Критянин откланялся. Меня охватили воспоминания, но я встряхнулся и вернулся было к делам... И тут увидел гонца, скачущего с востока. Аминтор, теперь начальник моей стражи, встретил его - и тоже бросился бегом будто ненормальный. Он стукнул в дверь и, упав на пороге, выдохнул как на бычьей арене:
      - Тезей!.. Подарг на свободе!
      - Отдышись, - говорю. - Раз так, то придется его поймать, вот и всё.
      - Он взбесился. Эти болваны-критяне упустили его, и он свирепствует в Марафоне. Трое мужчин убиты сразу, еще четверо и женщина умирают, и маленький ребенок...
      - Старина Снежок? - удивился я. - Но ведь он никогда не бузил. Дельфинам приходилось раздразнить его, чтоб он начал нападать.
      - Его везли по морю. И достаточно подразнили в Марафоне, пока пытались поймать. Кроме людей он убил трех лошадей, а мулов и собак - никто и не считал...
      - Собак?!! - я вскочил. - Идиоты несчастные!.. Они что не знают, кто он такой?
      - Очевидно, нет. Мы на Крите привыкли к этим громадным зверям, но наши здешние быки - телята против него; люди приняли его за чудовище...
      - Чего они полезли, болваны, прежде чем послали ко мне?
      - Теперь они оставили его в покое и начали молиться. Говорят, что его послал Посейдон, чтобы истребить их. Они зовут его Бык из Моря...
      Это прозвучало как гонг. Я постоял молча... Потом начал снимать одежду. Обнаженный, подошел к сундуку, где было сложено мое снаряжение бычьего прыгуна; с украшениями не возился, но надел бандаж из тисненой и позолоченной кожи. На арене привыкаешь играть со смертью, но стать кастратом - увольте.
      Аминтор что-то говорил, но в ушах у меня звучали слова старой Микалы. Тогда, у смертного ложа отца, я знал, что она говорит по Воле. Тайная тень осталась с тех пор в моей душе - грядущая судьба, подстерегающая меня. И вот мы встретились. Совсем немного времени прошло: я еще быстр и силен, и не утратил молодого задора и тренированной хватки в руках... Сегодня избавлюсь - или погибну.
      Аминтор схватил меня за руку, потом вспомнил, кто я, и отпустил.
      - Государь!.. Тезей, что ты делаешь?! Ты не сможешь взять его теперь бык, которого покусали!..
      - Посмотрим, - говорю. Я обшаривал сундук в поисках амулета. Хрустальный бык на шейной цепочке, я никогда не выходил без него на арену. Плюнул на него, на счастье, надел и позвал своего камердинера:
      - Пошли в Марафон глашатая, срочно. Пусть кричит, чтобы люди не трогали быка, а спрятались в домах и оставались бы там, пока я не пришлю вестей. Оседлай мне Грома. Мне нужна сеть для быков - пусть приторочат к седлу - и самая крепкая привязь, как при жертвоприношениях берут. Торопись. Никакой стражи, Аминтор. Я пойду один.
      Слуга открыл было рот - закрыл - вышел.
      Аминтор ударил ладонью по бедру и закричал:
      - Святая Мать! Где же смысл?.. После целого года на арене выбросить свою жизнь под ноги критянам!.. Клянусь, они рассчитывали на это! Клянусь, у них был приказ выпустить быка! Они знают твою гордость, они на это и надеялись!..
      - Я бы не хотел разочаровать критян после года на их арене. И как бы там ни было, Аминтор, мы не на арене; не ори мне в ухо.
      Однако он провожал меня вдоль всей лестницы, упрашивая вызвать Элевсинскую гвардию и убить быка копьями. Быть может, те, кто остался бы под конец, и смогли бы это сделать; но бог послал эту судьбу - мне - не для того чтобы я спасался от нее чужими жизнями.
      В Афинах все уже знали. Люди стояли на крышах - хотели посмотреть, как я еду; некоторые порывались следом... Я приказал своим конникам вернуть их и самим остаться у ворот. Дорога была пустынна, и когда я скакал в Марафон меж оливковых рощ и зеленых ячменных посевов - нигде не было ни души, только удод кричал в полуденной тишине да чайки на берегу.
