На борт вскарабкались двое, один из них явно торговец; греческая одежда и стрижка, но очень смуглый и горбоносый, наверно с карфагенской кровью; на Сицилии расы всегда встречались. На хорошем греческом он спросил капитана о грузе ляписа из Эфеса. Капитан послал людей за ляписом и сам спросил, какие новости. Можете себе представить, как навострили уши все вокруг.
— Со вчерашнего дня ничего, — ответил тот. — Даже в служебный вход никого не пускают, а стража молчит. Доктора там уже три дня, но даже их женам не позволяют с ними связаться…
— Друг мой, ты начал бег с поворотного столба, — перебил капитан. — Что не в порядке и с кем?
— Так вы ничего не знаете?! — Он огляделся, как будто оно должно было быть в воздухе написано.
— Я знаю только то, что вижу. А ты первый человек у меня на борту.
Сиракузец оглянулся, вероятно по привычке, но потом всё-таки сказал, хоть нас было не меньше дюжины у него за спиной:
— Дионисий. Говорят, умирает.
Я почувствовал, что челюсть у меня отвисла. Гермипп охнул. Анаксий окаменел. Дионисий правил в Сиракузах дольше, чем жил любой из нас. Я представлял себе какие угодно удары судьбы, но только не этот.
Кто-то спросил, как долго он болен. Торговец сказал, шесть дней; с лихорадкой. Потом он посмотрел в сторону причала, подбежал к борту и замахал кому-то рукой. Человек на берегу поднял руку и уронил ее ладонью вниз. Переводчика не требовалось.
Но кто-нибудь всегда объясняет. И наш торговец сказал:
— Обнародовали. Умер.
По всему кораблю заговорили, сразу, на нескольких языках; заквохтали, заблеяли, залаяли — словно кормежка на ферме началась. Про актеров говорят обычно, мы мол разговорчивы; но в тот момент наверно только мы молчали. Никто не решался заговорить первым. Да и сказать было нечего. Мы молча прощались со своими надеждами, как убирают пышные костюмы и маски провалившейся пьесы; они нам больше не понадобятся. Потом я собрался и сказал своим:
— Ну что ж, дорогие мои. Это театр.
Кто-то резко дернулся. Оказалось, торговец, повернувшийся на нас посмотреть. Он ждал свой товар, а тем временем другой человек говорил с капитаном; судя по баулу в руках, хотел уехать. Торговец перебил его и — показав на нас, словно на вонючий товар, — спросил:
— Эти люди актеры?
Капитан ответил, что мы выдающиеся артисты из Афин, присланные выступать при дворе, но вот так неудачно. Тут человек с баулом стал отодвигаться бочком, стараясь спрятаться от нас за капитана. Это заставило меня заметить его; что-то в нем было смутно знакомое. Но торговец еще не успокоился. Он по-прежнему тыкал в нас пальцем:
— Это актеры из пьесы Архонта?
Мне и раньше его вопрос не понравился, а тут я слегка озверел:
— Ты где и с кем разговариваешь? — спрашиваю. — Коз на рынке покупаешь, что ли? Если хочешь ответа, спроси по-людски.
Он и не ответил, не извинился перед нами; слишком был переполнен чувствами, чтобы время тратить.
— Ладно, — говорит. — Если так оно и есть, то вам лучше вообще не сходить на берег, а убраться отсюда с этим же кораблем. Ни один бог не скажет, чем это кончится теперь, после того что вы для нас устроили, вместе вот с этим малым. — Он мотнул большим пальцем в сторону того, что с баулом. — Я не политик и не софист; всё, чего я хочу, это жить спокойно. (Он повысил голос.) Говорите про Архонта что угодно, но эти стены он строил, да; сам таскал носилки с раствором, подоткнув подол, и всей знати урок задавал. Он их выстроил, и войск держал достаточно, и следил, чтобы товары доставлялись. А с кем мы теперь останемся? Что теперь? — Он повернулся ко второму, который уползал, оглядываясь, будто кролик в петле. — Ты, горе луковое, паразит, шут афинский, с кошельком под рубахой! Чтоб тебе никогда счастья не видать! Чтоб тебе веревка купилась на эти деньги!
Мы ничего не могли понять из этого дельфийского бреда, но капитан сориентировался мгновенно:
— Что? Что он сделал? Так это убийство? Эй ты, мотай с моего корабля, пока тебя за борт не швырнули. Ты думаешь, мне надо, чтобы за мной в погоню военных послали? Валяй-валяй! Вали отсюда!
Мужик закудахтал что-то и кинулся к капитану; одной рукой схватил его за край туники, а другой прижимал свою, возле груди, где у него наверно кошель висел. И начал клясться, призывая в свидетели всех богов от Зевса до Сераписа, что ничего плохого не сделал, никак не согрешил перед богами и людьми. Он невиновен, как грудной ребенок… Как он пресмыкался, как он слова глотал, это не позволяло поверить, что он может быть актером, даже самым скверным; но у меня в голове что-то сказало «театр».
И тут Гермипп схватил меня за руку:
— Нико, я его узнал. Он в хоре был, там первые строки антистроф… Это тот самый малый, который постоянно начинал раньше времени. Не помнишь его?
Он был прав; было такое на генеральной репетиции. Я удивился:
— Но, — псы египетские! — как он сюда попал?
— Давай спросим, — предложил Анаксий.
Мы все подвинулись вперед. Хорист сморщился и замотал головой, словно Орест, осажденный Фуриями. Но всему свое время и место. Я резко шагнул к нему и внезапно рявкнул голосом Разъяренного Ахилла:
— Хватит! Только правду!
Ломая руки, так что я подумал вовсе выдернет, он взмолился:
— О Никерат! Я к тебе взываю, господин мой, я тебя спрашиваю, ну как я мог это предвидеть? Жизнью своей клянусь, всем святым клянусь, я не мыслил ничего худого ни для кого. Ведь кто-то всё равно должен был рассказать Дионисию о победе его трагедии, и получить подарок за добрую весть; так почему наемный курьер, почему не я? Я доехал верхом до Коринфа, а там попал на корабль через пролив, и выиграл два дня. Ну кто мог подумать, что это навредит вам, артистам, ведь вы на почести рассчитывали. Ну кто мог знать? Что я, прорицатель? Бог?…
— Нет, — говорю, — на бога ты не похож. Значит, ты добрался сюда раньше нас. А что потом?
Он закатил глаза, как побитая собака. Я мог бы вытрясти из него всё, но вмешался торговец:
— Я вам расскажу быстрее. Когда Архонт получил свою новость, он заплатил вот этому Крылоногому Гермесу, — хорошо заплатил, — и начал победный пир. Пир продолжался два дня, наверно и сейчас продолжался бы, но Архонт вышел в сад прогуляться, остыть. Ну и остыл. Ведь не молод уже, и лихорадкой болотной много раз болел, а она в костях всю жизнь сидит… Так что и двух часов не прошло — слег.
Хорист смотрел то на одного из нас то на другого, и молча кивал, подтверждая рассказ. Гермипп поймал взгляд Анаксия и мотнул головой в сторону борта. Они начали закатывать рукава.
Винить их было трудно, у меня и у самого руки чесались. Но ведь этот бедолага сделал то, что сделал бы любой на его месте, если б догадался; и курьер нашего спонсора тоже добрался бы сюда раньше нас, и с тем же результатом. Но даже когда я отговорил их от этой затеи, они всё равно хотели высадить его на берег; мол, беды на нем столько — целую эскадру потопить хватит. Суевернее актеров только моряки, и капитан их слова услышал. Хорист — имя его я забыл, хотя уверен был, что оно в моей памяти вырезано навечно, — хорист упал на палубу и обхватил мои колени. У других это получше получалось. А он плакал и кричал, что единственная его надежда остаться в живых это убраться оттуда, пока сиракузцы не обвинили его в этой смерти; а иначе его распнут на стене и дух его будет преследовать нас.
Получился хороший длинный монолог, и у меня было время подумать. Поздновато, конечно, думать; но куда теперь торопиться? Когда получаешь знамение в судьбоносный час, не стоит поворачиваться к двери спиной и называть это случайностью.
— Не ори, — сказал я. — Из-за тебя мы сами себя не слышим. — Он умолк, хоть с трудом, и я продолжал: — Ты не хотел никакого зла — прекрасно. Но зло свершилось. И ты сумел уйти оттуда со своим барышом, — я уверен, барыш немалый, — а вот эти артисты лишились главного шанса в их жизни. Насколько я понимаю, самое малое, что ты сейчас можешь сделать, это оплатить им проезд до Афин. В этом случае мы попросим капитана, чтобы он позволил тебе остаться на корабле.
Он был счастлив согласиться, тут же.
— Разумеется, это относится и к Никерату, хотя он был слишком благороден, чтобы об этом заговорить, — вставил Анаксий. — Протагонист потерял больше всех.
— Спасибо, дорогой, — сказал я, — но в этом нет нужды, я не поеду. Мне хочется посмотреть Сицилию.
Эта строка прервала представление, как я и боялся. Потом началась большая сцена, даже капитан принял участие. Я что, с ума сошел? Что будет в здешнем театре? Самое вероятное теперь — гражданская война; а потом еще и карфагеняне ввяжутся, когда на стенах останется мало людей. Даже если человек устал от жизни, сказал капитан, есть много способов с нею распрощаться. На всё это я отвечал, что могу о себе позаботиться, а Сиракузы мечтал посмотреть всегда. Через некоторое время Гермипп и капитан от меня отстали, зато Анаксий отвел в сторонку.
— Нико, друг мой дорогой. — Он схватил меня за плечо, чего никогда раньше за ним не водилось. Я с удивлением увидел, что он на самом деле хорошо ко мне относится. — Заклинаю тебя, не кидайся ты в бой, как мальчишка, без шлема и щита, чтобы найти любимого своего. При других я молчал, чтобы чувства твои не поранить, но мне Дельфийский оракул не нужен, чтобы понять, что с тобой творится. Подумай! Ведь голова твоя не для дел, и ты сам это знаешь; не найдешь ты ничего кроме беды; а человек, чью судьбу ты мечтаешь разделить, как бы ни был он распрекрасен, будет теперь слишком занят для того, чтоб хотя бы вспомнить, что ходит по земле кто-то по имени Никерат. Ты же понятия не имеешь, что происходит в городе, когда тирания хозяина меняет. Когда начинаются партийные разборки, горло режут на улице; и никто не спрашивает, откуда ты взялся; некогда им. Слушай, поехали домой, сразу, с нами; а потом вернешься, когда здесь всё утрясется.
— Не волнуйся ты так, милый, — ответил я. — Я в девятнадцать лет гастролировал с Ламприем по второсортным театрам, и остался жив. Как-нибудь перебьюсь и на Сицилии.
— Но что ты есть будешь?
— У меня еще остались призовые деньги. Слушай, лодочник уходит; надо его поймать.
Если бы мне пришлось ждать следующего, то все эти разговоры тянулись бы без конца.
Собрав свои вещи, я отдал шкатулку с маской Анаксию.
— Слушай, дорогой, сохрани это для меня. Поставь куда-нибудь и давай ему иногда щепотку ладана; бог к нему привык; и проси его не забывать меня, пока я не вернусь.
Он пообещал; но тряс головой, словно это была лодка Харона, а я собирался переправляться через Стикс. Он и Гермипп обняли меня на прощанье и смотрели вслед, пока я не вышел на берег. Чуть дальше вдоль борта стоял человек из хора, и глядел на меня как на человека, который рехнулся и попер в горящий дом. Этот взгляд так и врезался мне в память, когда я ступил на пирс в Сиракузах.
7
Я решил вести себя естественно и двинулся к театру. Подумал, что начать надо оттуда, а там в голову придет что-нибудь. Дорогу нашел сам: не встретил ни единого человека, у кого хотелось бы спросить.
Сиракузы великолепный город; основали его коринфяне, и он построен по примеру Коринфа. Но в Сиракузах было теплее, больше зелени, больше пыли и вони; и уже пахло весной. Там всего было больше: и позолоты, и мрамора, и магазинов, и людей. И люди эти имели черты всех народов, какие только есть под солнцем: светлые эллины и темные эллины; коричневые нумидийцы с ястребиными носами; черные скуластые ливийцы; невысокие карфагеняне с красноватой кожей и черными волосами; и любые вариации, какие могут получиться от смешения этих пород. Единственное, что у всех было общим, это греческая одежда — и страх. Город был похож на разоренный муравейник, пока его не начали восстанавливать. Но вот люди не похожи были на муравьев: казалось, они сами ничего делать не собираются, а ждут, что сделают с ними. И было в этом что-то подлое; вроде каждый следил за соседом, надеясь, что тот быстрее найдет какую-то точку опоры в это ненадежное время и придумает, как себя вести.
На улицах было полно народу в рабочей одежде, но в театре пусто. Даже уборщики разошлись, оставив его открытым. Я вошел, и почувствовал себя лучше; родные стены. Как я и ожидал, здесь было слишком много всего самого-самого. Разноцветный мрамор, позолота, роспись, чересчур изукрашенные статуи — всё это должно было настроить человека на мысль «Я играю в Сиракузах», а не «Я играю Софокла». Я в жизни не видел столько техники за сценой и под ней. Вероятно, Дионисий выпускал сюда порезвиться своих военных инженеров, когда тем делать было нечего. Одно громадное устройство из колес и рычагов меня прям-таки озадачило; потом я выяснил, что оно поднимало сцену, накачивая воду в специальные камеры под ней.
Однако, как я и предполагал, здесь я сообразил, что делать дальше. Вышел обратно на улицу и пошел искать театральную харчевню.
Ее можно было опознать с первого взгляда, как это всегда бывает: в одном из углов стойка цирюльника, на одной стене развешаны трагические маски, на другой сцена из «Агамемнона» с вписанными именами актеров. Хотя в самом театре не было ни души, здесь — не протолкнуться; и меня встретил тот шум, который в любом городе Эллады заставляет артиста почувствовать себя, как дома. Здесь никто не бормотал и не шептался, как на улице. Любой актер знает, что если в каком-то городе становится слишком жарко, то есть и другие города.
Кресло цирюльника оказалось свободно. Я успел побриться утром, потому попросил, чтобы он меня протер пемзой. Это хорошая работа, долгая и разговорчивая. Ты рассказываешь, что нового, и тебе рассказывают.
Цирюльник оказался коринфянином; в Сиракузах все цирюльники коринфяне, во всяком случае так они говорят. Когда он спросил меня, откуда я и почему и всё такое, я не стал скрывать ничего, кроме того что знаю Диона; смысла не было прятаться. Он пересказал мою историю через плечо, пока полотенца раскладывал; и тотчас, чтобы избавить его от неудобства, народ подошел поближе и расселся вокруг меня. Несколько человек сразу же предложили мне вина. Это было совершенно немыслимо в городе, тут же за стеной. Здесь ты чувствовал себя среди своих. Актеры понимают друг друга, как собаки.
Никто не удивился, что добравшись в такую даль за бесплатно я решил остаться и посмотреть город, прежде чем возвращаться домой. Цирюльник, он же и хозяин харчевни, представил меня ведущим актерам, сидевшим у него, и нескольким старикам; те, скорее всего, проводили там целые дни. Потом он вспомнил, что хормейстер Дионисия, который должен был работать с «Выкупом за Гектора», живет неподалеку — и послал кого-то, чтобы привели. Тем временем все рассказывали мне о фатальном пире Дионисия; кто-то добавил, что вообще говоря он был трезвенник и мог бы еще жить да жить, если бы попривычнее был к вину. Говорили они и о пьесах, которые ставил Дионисий; при этом в словах ведущих актеров звучала масса вкрадчивого злословия, в Афинах столько не бывает; я решил, это потому, что им приходилось соперничать за милости тирана. Больше всех мне там понравился трагик на вторых ролях по имени Менекрат. Он казался разговорчивым, а я еще не успел узнать ничего полезного; потому спросил его, будет ли Дионисий Младший таким же щедрым патроном, как его отец.
Все разом умолкли и стали озираться, на случай шпионов; даже здесь мы всё-таки были в Сиракузах. Но, похоже, никого подозрительного не обнаружили. Менекрат улыбнулся, сверкнув отличными белыми зубами; он был смуглым почти до черноты, с горбатым нумидийским носом.
— Дорогой мой Никерат! Это загадка Сфинкса. Никто ничего не знает; ни о театре, ни о чём бы то ни было. Если хочешь моё мнение, Дионисий Младший мечтает понять, что он из себя представляет, больше чем кто-либо другой. С тех пор, как он перестал в игрушки играть, он не решался быть никем и ничем таким, что человек с положением мог бы принять всерьез. Он даже никогда не смеялся в комедии, пока не засмеются все остальные вокруг. Со слезами у него полегче; я однажды заставил его расплакаться. Вот и всё, что о нем известно. Быть может, он сидит сейчас, как актер без маски, и ждет чтобы кто-нибудь написал ему роль.
— Или наоборот, — возразил человек с плоскими пальцами флейтиста. — Как раз сейчас снимает маску, которую играл всё это время, чтобы раскланяться и показать свое настоящее лицо.
Тут вошел хормейстер, небольшенький бесцеремонный человечек, который знал артистов по всей Греции и требовал от них новостей; так что мне пришлось заговорить о театре. В конце концов, театр был средоточием жизни всех этих людей; да и меня самого только несчастный случай заставил заиметь другие интересы.
Что дальше? С того момента, как я ступил на берег, никаких идей у меня не прибавилось. Будь это кто другой, я просто пришел бы к Диону и спросил бы, чем могу быть полезен. Но в нынешних обстоятельствах это было исключено. Слишком похоже получилось бы на выход с репликой «Вот он я! Столько проехал и остался на мели, без работы. Ты меня нанимал — так изволь позаботиться обо мне.»
Цирюльник закончил со мной, наступил полдень. Но Менекрат не позволил мне заказать еду и угостил меня отменной тушеной рыбой. А потом, когда мы поели, сказал, что раз уж я собрался знакомиться с городом, он будет счастлив показать мне Сиракузы и предложить свободную кровать в своем доме.
Это было знамением на перепутье. Человек мне явно нравился; вдобавок он любил поболтать и мог знать что-нибудь полезное. А артистов Диониса связывает целая сеть гостеприимства по всей Элладе; само собой разумелось, что когда он в следующий раз появится в Афинах, я точно так же буду вести себя с ним; потому можно было соглашаться на его предложение, ничуть не унижаясь. Мне крупно повезло; тем более, что не совсем было ясно, когда и как я буду добираться домой.
— Тебе стоило приехать хотя бы ради того, чтобы похороны увидеть, — сказал он между прочим. — Это всегда большое представление с важными людьми; а тут наверняка будет нечто эпохальное.
— Да уж, — согласился хормейстер. — Ведь Дионисий два поколения правил, если по нормальному счету.
Я спросил, на ком организация ритуалов.
— Ну как же, — ответили они. — Конечно, наследник этим займется, кому ж еще. Молодой Дионисий.
Ясно, в отношении наследника никто не сомневался. Хотел бы я знать, что творится в крепости; но не похоже было, что хоть когда-нибудь узнаю.
Менекрат жил на небольшой улочке, в хорошей чистой комнате с побеленными стенами, выходившей во двор. Он показал мне мою кровать, сам свалился на свою — и моментально уснул, как все в тех краях в это время дня. Весна только начиналась, но было очень тепло. Непривычный к этому, я лежал и думал, глядя через окно во двор, с его зеленой тенью пальм и лиан.
