— Ладно. Откровенность за откровенность. Ты когда-нибудь слышала об анархисте с деньгами или о свободной личности с солидным банковским счетом? Разве ты не понимаешь, что все это к лучшему, Ив? Разве ты не в состоянии смело встретить эти перемены и безоговорочно решиться уехать и жить со мной, покончить с этой безумной затеей? Пусть ребенок ходит в школу и ведет нормальную жизнь, как другие ребята. Я в состоянии оплатить учебу в частной школе, понимаешь, в хорошей частной школе совместного обучения. Она приезжала бы домой на уик-энды.

Воцарилось молчание. Лиза затаила дыхание. Дверь внезапно распахнулась, и Лиза увидела лицо, искаженное яростью, которую Бруно раньше не позволял себе открыто выражать: выпученные глаза и искривленные губы, сузившиеся, как у кошки, ноздри.

— Немедленно в постель! Как ты смеешь подслушивать у дверей! Вот и надо было тебя, наверное, отправить в школу, а я вел себя неправильно. Я не просто прикрывал тебя, я испортил тебя. Ступай в постель сейчас же.

Лиза редко плакала, но в ту ночь слезы лились рекой. Она плакала, пока не заснула, а потом снова проснулась, услышав, как Ив и Бруно поднимаются вместе в спальню, нежно перешептываясь, они больше не ссорились, помирились и были довольны друг другом.

Годы спустя, через три или четыре года, Лиза вернулась, чтобы посмотреть на дом, который хотел купить Бруно.

Он находился на другом краю долины, милях в двух по дороге или в одной миле, если следовать по пути, которым летает ворона и которым шла Лиза: перейти вброд обмелевшую реку и перебраться через заброшенную железнодорожную колею. К этому времени рельсы и шпалы увезли, а линия превратилась в заросшую травой тропу между насыпями, усеянными утесником и полевыми цветами. Поднявшись по склону, Лиза оглянулась на здание станции, где тогда ее так напугал работавший Бруно. Картина, которую он тогда писал, понравилась Ив, она повесила ее в гостиной коттеджа. Всякий раз, глядя на головки одуванчиков на переднем плане, Лиза вспоминала желтый гуммигут на поднятой вверх кисти и ужасные слова, выплеснутые на нее.

Лиза поднялась по склону холма, пошла по тропинке, потом по полям, которые еще оставались в частном владении, хотя на них никогда не было ни души, кроме мирно щипавших траву овец. Это едва ли можно было назвать деревней, всего лишь церковь, административное здание и зеленая лужайка с несколькими старыми домами и четырьмя более новыми, построенными у поворота дороги. Люди, купившие дом, который Лиза называла домом Бруно, хотя дом никогда не принадлежал ему и он даже не заявлял о своем намерении купить его, срубили все лиландские кипарисы и покрасили стены в розовый цвет. Посреди лужайки стояла детская шведская стенка. За проволочной оградой лежала и спала большая желтая собака с хвостом веером и длинными ушами.

Лиза могла бы жить здесь. Нет, наверное, никогда на это не было реального шанса. Лиза посидела немного на траве, потом полежала лицом вниз на солнце, на колючей пахучей траве, стебельки которой впивались в ее кожу. Когда она встала, то ощутила под кончиками пальцев рубчики, похожие на морщинки, оставленные травинками на ее щеке.

Возвращаясь обратно, Лиза, ради разнообразия, пошла через лес, хотя это была более длинная кружная дорога. Там, где упали гигантские деревья, все еще оставались обширные прогалины, так как новых деревьев еще не посадили. По всему склону холма, как среди деревьев, так и на открытых пустошах, обнаружились камни. Скала была такого бледно-серого цвета, что даже казалась белой, — словно среди коричневых листьев бука и искривленных темных древесных корней валялись чьи-то кости. Можно было бы вообразить, что видишь череп, но стоило подойти ближе, и видно было, что это всего лишь кусок скалы с выемкой в форме миски, точно так же, как белые полосы среди кустов ежевики, похожие издали на кости, оказывались известняком, а не бедренной или плечевой костью, выбеленной дождями.

