Она мне понравилась, и я научил ее всему, чему только мог. И уже когда ее назначили капитаном Грифонов - она часто приходила за советом. Я предостерег ее однажды - показал трусоватого паренька, который мог им наделать беды... А когда они отдали его быку и получили взамен стоящего парня - она связала их клятвой вроде нашей, и вот уже больше двух месяцев в их команде не было убитых. Так что все привыкли к тому, что мы с ней часто беседуем. Я рассказал ей всё, кроме того что стал любовником Владычицы. Фалестра была девушкой для девушек, мужчины ей были не нужны; но я уже знал тогда, что ни одной женщине не нравится слушать, как ты говоришь о другой.
      Услышав все, она не просто подпрыгнула от радости - заднее сальто скрутила! Она еще диковатая была, вести себя не научилась... Но умница. Помечтав немного о своем доме в горах, о друзьях, которых она теперь, быть может, увидит снова, она попросила меня достать ей лук, ее привычное оружие. Я сказал - попробую. Теперь, когда у нас появилась связь с верной частью гвардии, из верхнего арсенала в подвал стало попадать и хорошее оружие. Она упрашивала меня, чтобы позволил рассказать всё ее Грифонам; мол, у них нет секретов друг от друга... Я подумал, что это говорит в их пользу, и согласился. И вскоре все команды, кто принес клятву товарищества, были с нами. Что до остальных - придет время, будут драться и они, а пока никто не мог бы поручиться за их языки.
      Наши дрожжи работали в тесте тихо, без пены. Никаких глупых выходок, никаких срывов... Тайна принадлежала людям, чьи нити жизни были сплетены туго: подведи команду - и в следующий раз бык уже твой. Только тот, кто уже знал, мог увидеть что-то новое в их глазах.
      Мы начали переправлять оружие в Бычий Двор. Аминтор и я показали дорогу вниз через ламповую всем нашим юношам и трем-четырем капитанам других команд; наши друзья-гвардейцы приносили туда всякую всячину. Подошли зимние холода, так что все ходили в длинных плащах... Правда, древки копий и дротики все равно приходилось обрезать, но критские луки короткие помещались. И вес у них подходящий для женщин. Наши девушки прятали всё это в закоулках своих и в пустотах под полом, и стрел у них тоже было уже много.
      А Ариадна всполошила критян своим предсказанием. Она гордо рассказывала мне, как говорила обрывками фраз, - не слишком ясно, но и не слишком неясно, - как она закатила глаза и сникла на пол и по ней вились ее беззубые змеи, как она очнулась изумленная и спрашивала у жриц, что она говорила только что... А теперь она поручила одной верной старухе ходить и слушать, что говорят, - и вспоминать к слову тот случай с перстнем в гавани. Еще немного - и пора будет предупредить вождей племен и кланов.
      Весна на Крите ранняя. В раскрашенных вазах дворцовых покоев появились бледно-желтые нарциссы и ветки цветущего миндаля; молодые люди украшали фиалками волосы, а дамы - своих кукол... Кукол-мальчишек, которых они будут нянчить до середины лета, а потом повесят на фруктовых деревьях; потому что, так же как во всё остальное, они играли и в жертвоприношения. Солнце грело жарко, и снежные шапки на горах исчезали прямо на глазах, а море в этот сезон перед началом южных ветров было спокойно и мягко.
      Я ходил на пиры к придворным и иногда встречал там акробата, или танцовщика, или девушку с ручными птицами, или певца - людей из-за моря. При каждой возможности я подходил к ним вплотную и давал им услышать имя мое и мою эллинскую речь - но из Афин ничего не было.
      Проходили дни, миндаль в раскрашенных вазах отцвел и осыпался снегом на раскрашенные изразцы... Один из вождей отказался продать Астериону свой земельный надел неподалеку от Феста и умер от какой-то странной болезни, - а ведь он был в родстве с самим Миносом! - наследник его испугался и продал землю... Коренные критяне шептались по углам и рассказывали длинные истории о прежних временах... В Бычьем Дворе плясуны собирались кучками, как всегда бывало, - там вечно полно было сплетен и интриг... Но, если прислушаться, говорили они о доме своем, о родных. Этого раньше не бывало, это было, как замороженный ручей, что тает по весне... Но дни шли, - и однажды ночью я услышал, как поднимается ветер. Над рогатой крышей и по дворам Лабиринта засвистел штормовой южак, что запирает критские воды для кораблей с севера.
      Я лежал на спине и слушал с раскрытыми глазами. Вдруг появилась какая-то тень. Когда тушили лампы, в Бычьем Дворе всегда кто-то куда-то крался - но это был Аминтор. Он наклонился ко мне и прошептал:
      - В этом году рано началось, Тезей. Критяне говорят, на полмесяца раньше обычного. Это мойра, Тезей, никто тут не в силах помочь, но мы можем обойтись и сами.
      - Да, - говорю, - мы обойдемся. Быть может, брат Гелики не добрался до Афин...
      Критяне уже неделю ждали этого ветра, но Аминтор дрался вместе со мной на Истме и в Аттике - и теперь хотел спасти мой престиж.
      На другой день Фалестра затащила меня в угол:
      - Что с тобой, Тезей? У тебя такой убитый вид!.. Никто не думает о тебе хуже из-за того, что задул этот ветер. Это было прекрасно придумано про эллинский флот, так мог говорить лишь настоящий воин. Надежда на помощь помогла нам подготовиться, а теперь нам помощь не нужна!
      Она хлопнула меня по плечу, как мальчишка, и зашагала прочь. Но я чувствовал, что над Бычьим Двором нависла тень, и она это тоже знала.
      На следующую встречу в архивном подвале я шел медленно, через силу, но старый Пирим лишь кивнул мне с угрюмой улыбкой, словно мы с ним выиграли пари. Он был человек закона, как говорят на Крите, а у них профессиональная привычка - ожидать худшего. Я ничего не обещал, потому у него не было ко мне никаких претензий. Он неожиданно сказал: "У сына есть план. Рискованный, правда, но за неимением лучшего может пойти". Голос был суров и бесстрастен, но в глазах его я заметил гордость и печаль.
      Его сын-воин, Алектрион, шагнул вперед. Среди пыльных полок и иссохших пергаментов он смотрелся словно зимородок на засохшем дереве: тусклый свет играл бликами в его ожерелье из розового хрусталя и налокотниках из чеканной бронзы; на поясе сверкали зеленые жуки, что египтяне сушат специально для украшений; и от него шел запах гиацинтов. Он сказал, что если один из вождей клики Астериона умрет, то они все будут присутствовать на его похоронах; и в это время, пока их не будет, мы можем захватить Лабиринт.
      - Хорошо придумано, - сказал я, - а кто-нибудь из них болен?
      Алектрион рассмеялся. Зубы у него были белые-белые; у них есть такая смола - мастика называется, - так критские модники ее специально жуют, чтобы зубы отбеливать. Рассмеялся он.
      - Да, - говорит. - Фотий болен, хоть он еще не знает об этом.
      Это был начальник личной стражи Астериона, здоровенный парень эллинского телосложения, со сломанным от кулачного боя носом. Я поднял брови.
      - Как это можно сделать? - спрашиваю.
      - О! Он очень заботится о своем здоровье. Единственный способ заставить его драться. Я это сделаю, и он, по-видимому, выберет копья.
      Что на Крите еще бывают смертельные оскорбления - это была новость для меня. Но я думал не об этом, а о том, что вот такого человека, как Алектрион, нам ни в коем случае нельзя терять. Но он был старше меня на пять лет, так что я не мог с ним спорить, я только спросил:
      - Когда это случится?
      - Этого я сказать не могу. Мне нужен правдоподобный повод для ссоры, иначе он догадается, что здесь что-то нечисто. Но держи своих людей наготове.
      Я согласился, и мы разошлись: они с отцом к лестнице, по которой спускались сюда, а я - наверх, к святилищу. Мы никогда не пытались провожать друг друга, даже взглядом, и самые близкие их друзья среди придворных не знали места наших встреч. От тайны подвалов зависело все наше дело.
      Я пришел к Ариадне и рассказал свои новости. Она обрадовалась, что не мне надо биться с Фотием, - его трудно будет убить, - потом спросила, когда будет поединок, - она должна его видеть... Я сказал - не знаю. И больше мы не разговаривали ни о чем. Со всеми этими заботами нам не хватало времени на любовь; расставаясь, мы часто мечтали о том, что вот поженимся - и не будем вылезать из постели аж пока солнце не поднимется над горами высоко-высоко... А следующая ночь была ночью поста: завтра - Бычья Пляска.
      Но вечером, после ужина, у дверей Бычьего Двора раздался смех и звон золота. Удовольствие пройти к нам после наступления темноты недешево стоило. Вошел Алектрион, оживленный, блестящий, в юбочке, усыпанной жемчугом, с жасмином в волосах, в ожерелье из полосатого сардоникса... Он разгуливал среди плясунов, заигрывая то с одним, то с другим, болтая о ставках пари и о новом быке, - как болтал бы любой светский шалопай, - но я заметил его ищущий взгляд и пошел ему навстречу. "О, Тезей!.. - он состроил мне глазки и игриво поправил прическу. - Нет, клянусь, ты - это само непостоянство! Ты забыл о моем пире и поужинал здесь! У тебя камень вместо сердца, клянусь!.. Но я и сейчас готов тебя простить, если ты придешь послушать музыку. Но поспеши - вино уже налито..." Я извинился перед ним и пообещал тотчас быть. "Вино уже налито" - это значило, что дело не терпит отсрочки.
      Мы вышли в Большой Двор. Было еще рано, но там было море света от ламп и множество людей с факелами. Он остановился у колонны, облокотился на нее по-критски небрежно и изящно... "Как ты можешь быть таким жестоким? !" - это мимо нас кто-то прошел. Он потрогал мое ожерелье, притянул меня к себе и сказал тихо: "Минос послал за вами. Путь отмечен как в тот раз, вы должны пойти туда один". Казалось, он выучил эти слова наизусть, но до сих пор у меня не было связи с царем иначе, как через Богиню... Я смотрел ему в глаза, пытаясь разгадать, что это - не ловушка ли. Его критское обличье, его щегольство, фатоватые манеры - всё стало подозрительно, раз уж я усомнился в нем. Он встретил мой взгляд и взял меня под руку - со стороны глядеть, так нежно взял, но пальцы впились словно бронза: "У меня есть пароль для вас. Полюбуйтесь - и возьмите словно это мой подарок. - Он раскрыл ладонь. - Я должен был сказать вам, что он очищен огнем... Носи его, дорогой мой, и думай обо мне!" - мимо снова кто-то прошел.
      Перстень на его ладони был очень старый, очень тяжелый, из бледного золота. Гравировка в древнем стиле - плоская и угловатая - была сильно потерта, но можно было различить изображение: до плеч человек, а выше бык.
      Он вложил перстень мне в руку и глянул предостерегающе... Я улыбнулся и стал разглядывать перстень, любуясь им в свете лампы; потом обнял его за плечи, как бывало обнимались при мне юноши на Крите, поцеловал в щеку возле уха, и шепотом:
      - Этого достаточно, - говорю. - Что ему нужно?
      Он обнял меня за талию и поцеловал так же...
      - Не сказал. Но что-то серьезное. - Потом глянул через мое плечо... Люди Астериона! Мы вряд ли удачно смотримся вместе, уходите, быстро.
      Я застенчиво оттолкнул его и ушел. Чувствовал себя дурак дураком от всего этого театра, но в Алектрионе больше не сомневался.
      Внизу в подвалах на прежнем месте был привязан второй шнур и горела такая же лампа, как в тот раз. Я не ходил этим путем один. Когда идешь с девушкой, то естественно ждешь от себя храбрости - и на самом деле не боишься; но теперь эти древние переходы внушали цепенящий ужас; казалось, по ним бродят мертвецы, раздавленные здесь, когда гневался Сотрясатель Земли; и летучие мыши, что порхали вокруг лампы, были словно души, не перешедшие Реку... Когда я дошел наконец до часового, что глядел пустыми глазницами из-под истлевшего шлема, то словно товарища встретил: про него я хоть знал, кто это, и знал что он принадлежит богу. Я приветствовал его знаком примирения, а он словно ответил "Проходи, приятель".
      Дошел до двери, задул лампу, остановился, прислушался... На лестнице никого не было. Я прошел в дверь, закрыл её за собой и на этот раз увидел луна светила, - что дверь слилась со стеной и роспись сделала ее совершенно незаметной. Там было лишь одно отверстие - в него проходил палец до засова. Белый лунный свет падал на большую лестницу, но трон был в тени. Я бесшумно прошел через зал - из-под двери выбивалась тонкая полоска света, доносился запах ладана... Я тихо постучался - его голос позвал меня.
      Он сидел в своем кресле с высокой спинкой, всё в той же маске, руки так же лежали на коленях... Но что-то изменилось в комнате, я не сразу понял что. Не было его носилок. Перед подставкой, на которой что-то было - герб или идол - не разобрать в дыму - перед подставкой курился ладан... И сам он был не таким, как раньше: хоть лицо его было скрыто, но чувствовалась сила и спокойствие в нем.
      Я приложил руку к груди и тихо сказал:
      - Я здесь, государь.
      Он поманил меня, чтобы встал перед ним чтобы видеть меня через маску. Я ждал. Спертый зловонный воздух, от дыма резало глаза, а мне и без того хотелось их закрыть, хотелось спать - а завтра Бычья Пляска...
      - Тезей, - его приглушенный голос звучал яснее и звонче, чем в прошлый раз. - Тезей, время пришло. Вы готовы?
      Что могло вмешаться в наши планы? Я был встревожен.
      - Да, государь. Если нужно, мы готовы, - говорю, - но день похорон был бы лучше.
      - Вы хорошо выбрали и день, и обряд. Но жертва недостаточна, мелкую дичь решили вы заклать на алтаре своем. Мы с тобой должны принести жертву, Пастырь Афин. Я должен это вынести, а ты - сделать.
      Здоровой рукой, без перчатки, он указал на подставку за дымом - тогда я разглядел тот священный предмет, что стоял там: из плиты шлифованного камня вертикально торчал двойной топор.
      Я замер. Такое страшное дело мне никогда и в голову не приходило.
      - Боги могут послать знак и тогда, когда перестаешь их слышать, сказал он. - Они послали ребенка, чтобы указать мне путь.
      Я не сразу понял, кого он имел в виду. Но хотя Алектриону было двадцать три - он-то знал его с самого рождения...
      Хрустальные глаза повернулись ко мне. А я смотрел на топор, закутанный облаком дыма. То о чем он просил, было правильно, со всех сторон правильно, но руки у меня не поднимались. В Элевсине я дрался за свою жизнь с сильным мужчиной, а тут... Он мне в отцы годится... Было душно, жарко, но я дрожал. А он говорил:
      - Вот уже два года каждый мой вдох, каждый миг моей жизни усиливает врага моего. Я жил лишь для того, чтобы уберечь от него мою дочь. Никто из царского рода не посватался к ней, никто не осмелился встать между ним и Троном Грифона; теперь я нашел достойного мужчину - зачем же давать ему хоть один лишний день? Береги ее. В ней кровь матери, но ее сердце управится с этой бедой.
      Он встал. На полголовы он был выше меня.
      - Пора. - Под маской раздался тихий смех, и я вздрогнул от него, как от летучих мышей в подземелье. - Он много успел, наш длиннорогий Минотавр. Но он не может стать Миносом, пока жрецы не увидят моего тела; а они знают, кому теперь принадлежит гвардия моя. Жаль, что я не увижу его лица, когда ему все-таки предъявят обвинение в цареубийстве. Давай, Тезей, мне больше незачем оставаться здесь. Перстень уже у тебя. Лабрис ждет, подними ее с постели.
