Царедворцы покинули храм. Было видно, как они заговорили, едва шагнув за двери: оживленно, но настороженно, с оглядкой. Астерион подошел к Лукию, мотнул головой в нашу сторону, отдал какое-то распоряжение... Лукий низко поклонился... Казалось, его ударило каким-то новым ужасом: не так он кланялся до сих пор. А я - я стоял прямо и ждал: думал, услышу сейчас, что меня ждет. Но наш новый хозяин повернулся на каблуках и вышел, даже не взглянув на меня.
      Журавли тоже на меня не смотрели - стояли все, опустив глаза. А как мне им в глаза смотреть? Ведь все они платят за мою гордость... Но как бы я отрекся от Посейдона?! Ведь бог оставил бы меня!..
      Теперь мне стало ясно, почему лишь самые богатые аристократы приехали в порт. Они могли позволить себе роскошь посвятить плясуна от своего имени и хотели выбрать такого, чтобы тот их не посрамил. Этот ритуал в храме был торжествен и суров; он возник, наверное, еще в те далекие времена, когда они относились к своим богам с большей серьезностью. А там, в порту, они смогли хорошенько рассмотреть нас и оценить.
      Я совсем рехнулся, когда решил, что оскорбление помешает ему купить нас. Наоборот, он купил меня в отместку, в этом я не сомневался. Но остальных?.. Почему, зачем?..
      Я пытался сообразить, есть ли хоть какой-то шанс спастись хоть кому-нибудь, если мы сейчас попытаемся бежать, но тут вошел молодой мужчина и подошел к Лукию.
      - Я опоздал? Простите. Я забираю их от вас.
      Говорил он легко, беспечно, - видно было, что исполняет свои обычные обязанности, - и я пошел за ним следом; а остальные за мной.
      Мы снова шли по коридорам, лестницам, террасам... пересекли большой открытый двор... Потом за низким входом начался новый переход, с уклоном вниз... И я услышал какой-то звук; сначала тихо, невнятно. Прислушался - и ощутил на руке холодные пальцы. Это была Хриза, но она молчала; и все остальные затаили дыхание. Где-то, в пустом помещении, ревел бык. Он бушевал, и стены многократно отражали его крик, - а мы шли как раз навстречу этому реву.
      Я глянул на человека, который вел нас. Он шел беззаботно и не казался ни грустным, ни веселым - просто был занят чем-то своим... Я погладил Хризе руку и сказал для всех: "Это не ярость. Прислушайтесь". Теперь мы подошли ближе, так что я мог расслышать его голос.
      Мы пришли в низкую крипту. Окна, что были на уровне земли, освещали ее сверху, из-под самого потолка. В середине была расположена большая квадратная жертвенная яма, врытая еще глубже. Здесь бычий рев был нестерпим - от него голова раскалывалась... А он лежал на алтаре, громадный каменный алтарь, - связанный, с подрезанными поджилками, и ждал ножа. Он хрипел, он стонал, он бился головой о камень... Но во всем остальном там царил покой и порядок: сильный молодой жрец - обнаженный, если не считать передника, с двойной секирой в руках - стоял с кувшинами и чашами для возлияний, три жрицы, хозяйка святилища...
      Человек, за которым мы шли, подвел нас к краю ямы; она была глубиной в рост человека, и вниз вели ступени. Он поклонился почтительно и отступил назад, я глянул на него с вопросом: мол, что будет? Он нетерпеливо крикнул сквозь шум: "Вы должны быть очищены" - и собрался уходить. Я схватил его за руку. "Кто эта девушка?" - спрашиваю. И чтобы быть уверенным, что он меня поймет в этом реве, показал на нее.
      Его будто оглушило - дар речи потерял... Потом жестко схватил меня за плечо и прошипел на ухо: "Умолкни, варвар! Это Пресвятая Ариадна, Богиня-на-Земле!"
      Она заметила мой жест и напряглась. Видно было, что это женщина с сильным характером. Я коснулся ладонью лба и замолчал.