      Меж высоких черных кипарисов шла дорога к морю, а возле нее была маленькая винная лавочка. Из тех, где собираются крестьяне по вечерам, когда распрягут своих волов: скамейки под раскидистой шелковицей; вокруг бродят куры, пара коз и молоденькая телка; маленький саманный домик - старая развалюшка, дремлющий в солнечном мареве... За ней плоский болотистый луг, длинная полоса равнины между заливом и горами, - синее море плескалось на пляже, заваленном водорослями и плавником... Медленные тени облаков, пышных как гроздья винограда, ползли по опаленным солнцем горам; от самого берега и до оливковых деревьев, посаженных чуть повыше, росла тощая, худосочная трава с желтыми цветами мать-и-мачехи... И среди цветов, словно громадная глыба драгоценного белого мрамора, стоял критский бык.
      Я привязал своего коня к кипарису и тихо пошел вперед. Это был Старина Белый - без сомнения, - на рогах я разглядел краску, оставшуюся от бычьей арены: золотые полосы блестели на солнце, хоть концы были в грязи... Подходил полдень, час Бычьей Пляски.
      По тому, как он озирался вокруг, - сразу было видно, что он на грани. Хоть я был далеко, он меня увидел, взрыл землю передним копытом... Я отошел подумать: не было смысла трогать его, пока я не готов.
      Потом прыгнул в седло, мой конь медленно пошел мимо лавчонки... И опять попалась на глаза телушка, медово-желтая, с мягкими карими глазами. Я вспомнил, как ловят быков на Крите, и посмеялся над своей медлительностью. Снова привязал коня - и постучал в дверь.
      Прошаркали медленные шаги, дверь чуточку приоткрылась, и выглянул глаз, видно что старый.
      - Впусти меня, мать, - сказал я. - Мне надо поговорить с твоим мужем.
      - Ты, наверное, чужак здесь... - она открыла дверь.
      Внутри было пусто и чисто, как в птичьем гнезде. Она, очевидно, давным-давно овдовела... И была такой высохшей, что казалось, ей лет сто, не меньше. Глаза были еще синими и ясными, но чудилось, вот дунь на нее - и улетит.
      - Нечего тебе делать на дороге, сынок, - говорит. - Ты не слыхал крикуна? Великий Царь афинский приказал всем запереться в домах, пока он не приведет свое войско. В наших полях бешеный бык буянит, говорят он из моря вышел... Ну ладно, заходи-заходи, чего уж с тобой делать... Гость из чужой земли - свят; а я по говору слышу, что ты из дальних стран...
      Мне стало неловко. Она была первой, кто сказал мне, что я подхватил критский акцент в Бычьем Дворе.
      Она ковыляла вокруг, наливая вина и воды в глиняную чашу, потом усадила меня на трехногий стул и дала ячменного хлеба с козьим сыром... Пора было мне сказать, кто я такой, но мне не хотелось слишком волновать ее. Я сказал:
      - Да благословит тебя Великая Богиня, мамаша, теперь я смогу работать лучше. Я ловец быков из Афин. Приехал вот за этим.
      - Батюшки!.. Что думает наш Царь?!.. Один молоденький паренек, совсем один, против громадного быка в ярости!.. Ты должен вернуться назад и сказать ему, что ничего не выйдет из этого. Он-то не знает повадок скота, он других для этого нанимает!
      - Царь знает меня. Я учился своему ремеслу на Крите, а этот бык как раз оттуда, поэтому я и приехал. Мать, можешь ты одолжить мне свою корову?
      Бедняжка задрожала с ног до головы, челюсть у нее отвисла.
      - Взять мою бедную Софрину, чтобы этот лютый зверь ее убил? Ведь у Великого Царя тысяча своих коров!
      - Что ты! Он ее не убьет, - говорю, - не бойся. Она его успокоит. А если он обслужит ее - она принесет тебе лучшего теленка во всей Аттике, ты сможешь выручить за него целое состояние.
      Она отошла к маленькому окошку, едва не плача и бормоча что-то.