      Я подошел к полированной подставке. Топор был той же формы, что применяли на бычьей арене; рукоять из бронзы, украшена змеями... Но, разглядев сам топор, я увидел, что он из камня; лезвия были отесаны и заточены вручную, и так же просверлено отверстие в шейке под рукоять. Это была священная секира, та самая Мать Лабрис, хранительница рода от начала его... Я склонился перед ней, как перед нашим родовым Змеем.
      Царь сказал:
      - С тех пор как она взяла последнего царя, прошло двести лет, но она вспомнит. Она так давно знает свою работу, что почти могла бы делать ее сама...
      Я поднял ее с постели... Черные тени бились вокруг меня, словно вороны падали с неба.
      - Если бог так сказал... - говорю. - Ведь мы лишь псы божьи, мы держим или отпускаем, услышав имя свое и веление. Но это дело мне не по душе.
      - Ты молод, - сказал он, - тебе не понять, что ты разрушаешь мою тюрьму, освобождаешь меня. Не тревожься ни о чем, всё правильно.
      Я взвесил топор на руке. На самом деле, умный топор, балансировка отличная...
      - Там, за Рекой, - говорю, - когда Мстительницы спросят, от чьей руки ты погиб, замолви за меня слово. Если останусь жив, прослежу, чтобы могила твоя была заметна и чтобы у тебя было всё, что подобает царю; тебе не придется бродить по тропам подземной тьмы в голоде и скудости.
      - Я скажу там, что ты мой сын, если будешь добр с дочерью моей. Но если нет - я спрошу с тебя!
      - Не бойся. Она мне дороже жизни, - так сказал я.
      Он опустился на колени перед идолом Матери-Земли, согнул спину, потом снял свою маску и положил ее перед собой. В его черных волосах белели густые пряди седины, и шея просвечивала из-под них как кора засохшего дерева. Он спросил, не оборачиваясь:
      - Тебе места достаточно?
      Я поднял топор.
      - Да, - говорю, - при моем росте достаточно.
      - Ну так сделай это, когда я взову к Матери.
      Он помолчал немного - и крикнул. Закричал громко на древнем языке, опустил голову... Руки все еще не слушались меня, но я не мог заставлять его ждать - и бросил вниз тяжелую секиру, и она пошла стремительно и ровно, будто и вправду знала свое дело... Голова его откатилась, а тело сникло у моих ног. Я отшатнулся. Всё было правильно, но дрожь меня не отпускала. А когда поставил Лабрис на место - облизываться после долгого поста - и снова повернулся к нему с прощальным приветом душе его, что уходила в свой далекий путь... Голова его была повернута ко мне лицом, и хоть лежала она в тени - я увидел такое, что дыхание мне перехватило: это не человеческое было лицо львиное. Я выбежал из-под портьеры и жадно глотал свежий ночной воздух; дрожь не проходила, и руки были как лед... Но когда смог вдуматься порадовался за него. Я понял, что боги отметили его печатью достоинства, - и вот он принес себя в жертву в трудный для народа час. Так они могут: после долгого молчания, долгого отсутствия все-таки приходят к человеку и призывают его наконец. После долгого молчания, после того как кровь и смерть, и горькие сожаления о том чего не воротишь, забивают уши тех, кто Слышал, - забивают плотнее пыли - приходят они... Так и со мной может случиться когда-нибудь, в самом конце.
      Пятно лунного света упало на парапет подземного святилища... Я огляделся вокруг и увидел под стеной высокий белый трон Миноса со скамьями жрецов по обе стороны, а за ним, на стене, хранителей-грифонов, нарисованных на поле белых лилий... Ухнул филин, где-то во Дворце заплакал ребенок, мать успокоила его, и снова все стихло...
      Меня давило ощущение опасности, и я бы уже ушел оттуда; но это место, казалось, было отделено от всего мира. Отделено для меня, для его богов-хранителей и для духа его, что ждал переправы у берега печали; казалось, будет недостойно всего, что было, если я сейчас стану красться отсюда словно вор; я чувствовал - он смотрит на меня... И тогда я прошел по разрисованному полу и сел на его место, как сидел он: сложив ладони на коленях и прижав затылок к высокой спинке. Сидел и думал.
      Потом за дверями раздались голоса стражи, совершавшей обход, - я тихо поднялся и пошел назад через темный Лабиринт, по дороге указанной шнуром.
      9
      Проснулся я с тяжелой головой, все были уже на ногах. Зевая, пошел за завтраком своим... Аминтор глядел-глядел на меня; потом не выдержал спросил хмуро, как мне спалось.
      Я не привык, чтобы он упрекал меня, но вспомнил, как я вчера уходил, вспомнил, что он элевсинец...
      - Послушай, - говорю, - дурень. Ты что, думаешь я по пирам таскался? За мной прислали, ты же видел. Минос умирает. Может быть, уже умер.
      Ему не надо было знать больше; ради него самого не надо было.
      - Умер? - Аминтор огляделся. - Нет еще. Послушай, всё тихо.
      Верно. После таинства, совершенного в ночной тиши и тьме, я и забыл, что должно быть много шума. Но удар был смертелен - голова-то...
      - Неважно, - говорю, - он слабеет быстро. Мне сказали наверняка.
      Но ведь к этому времени кто-то уже должен был его найти... В чем дело?
      - Это хорошо, - сказал Аминтор.- Наши дела теперь пойдут быстрее. Но пока - Бычья Пляска, тебе надо еще поспать хоть немного.
      - Я не устал, - говорю. Соврал конечно, но Аминтор всё время порывался меня нянчить и слишком много беспокоился. - И потом, не станут же они устраивать Пляску, когда царь лежит не похоронен.
      - Не продавай бычка, пока корова не телилась.
      До приезда на Крит Аминтор был самым отчаянным и безрассудным из Товарищей. Это его работа на арене - ловец, подстраховщик, - работа на арене сделала его таким осторожным.
      Чтобы успокоить его, я пошел все-таки на свою циновку; а ему сказал, чтобы не говорил ничего остальным; это только взбудоражило бы их и могло быть замечено чужим глазом. Я сделал вид, что сплю, но спать не мог: всё прислушивался, ждал крика, возвещающего о смерти царя. То и дело подходил на цыпочках кто-нибудь из Журавлей посмотреть на меня - я видел их из-под опущенных век... Они боялись, что я попаду в беду на арене, теперь, когда наш час уже подходит... Казалось, много времени прошло. Я был слишком неспокоен - не мог лежать больше, поднялся снова. Подошел полдень, время обеда. Журавли поели слегка - иначе нельзя перед Пляской... Еще час мы отдыхали - играли в бабки, - а потом заиграли дудки и барабаны - пора было идти.
      Сияло солнце, пахло пылью и весенней листвой... Мы прикоснулись на счастье к алтарю Всех Богов, что стоял у Ворот Плясунов... Вокруг него сидели в пыли священные калеки - те, что смогли сами уйти с арены после удара рогом, но уже никогда больше не выходили на Пляску. Некоторые из них просидели там уже по полсотни лет - лысые, старые, сморщенные... Они грелись на солнце - болтали, почесывались - и грозили накликать на нас беду, если поскупимся на милостыню... Мы, почти не глядя, клали наши дары в их чашки слушали музыку и разминались, готовясь к Пляске.
      Песок был горяч от солнца. Гудели и хихикали женские трибуны, игроки выкрикивали ставки... Мы вышли на арену под ложу, и я пытался угадать по ее лицу, знает ли она о своей потере, - но под ритуальным гримом ничего нельзя было увидеть.
      Мы разошлись и встали в круг на арене, я занял свое место против Бычьих ворот... Их еще не успели поднять, как за ними раздался рев. И я почувствовал, как все Журавли насторожились, словно собаки, - я тоже, - по звуку было ясно, что сегодня что-то не так.
      Загрохотали цепи, я собирался присмотреться к быку, когда он остановится оглядеться по сторонам... В дурные свои дни он входил на арену с низко опущенной головой и, остановившись, начинал рыть копытом землю. Но вот со звоном поднялась решетка, я поднял руку навстречу ему в своем приветствии капитана... И еще махал рукой, кажется, а он уже был возле меня. Не глянув вправо или влево, не задержавшись ни на миг, чтоб дух перевести, - он ринулся на меня прямо из ворот через всю арену. Словно кабан из чащи, словно дротик, брошенный мне в сердце...
      Я не выспался и соображал медленно, но тело думало за меня само - я прыгнул в сторону. Прыгнул... Но рог его зацепил бедро, - хоть и вскользь, сбил меня с ног... Я откатился дальше, вскочил, выплевывая пыль, протирал глаза... А по ноге бежала горячая кровь; и на трибунах визжали так, словно всех женщин там насиловали разом.
      Отбросил с глаз волосы - Иппий сидит у быка на лбу, ухватился за него, как мартышка в ураган, а Аминтор и Менестий держат его за рога и пытаются остановить. Судя по тому, каков он был сегодня, долго это продолжаться не могло: глаза налиты кровью, на губах я заметил желтую пену, и двигался он словно бешеный. Мне совсем не нравилась эта мельница вокруг его рогов, но был лишь один способ: в момент, когда он выпрямил шею, я схватился за кончики рогов и прыгнул через всю эту тройку, чтобы сесть ему на загривок. Быстро перевернулся, оседлал его, ухватил рога у самого основания, возле головы, и давай колотить каблуками по подгрудку, изо всех сил. Это отвлекло его от остальных, и они смогли убраться; а он помчался со мной вперед стремительно, как боевая колесница; и шум вокруг тоже был словно рев битвы, и десять тысяч глоток кричали: "Тезей! Тезей!..."
      Я глянул сквозь упавшие волосы - Аминтор несся рядом с быком, готовый поддержать меня, когда я его отпущу... И все Журавли вертелись рядом слишком близко, он еще не готов был для них... И хоть я, казалось, вот-вот развалюсь на куски - не мог я его пока остановить. "Разойдитесь!.. кричу. - Дайте ему дорогу, я его замотаю!.." Я скрестил ноги под его шеей и старался прижать ему гортань, придушить его, но он по-прежнему несся вскачь, и у меня уже зубы не держались в челюстях... - и впервые Журавли не послушались меня: цеплялись на него со всех сторон, где только могли. Он затормозил на какой-то миг - я увидел, что Меланто и Хриза тащатся по земле, повиснув на рогах... Потом они исчезли - я не заметил когда и где... Хлопья пены летели назад мне в лицо, забивали глаза, ноздри... И странный запах был у этой пены - едкий.
      Кричащие лица приближались - он мчался к барьеру... Надо прыгать, иначе он меня собьет - я бросил рога. Аминтор, несмотря ни на что, был рядом; но когда он отпустил меня, я понял, что со мной покончено: когда бык снова пойдет на меня - уже не смогу пошевелиться. Аминтор тоже спекся, я слышал его дыхание - словно всхлипы... Журавли подбегали к нам, но все они уже сделали больше, чем было нужно, - ведь не послушались меня! - и теперь никуда не годились, еле двигались... Я ждал, что Геракл повернет у барьера и пойдет на нас.
      Но вместо этого - он ударил в барьер. Раздался грохот, треск дерева, крики... Барьер был из кедровой плахи в руку толщиной, но закачался. Сверху посыпались орехи, сласти, веера... даже собачки их карманные... Один рог застрял... Он с трудом выдернул его - повернулся... Но для меня в тот миг всё стало безразлично, арена медленно крутилась перед глазами... И только одно я знал - я попал на рога; если сейчас упаду, то кровь моя принадлежит Матери.
      Я стоял. Качался, хватал ртом воздух из последних сил - но стоял. Аминтор взывал к богам, звал меня ласковыми минойскими словами, сыпал проклятиями... Поддерживать жертву запрещено, он мог лишь стоять рядом... А бык шел на нас, шел медленно словно во сне, я подумал - брежу... Казалось, он идет уже целую вечность; глаза его - набрякшие, налитые кровью - глядели прямо на меня, мне в глаза... Я подобрался, как мог, - постараться заметить, в какую сторону он будет бить... Вдруг голова его опустилась, ниже, еще ниже, коснулась песка... Подломились колени... Он накренился, словно разбитый корабль, и рухнул в пыль.
      И вокруг стало тихо-тихо... Потом волной прокатился вздох изумления и ужаса; а потом - трибуны разразились ликованием.
      Чувствовал я себя скверно - слабость, боль... - но в глазах прояснилось. Увидел, что крови хоть и много, но рана неглубокая... А вся арена была - словно сад; люди будто с ума посходили и швыряли с трибун всё, что было под рукой: веера, шарфы, бусы, цветы... Журавли собрались вокруг меня - чумазые, изодранные, побитые, в волосах пыль, по запачканным лицам потеки пота... Формион хромал - Хриза после сказала мне, что он спас ей жизнь... Когда она подошла, под руку с Меланто, я увидел рану у нее на скуле; шрам останется на всю жизнь - ей уже не быть той безупречной лилией, что плыла сюда из Афин... Гелика шутила с Фебой... Сегодня было так страшно, что страх у нее прошел, - на войне тоже так бывает... А улыбка Аминтора была глупой-глупой, от слабости наверно; и я, конечно, улыбался так же слабо и так же глупо... Теламон подставил мне плечо, но я махнул рукой - не надо. Моя девочка в ложе и так достаточно перепугалась, а я еще мог по крайней мере отсалютовать ей, стоя без поддержки.
      Она стояла на своем помосте прямо и неподвижно. Краска на лице проступила ярко, как у куклы, но она провела прощальный ритуал без заминочки. Я гордился ею: такая выдержка! Пусть, думаю, она не Видит и не Слышит, но царица из нее будет настоящая.
      А старина Геракл лежал на том же месте, где упал. Букет анемонов, брошенный сверху, рассыпался у него на голове, словно венок на него надели... Я смотрел на него - и тут он чуть приподнялся, дернулся... и мухи облепили его глаза. И сверху, где дешевые трибуны были темны от коренных критян, раздался торжественный гул голосов, словно люди увидели знамение.
      Мы шли к воротам. Устал я страшно, - но не настолько, чтобы потерять способность думать. Вспомнил, как охраняют священных быков - ни один посторонний не мог пройти к ним в ограду... Посмотрел вверх - на пустую ложу Миноса, на соседнюю, где наш покровитель принимал поздравления и похвалы его команде... Принимал поздравления - но я видел его глаза, когда он не видел моих.
      Уйдя с арены, я позволил себя нести. В Бычьем Дворе наша знахарка обмыла и перевязала мне ногу, дала укрепляющего питья, горячего и пряного... Актор сидел рядом и насвистывал сквозь зубы. Глаза наши встретились - он показал взглядом на знахарку, покачал головой - молчи, мол, - и отошел.
      Подошла Фалестра, встала возле моей циновки - одна рука на бедре, другой чешет свою черноволосую голову... Я поманил ее поближе, она наклонилась. И смотрела на меня не как женщина на раненого, а как настороженный воин в засаде, ждущий команды. Я тихо сказал:
      - Быка чем-то напоили.
      Она кивнула.
      - Оружие хорошо спрятано? Астерион что-то узнал, - говорю. Говорю, а сам думаю - скоро ли он пришлет за мной и какой смертью заставит умирать.
      - Много он знать не может, иначе бы нашего оружия уже не было. - Это она верно сказала, Фалестра. - Спрятано все хорошо, - говорит, - а ты не волнуйся; ведь ты же ни на что не будешь годен, пока не отдохнешь.
      Она отошла и - я видел - разогнала плясунов, которые собирались подойти говорить со мной. Да, она была умница, Фалестра, - она знала, что если я не отдохну сейчас, то потом может не остаться времени. Я лежал и обдумывал ее слова, а мысли плыли медленно и словно в тумане - от слабости и от лекарства. "Он не знает, что я убил Миноса, иначе открыто казнил бы меня. Он не знает об оружии, иначе его бы уже отобрали. Но, быть может, он знает о Владычице? Или о том, кого она имела в виду, когда пророчествовала?