      В наказание мне она долго не двигалась - держала нас в несмолкающем бычьем реве, и в напряженном ожидании... Потом поманила нас к себе, вниз по ступеням. Мы стояли перед ней в яме, и рев бился нам в уши... Но вот она произнесла какие-то ритуальные критские слова и подала знак, жрец взмахнул двойным топором - кровь фонтаном ударила в священную чашу, смолк тот непереносимый рев, и бычья голова безжизненно упала с алтаря.
      Одна из жриц поднесла Ариадне длинный жезл с кисточкой на конце держала под рукой, - но та отвела его в сторону и заговорила по-гречески:
      - Вы должны быть чисты перед богами подземного царства. Есть ли среди вас такие, кто пролил кровь своих родных? Говорите честно, ибо на того, кто солгал, падет смертное проклятье.
      Пока она говорила по-критски - была богиней с ног до головы; но на греческом в одном месте запнулась - и я услышал человеческий голос. Жрица повернулась в ее сторону, словно ритуал был нарушен.
      Я шагнул вперед
      - Я пролил, - говорю. - Недавно я убил несколько двоюродных братьев, троих своей рукой убил. И брат отца моего погиб, хоть сам я его не убивал.
      Она кивнула и что-то сказала жрице. Потом обратилась ко мне:
      - Раз так, то подойди. Ты должен быть очищен отдельно от других.
      Поманила меня к алтарю, с которого стекала бычья кровь... Я стоял теперь совсем рядом с ней; под накрашенными бровями были видны свои пушистые, мягкие... Вокруг было душно от горячего запаха крови, но - помню я подумал тогда: "Может, она и вправду Богиня-на-Земле, но пахнет от нее женщиной". Дрожь пробежала по телу, сердце заколотилось.
      Она снова заговорила, очень четко, будто каждое слово было золотым зерном и она отсчитывала эти зерна.
      - Почему ты убил этих людей? В ссоре? Или это был долг кровной мести?
      Я покачал головой.
      - Нет, - говорю, - я воевал, защищая царство своего отца.
      - А он царствует по закону?
      Я едва расслышал. Мягко блестели ее пышные темные волосы, вьющаяся прядь упала на грудь, и я видел крошечные морщинки под позолотой соска... Я вспомнил, где мы, и сделал шаг назад, отступил от нее.
      - Да, - говорю, - он законный царь.
      Она кивнула, серьезно и вроде бы спокойно, но локон на ее груди колыхнулся - вверх-вниз, - и кровь пела у меня в ушах.
      Она спросила - так же холодно, слово по слову:
      - И ты был рожден в его доме, от одной из его женщин?
      Я глянул ей в глаза - она не отвела взгляда, но веки дрогнули.
      - Моя мать - Владычица Трезены, - говорю, - дочь царя Питфея и его царицы Климены. Я - Тезей, сын Эгея, сына Пандиона, Пастырь Афин.
      Она стояла прямо и неподвижно, как статуя в храме, но маленький золотой диск в диадеме сверкнул - дрогнул...
      - Раз так, то почему ты здесь?
      - Я пожертвовал собой для народа. Мне был знак.
      Она помолчала - я ждал, - потом сказала быстро, легко:
      - Ты спасал кровь отца своего, проливая ту, о которой сказал. Ты можешь быть очищен.
      Жрица снова протянула ей жезл, но она отвернулась, обмакнула пальцы в чашу с дымящейся кровью и начертила мне на груди знаки трезубца и голубя. Сквозь теплую липкую кровь я ощутил кожей ее прохладные гладкие пальцы - и это прикосновение было как удар, отозвалось в каждой жилке... Я решил не смотреть на нее: опасно раздевать богинь, даже мысленно... Все-таки посмотрел, не удержался, но она уже отвернулась: полоскала пальцы в чаше с водой.
      Потом взмахнула рукой словно в нетерпении, и жрицы отвели меня в сторону. Она взяла кропильный жезл, обмакнула кисточку в кровь и обрызгала Журавлей, говоря при этом какие-то слова - заклинания? посвящение богу? - а потом пошла прямо к лестнице. А когда поднималась по ступеням, приподняла край юбки, - и я увидел ее маленькие ступни; изящные, с крутым сводом; чуть розовые пятки и пальчики... В Лабиринте знатные женщины не носят обуви; если они покидают полы дворца - их несут...
      И вот нас снова вели по бесконечному и запутанному Дому Секиры. Иногда попадалась стенная роспись, которую мы уже видели; но вскоре мы сворачивали в сторону - и опять не знали, где находимся. Но наконец нас привели в коридор, который упирался в большие двери, сплошь обитые бронзовыми гвоздями. Наш проводник постучал в них рукоятью кинжала; охранник открыл, впустил нас, приказал ждать. Коридор шел дальше, и в дальнем его конце слышались голоса, отражавшиеся в каком-то высоком зале. Голосов было много, и все молодые.
      Вскоре подошел человек лет сорока, полукритянин-полуэллин по виду. Мужик жилистый, с короткой черной бородой - было в нем что-то от лошадника или от колесничего. Наш провожатый сказал ему:
      - Вот тебе новая группа, Актор. Подготовь из них команду, ни с кем не смешивай. Это приказ.
      Актор оглядел нас, сощурив черные глаза... Снова нас оценивали, словно лошадей; но это был не покупатель: этот человек должен был работать с нами. Он хмыкнул.
      - Так, значит, это правда? Он взял их всех? - снова оглядел нас. - Все в одну команду? Что это ему взбрело?.. Что ж, и капитана им не давать? А коринфянин?.. Что я с ним буду делать?
      Наш провожатый пожал плечами - все критяне обожают этот жест.
      - Я передал, что мне было велено, - говорит. - Спроси патрона. - И ушел.
      Дверь за нами захлопнулась. Этот, Актор, еще раз оглядел нас хмурится, насвистывает сквозь зубы... Девушек и ребят он оглядывал одинаково. Дошла очередь до меня. "Ты слишком стар для этой забавы, говорит, - борода уже растет. Как ты сюда попал?" Я не успел ответить, он меня перебил: "Впрочем, ничего. Сложение у тебя в самый раз, посмотрим... Посмотрим. Надо делать, что можно, из того, что нам дают; да еще покровители нас учат нашему ремеслу..." - он еще что-то говорил, но уже невнятно; словно конюх, который бормочет что попало, успокаивая лошадей.
      Потом вдруг сказал громко:
      - Это - Бычий Двор. Ознакомьтесь, осмотритесь, скоро вас накормят.
      Он щелкнул пальцами и ушел.
      Я думал, нам в конце концов скажут, что мы должны делать; а нас просто впустили, как жеребят на конский выгон, - и всё: иди гуляй, пока гуляется. Я пошел дальше по коридору, навстречу шуму; Журавли за мной.
      Мы вошли в громадный, очень высокий зал. Крыша его опиралась на кедровые колонны; окна были расположены очень высоко, под карнизами; глухие стены оштукатурены белым - и сплошь исписаны и изрисованы цветными мелками. Повсюду было полно народу, - и девчонок, и мальчишек, - кричали, ссорились, смеялись, гонялись друг за другом, играли в чехарду, швыряли мячи... Болтали кучками по двое-трое, несколько человек грустили в одиночку... Там были юноши и девушки всех цветов, каких только бывают люди: белые, черные, коричневые, золотистые... И все были нагими, если не считать небольшого набедренника из крашеной кожи да ожерелий либо браслетов. Высокие стены отражали дюжину чужих языков и столько же разных вариантов испорченного греческого... Похоже было, что их общий язык - греческий.
      Прямо посреди зала стоял огромный пегий бык. Стоял как вкопанный, хоть двое ребят сидели у него на спине, а девчушка балансировала на роге.
      Я удивился и пошел туда. Девушка увидела нас первой. У нее было финикийское лицо, с оливковой кожей, горбоносое, губы накрашены, бандаж вышит синим и золотым... Она была стройна, но мускулы под кожей прямо так и катались, будто у молодого борца. С момент она разглядывала нас, потом сунула в рот два пальца и резко засвистела - зал ответил эхом... Гомон прекратился, все обернулись смотреть - и возле быка возникла какая-то возня. Потом бык заревел, и голова его повернулась к нам. Нефела вскрикнула... "Тихо!" - говорю. Я видел, что все смотрят на нас выжидающе, и чувствовал как-то нас разыгрывают. Бык не подходил - только орал и размахивал рогами... А когда я сам подошел ближе, услышал внутри его скрип и приглушенный смех. Из дырки в его животе с улыбкой выскочил тонкий смуглый парнишка... Бык был вырезан из дерева и обтянут шкурой, а рога - из позолоченной бронзы. Ноги его были закреплены на дубовой платформе, а в нее - в платформу - вделаны бронзовые колеса.
      Нас окружила толпа. Все смотрели, забрасывали вопросами... Мы ничего не могли понять: все говорили очень плохо, да еще все разом... Некоторые щупали знаки, что были начерчены кровью у меня на груди, показывали их друг другу... На спине деревянного быка остался лишь один наездник; сидел спокойно и рассматривал нас издали. Но вот он поднялся на ноги, прошел по быку на цыпочках, прыгнул - и приземлился прямо передо мной. В прыжке, в воздухе, он двигался так уверенно и красиво, точно летел.
      Он был хрупкий и меньше меня ростом - миноец с примесью эллинской крови. Он постоял на пятках, оторвав от пола ступни, балансируя словно танцор, потом сделал шаг назад и оглядел нас. Я никогда в жизни не видел ничего подобного - мне его не с кем было сравнить. На первый взгляд его можно было принять за шута; но тяжелые золотые ожерелья, ювелирные браслеты, камни, сверкающие на поясе и бандаже, - это всё было настоящее, не золоченая мишура; он носил на себе громадное состояние. Каштановые волосы ниспадали длинными завитыми локонами, подстриженными как у девушки, и глаза были подкрашены... Но при всем том он был, как молодая пантера: гибкий, сухой, резкий. Вдоль ребер на правом боку, словно длинный ожог, тянулся широкий красный шрам.
      Он склонил голову набок - сверкнули хрустальные серьги в ушах - и как-то странно улыбнулся.
      - Ну, - говорит, - наконец они здесь, эти веселые афиняне, которые плясали всю дорогу до Крита. Давайте станцуйте теперь для нас, мы сгораем от нетерпения...
      Смех его был недобрым, но это меня не разозлило. Он был для меня словно жрец, который должен приобщить нас к таинству, - разве на них сердятся?.. И такое чувство было у меня - словно я уже был здесь когда-то, и душа моя это помнит; словно всё это вплетено в мою мойру еще до того, как я родился.
      Я ответил ему просто:
      - Среди нас нет танцоров, - говорю, - кроме вот Гелики. А плясали мы, чтобы показать, что мы подходим друг к другу.
      - Вот как? - он поднял бровь. - Чья же это была идея, твоя?
      - Мы все вместе это придумали, когда собрались на совет.
      Он снова поднял брови - и пошел вокруг нас, разглядывая каждого по очереди. На нас смотрела масса народу в тот день, но этот - этот нас на самом деле видел. Я чувствовал себя так, будто отточенное лезвие клинка скользит по мне, ища зацепку, трещинку, изъян... Дойдя до Нефелы, он долго смотрел на нее со странной улыбкой, потом потрепал ей подбородок:
      - Не думай об этом, голубушка, - говорит, - когда придется - ты все сможешь.
      Хриза, широко раскрыв глаза, испуганно смотрела на высокую девушку в бирюзовом ожерелье: та держала ее за руки и что-то шептала на ухо. Наш новый знакомый шлепнул высокую по ягодице.
      - Ты, - говорит, - совратитель малолетних! Дай ей время оглядеться...
      Меланто дернула Хризу к себе, обхватила рукой и ощетинилась... Юноша рассмеялся и снова подошел ко мне.
      - Ну что ж, вы на самом деле все вместе, - говорит, - это видно... А вы знаете, что вы - первая команда, у которой будет зеленый капитан?
      Я удивился.
      - Откуда ты знаешь? Сам тренер об этом услышал только что.
      Он презрительно рассмеялся.
      - Тренер!.. Он никогда ничего не знает, если только мы ему не скажем. Все дворцовые новости первым делом приходят к нам, бычьи плясуны бывают всюду...
      Мальчик рядом хитро улыбнулся: "Ты-то бываешь, мы знаем!" - но он не обратил внимания и снова обратился ко мне:
      - Когда я узнал, что ты должен вести команду вместо меня, - думал, Минотавр хочет твоей смерти. Но теперь я в этом не уверен.
      - Наверно, ты прав, - сказал я. - Мы с ним поссорились.
      - Ах ты!.. - он прыжком взвился в воздух, как стоял, закинул голову назад от хохота и так шлепнул себя по ляжке, что зазвенели его украшения.
      - Послушай, афинянин, ты мне нравишься, право слово, придется мне тебя полюбить!.. Это правда, что ты забросил в море его печатку? Какие ставки на тебя ставят, ты знаешь?
      Атмосфера этого места уже начала захватывать меня, будоражила, как крепкое вино...
      - Ты еще не знаешь своих ставок? - говорит. - Здесь всегда все надо знать... Никогда не хлопать ушами... Как тебя зовут?
      Я назвал ему все наши имена и спросил его имя.
      - В Бычьем Дворе меня зовут - Коринфянин.
      - Почему? - я удивился. - Ты разве один здесь из Коринфа?
      - Остался один.
      Он ответил легко, спокойно; но теперь я понял, откуда этот блеск и этот груз драгоценностей, и почему все молчат, когда он говорит... Когда-то, вдали отсюда, я мечтал стать воином, царем - теперь всё это ушло, лишь одно стремление сжигало меня...
      Никто не смог меня понять дома, когда я пытался это объяснить. Даже Пириф, самый близкий мой друг. Недаром в пословице говорится, что только тем, кого змея кусала, друг с другом стоит говорить об этом.
      - Тренер собирался тебя поставить к нам капитаном, - сказал я.
      Я боялся, что моя неопытность повредит Журавлям.
      Он посмотрел мне в лицо, приподняв одну бровь... Взгляд у него был прямо до костей раздевал, немыслимо было противиться, пытаться что-то скрыть... Он пожал плечами на критский манер - серьги заплясали, засверкали...
      - А!.. Он же ничего не знает, я вам уже говорил. Он хочет убрать меня с арены для занятий с новой командой. Почему? Побился об заклад, что я продержусь еще три месяца. Дурак!.. У нас в Бычьем Дворе такое присловье: твой бык знает тебя еще до того, как родиться.
      Я его понял.
      - Это мойра, - говорю. - Слушай, а здесь все принадлежат Астериону?
      Он щелкнул языком.
      - Принадлежат!.. Можно подумать, что ты крестьянин. Он - покровитель, как любой другой. Но он, очевидно, достаточно богат, чтобы посвятить целую команду; а не того, там, или другого плясуна. Об этом много говорят сейчас, до сих пор только царь позволял себе такую роскошь. Нынче мой властелин очень высоко держит голову, ничего не скажешь... Но ведь вас, афинян, провели сюда через очищение, верно? Сколько я знаю, вы народ Небесных Богов, но все-таки должны были понять по этому обряду, кому мы все принадлежим.
      - Сотрясателю Земли... - говорю, а потом чуть помолчал и спросил как мог безразлично, - или Богине-на-Земле?
      - Наверно, им обоим, - Коринфянин улыбнулся. - Но ее ты больше не увидишь, кроме как во время Бычьей Пляски. Она - Пресвятая Ариадна, Владычица Лабиринта. Она бывает лишь в храме или в часовне. А больше никто ее нигде не видит, как и царя.
      В этот момент кто-то крикнул по-гречески, что еда готова. Столы были расставлены в дальнем конце зала, и плясуны неслись туда взапуски. Я видел, что наша беседа должна прерваться: не мог я сесть за стол с ним рядом, это было бы наглостью. Кем бы он ни был дома в Коринфе, - пастух, наверно, или юнга, - здесь он был царь, а я - я никто. И это уже не казалось мне странным.
      Пища была простая, но очень вкусная и в изобилии. На самом деле, после Дома Миноса все лучшее шло на Бычий Двор. Бычьи плясуны в Кноссе жили отлично... Точь-в-точь как Царь Коней, в тот год когда уходит к богу.
      4
      Мы жили в Бычьем Дворе. Это город, запечатанный внутри дворца; жизнь, запечатанная смертью... Но это - гордый город и бурная, неистовая жизнь; кто испытал ее, тот до самой смерти несет в себе ее след. Вот и я: у меня уж борода седая, а я частенько думаю и говорю о Бычьем Дворе так, будто он стоит на месте и я могу в него вернуться...
      Новичков тренировали отдельно: учили первым основам пляски. Прыжки там, кувырки, сальто, стойки - основы акробатики, словом. Тренировали новичков отдельно, но жили плясуны и питались все вместе, в Бычьем Дворе; только после ужина жрицы-охранницы уводили девушек. Для мужчин оставались открыты пути во дворец, и парни по вечерам весело перемигивались. Мы могли бывать где угодно, - по всему Лабиринту, - только не подходить к воротам и ограде. Ни одному беглецу не удалось через них уйти; и говорили к тому же, что попытка побега - проклята: следующий же бык всегда убивал тех, кто пытался. Если не считать этого - бычьи плясуны бывали везде, как сказал Коринфянин, хотя обычно ходили не сами, а в сопровождении слуг. Это такой был крольчатник, что не мудрено было заскочить не туда; потому за любовниками присылали - привести куда надо.
      А девушек не только запирали на ночь, но и днем с них не спускали глаз: их невинность охранялась сурово.
      Поначалу я думал, от этого взбеситься можно: чуть ни весь день играть с девушками - едва не раздетыми - и никогда ни одной не иметь!.. Но вскоре выяснил, что в Лабиринте не приходится отказывать себе в женщинах. Вот девушкам приходилось довольствоваться друг другом; настолько древний был обычай, что никто его не порицал... Но были среди них и истинные девственницы, до мозга костей, они посвятили себя Бычьей Пляске и жили для нее не только наяву, но и во сне.
      Когда зажигались лампы - у каждого начиналась своя тайная жизнь; но в Бычьем Дворе мы были товарищи. Девушки и мы - мы были товарищами, соучастниками Таинства, ремесленниками, связанными общей работой; а иногда довольно часто - мы были друг для друга просто руками, отводящими в сторону смерть... Но мы все были молоды и сделаны из того же материала, из какого Богиня-Мать сотворяет всё живое; и между нами словно струна была натянута, как на арфе. Она никогда не рвалась и никогда не ослабевала; и стоило лишь коснуться ее, - хотя бы дыханием даже, - она наполняла нашу жизнь тайной музыкой своей. Как часто, оставив какую-нибудь критскую даму - этакую надушенную и завитую, в оборочках, в булавочках... там и до постели едва доберешься мимо всех этих горшочков с красками, туалетных столиков... баночек с притираниями, зеркал... - как часто после падал я на свою циновку в Бычьем Дворе и обнимал во сне своих, гибких, словно зеленая лоза; ласкал мускулистые стройные тела в золотых браслетах на прохладной коже...
      В Доме Секиры этот сон так никогда и не сбылся. Годы прошли, Бычий Двор был уже давно позади, - его вообще уже не было к тому времени, - тогда только встретил я снова такую девушку и сделал ее своей. Встретил, когда не надеялся; перестал искать - и тогда нашел. Верхом на коне, обнаженную по пояс, в скифских длинных штанах, в гуще копий... Она была повыше, чем девушки в Бычьем Дворе, но с тонкой костью и легкая - дважды уносил я ее на руках с поля боя; и во второй раз тоже унес сам, хоть мертвый вес тяжелее живого.
      Она при мне пошла с копьем на леопарда; одна пошла - и взяла его, такая была женщина... А меня она ни разу не поранила - ни единым словом даже после того дротика, когда я впервые ее взял. И я рад, что хоть шрам у меня на ноге от того дротика, - ведь ничего больше от нее не осталось, только этот шрам... Нет, еще раз поранила, - тоже нечаянно, - родила мне сына ростом в четыре локтя. Но Богиня-Дева, кому она служила оружием своим, и боги преисподней - они были к ней добры: закрыли ей глаза тьмой вовремя, она не увидела, чем это кончилось.
      Но тогда все это было еще на прялке. Если бы я знал заранее - быть может, это тянуло б меня за ноги, и когда-нибудь бык оказался бы быстрей меня... А может и нет. Ведь твой бык всегда тебя достанет; он родится - и уже знает твое имя; так говорили мы в Бычьем Дворе.
      Когда закончилась начальная подготовка, мы умели делать кувырки и сальто вперед и назад, а некоторые могли прыгать через коня, с переворотом в стойке на руках. У нас с Ирием это получалось всегда, у Хризы - очень часто; а иногда - даже у Нефелы. Коринфянин разглядел ее насквозь: ее жеманство было маской, предназначенной для мужчин, но она настолько к ней привыкла, что и себя обманывала. А увидела, что здесь, в Бычьем Дворе, это никого не восхищает, - и во всей команде не стало девчонки грубее ее. Что до Гелики тренер сразу понял, что она все это умеет, и отослал ее заниматься к прыгунам на деревянном быке.
      С любого места в Бычьем Дворе был виден Бык Дедала. Его так называли по имени первого изобретателя, хоть с той поры уже по многу раз успела смениться каждая его деталь. Кроме бронзовых рогов, отшлифованных бесчисленными ладонями; все говорили, что эти рога Дедал сам отливал, своими руками.
      В полом теле быка между плечами было сиденье для помощника тренера. Он там орудовал рычагами, так что бычья голова поворачивалась и качалась: в стороны и вверх-вниз. Мы старались держаться от нее подальше, но однажды Актор закричал:
      - Нет, нет!.. Держитесь так, словно он ваш любовник! Вы его завлекаете, вы от него ускользаете, вы вгоняете его в пот... Но все это - любовная игра, и все это знают!..
      Это он юношей так поучал, - не девушек! - мы были на Крите.
      В те первые недели я каждый день ждал, что Астерион пришлет за мной и мне придется отвечать за свою дерзость в порту. Но он не появлялся, и со мной обращались как со всеми.
      После пляски нас стали учить бычьим прыжкам. Бычий прыжок - это не когда прыгаешь как бык; это - когда прыгаешь через быка. Здесь, на деревянном быке, это было лишь бледным подобием, лишь тенью того, что будет на арене. Живой зверь вдохнет жизнь в это действо - и лишь немногим из нас оно будет по плечу.
      Ни в одной команде не было по многу прыгунов, в иных было всего по одному, но именно они царили в Бычьем Дворе. На первом нашем уроке Актор послал за Коринфянином. Тот лениво подошел, сверкая и звеня; снял - отдал кому-то подержать - свободный кистевой браслет... Потом упруго побежал к опущенным рогам, ухватился - бычья голова со скрипом рванулась вверх, а он вышел в стойку на руках, потом - на самом верху - отпустил рога и полетел, переворачиваясь словно птица, свободно и естественно, пока не коснулся пальцами ног спины быка... Там он снова прыгнул вверх - легко, будто вспорхнул, - и Актор показал нам, как надо страховать прыгуна при приземлении, для этого специальные ловцы в команде. Когда бык живой - прыжок может получиться не так точно; а если хочешь жить, то лучше приземляйся на ноги.
      Это и есть бычий прыжок. Но у каждого большого прыгуна было что-то свое, чем они и прославились. Имена таких юношей и девушек - среди величайших были и девушки - сохранялись в поколениях; старики часто третировали нынешних плясунов: говорили, мол, тот вовсе не жил, кто не видел Того и Того пятьдесят лет назад... Коринфянин был из величайших. Говорили, он даже знал, как заставить быка бросить высоко или низко. При высоком броске он переворачивался в воздухе так, что приходил на бычью спину в стойку на руки, а потом уже приземлялся в руки ловцу.