      - Будь добра, бабушка. Не ради меня - ради всех людей.
      Она обернулась.
      - Бедный мальчик! Бедный мальчик, ты рискуешь своей плотью, своей жизнью - что значит против этого моя корова?.. Возьми ее, сынок, и пусть Всематерь поможет тебе!
      Я поцеловал ее. В этой иссохшей старушке было море юной свежей доброты - и это было добрым знамением, после старой Микалы.
      - Я позабочусь о тебе перед Царем, мать, если только останусь жив. Клянусь своей головой. Скажи мне, как тебя зовут, и дай что-нибудь на чем пишут.
      Она принесла мне из лавки затасканную восковую табличку. Я стер старые счета и написал: "Царь должен Гекалине трех коров, сто кувшинов сладкого вина и молодую сильную рабыню. Если я умру, афиняне должны послать в Дельфы и спросить Аполлона, как избрать нового царя. Тезей". Она глядела, как я пишу, и кивала головой: читать она конечно не умела.
      - Сохрани это и благослови меня, мать. Мне пора идти.
      Когда я уходил, уводя ее телку, то видел маленький яркий глаз в щели между ставнями.
      Подарг отошел дальше... Я двигался к нему, когда увидел на пляже что-то слишком белое для дерева, выброшенного морем. Это было тело, почти нагое, я бросился бегом: на нем была форма Бычьего Двора.
      Это была девчушка из моей команды, одна из афинских данниц. Она вышла против быка с большим достоинством, чем я: кроме бандажа надела золоченые сапоги и ручные ремни, и все свои драгоценности, и раскрасила лицо, как для арены... У нее была страшная рваная рана в боку и, наверно, разворочено всё нутро, но она была в сознании и узнала меня.
      Я опустился на колени возле нее.
      - Феба!.. Ну что это такое?.. Почему ты не дождалась меня, ведь вы не могли не знать, что я приду!..
      - Тезей!.. - Лихорадочно блестевшие глаза блуждали, она с трудом дышала сквозь темную кровь, что сочилась изо рта. - Тезей!.. Филия умерла?
      Я огляделся. Сначала увидел бычью сеть, а потом - еще одну девушку, наполовину в воде, куда ее забросили рога.
      - Да, - сказал я. - Она умерла сразу.
      Они были любовницами на Крите, в Бычьем Дворе это было принято...
      Феба подняла руку и пощупала свою рану.
      - Мне нужен топор, Тезей. Ты сможешь это сделать?
      - Нет, родная моя, у меня ничего нет с собой. Но это уже недолго, потерпи. Возьми меня за руку.
      Я думал, как я берег их в Лабиринте, тренировал их, ободрял, сам выступал вместо них, если им было тяжело, - и вот тебе!..
      - Что так случилось... оно к лучшему... Мы вернулись слишком... гордыми... Наша родня нас ненавидела...
      Так часто бывает с воинами: пока их раны не охладеют, они все говорят, говорят... - а потом угасают, как выгоревшая лампа. Она умолкла, тяжело дыша... Я погладил ей лоб, пот был липким.
      - Мой отец... обозвал меня бесстыжей шлюхой... за то что... прыгала на нашем ... старом воле ... мальчишкам показать ... А Филия ... они ее посватали ... за лавочника ... Жирный, как свинья, на Крите мы бы его быку отдали, а они ... говорили, что она должна быть счастлива ... заполучить его ... после того как ... была фигляршей и жила ... напоказ....
      - Им надо было сказать это мне, - сказал я. Но здесь не на кого было злиться, только умирающая и мертвая.
      - Они нас ... звали ... мужененавистницами ... О, Тезей! Ведь ничего-ничего здесь не осталось ... как в Бычьем Дворе. Ни чести, ни ... вот мы ... и пошли...
      Голова ее откинулась назад, и глаза закрылись, но она снова открыла их и, сжав мою руку, прошептала:
      - Он бьет рогами вправо.
      Душа ее вылетела с последним смертным вздохом, - рука выскользнула из моей, - я остался один.
