы стали ближе, светились будто сумрачный янтарь... Внизу на стене встретились двое часовых, их копья скрестились... Издалека слабо доносились песня и аккорды лиры... Крепость парила между землей и небом в прозрачном сиянии, которое, казалось, ниоткуда не шло, существовало само по себе; а под ней уходили к равнине громадные черные скалы.
      Я положил руки на балюстраду и смотрел на стены, что сливались основанием с самой Скалой, и вот тут - когда я так стоял - всё это стало вливаться в меня, словно морской прилив; с пением прибоя заполнило мне сердце и замерло в нем, как затихшее море. И я подумал: "Вот это - моя мойра".
      Моя мойра... Душа рвалась охватить ее; всё остальное в тот миг стало как облачко пыли или летний дождь... К чему мое негодование? Тысячу царей знала эта Скала; кто скажет - сколько из них ненавидели своих отцов или сыновей, или любили не тех женщин, или плакали из-за чего?.. Всё это умерло вместе с ними и истлело в их могилах. Осталось только - что они были царями Афин. Устанавливали законы, расширяли границы, укрепляли стены... Высокий град, чьи камни излучают свет! Твой демон вел меня сюда, а не желание мое; так ощути же руку мою, узнай мою поступь - прими меня! И я пойду, куда поведут меня твои боги, и по знаку их я уйду... Я пришел к тебе ребенком, Твердыня Эрехтея, но ты - ты сделаешь меня царем!..
      Так я стоял там. Потом вокруг меня что-то изменилось: тишина стала другой. Все так же доносилась издалека песня... Потом я понял: отец затих, не плачет. Я представил себе, как он стоит на этом самом месте и оглядывает крепость, осажденную врагами; или видит поля, посеревшие от засухи, или или слышит, что на границе появился новый царь, которому мало Элевсина... Ведь я стоял там в эту ночь только потому, что он хорошо удерживал Скалу всё время, до того самого дня. И всё время - жестокая борьба, бесконечные хитрости... А теперь вот надежда на меня обернулась для него таким ударом... Горечь и злость ушли; я почувствовал сострадание, понял его боль.
      Вошел к нему. Он сидел у стола, подперев голову руками, и неподвижно смотрел на меня. Я встал возле него на колени и позвал:
      - Отец...
      Он протер глаза, словно не веря себе.
      - Отец, - повторил я, - посмотри, до чего верно говорят, что судьба всегда приходит не в том облике, в каком ее ждешь. Боги сделали это, чтобы напомнить нам, что мы смертные. Хватит горевать, давай начнем сначала.
      Он вытер глаза ладонью, долго смотрел на меня молча... Потом сказал:
      - Кто может знать, что сделали боги и зачем? Но в тебе очень много не от меня...
      Он убрал волосы с лица и вроде подвинулся ко мне - но тотчас отпрянул. Я понимал, что после всего, что случилось, он не может обнять меня первый, я должен это сделать... Так я и сделал, хоть неловко было; и еще я боялся, что он снова заплачет. Но он уже держал себя в руках, и, мне кажется, мы оба почувствовали, что в следующий раз это получится легче.
      Отпустив меня, он подошел к двери, хлопнул в ладоши и сказал кому-то снаружи:
      - Возьми четырех человек и приведи сюда госпожу Медею, захочет она или нет.
      Тот ушел.
      - Вы ее не найдете, - сказал я.
      - Ворота заперты на ночь, - говорит, - и боковой вход тоже. Если она не умеет летать - она здесь. - Потом спрашивает: А как тебя зовут?
      Я глянул на него - потом вспомнил, и мы оба почти улыбнулись. Сказал ему...
      - Это имя мы выбрали с твоей матерью, - говорит. - Почему же ты не подписал им свое письмо?
      Я рассказал про свое обещание матери; он спросил про нее, про деда... Но сам все время прислушивался, не идет ли стража. Вскоре послышались шаги, он отодвинулся от меня, сел, задумавшись, - подбородок на кулаке, - и говорит: "Не удивляйся ничему, что услышишь, и соглашайся со мной".
      Когда ее ввели, вид у нее был такой, словно она хочет знать, по какому праву с ней так обращаются. Но глаза были насторожены.
      Отец начал так:
      - Медея, мне был знак с неба, что Элевсинский царь должен стать моим другом. Его враги - мои враги. Ты поняла?
      Она вскинула свои черные брови.
      - Ты царь; как ты решил, так тому и быть. Но ты притащил меня сюда, как преступницу, только для того, чтобы известить об этом?
      - Нет, - говорит. - Мой друг царь, прежде чем попал в Элевсин, плавал на север, за Геллеспонт, в Колхиду, откуда ты родом. Он говорит, что на тебе кровавое проклятие: ты убила собственного брата. Что ты скажешь на это?
      Теперь ее удивление было искренним. Она повернулась ко мне разъяренная, но я уже понял, что задумал отец.
      - Все знают, - говорю, - что ты бежала на юг от мести.
      - Какая ложь!.. - кричит...
      Но я следил за ее глазами - в них мелькнул испуг. Что-то она там натворила.
      А отец дальше:
      - Он рассказал мне всё и подтвердил свои слова клятвой...
      И тут она не выдержала:
      - Раз так, то он - клятвопреступник! За всю свою жизнь он не покидал ни на шаг остров Пелопа. До нынешней весны!
      Отец посмотрел ей в глаза.
      - Откуда ты это знаешь?
      Лицо у нее застыло глиняной маской.
      - Ты мудрая женщина, Медея, - говорит, - тебя правильно прозвали. Ты гадаешь по камушкам, по воде и по руке человеческой; ты знаешь звезды, ты можешь создавать дым, что приносит истинные сны... Быть может, ты знаешь, кто его отец?!
      - Этого я не видела, - говорит, - это было в тумане... - Но в голосе слышался страх. Да, мой отец был опытный судья и знал свое дело; мне было чему у него поучиться.
      Он повернулся ко мне.
      - Я не был уверен, - говорит. - Она могла сделать это по ошибке, от неверно понятого знамения. - Потом офицера стражи спрашивает: - Где вы ее нашли?
      - На южной стене, государь. Сыновья ее были там же. Она хотела заставить их спускаться вместе с собой, но Скала крута, и мальчики боялись.
      - Всё ясно, - сказал отец. - Тезей, я отдаю ее в твои руки. Делай с ней все, что сочтешь нужным.
      Я подумал... Ведь пока она жива, где-то кому-то будет от этого плохо, это уж точно. И спрашиваю у отца: