Глава 44

— Господи, ну и конюха нанял твой дядя, — сказала герцогиня Бат, заходя в гостиную.

К лифу платья герцогини булавкой был приколот пыльный фартук — Долли предпочитала приглядывать за работами лично, ни на кого не полагаясь. Плотники, занятые отделкой кухни, после ее ухода вздохнули с облегчением.

— Надеюсь, лошади от него будут в восторге, потому что рядом с детьми ему делать нечего — всех до смерти перепугает.

— Что за новый человек? — Лаура оторвалась от книги расходов. Она только что произвела последние вычисления. Бюджет был уже немного превышен, но это не так страшно. Куда хуже то, что они отставали от графика, очень отставали. Детей надо было срочно расселять, а работы все время что-то задерживало.

Ей не хотелось возвращаться в Блейкмор, но Долли чуть ли не силой притащила ее сюда. Герцогиня заявила, что можно на несколько дней задержаться в Блейкморе, ничего страшного не случится.

Ах Долли, Долли… Она была ее единственной подругой. Герцогиня сказала: если даже Лаура ее не пригласит, она все равно поедет с ней.

Долли и дядя Бевил тотчас стали друзьями. Что касается дяди Персиваля, то тот, забыв о своей обычной сдержанности, начал прямо-таки ухаживать за герцогиней. Лаура наблюдала за этой парочкой с улыбкой, ибо и герцогиня проявила себя с весьма неожиданной стороны: она не только с удовольствием принимала ухаживания, но и напропалую флиртовала с Персивалем.

— Лаура, ты что, не слышишь? Я говорю про конюха, которого нанял твой дядя, — сказала герцогиня.

Лаура молча кивнула и вновь склонилась над книгой.

— Лаура, сколько можно корпеть над цифрами? Ты стала белая как полотно.

Однако Лаура подозревала, что дело вовсе не в цифрах. Просто она слишком мало спала в последние дни — ее мучила бессонница. Лаура все еще не свыклась с новой жизненной ситуацией, хотя прошла уже неделя с тех пор, как она узнала, что муж жив.

Ночь за ночью она простаивала у окна, спрашивая себя: где он сейчас, что делает и, главное, что думает и чувствует?

Поймет ли он ее?

Простит ли за смерть сына?

И — самый трудный из вопросов — сможет ли он полюбить новую Лауру? Предпочтет ли ее прежней Лауре?

За эти семь дней произошло одно событие, достойное упоминания: Симонс специально приехал из Хеддон-Холла, чтобы вручить ей письмо — торжественно и церемонно, что вполне в духе Симонса. Когда она вернула ему конверт, не вскрывая, он тяжко вздохнул и спросил:

— Вы уверены, что это все, миледи?

У дворецкого был такой грустный вид, что ей захотелось погладить его по щеке, словно ребенка. Если бы были такие слова, которыми она могла бы объяснить ему свои поступки, Лаура с радостью бы произнесла их, но, увы, таких слов не существует.

Она не хотела читать то, что написано почерком Алекса. Не хотела видеть его витиеватую подпись. Не хотела ничего чувствовать.

Она не знала, когда будет готова к встрече с ним и будет ли готова вообще.

Прошла всего неделя. Неделя, наполненная мучительно-сладкими воспоминаниями.

Она вспоминала его голос, его смех, вспоминала многие их разговоры и ночи любви…

Прошла всего неделя.

И она испытывала жуткий страх, думая о предстоящей встрече с ним.

Каждую ночь, едва забывшись во сне, она вдруг просыпалась в полной уверенности, что Алекс где-то рядом, поблизости, что он ищет ее, зовет, умоляет вернуться.

Прошедшей ночью ей приснился душераздирающий сон.

Они были вдвоем в их спальне в Хеддон-Холле. Она — в простенькой ночной рубашке, в одной из тех, в которых спала последние два года. Он же, нагой, стоял на мраморном полу, залитый лунным светом. Лицо его не было покрыто шрамами — оно было прежним.

Он подхватил ее на руки и осторожно уложил на плед, который расстелил на мраморном полу. От пола веяло приятной прохладой. Она, приподнявшись на локте, смотрела, как он ложится рядом. Одним быстрым движением он стащил с нее рубашку.

И тут началось самое странное.

Он оросил ее слезами. И осушал слезы, касаясь ее тела губами.

— Что ты делаешь? — проговорила она с дрожью в голосе.

Он осторожно приподнял ее и обнял.

— Я благословляю тебя, любовь моя, — сказал Алекс, целуя ее в приоткрытые губы. Его губы были чуть солеными от слез и сладкими. — Люби меня, дорогая, — прошептал он, и слова его проникли в ее душу.

Она обхватила руками его шею и привлекла к себе. Прикосновение его рук было нежным и страстным. Он коснулся губами ее груди, и она застонала. Он целовал ее губы, груди, соски — целовал так, будто они могли напоить его соком забвения.

Она шептала ему слова любви, и вот уже он был в ней, и счастью ее не было предела.

Она проснулась со щемящим чувством одиночества. Словно вернулось то время, когда он покинул ее и она считала — навсегда.

Лаура подошла к окну, выходящему в сторону Хеддон-Холла.

Господи, как давно это было! И все же не так давно, чтобы она могла его забыть.

Она всей кожей ощущала его присутствие, его нетерпеливое ожидание.

Она страдала, она ощущала почти физическую боль.

Пойти к нему сейчас — значит рискнуть всем, что у нее осталось. В глубине души она знала, что если еще раз его потеряет, то просто не сможет этого пережить. Она умрет.

Умрет, но уже не воскреснет в ином качестве.

Пойти к нему — значит проявить великое мужество, но она не знала, под силу ли это простой смертной.

— Оставь свои цифры, — снова раздался голос Долли. — Довольно трудиться, пора отдохнуть, подышать воздухом. Пойди надень костюм для верховой езды, а я распоряжусь, чтобы подали лошадей.

Герцогиня взяла у нее из рук книгу, и Лаура со вздохом пошла одеваться. По глазам Долли было понятно: она что-то затевает. Но Лаура слишком устала, чтобы строить догадки.

Спустившись в холл, Лаура с удивлением обнаружила, что Долли вовсе не одета для прогулки верхом.

— Нет, дитя мое, я полагаю, тебе лучше прокатиться в одиночестве, — сказала герцогиня и буквально вытолкнула Лауру за дверь.

Лаура улыбнулась. Какое уж тут одиночество? Ведь вокруг столько детей… Дети с любопытством смотрели, как к дому подводят лошадь.

Конюх был в темных штанах и в хлопковой рубахе, некогда белой, но теперь покрытой пятнами, о происхождении которых Лаура предпочла не думать. Он низко ей поклонился.

В его черных как смоль волосах поблескивало серебро.

Он сложил вместе ладони. Сложил не без труда, ибо одна его рука была изувечена.

Сердце ее замерло.

— Прошу вас, миледи, — почтительно проговорил он, подставляя руки под ее ступню.

Она не двигалась.

Не могла пошевелиться.

— Алекс? — спросила она и не узнала собственный голос.

Страх в груди ее стремительно таял, как тает лед под жарким солнцем. Как просто было испытывать страх, не видя любимого.

Господи, Алекс.

Он поднял голову и посмотрел ей в глаза. Он никогда не снимал маску на людях. До этого дня. Он обнажил лицо перед Долли, перед детьми и перед слугами, приехавшими из Лондона. Должно быть, они насмехались над новым конюхом, но он со смирением принял их насмешки.

Человек, ужасно боявшийся быть осмеянным и оскорбленным, человек, гулявший по собственному саду лишь в темноте, он теперь стоял перед ней коленопреклоненный, как слуга.

Он смотрел на нее и думал о том, что никогда прежде не видел более прелестной женщины. Он хотел обнять ее, прижать к себе, но по-прежнему лишь молча смотрел на нее.

Лицо ее чуть округлилось, губы стали полнее, а волосы сверкали, словно солнечные лучи. Глаза были огромные и зеленые, как изумруды, и они излучали свет.

Он улыбался, но Лаура смотрела на него в немом ужасе, словно увидела привидение.

— Алекс? — повторила она, и он молча кивнул.

Да, это был он, ее Алекс. Постаревший, с новыми шрамами на лице и новым взглядом, от которого ей становилось больно.

Она не заметила, как одинокая слеза скатилась по ее щеке.

Но он заметил слезинку и вспомнил слова Персиваля.

«Ты знаешь, она никогда не плакала. Ни разу. Держала скорбь в себе, будто боялась, что стоит появиться одной слезинке — и тогда поток горя не остановить»…

— Почему? — выдохнула она. И он, глядя в зеленые глаза, увидеть которые мечтал долгих два года, проговорил:

— Ты однажды пришла ко мне под видом служанки. Пришла, чтобы достучаться до меня и убедить меня в твоей любви. Неужели я не мог сделать того же?

Он коснулся пальцем ее щеки — там оставила след слезинка.

Лаура! Господи, Лаура! Он думал, что сердце его разорвется.

Она же видела его как бы издалека, но не мили разделяли их, а годы и боль.

Алекс ласково улыбнулся, и она закрыла глаза.

— Лаура, любимая…

И тут она все вспомнила. Все, что упорно прятала, что не желала вспоминать, чтобы не возвращалась боль. И новая Лаура, леди Уэстон, вдруг словно отступила в прошлое, и на ее месте возникла Лаура прежняя — бесстрашная девочка, умевшая любить так, что ничто не могло стать преградой между ней и любимым.

Стремительное возвращение в прошлое было сродни головокружительному полету. Стон сорвался с ее губ.

Он улыбнулся ей, а потом развернулся и пошел к дому.

Этот поступок оказался самым трудным в его жизни.

Она еще придет к нему. Будет время.

Он не лгал Персивалю. Все, что у него теперь осталось, — это время. Время, чтобы вылечить любимую, чтобы вылечить женщину, без которой он не мыслил свою жизнь.

Она смотрела ему вслед и чувствовала, как вновь становится взрослой Лаурой. Мир снова стал прочным и надежным.

И в этот момент она поняла, что будет с ним, будет лелеять его и любить до конца жизни. Не потому, что он — вторая ее половина. Не потому, что не мыслила жизни без него. Она научилась жить одна. Нет, она придет к нему, потому что очень этого хочет. Его она выбрала, еще будучи девочкой. Она повзрослела, но девочка оказалась мудрее женщины.

Девочка осознавала свою любовь и не боялась ее.

Девочка не боялась того, что любовь может обернуться болью.

В этот момент, глядя ему вслед, она уже знала: когда-нибудь они разлучатся — смерть разлучит их, кто-то из них уйдет из жизни первый. А другому выпадет на долю боль, которую не утолить. И все же любовь — это тот подарок, от которого нельзя отказаться. Дороже любви нет ничего.

Только с Алексом она сможет жить по-настоящему. Только с ним, с этим сильным человеком, который пришел к ней, переборов свои страхи.

Никогда еще она так остро не ощущала биение жизни, как сейчас.

Да, может настать для нее день скорби, когда ей захочется умереть вместе с ним. Но до этого, дня они будут вместе — чтобы принимать каждый новый день, как величайший дар, ибо только любовь зажигает сердца и наполняет жизнь смыслом.

Алекс — вот ее любовь. Та девочка, что была во сто крат мудрее и храбрее женщины, кричала ей об этом.

Она смотрела ему вслед, и ледяной панцирь, образовавшийся вокруг ее сердца, тая, превращался в слезы — в потоки слез.

Вначале он не услышал ее сдавленный крик.

— Алекс! — закричала она вновь и бросилась за ним следом — бросилась в его объятия, как когда-то в детстве.

Он обнял ее, нет, не рыжеволосую девочку — он обнял взрослую женщину, свою жену, свою любимую.

Он подхватил ее на руки, и никто из них не видел, как Долли утирала слезы, как Джейн бросила книгу в траву и заплакала, как прыгали и веселились дети.

— Алекс, Алекс, — шептала она, заглядывая в его изуродованное лицо, открытое солнечному свету. — Алекс, Алекс, — повторяла она, целуя мужа и орошая его слезами.

Он пронес ее мимо Долли и ошеломленных слуг. Занес в дом, в ее спальню, и, не выпуская из объятий, опустился с ней на кровать.

Лаура плакала, и слезам ее не было конца; она промочила насквозь рубаху Алекса. Не замечая, что говорит сквозь слезы, она рассказывала ему про свою боль, про отчаяние, про радость, и слезы скорби смешивались со слезами радости. А он по-прежнему держал ее на руках, и она крепко прижималась к нему.

Наконец— то состоялось возвращение домой.

Эпилог

Украшенная вычурным гербом карета остановилась у самых ступеней Хеддон-Холла. Лаура вышла из дома заранее, дабы поприветствовать гостя. Она ждала, когда Симонс откроет дверцу экипажа — дворецкому не пристало опускаться до подобного, но Симонс сам настаивал на такой чести, и Лаура вняла его просьбе. Симонс явно волновался — на лбу у него выступили бисеринки пота.

Сегодняшний день был необычным уже потому, что впервые за много месяцев Лаура была дома одна — ни один ребенок не цеплялся за ее юбки, ни один младенец не пачкал ее парадного платья.

Вначале показалась дамская ножка под вишневым бархатом. Лаура протянула руку леди Хестер. Когда из экипажа выбрался мужчина, Лаура, изобразив на лице подобие улыбки, сделала что-то вроде реверанса.

Уильям Питт, недавно получивший титул графа Четэма, поглядывал на хозяйку с некоторой опаской, очередной раз пересматривая продуманную заранее стратегию переговоров. С графским титулом легко можно расстаться, если письма увидят свет. Значит, надо было вернуть их любой ценой. Уильям Питт готов был заплатить сколько угодно, но леди Уэстон хотела от него не денег, а помощи — реальной и значимой. Питту редко напоминали о его долгах, но в данном случае он и сам считал, что очень задержался с уплатой долга.

— Как я понимаю, вас следует поздравить, — сказала, обращаясь к нему, леди Уэстон. Вроде бы ничего оскорбительного, но новоиспеченному графу показалось, будто она намекает на то, что ее благородный род древнее его рода на многие колена. Черт побери, если и так, какое ему дело?! Он не позволит этой хитрой лисе досаждать ему обидными намеками. Бросив взгляд на жену, Уильям Питт обратился к дворецкому с просьбой проводить леди Хестер туда, где она могла бы отдохнуть после долгой дороги.

Только затем он обратился к хозяйке, которая безжалостно заставляла его стоять, словно и не догадывалась, как болят его терзаемые подагрой ноги.

— Итак, леди Уэстон, — проговорил он голосом, наводившим страх на многих его собеседников, — чего вы от меня хотите?

— Ничего, кроме того, что удается вам больше всего и, надеюсь, приносит радость, — я взываю к вашему таланту оратора, сэр.

— Это Шекспир?

— Нет, Уэстон, — ответила она улыбаясь.

Питт что— то хмыкнул в ответ -он любил ставить в тупик собеседников, но не привык, чтобы подобное проделывали с ним. Леди Уэстон, хитрая бестия, продолжала улыбаться как ни в чем не бывало. Интересно, она когда-нибудь предложит ему сесть?

— Хорошо, леди Уэстон, — капитулировал Питт. — Я помогу вам собрать деньги для ваших приютов. И постараюсь осуществить реформу. Постараюсь — большего обещать не могу.

— Слово Питта — о большем и просить нельзя, — сказала леди Уэстон, глядя на гостя своими огромными зелеными глазами.

— И все же, леди Уэстон, ваш муж знает, что вы меня шантажируете?

Черт, как она смеет так ухмыляться!

— О каком шантаже вы говорите, сэр?

— Вы собираетесь отдавать мне письма? — Поднимаясь по ступеням, он с трудом переставлял ноги. Черт, зачем делать такие крутые ступени перед входом и зачем в таком количестве?

— Они давно сожжены, сэр, — с улыбкой ответила Лаура.

— Вы прирожденная шпионка, леди Уэстон, — проворчал Питт.

Лаура взяла старика за локоть. Уильям Питт, хоть и не становился крепче с годами, ум свой отнюдь не растерял — глаза смотрели все так же цепко и зорко из-под кустистых бровей.

— Позвольте мне проводить вас в ваши покои, — сказала Лаура, помогая Питту подняться по ступеням.

Она по— прежнему улыбалась, но ее улыбка не могла его обмануть. Питт подозревал, что письма все же существуют -ждут своего часа. Да, с этой графиней следует быть начеку…

Диксон Александр Уэстон качал на коленях маленького сына, в то время как двое других, постарше, требовали от него еще одну историю про морские приключения.

Поскольку Лауры нигде не было видно, он решил угостить их сказкой, чтобы уснули побыстрее. У него на этот вечер были свои планы, которым дети только помешали бы.

Маленький Алекс прижался к его груди, засыпая, и отец ласково погладил его по темной головке. Отец смотрел на сына с гордостью и любовью.

Пусть и не от его семени были зачаты эти дети, он был настоящим отцом всем десятерым, как Лаура была им настоящей матерью, будто всех их рожала в муках.

История близилась к развязке, когда Лаура застала их на месте преступления.

— Но, Алекс, — проговорила она с упреком, — зачем рассказывать детям такое перед сном? Чтобы им кошмары снились?

Он выглядел не просто виноватым, он был напуган, как показалось Лауре. Словно дурной сон детей мог как-то нарушить его планы. Лаура не могла удержаться от улыбки. Они с мужем обменялись многозначительными взглядами.

Она уже знала, что ужин велели подать в спальню и няням отдали распоряжение уложить детей пораньше. Да и дядя Бевил как-то загадочно улыбался, будто знал, что у Алекса на уме. Он уже год излучал самодовольство, словно в воскрешении Алекса из мертвых была лишь его заслуга.

Бевил относился к детям с той же заботой, что и родители, — настоящий любящий дядюшка. Хеддон-Холл звенел от детского смеха, хотя старшие порой ворчали, когда их загоняли в дом на уроки.

Блейкмор совершенно преобразился: там, где когда-то жила лишь маленькая девочка, теперь обитали десятки детей. Блейкмор находился под попечительством дяди Персиваля, недавно вернувшегося туда в сопровождении жены — Долли.

Дети неохотно повиновались матери, не так часто им удавалось посидеть с отцом. Фонд, созданный для финансирования приютов, отнимал у Лауры Уэстон уйму времени, хотя и Уильям Питт уделял ему немало времени и сил.

Лаура с гордостью смотрела на мужа — на человека, которому удалось склонить на свою сторону парламент, на спикера палаты лордов, на советника министра. Да, он был все так же покрыт шрамами, но для нее красивее его не было на свете.

Лауре оставалось лишь молиться о том, чтобы жизнь всегда была такой же чудесной, как сейчас. Как раз сегодня Алекс собрал вокруг себя детей и, показав им статуи на башне, рассказал легенду о трех музах, исполнительницах желаний.

Она продолжала навещать склеп и приносить розы на мраморную плиту. Однажды Алекс застал ее там, и они вместе плакали. Но всякий раз, когда ей удавалось спасти от смерти лондонского ребенка, она словно воскрешала маленького Диксона.

Жизнь была полна забот, и найти время для романтического ужина вдвоем удавалось нечасто. Редкая ночь проходила без того, чтобы кто-то из малышей не требовал присутствия родителей, и временами Лауре очень хотелось уединиться с мужем где-нибудь в саду.

Но если возможность представлялась, то они ее не упускали.

Алекс с улыбкой посмотрел на жену; он знал, о чем она думает.

Он подмигнул ей, и Лаура, взяв малыша на руки, понесла его в детскую. Дети постарше последовали за ней.