      Да, Бычьего Двора больше нет. Но, поднявшись на ноги, я увидел на грязной равнине громадную белую тушу, благородно-свирепого зверя, нюхающего ветер. Бычьего Двора больше не было, но бык еще оставался.
      Я шел вдоль олив, пока не нашел старого толстого дерева, поближе к морю. Привязал там корову, длинную бычью привязь со скользящей петлей накрепко обмотал вокруг ствола... Потом залез на дерево и укрепил там сеть на двух ветвях - так, что она едва держалась... Теперь оставалось только призвать богов. Я выбрал Аполлона, раз уже критские быки ведут род от его священного стада, и пообещал ему этого, если он поможет мне его одолеть. А потом принялся за дело.
      Подарг стоял ко мне задом и махал хвостом: гонял мух. Я лизнул палец, чтоб узнать направление ветра, - надеялся, что запах телки привлечет его, но бриз тянул с моря.
      Вышел на прибрежный луг, ступая по шагу; под солнцем глина запеклась бугристой коркой - здесь не разбежишься... Мне не хотелось уходить от дерева слишком далеко; я подобрал пару камней, но они упали с большим недолетом. Пришлось выйти дальше - один со своей короткой тенью среди желтых цветов - и бросать снова... Камень едва не пролетел мимо, но попал, и он оглянулся через плечо. Я помахал рукой, чтобы привлечь его. Если он пойдет, то будет быстр, как боевая колесница... Он мотнул головой и хмуро глянул на меня, будто говоря: "Я отдыхаю. Будь благодарен и не испытывай меня". И отошел подальше.
      У меня в ушах звучал плеск волны на пляже, и вместе с ним голос старой Микалы: "Не выпускай Быка из Моря!.." Но ведь его уже выпустили - и я должен его связать; в этом залог моей удачи на всю жизнь!.. Чего же я жду?
      Я побежал прямо к нему до половины расстояния. Он наблюдал за мной, роя копытом... Я сунул два пальца в рот и громко просвистел сигнал фанфар, какой играют когда быка выпускают на арену.
      Он насторожил уши; потом прочно оперся на передние ноги и опустил голову. Но не бросился. Он говорил так ясно, будто словами: "Ну что ж, плясун! Если ты знаешь игру - почему ты так далеко? Подходи, малыш, подходи... И попляши со мной, возьми быка за рога!"
      В нем была мудрость зверей, в которых вселяются боги; я должен был заранее знать, что он втянет меня в Бычью Пляску... Я поднял руку - как на арене в Кносе - и приветствовал его салютом капитана.
      Было непривычно не слышать криков с трибун. "Подожди, - думаю, - будет еще непривычнее не иметь команды..." Это меня рассмешило: один на арене не может ничего, если бог не вдохнет в него безумия.
      Его копыто скребнуло землю... И он двинулся вперед - быстрый, как я его и помнил.
      На арене нет ничего ценнее, чем совет умирающего. Зная, что он бьет вправо, я чуть подался влево, чтоб оказаться напротив, и ухватился за испачканные и покрашенные рога. Мозоли Бычьего Двора сошли с моих пальцев и ладоней, но руки сохранили силу и цепкость. Я взлетел на него - стойка на плече - и почувствовал, что мой вес для него - привычное дело. Мы поняли друг друга, и я знал что он мне рад: он был здесь вдали от дома, в чужой стране, где люди били и собаки кусали его, - его, священного сына Солнца, привыкшего к царскому почтению!.. Вес, касание, хватка плясуна - всё это было родное, оно утешало его и помогало ему прийти в себя.
      Только Бычьей Пляской мог я завлечь его туда, куда мне было нужно, потому я сам стал своей командой. Это было самое последнее и самое лучшее выступление Тезея-афинянина, капитана Журавлей; в Марафоне я работал один перед богами и мертвыми.
      Когда я спрыгивал с быка, некому было подстраховать меня или отвлечь его. Но он был так же непривычен к этому, как и я, и соображал медленнее это меня и спасало. Я уклонялся, когда он поворачивался ко мне, обходил его, чтобы встретить, и прыгал снова и снова, всё время двигаясь к своему дереву. Ладони уже были сбиты в кровь, руки начали дрожать от усталости... Я снова собрался для прыжка и думал: "На этот раз он почувствует мою дрожь, на следующий - убьет"... Но он глядел мимо меня и нюхал воздух, - а потом побежал к дереву. Телка нежно замычала и подняла свой желтый хвост.