      Прыгун - это гордость, это слава команды; но ловцы - это его жизнь. Вообще, каждый в команде - это жизнь всех остальных. Трусов в Бычье Дворе не было, а если и были, то недолго. Ведь если люди догадались, что ты можешь их бросить в трудный миг, - они могут позаботиться, чтобы ты до этого мига не дожил, верно? А на арене это нетрудно. И врагов слишком много не стоило себе наживать, даже одного могло оказаться достаточно.
      На Быке Дедала мы учились, как плясун может спасти товарища и себя самого: как обхватить рога руками и ногами, чтобы бык не мог тебя забодать; как хватать рога спереди, сзади и сбоку, входя в прыжок и уходя в сторону; как смутить быка, закрыв ему глаза... Но причинить ему боль ты не имеешь права; пусть он тебя топчет, рвет, убивает, - не имеешь права: в быке на арене - бог.
      Сначала я не понимал, как все эти фокусы можно проделать с настоящим, живым быком. Но на Крите их выращивают для Бычьей Пляски уже тысячу лет; на вид они - чудо что за быки: громадные, мощные, с крупными божественными головами... Но они медлительны, тупы - и это вся порода такая. Проворный, шустрый бык, такой как у нас дома, убил бы кого-нибудь слишком быстро, представления бы не получилось, потому таких быков использовали для жертвоприношений. Но что ни говори - бык есть бык, хоть он и критский; никогда не знаешь, что там у него на уме. Когда они привыкают, - уже, кажется, знают пляску не хуже тебя самого - вот теперь берегись!
      На второй месяц нашей тренировки мы впервые увидели Бычью Пляску. Мы еще раньше хотели пойти, но Актор запретил. Сказал, мол, если новички видят это раньше времени, раньше, чем сами чему-то научатся, - они теряют уверенность в себе и начинают трусить.
      Бычья арена расположена на равнине, к востоку от дворца. Построена она была из дерева, ведь Крит - лесная страна. У бычьих плясунов на трибуне были свои места: как раз над входом плясунов, против Бычьих ворот. Царская ложа тоже находилась напротив нас; но говорили, что Миноса давно уже не видели на Бычьей Пляске: освящал быка Верховный жрец Посейдона, а в остальном всеми обрядами руководила Богиня-на-Земле.
      Главным местом арены была позолоченная ложа Богини. Она стояла на красных столбах и была увенчана короной из священных рогов; по обе стороны от нее были места для жриц, а вокруг рассаживались придворные дамы. Мы сидели и смотрели, как они выходят из носилок, как рабы расстилают для них ткани и раскладывают подушки, подают им веера... Подруги приветствовали друг друга, целовались, приказывали устроить им сиденья рядом... Вскоре их трибуна стала похожа на развесистое дерево, на котором расселась стая ярких птиц: чирикали, ворковали, чистили перышки...
      Затрубили рога, в ложе открылись двери... Там стояла она. Я помнил ее, - прямая, будто полевая лилия, небольшая, округлые груди и бедра, талия такая, что пальцами обхватишь... - но тут она была сплошь затянута золотом, лишь проглядывала изредка красная ткань платья, когда шевелились оборки. Диадема в полторы пяди высотой была увенчана золотым леопардом... Если б она не двигалась, я бы ее принял за ювелирное изделие.
      Все мужчины встали, приложив к груди кулак; женщины коснулись пальцам лба... Она взошла на свой высокий трон.
      Заиграли арфы и флейты - из двери под нами вышли бычьи плясуны. Они шли медленно, но легко; шли парами - юноша и девушка - торжественным танцующим шагом. На гладких плечах, в такт шагу, подрагивали напомаженные расчесанные локоны, метались солнечные зайчики от их браслетов и ожерелий, обольстительно колыхались в танце юные груди девушек...
      Руки у всех были забинтованы до локтя и кисти тоже, чтобы усилить хватку; сапоги из мягкой кожи затянуты шнурками почти до колен... В первой паре шел Коринфянин, яркий и радостный как птица.
      Они обошли арену и развернулись в ряд перед ложей, Коринфянин посредине. Там они остановились, отдали честь и хором сказали что-то на древнем критском. Я похлопал по плечу плясунью, что сидела передо мной, и спросил: