Надо было узнать, уезжает ли Платон. Когда-нибудь уедет, разумеется; но если его задержат, то Спевсипп будет ему нужен здесь; а поскольку с Дионом он расстался совершенно неожиданно — очень может быть, что ему надо написать что-нибудь такое, чего курьеру Архонта доверить нельзя. Я знал, где он живет: в доме одного пифагорейца на Ахрадине. Но светиться там не стоило: слишком я стал заметен теперь — могут и заметить. Потому я начал крутиться по винным лавкам, в надежде встретить Спевсиппа. Ведь, если я ему нужен, он именно там будет меня искать.
      На третий день этих поисков я случайно встретил совершенно очаровательного человека; тот подошел похвалить мое выступление в театре. Проболтали мы с ним до самого вечера, а там одно за другое, — в результате я вернулся в дом Менекрата только утром. А он встретил меня новостью, что Платон убит.
      — Это солдаты, — весело сказал он. — Все знают, что они давно случая ждали. Они говорят, Дион был самым лучшим генералом, пока этот краснобай ему мозги не заморочил. Что с тобой, Нико? Я думал, ты его не выносишь!
      — Эта новость убьёт Диона, — говорю. — А сообщать ее придется мне.
      Это Менекрата убедило. По правде сказать, я и сам удивился своим чувствам. В его лекции о Едином не понял ни единого слова; там где я понимал, о чём он говорит, — о театре, — я считал его опасным, как и всякого человека с полуправдой. И всё-таки, постепенно, он таки впечатал след мне в душу; так бывает с великим актером, возле которого статистом вертишься. Я вспомнил, как его глаза спрашивали меня «Кто ты?» — и, казалось, знали ответ… А теперь этот ответ ушел, вместе с ним.
      Меня грызло чувство вины, какое всегда бывает в таких случаях, даже безо всякой причины; просто потому что я провел ночь с удовольствием. Я начал расспрашивать Менекрата, кто ему это рассказал и где тело; ведь останки надо отослать в Афины, а жив ли Спевсипп — неизвестно. Из его ответов очень скоро выяснилось, что всё это городские сплетни; наверняка он ничего не знает. Я уже знал, как плодятся слухи в Сиракузах, и это дало мне какую-то надежду. Собрался и пошел к дому Платона.
      Плакальщиц слышно не было. Я постучался и попросил доложить обо мне Платону, придумав какое-то поручение. Раб тотчас ответил, что Платона надо искать в Ортидже: он теперь гость Архонта.
      Должно быть, на лице моем много чего отразилось, потому что он тут же добавил, что ничего плохого с хозяином пока не произошло; а племянник его здесь, наверху, книги его пакует. (Видно было, что в этом доме люди говорят свободно.)
      Не успел я попросить, чтобы обо мне доложили Спевсиппу, как он появился сам, бегом. Если прежде он казался очень усталым, то теперь — по-настоящему больным.
      — Нико! Я голос твой услышал. Не стой на улице, заходи.
      Он быстро провел меня через внутренний двор и наверх, в комнату Платона, в которой царил полнейший хаос и было полно дыма. Весь пол завален свитками и открытыми футлярами для книг. В центре стояла жаровня с углями, на которой Спевсипп жёг бумаги. Я закашлялся и прошел к окну; актер обязан беречь своё горло.
      — Тебя кто-то из богов прислал, — сказал он. — Ты возвращаешься в Афины?
      — Да или нет. Зависит от того, какая помощь вам нужна.
      Он схватил меня за руки; потом отвернулся, вытирая глаза и проклиная дым. Любое участие трогает измученного человека; но философам плакать не полагается.
      — Что случилось? Где Платон? В Карьерах?
      — Упаси бог! Нет. Слуга у двери правду тебе сказал: он почетный гость. Надолго ли — это не ясно. Но и арестант конечно тоже. Дионисий выделил ему дом во Дворцовом парке. Из внутренней крепости никто без пропуска не выходит; ни по земле, ни по воде. Мы уже наполовину упаковались, уезжать, когда появился отряд галлов с приглашением. Я только что оттуда. Ты бы видел этот дом!.. Бронзовые статуи, книги, музыканты, мальчики-рабы… Игрушек больше, чем у галки в клетке. Знаешь, это выглядит так, словно разбойник похитил знатную даму, а изнасиловать ее стесняется; и вот он кидает ей под ноги свою добычу и вымаливает хоть слово любви. Было бы смешно… Но чем это кончится?
      — В конце концов ему придется его отпустить. С Платона весь мир глаз не спускает; по крайней мере, весь ученый мир. Подумай, какой скандал начнется. А второй Дионисий — не первый.
      — А ты знаешь, чего он хочет? Ему надо, чтобы Платон принял его сторону против Диона. И пока он этого не сделает, его из Ортиджи не выпустят; но ведь Платон скорее умрет… И таки может умереть! Ведь ему уже за шестьдесят, Нико, климат здешний ему не подходит; он давно уже неважно себя чувствует. А кроме того, ведь Дионисий капризен, как женщина. Тут даже открытой ссоры не надо, но стоит ему как-нибудь фыркнуть на Платона — и тотчас солдаты, или Филист, воспользуются случаем.
      — Сомневаюсь. Я бы таким случаем ни в коем случае не воспользовался, хотя и видел их вместе всего один раз. Я тебе уже говорил, этот бедный шут влюблён. А насколько он тщеславен, ты и сам знаешь. Он хочет войти в историю любимым учеником Платона, а не его убийцей. Скажи-ка, ты когда в последний раз ел? Когда спал?
      По счастью, вскоре хозяин дома прислал наверх поднос с вином и печеньем. Мы вынесли зловонную жаровню и расчистили два стула. Книгами было завалено всё; наверно Платон привел сюда целую библиотеку. Но даже и после того, как я помнил, просил Архита прислать ещё.
      Подкрепившись, Спевсипп стал выглядеть получше; и начал ковыряться в свалке на полу, выбирая вещи, которые хотел отослать домой. При этом он бормотал что-то невнятное, то ли мне, то ли сам с собой. Книги, к облегчению моему, уходили к Платону; но Спевсипп отобрал какие-то заметки к лекции О Природе Мироздания, которые Платон хотел передать Ксенократу как канву для будущей книги, чтобы они не пропали в Сиракузах, и редкую работу Пифагора для библиотеки в Академии. Пошарившись понизу, он извлек из-под чего-то пачку листов бумаги с засушенными цветами между ними. Я подумал, это какие-нибудь дары любовные, — Спевсипп напомнил мне, что он ботаник.
      — Если ты довезешь их до Академии в целости, я буду тебе очень признателен. Там у нас в этом году появился парнишка из Стагиры, очень способный; он помогает мне с коллекцией, и об этом тоже позаботится… Слушай, я до того дошел здесь, что забыл, как его зовут.
      Он сжал пальцами лоб, вспомнил и написал на той пачке: Аристотелю. Я пообещал передать.
      Покончив с книгами, он выглянул в дверь и в окно — и лишь после этого достал из-за пазухи небольшой свиток. И сказал тихо:
      — Вот это, Нико. Всё остальное можно послать курьером, а это нет. Потому я и сказал, что тебя бог послал. Ты всё понял, верно?
      Я взял свиток. Никакой надписи на нем не было.
      Получив долгожданное поручение, я не стал задерживаться ни в том доме, ни в Сиракузах. Только учинил прощальный банкет своей труппе и попрощался со своим вчерашним другом. Имени его не называю: он теперь глава древнего рода, а я никогда не был хвастлив.
      В свитке было два письма. Внутри для Диона, снаружи для Архита в Тарентуме. Нужно было надежно спрятать их, на случай обыска. Я открыл шкатулку с маской и сказал: «Владыка Аполлон, двум твоим слугам нужна помощь. Если Платон тебе на самом деле так дорог, как люди говорят, ты позаботишься о нем. Я оставляю это тебе».
      Перед самым отходом корабля на борт поднялись несколько римлян, с обыском. Они объяснили, что это с каким-то заговором связано. Внутрь маски они не заглянули, хотя смотрели прямо на нее; наверно, лицо бога внушило им благоговейный страх. Из этого я сделал вывод, что он принимает Платона всерьез, и что забывать об этом не стоит.
      Хотя в Тарентум мы шли с попутным ветром, слух об убийстве Платона нас обогнал. Из Мессины в Региум корабли шастают почти каждый день, а уж там новости разбегаются по суше. Увидев по окраске, что корабль из Сиракуз, все пифагорейцы Тарентума собрались на пирсе; пришли узнать, правду ли рассказывают. Некоторые из них меня знали, потому первым делом подошли ко мне. И, от радости, едва ни на руках меня носили, словно это я его от смерти спас.
      Меня тотчас отвели к Архиту. Как приличный хозяин — да и философ к тому же — прежде чем говорить о деле, он пригласил меня к столу. А сам сидел, словно статуя, возле модели какой-то машины; я только видел, как пальцы ног дергаются под хитоном. Я рассказал ему всё что слышал от Спевсиппа, и отдал письмо Платона. Потом спросил, не появлялся ли здесь Дион и где он сейчас.
      — Два вопроса с легкими ответами, — улыбнулся Архит. — Первый ответ «Да», второй — «В соседней комнате». — И добавил со своей солдатской прямотой: — А куда еще он мог пойти?
      Он задавал мне еще какие-то вопросы, а я всё удивлялся, почему не видно Диона; пока не сообразил: ведь он только что узнал, что Платон жив. Философы понимают друг друга, как и актеры; конечно же, ему нужно было какое-то время побыть одному и прийти в себя.
      Но тут я увидел его через окно: он расхаживал по саду. Устал ждать — и подошел показать, что готов.
      Я нашел его на мраморной скамье под сливой, перегруженной плодами. До сих пор помню этот ствол, покрытый известью, тяжелый сладкий запах падалицы в траве и жужжанье ос вокруг.
      Он осунулся, трудно было поверить, что человек может так похудеть всего за несколько дней; но моя новость отодвинула все его невзгоды, и теперь он спокойно улыбался.
      Я рассказал ему, что знал; добавил, что по моему убеждению Архонт никогда не согласится на смерь Платона. Больше того, у него есть даже вполне резонная причина забрать Платона в крепость: слишком не любят его солдаты…
      — А в Ортидже, — говорю, — каждый на посту, без приказа никто шага не сделает. У Дионисия могут быть и другие мотивы; он сам себя не знает; но этот, по-моему, на самом деле присутствует.
      — Было бы у Платона здоровье получше… — Он умолк, лицо снова стало озабоченным. Потом сказал: — Смотри, Никерат. Вот я, изгнан безо всякой вины; выпал из жизни, как персонажи, которых ты изображаешь… — Он чуть улыбнулся. — Говорят, когда Сократ ждал смерти, его жена сказала ему как-то, что больше всего ее гнетет несправедливость приговора. А он ответил: «Неужто ты предпочла бы, чтобы я на самом деле оказался преступником?» Но если Платон умрет в Сиракузах, мне придется признать, что хотя люди были несправедливы, — боги за дело покарали меня. Этот человек дороже всех империй вместе взятых, не только для нас, но и для тех, кто еще не родился; никто и понятия не имеет, какая еще мудрость зреет в нем сейчас… Всегда и обо всём он судит верно; только один раз ошибся — поверил в меня. Он не видел Сицилии двадцать лет; Дионисия он знал только ребенком, сидевшим у меня на плечах. Не было человека, кроме меня, ради которого он снова оказался бы в Сиракузах. А я послал за ним, — вот ирония, способная рассмешить даже богов, — ради того самого, что испортило всё дело. Ради его обаяния, которое любой разговор превращает в удовольствие и проникает в душу через сердце. Ведь даже сам Эдип был не настолько слеп!
      — Но ведь ты видел сына только в тени его отца, — сказал я.
      Он покачал головой, потом посмотрел на меня.
      — Никерат, мне рассказывали, что ты отказался взять у Филиста талант серебра из-за какой-то маски. Это правда?
      — Да. Я о ней не знал. Увидел уже на сцене.
      — Ну что ж, верно говорят, что в каждом состоянии есть свои преимущества. В несчастье можно сосчитать друзей своих.
      Конечно, он еще не успел освоиться со ссылкой и опалой, когда ему рассказали, потому это его особенно растрогало. Он не стал запирать свою дверь для меня, даже сердце он мне распахнул.
      Я сидел размышлял, нужна ли ему помощь; и можно ли предложить свою такому гордому человеку, как он. Но он рассказал, что собирается снимать дом в Афинах. Дионисий — из политических соображений, или не таким уж он был мерзавцем, или просто боялся, что больше никогда в жизни не сможет Платону в глаза посмотреть, — распорядился принести в его лодку одежду и деньги, а не высадил его в Региуме словно жертву кораблекрушения. Кроме того, как ему сообщили, пришлют его вещи и домашних рабов; что позволит ему жить вполне достойно по афинским стандартам. Но земли кораблем не отошлешь, так что если доходы с этих земель посылать не станут — он будет не богат; во всяком случае, по сиракузским меркам.
      Жена его Арита, сестра Дионисия по отцу, подтвердила в письме, что его деньги и всё движимое имущество будут высланы; но о ее приезде не было ни слова, из чего стало ясно, что сопровождать его в изгнание она не собирается. Мне показалось, что он говорит о ней скорее с сожалением, нежели с тоской. По-видимому, не зря говорили, что это был династический брак, которого супружеская постель никогда не грела. Я вспомнил его кабинет, так похожий на кабинет Платона: комната, в которой мужчины сами наводят порядок.
      — Ей Дионисий ничего плохого не сделает, — сказал Дион. — Но я очень волнуюсь за брата, Мегакла. Он никогда не интересовался философией, но он человек чести; у него не заржавеет отомстить за оскорбление нашему дому, и Филист это отлично знает. Я надеюсь, он достаточно сообразителен, чтобы бежать из Сиракуз, пока не напоролся на нож в темноте. Но хуже всего, что там мой сын.
      Я возразил, что уж если Дионисий не решился причинить вред отцу — ребенка, да еще и родственника своего, он тем более трогать не станет.
      — Да, конечно, — ответил Дион. — Физического насилия не будет. Но жене придется переселиться во дворец, а его взять с собой. Я бы предпочел его видеть где угодно, только не там. Он непоседа; легко поддается влиянию, но не выносит критики; склонности к философии я у него не замечал.
      — А не слишком ли рано для философии? — удивился я. Наверно все отцы, подобные Диону, слишком многого ждут от своих сыновей.
      Он сказал, что собирается задержаться в Тарентуме, чтобы дождаться вестей о брате и просто побыть со здешними друзьями. «Я вообще забыл, что бывает такой покой, как здесь.» Вещи его и рабы прибудут сюда, так что у него будет и много дел; потому он принял мое предложение отвезти его письма в Афины. Мой корабль стоял под погрузкой, так что отплывали мы лишь на другой день.
      На следующее утро я зашел к нему. Он сидел у окна, выходившего в сад, и слушал пение птиц, по-осеннему поздних и сонных. Еще и голубь ворковал под карнизом… Он рассказал, что накануне, уже после моего ухода, узнал много хорошего. Друзья семьи спрятали у себя его брата, как только узнали об изгнании. Мегакл добрался до Катаны и попал на корабль, шедший в Коринф с коротким заходом в Тарентум. В Коринфе у него друзья, и он двинулся дальше тем же кораблем; только показался у Диона; сказать, что всё в порядке, и передать ему деньги, довольно много. Теперь они встретятся в Афинах.
      Это был седьмой день месяца, день Аполлона; тарентинцы посвящали богу хоровую пляску. Я только-только успел ее посмотреть перед отходом. Музыка была замечательная, хотя играли одни струнные: пифагорейцы полагают, что флейты нарушают космический порядок (или что-то в этом роде) и тревожат душу. Мальчики в белых одеждах и в венках из лавровых листьев окружили мраморный алтарь, медового цвета, на котором лежала гирлянда из позолоченной бронзы. Лира перекликалась с кифарой; с моря дул легкий ветерок… А когда я в последний раз увидел Диона, он стоял, словно мраморная статуя героя, на ступенях перед порталом храма. Прямой и высокий среди прямых, высоких колонн; и прохладное осеннее солнце сияло на лице его. Я подумал, что он сможет быть даже счастлив теперь, раз Платону ничего не угрожает.

13

14