      Всё тело болело как одна сплошная рана, и я не двигался, стараясь отдышаться, пока не увидел, что он забыл обо мне. Тогда я подкрался к нему, закинул петлю на его заднюю ногу и забрался на дерево.
      Поначалу он не почувствовал пут - ему было не до того, - потом стал дергать и рвать, так что дерево затряслось. Ствол был в два обхвата и простоял не меньше сотни лет, но я думал - он его выворотит; мне пришлось цепляться как мартышке, чтобы не свалиться вместе с сучьями и птичьими гнездами.
      Однако веревка держалась, и в конце концов он устал. Его и раньше ловили на пастбищах Крита, и больших огорчений это не приносило... Он успокоился, и я набросил на него сеть.
      Теперь я был уже не один. Будто поле было засеяно людьми и теперь проросло. Вокруг собралась толпа, - наверно, они подкрались, пока я был на дереве, - кромки сети не хватало для всех желающих ухватиться. Я спустился вниз, показал им, как поймать в сеть его ноги, чтобы, потянув, можно было свалить его... Они могли бы убить его ножами и копьями, вымещая свой страх, как делают низкие люди; и я был рад сказать им, что он обещан Аполлону, - он не заслужил такой подлой смерти.
      Я приказал им ждать и пошел один, захватив телку. Надо было отдать долг. Старушка была такая хрупкая - я не хотел, чтобы она узнала, кто я, от кого-то другого. Потому подошел сам, постучал... Ответа не было. Я вошел она лежала возле окна; поднял ее - весу в ней было что в мертвой птичке. Она растратила свое последнее дыхание, заботясь обо мне, следя за моей борьбой; надеюсь - успела увидеть и победу...
      Там, где был ее домик, я построил ей гробницу и приношу ей жертвы каждый год. Служанка, которую я обещал ей, поседела, ухаживая за ее могилой... Жители Марафона тоже приносят ей жертвы. Они верят, что она делает их скот плодовитым, так что ее не забудут и после моей смерти.
      И девушки лежат неподалеку. Я приказал насыпать им курган, как воинам, и похоронил их вместе. Родня ворчала - пока я не вышел из себя и не сказал им, что о них думаю!.. После этого они притихли.
      А тогда я вернулся к быку. Люди всё еще смертельно боялись его, и я сказал, что останусь с ним, пока его не отдадут Аполлону. Его крепко обвязали с обеих сторон, я сел ему на шею верхом и погнал его в Афины. Он не возражал против криков и цветов из толпы - привык к этому на Крите... Так он и шел не противясь к богу, которому принадлежал, и до последнего мига надеялся на возврат Бычьего поля и добрых старых дней. Это я знал, что они никогда не вернутся.
      Но когда он выдохнул в небеса свою сильную душу и я услышал пеан - моя душа вознеслась на орлиных крыльях: я встретил и победил злой рок своей судьбы. Я был- воистину - Царь.
      4
      Горы еще не успели умыться летними ливнями, когда мы разгромили Крит.
      Я вел туда два боевых флота; второй пришел из Трезены, от царя Питфея. Он был слишком стар, чтобы идти самому, но прислал отряд своих сыновей и внуков; это были стоящие парни, свою долю добычи они вполне заслужили. Прожив на Крите год пленником Лабиринта, я знал страну не лучше остальных; но я знал тамошних крепостных, - коренных жителей этой земли, - и они знали меня. Они верили, что я дам им больше справедливости, чем их полугреческие хозяева, и помогали мне чем могли. И если кто попадет на Крит - даже сейчас он там услышит, что я их не обманул.