Когда тени стали удлиняться, Менекрат проснулся. Мы стали умываться колодезной водой. Он предложил:
— Давай-ка сходим посмотрим, вернулся ли Теор. Он уже должен бы успеть очиститься от мертвецкой. У него мы узнаем что-нибудь из первых рук.
По дороге — в узком кривом переулке, где даже двоим невозможно было идти рядом, — я спросил, кто такой этот Теор.
— О! Это гордость нашей семьи. Он работает у Леонтия, врача; припарки ставит и всё такое. Он вместе с хозяином, и еще с одним великим доктором, Ятроклом, три дня в Ортидже провели, взаперти. Моя двоюродная (он ее муж) едва с ума не сошла, бедная девочка. Говорила, если Архонт умрет, то их всех казнят. Я ее старался успокоить; ведь никто так не переживал за жизнь нашего старика, как Теор.
О Аполлон, подумал я, ты не оставил в беде слугу твоего.
— Меня он не одобряет, — добавил Менекрат. — Полагает, мне надо было предвидеть, что такой достойный человек породнится с нашей семьей, и выбрать себе другую профессию. Но мы от него обязательно услышим что-нибудь. Слишком он любит похвастаться, чтобы ничего не сказать.
Ребятишки, игравшие на улице, сказали, что он уже вернулся. Небольшая комната в доме Теора быстро заполнялась толпой родственников и знакомых. Женщины прятались внутри, но их было столько, что занавеска в дверях выпирала; а двое крошечных мальчишек бегали под ногами, как цыплята. Сесть было некуда. Теор, массивный малый с длинной бородой и манерами, позаимствованными у хозяина, разглагольствовал, стоя у очага. Менекрата он принял снисходительно, но меня вполне учтиво. Я заметил, что вся семья, кроме Менекрата, была белокурой и выглядела совсем по-гречески. На Сицилии такое часто бывает.
Я сокращу вступительное слово Теора, в котором описывались все симптомы заболевания Дионисия от первой дрожи и до трупного окоченения; такие как рвота, потливость, понос и так далее, со всеми подробностями лечения. Он описывал, как каждый раз, когда Леонтий посылал его за чем-нибудь, стража обыскивала его прежде чем впустить обратно к больному…
— … а ведь это совершеннейшая глупость, потому что масса лекарственных средств при неправильном применении может превратиться в орудие убийства. Но у них свои правила, и никто не решался их изменить; когда Ятрокл, наш коллега, пожаловался на задержку, капитан стражи рассказал, как одного солдата казнили за только то, что он дал свой дротик родному брату Правителя; хотя тот хотел только план осады на земле начертить, чтобы Дионисий понял. Он возле себя и бритву не держал, даже чтобы самому побриться, а палил бороду горящими углями. Так что теперь, как вы понимаете, они боялись, что он еще выздоровеет и им придется отвечать. Когда он уже начал отходить, и они услышали от нас, что это только вопрос времени, они перестали обыскивать молодого Дионисия; но видно было, что им это не нравится. С Дионом было бы по-другому; для него правила всегда нарушались.
Комната загудела. Кто-то спросил:
— А Диона там не было?
Теор откашлялся и огладил бороду.
— Это было сложно. Очень деликатное дело. С одной стороны, пациент был изнурен, и любое напряжение могло лишить его последних сил (его сыну не приходилось нам об этом напоминать). С другой стороны, он еще оставался Правителем. Но если подчиняться распоряжениям больного без осмотрительности, то можно стать его убийцей…
Все обдумывали его слова в почтительном молчании. У меня вопрос на языке вертелся; но воспитание прилипает на всю жизнь — не спросил. Зато совершенно седой старичок, не сомневавшийся в своей репутации, пропищал тоненько:
— Что? Что ты сказал? Так Дионисий звал Диона?
— Это тоже, Главк, такое дело, что тут легче спросить, чем ответить. — Он так долго качал головой в одобрение самому себе, что я чуть не взбесился. — В начальной стадии, когда пациент полностью владел своими способностями, его занимали, как это часто бывает, тривиальные дела; боги не послали ему предвидения. Он обсуждал постановку своей пьесы, послал за Тимеем-сценографом; и говорил с ним целый час, вопреки нашим рекомендациям; и то и дело посылал узнать, не появились ли актеры из Афин…
Он вспомнил обо мне, поклонился и добавил:
— Это нам досталась привилегия, которой он был лишен.
Я поклонился в ответ. Менекрат поймал мой взгляд и подмигнул.
— Дион, разумеется, навещал своего родственника, но Правитель был занят всеми этими делами. Он вызвал нас в переднюю и потребовал, чтобы мы немедленно информировали его, если изменится наш прогноз. Сказал буквально следующее: «Я видел эту лихорадку в поле. Она может измениться очень быстро, в любую сторону. Если ему станет хуже, доложите непосредственно мне, и немедленно.» Вы же знаете его манеру. Мой патрон заметил после, что он конечно генерал, но мы ему не подчиняемся, хоть он этого и не хочет знать.
У меня сердце упало. Глядя на этого типа, я мог представить себе его хозяина; и увидел ту сцену.
— Из уважения к его рангу, ему ответили учтиво. Однако, само собой разумелось, что первым обо всех изменениях должен узнавать наследник. А он сказал сразу: «Мой дядя никогда не умел себя щадить. Как и отец. Если мы позволим им встретиться, это его убьет.» Поэтому, когда Дион вернулся, ему сказали, что пациенту нужен покой. На самом деле, к вечеру у него началась горячка, и он стал беспокоен. Мысли у него путались; он отдавал и отменял распоряжения, а потом потребовал что-нибудь, от чего смог бы заснуть. Говорил он много и сбивчиво; и вполне вероятно, что среди прочего, — как ты предположил, Главк, — он порывался и с Дионом повидаться. Но если бы мы вызвали к нему всех, с кем ему хотелось повидаться, то там собралась бы толпа офицеров-наемников, инженеров, послов, сборщиков налогов, конюхов и актеров; хаос бы начался, как это сформулировал наш новый Архонт. Сам он вел себя в высшей степени корректно. Что же касается Диона, то он приходил еще пару раз; а под конец привел и сыновей своей сестры; было даже так, что Дионисий позвал его подойти, если ему что-нибудь нужно, а не стоять, разговаривая со стражей. Но как раз тут у пациента опять замутилось сознание; он стал ругать нас за то, что мы себя врачами называем, а сами не можем даже макового настоя ему дать. Его сын, находившийся рядом, попросил нас не отказывать отцу в этом утешении, быть может последнем. Мы исполнили его просьбу, так что кончина была спокойной.
Ну да, и для докторов спокойной, подумал я. Если не можешь спасти своего пациента, то по крайней мере можешь определить, когда уже не надо бояться его самого, а надо бояться его наследника. В этом смысле им было проще, чем страже.
Теор замолк, и все начали рассказывать разные истории про Дионисия. Похоже, что даже люди, его ненавидевшие, всё равно не могли себе представить жизни без него. А как же иначе, если никто моложе пятидесяти не помнил времени до его правления? Мы с Менекратом уже двигались на выход, когда я услышал, как Теор рассказывает самым близким друзьям о последних словах старого тирана, пока тот еще в сознании был. Выпив настой, он поманил к себе сына и сказал: «Если эти идиоты дадут мне умереть, даже ты, хоть ты тоже идиот, сумеешь удержать Сиракузы. Я оставляю тебе город, скованный железными цепями.» Последние слова он повторил, словно ремесленник, довольный своей работой, и закрыл глаза.
Так какую же роль я собирался здесь сыграть? — думал я по дороге оттуда. Ведь это не Фивы времен Креонта, а современная эпоха сто третьей Олимпиады. Ну хорошо, до похорон я пробуду у Менекрата; по крайней мере Диона увижу. О том, чтобы зайти к нему теперь и мечтать нечего; у него и без докучливых безработных актеров хлопот полон рот; просто постою в толпе — увижу.
Потом подумалось, быть может он теперь больше времени станет проводить в Афинах? Я спросил Менекрата, как ему кажется.
— Скорее меньше, — ответил Менекрат. — Разве что молодой Дионисий еще больший дурак, чем думал его отец. Он никогда не учил сына, не подпускал его ни к каким делам; из страха, что тому захочется самому хозяином стать; так что теперь Дион нужен будет молодому по крайней мере несколько лет, чтобы хоть как-то управлять страной. Если Дион порядочный человек, то придется ему подождать своего шанса. Слава богу, семьи у меня нет; поеду-ка я на гастроли.
— Если ты имеешь в виду, что Дион может попытаться захватить власть, то ошибаешься, — сказал я. — Он против революций и гражданских войн. Я с ним знаком.
Он мог услышать это в любой день от любого актера, недавно побывавшего в Греции; так что странно бы выглядело, если б я ему сам не сказал, да и недружелюбно по отношению к нему. Потому я рассказал о своей встрече с Дионом, хотя говорил только о театральных делах.
— Ты и не мечтай уехать до похорон, — отреагировал он. — Никто конечно не решится сейчас пиры задавать, но мы с тобой найдем чем заняться. Разумеется, не с родней моей; по-моему, ты на них достаточно насмотрелся. Я и сам с ними редко общаюсь; у нас в семье скандальчик был по поводу моего рождения. Как ты видишь, я смуглый; и сестра отцовская, жаба жирная, распустила слух, будто я родился от нашего раба-ливийца. Похож я на ливийца? Правда, отец матери поверил, но тот скандал подпортил ему настроение на всю оставшуюся жизнь, так что со мной он был не слишком ласков. Я когда вырос, полез по записям рыться; и раскопал, что как раз с их, с отцовской стороны есть в нас примесь нумидийской крови. Это я им и рассказал, но симпатии ко мне у них не прибавилось. Тогда я поклялся, что стану лучше их всех, и стал-таки. Теор, как бы он ни пыжился, всё равно слуга. В прошлом году, когда мой брат ударил одного ножом и нужен был выкуп за кровь, к кому они за деньгами пришли? Ко мне. Он светлый, как ты; но в душе настоящий нубиец, до мозга костей; свиреп, как дикий кот в пустыне. А я эллин, насквозь эллин, но глубже кожи они не заглядывают. Однако, в театре это без разницы, под маской.
Чтобы мне не скучно было, он предложил сводить меня в самый лучший бордель с мальчиками, какой только есть в Сиракузах. Уверял, что там будет открыто. Я поблагодарил, но отказался. Эрос с подрезанными крыльями не по мне; улыбка раба, который рад бы был плюнуть в лицо, если б кнута не боялся, меня разогреть не может. Так что в тот вечер мы вернулись в театральную харчевню. Народу там оказалось еще больше, чем днем; Менекрат рассказал всем мою историю с краном в Дельфах, и мне пришлось ее повторить, со всеми подробностями. Стратокл, хормейстер, сказал, что в «Выкупе за Гектора» знает только хоровые моменты, а полного текста никогда не видел; и всем стало интересно послушать пьесу. Меня тотчас водрузили на стойку цирюльника, а слушатели забили всю харчевню до самых дверей; причем среди них оказалось и несколько придворных, которым развлечься в тот вечер было негде, и очень хотелось услышать трагедию, погубившую Дионисия, по их словам.
— А стихи неплохие, — сказал один из них. — Ну, не совсем Софокл (кроме тех мест, где на самом деле Софокл), но совсем не плохие. Вы знаете, было предсказание, что Архонт не умрет, пока не победит лучшего, чем он сам. Он не раз отпускал карфагенян, когда мог бы сбросить их в море. — Все начали озираться в испуге, но говоривший их успокоил: — Он уже умер. — Этот оратор был совсем молод, а юные побеги всегда легче поддаются перемене ветра. — Карфагеняне были ему полезны; время от времени они ему были нужны, чтобы городу всегда был нужен он сам. Но в конце концов пришла эта предначертанная победа. Двуязыкий Аполлон смеется последним.