      Перед полуразрушенным и кое-как залатанным Лабиринтом, сохранившим черные следы пожара, еще стоял портал Бычьего Двора с малиновыми колоннами и громадным красным атакующим быком на стене. Здесь мы выиграли решающую битву за Кносскую равнину. Люди в восточных горах дики, как лисы, - им нужна свобода, а не власть... Минос почти не тревожил их, я - тоже. Но тот Крит, что был владыкой морей и островов, - он был в моих руках и достался мне без большой крови. За тысячу лет владычества Лабиринта они привыкли к сильной власти, им нужен был хозяин; распад страны на мелкие владения казался им возвратом к хаосу... Это был урок для меня: позор мне, если не сделаю свою страну такой же цивилизованной, как та, которую покорил.
      Даже самого Девкалиона я не тронул, когда он попросил пощады. Я был прав: он оказался куклой, которая могла плясать и под мою дудку. Не гордый, лишь тщеславный, готовый быть вассальным царем и обязательным союзником - за видимость власти у себя во Дворце... Жена его была такой же изнеженной и ленивой; иная могла быть опасна на Крите, но она - нет. Потому, когда я узнал, что они воспитывают Федру, - решил, что нет нужды забирать ее от них. Я хотел повидать ее перед отплытием, но все время было слишком много дел, и уже в гавани, когда мы выходили, я купил у нубийца клетку с яркими птичками из Африки и послал ей в подарок.
      По дороге домой я зашел в Трезену, вместе с дядьями и двоюродными братьями, чтобы приветствовать своего деда - впервые с тех пор, как покинул его дом. Он ждал меня у причала - высокий сутулый старый воин, в парадном облачении... В последний раз я видел его таким, когда мы встречали царя Пилосского. Он тогда прогнал меня домой - пока мы ждали гостя причесаться... Это было четыре года назад, мне было пятнадцать тогда...
      Юноши выпрягли коней и покатили колесницу вверх, через Орлиные Ворота. Звучали пеаны, сыпались мирты и лепестки роз... На ступенях Дворца, стоя, ждала моя мать. Когда мы расставались, она пришла прямо от алтаря Матери, где спрашивала знамений обо мне; оборки ее платья звенели тогда золотом, а волосы под диадемой хранили запах фимиама... Теперь в ее прическе были фиалки и ленты, а юбки были вышиты цветами; она держала в руках гирлянду, чтоб увенчать меня... Она была ослепительно красива, но когда я подошел вплотную, чтобы поцеловать ее, увидел, что постарела. После пира в Зале дед повел меня в свои покои наверху. Табурет, на котором я сидел прежде у его ног, исчез; вместо него стояло кресло, которое он берег для царей.
      - Ну, Тезей, - сказал он, - Великий Царь Аттики, Великий Царь Крита... Что дальше?
      - Великий Царь Крита, дедушка, и Царь Афинский. Великий Царь Аттики это пока только слова. Этого еще надо добиться.
      - Аттика - это такая упряжка, на которую трудно надеть общее ярмо. Очень уж разные все, только грубость у них одинакова. Сейчас они платят тебе подати и воюют с твоими врагами - это уже много, в Аттике.
      - Нет, мало. Слишком мало! Дом Миноса простоял тысячу лет потому, что Крит имел один общий закон.
      - И, однако, он пал...
      - Да, пал. Но как раз потому, что законности еще не хватало. Она кончалась на уровне крепостных и рабов. А люди, которым нечего терять, опасны...
      Дед поднял брови - так глядят дедушки на маленьких мальчиков... Но ничего не сказал.
      - Царь должен был заботиться о них, - говорю. - Не только подавлять, но и защищать их от произвола... Разве мы не говорим, что все беспомощные сирота, чужеземец, нищий, которому нечем заплатить, который может только попросить, - разве не говорим, что все они священны перед Зевсом-Спасителем? Царь должен отвечать за них - он рядом с богом. За крепостных, за безземельных батраков, за пленных... даже за рабов!
      Он молча задумался. Потом заговорил:
      - Ты теперь сам себе хозяин, Тезей. Себе и многим другим... Но я прожил дольше, и вот что я тебе скажу. Самое сильное в людях - это стремление сохранить свое. Тронь его - и ты себе наплодишь врагов, которые будут ждать своего часа. Ведь ты не для того стал царем, чтобы сидеть сложа руки дома по пять лет кряду, верно? Берегись камня за пазухой.
      - Да, государь... Но я и не собираюсь никого гладить против шерсти. Их обычаи, что сохранились у них от предков, - все эти маленькие богини на перекрестках дорог, деревенские жертвоприношения... - это для них, как крыша в непогоду. Я ведь был на чужбине, я это всё понимаю. Но они живут в страхе, все, от вождя до свинопаса... Боятся разбойника, который выскочит из-за холма; боятся придиру-хозяина, на которого днями гнут спину за миску объедков; боятся хама-соседа, который убьет заблудившуюся овцу и искалечит пастуха... Если они придут ко мне - я дам им правосудие. Чтобы каждый знал, что можно и чего нельзя, - будь то вождь, ремесленник, пастух или раб. Я убил Прокруста, чтобы показать, что могу это сделать. Думаю, они придут.
      Он кивнул задумчиво. Он был стар; но как всякий человек, знающий свое дело, был готов послушать что-то новое для себя.
      - Люди могут быть гораздо лучше, чем бывают обычно, - говорю. - Я узнал это в Бычьем Дворе, когда тренировал свою команду. Есть в них вера, есть в них гордость - это надо пробудить в человеке, но потом оно растет само, в действии...
      Я увидел, он наморщил лоб. Он пытался представить меня, своего внука и царя, в той жизни, которую знал лишь по песням да по картинам на стенах. Фигляр, обвешанный украшениями, верхом на быке, перед толпами простолюдинов... Ест, и спит, и тренируется вместе со всяким сбродом, отовсюду: там и сыновья повешенных пиратов, и варвары-скифы, и девушки-амазонки, взятые в плен... Словами не передать, как он переживал, что я был рабом. Он был мудрее родни моих погибших девчат, он был гораздо лучше их, - но и он не мог понять. В нормальной жизни нет ничего похожего на то величие во прахе.
      Я стал рассказывать ему о делах его сыновей на войне, хваля лучших по их заслугам: я знал, что он еще не выбрал себе наследника. Мальчишкой - пока еще не знал, кто я такой, - я думал, что он выберет меня... Но нельзя было ждать от него, что он отдаст свою страну отсутствующему хозяину; и мне хотелось, чтобы он знал, что я оставил эту мысль.
      Попрощавшись с ним, я пошел проведать мать; но женщины сказали - ушла принести жертвы. Я спросил, где ее найти, - был уже поздний вечер, - но мне ответили, что она будет ждать меня на рассвете в роще Зевса.
      Я подыскал себе девушку, которая - видно было - не забыла меня, и пошел в свою спальню.
      Утром я поднялся по тропе через лес, покрывавший склоны холмов, к тому священному месту, где Зевс сразил дуб; к тому камню, где отец мне оставил свой меч.
      Возле этого камня стояла мать. Я шагнул к ней улыбаясь, хотел обнять, но руки мои опустились. На ней были жреческие одежды и высокая диадема с золотыми змеями - я видел, что она очистилась для священного ритуала, и мужская рука не могла касаться ее. Я не успел ничего сказать - она показала глазами: под деревьями стояли две жрицы - старуха и девочка лет четырнадцати, - у них была закрытая корзина, в каких носят священные предметы... Старуха что-то шептала девочке, а та глядела на меня большими глазами.
      Мать сказала:
      - Пойдем, Тезей. Это место принадлежит Зевсу, оно для мужчин; нам надо в другое святилище.
      Она повернулась к тропинке, уходившей в глухую чащобу. Меня охватил озноб, будто перо ночной птицы скользнуло по коже...
      - В чем дело, мать? - спрашиваю. Но я знал и сам.
      - Здесь не пристало разговаривать. Идем.
      Я пошел за ней в зеленую тень. Невидимые, сзади шли старуха с девочкой; я слышал то их приглушенные голоса, то треск сучка, то шорох листьев...
      Вскоре мы подошли к высокой серой скале. На ней был высечен огромный открытый глаз; древний, тронутый разрушением. Я остановился, зная, что это место Богини, запретное для мужчин... Тропа уходила за скалу, но я отвернулся от нее и ждал. Жрицы сели на замшелый камень, их разговор был неслышен; мать по-прежнему молчала.
      - Мама, - сказал я, - зачем ты привела меня к Ней? Разве мало я вынес и выстрадал в Ее стране, где целый год моя жизнь висела на волоске? Или этого недостаточно?
      - Тихо, - говорит. - Ты знаешь, что ты сделал.
      Она покосилась на камень и на тропу за ней, и отвела меня чуть дальше от них, двигаясь беззвучно и говоря шепотом. Когда она встала рядом, я заметил, что вырос на два пальца, пока был на Крите, - но это не помогало почувствовать себя больше.
      В Элевсине, когда ты боролся с Царем Года и убил его, ты женился на священной Царице... Но прежде чем истек твой год, ты сверг ее и установил власть мужчин. Медея, Верховная Жрица, бежала от тебя из Афин, спасая свою жизнь...
      - Но она пыталась убить меня!.. - Я говорил не очень громко, но в окружавшей тишине это казалось криком. - Царица Элевсинская была в заговоре с ней, я должен был умереть от руки собственного отца. Для этого ты послала меня к нему?! Ведь ты моя мать!..
      Она на мгновение сжала голову руками, потом сказала:
      - Здесь я служительница. Я говорю, что мне велено... - Тяжело вздохнула... Не сами слова ее, а вот эта ее горестность леденила мне кровь. А она продолжала: - А на Крите ты увез Пресвятую Ариадну, Богиню-на-Земле, из святилища Матери... Где она теперь?
      - Я оставил ее на Наксосе, в святилище острова. Ты знаешь тамошние обряды, мать? Ты знаешь, как умирает Царь Вина?.. Она там как рыба в воде, хоть ее воспитывали мягко и она ничего не знала о таких вещах. В роду Миноса гнилая кровь, когда придет мой срок заботиться о наследниках - я оставлю своему царству лучшее потомство!..
      Я почувствовал, как Глаз со скалы сверлит мне спину, и повернулся к нему лицом. Он встретил мой взгляд - сухой, немигающий каменный глаз... Мать всхлипнула, ее глаза были полны слез.
      Я протянул к ней руки, но она отступила, одной рукой отгораживаясь от меня, а другой - пряча лицо. Я помолчал... Потом сказал:
      - Когда я был ребенком, ты учила меня, что Богиня добра...
      - Тогда ты принадлежал Ей, - говорит.
      Глаз продолжал сверлить меня. Я обернулся - увидел, что те две жрицы тоже смотрят... И весь лес был, казалось, одни глаза.
      Мать повернулась к скале, сделала какой-то знак рукой... Потом нагнулась до самой земли и взяла что-то, поднялась... В одной руке был проросший желудь, в другой - мертвые листья, что скоро снова станут землей. Она бросила их, показала знаком: "Молчи!" - и, взяв меня за руку, отвела в сторону от тропинки. Глядя меж деревьев, я увидел играющих лисят - мягкие, симпатичные создания... Рядом с ними на земле лежал молодой заяц, мертвый, наполовину съеденный... Мать повернулась назад к скале. Руки мои покрылись гусиной кожей, и волосы на них шевелились под слабым лесным ветерком... Я спросил:
      - Так что же я должен Ей пожертвовать?
      - Ее алтарь в Ее детях. Она сама берет, что Ей положено.
      - Посейдон был богом моего рождения, - сказал я, - Аполлон сделал меня мужчиной, Зевс - царем. Во мне не слишком много от женщины.
      - Да, - говорит, - Аполлон, который знает сокровенное, тоже сказал "не слишком много". Он - это знание, Тезей. Но предмет этого знания - Она.
      - Если молитвы не трогают Ее, зачем ты привела меня сюда?
      Мать вздохнула.
      - Каждый бог бывает тронут жертвой, предназначенной ему.
      Она показала на тропу, уходившую за скалу:
      - Береговой народ говорит, еще до того как боги посеяли гальку, из которой сделали их предков, здесь было святилище землерожденных Титанов, которые бегали на руках и дрались стволами деревьев...