— Она уступила ему тогда? — спросил Шон.

— Я не знаю. Не знаю точно, что случилось. Я больше его не видела.

Шон поднял брови.

— Что, ты хочешь сказать, что никогда не видела его после того вечера?

— Я говорила тебе, что просыпалась не очень рано. Я спустилась вниз около девяти, и Ив сказала, что Бруно уехал на этюды. Понимаешь, это было в разгар лета, а самое лучшее освещение, чтобы писать, — ранним утром. Бруно часто уходил рано. Теперь ему не нужно было зарабатывать на пропитание, и он все время писал. А мы занимались. У нас вошло в привычку заниматься, когда он уходил из дома. Точно не помню, но, кажется, в то утро мы занимались французским, а может, историей. Да, это была история, потому что, помнится, Ив хотела, чтобы я прочитала из «Французской революции» Карлейла, а я не могла, это было слишком тяжело для меня, слишком много трудных слов.

— Удивительно, удивительно, — заметил Шон.

— Ив сердилась. Она ворчала на меня и называла меня трусихой за то, что я не работаю прилежнее. Я хочу, чтобы ты понял: она почти никогда не сердилась на меня и никогда не упрекала в подобных вещах. Но в то утро она была раздраженной и нервной. Когда время подошло к полудню, Ив сказала, что приготовит для меня еду на свежем воздухе, день слишком хорош, чтобы запираться дома. Мне полезно будет подышать. Это тоже было необычно: если устраивался пикник, она всегда была рядом, но не в тот раз. Ты, возможно, удивляешься, как я помню все это, все детали, но дело в том, что я думала о том дне очень много, с тех пор я снова и снова прокручивала в голове все события.

Машина Бруно стояла около коттеджа, где он всегда оставлял ее. Для Лизы это служило сигналом, что он где-то неподалеку. Если он собирался работать где-то на расстоянии больше мили, то уезжал туда на машине. С завтраком в руках она осторожно направилась в Шроув-хаус. На этот раз она не хотела наткнуться на него случайно, как это произошло на станции. Бруно нигде не было видно, он, должно быть, ушел в северном направлении, через их рощу, или по проселочной дороге, к мосту через реку.

Солнце так палило, что не хотелось гулять, сидеть на солнце или в тени под деревьями, где кишели мухи. Лиза отправилась в Шроув, в его тихие комнаты, где было так же прохладно летом, как тепло зимой, поставила «Кима» на полку в библиотеке и взяла «Стоки и Компания». Следующие четыре часа она провела у телевизора.

В те дни, когда Лиза долго отсутствовала, ей всегда приходилось собраться с духом, прежде чем вернуться домой и снова встретиться с ним. Чем больше она узнавала Бруно, тем хуже, а не лучше становились их отношения, и по дороге домой Лиза размышляла над тем, как ужасно будущее: каждый день ей придется встречаться и жить вместе с Бруно или же — и она не знала, не будет ли это еще хуже, — уехать в школу по его выбору. Но и тогда ей придется видеться с ним, так как уик-энды и каникулы она будет проводить в «монстре», раз их прогонят из Шроува.

Его машина исчезла. Сердце у нее подпрыгнуло, потом провалилось. Скорее всего, это просто означало, что они с Ив куда-то уехали и вернутся к ужину. Она уныло вошла в дом. Ив была дома, одна, она собиралась жарить курицу, готовила приправу, а на огне кипели потроха.

— Куда он уехал? — Лиза больше не называла Бруно по имени, когда говорила о нем.

На лице Ив ничего не отразилось, ни счастья, ни печали, оно было лишено выражения, ее большие зеленые глаза пусты.

— Он уехал. Уехал навсегда. Он покинул нас. Лиза сразу же ощутила безграничное счастье, в ней ключом забили восторг и радость. Какое-то не по летам развитое чувство подсказало ей, что следует воздержаться от радостных криков и изъявлений восторга. Она не сказала ни слова, только молча посмотрела на Ив. Ее мать положила ложку, которую держала в руках, сполоснула руки под краном, вытерла их и обняла Лизу, крепко обняла ее.

В тот вечер они вместе читали Шекспира. Лиза читала за Макбета, а Ив — за леди Макбет. Как и предвидела Ив, там было много сцен, где леди Макбет настойчиво убеждает своего мужа убить старого короля, которые Лиза не смогла понять, но Ив не сердилась, когда Лиза неправильно произносила предложения или неверно ставила смысловые ударения. Затем они прослушали запись Симфонии Кончертанте Моцарта, а потом разговаривали по-французски, всего этого нельзя было делать при Бруно.

Лиза была так счастлива, что должна была бы спать беспробудным сном в ту ночь, но спала она неспокойно. Ей чудилось, что она слышит всякие звуки, скрип половиц, и глухой шум, и что-то тяжелое волокли вниз по лестнице. Это все могло быть во сне, трудно было разобраться, где явь, где сон. Например, у нее не было причин думать, что Ив не ложилась спать до четырех или пяти часов утра, только внутреннее чувство или догадка подсказывали ей это. Но уверена она не была — ведь в комнату матери она не заглядывала. Машина, которую, как ей показалось, она услышала в какой-то момент, возможно, проехала намного дальше от дома, чем ей почудилось, — не мимо двери сторожки, но в сотне ярдов от них по проселочной дороге.

Лиза ни слова не сказала об этом утром, так как они с Ив не имели привычки рассказывать друг другу свои сны. Что может быть скучнее, говорила иногда Ив, чем чужие сны. Но позднее, когда ее мать ушла в Шроув заниматься уборкой в доме в роли миссис Купер, Лиза пошла в маленький замок, который Бруно использовал как студию.

Его мольберт был там и две коробки с красками, так же как бесчисленные запасные тюбики, названия которых восхищали Лизу, хотя она старалась не проявлять перед ним своего интереса. Оттенок розовая крапп-марена, светлый веридиан, китайская белая, жженая умбра. Как странно, что Бруно уехал, оставив свои рисовальные принадлежности. Еще более странно, что он не почистил кисти, на дороговизну которых всегда жаловался, но оставил их в банке из-под джема на дюйм окунутыми в скипидар. Картины, законченные, полузаконченные, и чистые холсты стояли прислоненными к стене. Ее портрет тоже был среди них.

У нее не заняло много времени связать испачканные краской тряпки в маленьком замке с исчезновением Бруно. Во время утреннего визита она не нашла в этом ничего необычного — просто тряпки, брошенные в кучу, несколько большую, чем всегда, и загромождавшую полкомнаты. Нет, пожалуй, тряпок гораздо больше, чем всегда. Старые юбки Ив, разорванные на полосы, простыня, которая покрывала ее кровать, пока в дырку не стал проваливаться палец, рваное полотенце.

Была еще одна странная вещь в этих измазанных краской тряпках, которая не особенно привлекла ее внимание в то время, но запала в память: цвет краски. На конце одной виднелась полоса зеленой краски из ягод крушины, а другой, похоже, растирали берлинскую лазурь, но большей частью тряпки были испещрены красновато-коричневыми пятнами — и были не просто в пятнах, а пропитались этой краской.

Лиза попыталась решить, что это за краска. Не кармазин, не алый лак или вермильон, краска была недостаточно яркой для этого. Слишком темная для розового ализарина и недостаточно темная и тусклая для коричневого «ван-дейка». Светлая сиена? Жженая сиена? Возможна и та, и другая, но непонятно было, зачем Бруно понадобилось столько краски.

Означали ли беспорядок здесь и прислоненные к стене полотна, что он вернется? Лиза поискала его одежду в гардеробе Ив, кожаный пиджак, клетчатые рубашки, свитер с непонятно как отпечатанной надписью «Калифорнийский университет, Беркли». Все исчезло. Иногда он оставлял свои золотые серьги на туалетном столике Ив, но они тоже пропали с ним вместе. Ей пришла в голову ужасная мысль, что, уехав, он все же мог наябедничать на Ив Тобайасам или властям, ответственным за образование. И из состояния эйфории Лиза вновь погрузилась в глубины отчаяния.

Она должна спросить.

— Он не станет никому ничего рассказывать, — ответила Ив. — Поверь мне. Я обещаю.

Пришло письмо, адресованное Бруно, и Ив вскрыла конверт. Он просил ее делать это, объяснила она. Внутри конверта оказалась записка от агента по продаже недвижимости, который писал, что он позвонил бы, но выяснилось, что мистер Драммонд и миссис Бек не внесены в телефонную книгу. Заинтересован ли еще мистер Драммонд в «Хвойнике»? Название, непонятно почему, очень рассмешило Ив.

Ив написала письмо агенту по недвижимости, но Лиза не поняла его содержания. Они пошли вместе отправить его по проселочной дороге к шоссе, где был маленький старый почтовый ящик с буквами «КВ» на нем: Королева Виктория, это означало, что ящик простоял там сотню лет.

Стоял июль месяц, и Лизе было одиннадцать с половиной лет. Хорошая погода продолжалась недолго, пошли дожди, и похолодало, Ив с Лизой сидели дома, занимаясь гораздо больше, чем в предыдущие месяцы. Теперь Лиза могла написать сочинение на французском и прочитать наизусть «Оду греческой вазе» Китса.

Из-за того, что было так сыро, Тобайасы не приезжали, как обещали, и в августе Джонатан Тобайас приехал один. Лиза заметила, что в волосах у него появилась седина. Может, из-за того, что с ним не было Виктории, он проводил больше времени в их доме, чем делал это в последние годы. Лиза не могла не слышать кое-что из того, о чем они говорили, так как Джонатан, похоже, думал, что когда человек читает, он глух ко всему вокруг.

Виктория, сказал он, уехала в Грецию с друзьями. Греция представлялась Лизе местом, где полно храмов из серого камня с колоннами и мраморными статуями и где боги живут в реках и на деревьях. Но вразрез с ее представлениями она услышала, что Виктория с друзьями нашли там пляжи, чтобы загорать на солнце, и большие гостиницы, удобные для жилья, именно это, как сказал Джонатан, они предпочли Шроуву или Алзуотеру.

Иногда, заметив, что Лиза оторвала взгляд от книги, Джонатан наклонялся ближе к Ив и начинал говорить шепотом: «шу-шу-шу», — точно так же, как, по ее воспоминаниям, бормотала Хетер. И Ив кивала, и выражала сочувствие, и что-то шептала в ответ. Лизу волновало, что Джонатан, кажется, считал, будто отсутствие Бруно только временное, и делало его отъезд как бы не столь определенным фактом.

— Я не могу не завидовать, Ив, — сказал как-то Джонатан солнечным днем.

Лето вернулось, и они все пили чай в саду, под вишней. Черешни созрели, став желтыми и красными, и на фасоли Ив появились ярко-красные цветы. Цветы кабачков имели форму желтых лилий, и на крыжовнике висели темно-красные бусины, но малиновая кожица бусин была покрыта волосками.

— Мне? — переспросила Ив. — Завидуешь мне?

— У тебя есть человек, с которым ты можешь быть счастлива. У вас хорошие отношения.

Лиза хотела, чтобы Ив отрицала это или даже попросила его не говорить об «отношениях». Она этого не сделала. Она искоса бросила на Джонатана таинственный взгляд из-под полуопущенных ресниц.

— Я не хочу, чтобы ты завидовал мне, — сказала она. — Я предпочла бы, чтобы ты ревновал.

Наступило молчание. Наконец Джонатан спросил:

— К нему?

— Почему бы нет? Как ты думаешь, что я чувствовала к Виктории?

Затем Ив встала и отнесла чайные приборы в дом. Вместо того чтобы последовать за ней, Джонатан остался сидеть на траве, выражение лица у него было мрачным. Он вытянул из травы маргаритку и обрывал лепестки. Лиза подумала, что он постарел. Лицо утратило былую свежесть, и на лбу появились морщины. Его глаза когда-то сверкали пронизывающей синевой, но цвет их потускнел, как синяя фарфоровая ваза с грязной водой.

Лиза ожидала, что он поужинает с ними, а возможно, и переночует. Займет, возможно, место Бруно в постели рядом с Ив. Но он не остался даже разделить с ними вечернюю трапезу и ушел около семи. На следующий день Ив показалась Лизе особенно довольной и счастливой, и Лиза связала это с появлением Джонатана у их двери в девять утра, он зашел попрощаться перед возвращением в Лондон.

Шон сказал:

— Ты рассказываешь о том, что случилось пять лет назад, верно?

Лиза кивнула. Они лежали теперь в постели, тесно прижавшись для тепла друг к другу под двумя стегаными одеялами. Шон купил второе одеяло, увидев его на подходившей к концу распродаже. В фургоне по ночам стоял пронизывающий холод, но если они оставляли включенным обогреватель, утром на стенах образовывались капельки и струйки воды и подушки становились влажными. Лиза, голова которой покоилась на плече Шона, чьи руки крепко обнимали ее, думала о теплых сухих неделях, о своей спальне с широко открытыми по ночам окнами, уроках, уроках, уроках каждый день в саду и об Ив, которая говорила:

— Видишь, если бы ты ходила в так называемую приличную школу, у тебя сейчас были бы каникулы, ты ничему не училась бы, а просто бегала бы на воле.

— Это было, наверно, во время бури? Или, как говорили, урагана? Я помню, потому что мне тогда только что исполнилось шестнадцать, я получил свою первую работу и должен был вставать в пять утра. Я был дома в кухне, готовил себе чай, и дуб, который рос у двери, вырвало с корнем, и он проломил крышу. Это была всего лишь пристройка с односкатной крышей, наша кухня, и крыша раскололась, как яичная скорлупа. К счастью, я быстро отскочил, сообразив. Это был, должно быть, сентябрь.

— Это был октябрь. Октябрь, пятнадцатое число.

— Какая память! Думаю, у вас в Шроуве повалило много деревьев. Поэтому ты запомнила, верно? День Урагана, последний день, которому она дала имя.

— Ты не должен торопить меня, Шон. Я скоро подойду к этому. Ураган наделал много бед в Шроуве, мы оказались в одном из самых пострадавших мест, и ты поймешь, почему я помню это, точную дату и все остальное. Но сначала произошло нечто другое.

Надворные постройки в Шроув-хаусе использовали редко. Когда-то там были конюшни и был каретный сарай. Конюшни были построены в том же архитектурном стиле, как дом, из маленьких красных кирпичей с белой облицовкой, фронтон центрального здания и над ним башня с часами, циферблат которых был синим, а часовые стрелки позолочены. Флюгер на башне был в виде бегущей лисицы с вытянутым пушистым хвостом.

Мистер Фрост держал в конюшне, слева от каретного сарая, свои газонокосилки, большую, на которой он ездил, и маленькую, которой окашивал цветочные клумбы. Там хранили и другие садовые инструменты, а также приставную лестницу и мощный пылесос. Насколько Лиза знала, никто никогда не ставил в конюшни машины. Возможно, это и было при жизни старого мистера Тобайаса, но Джонатан всегда оставлял свою машину во внутреннем дворе перед конюшнями, и гости также оставляли там свои машины. Конюшни были, по правде, бесполезны, никто в них не заходил, и их не сносили, как объяснил Лизе Джонатан, только потому, что они были красивыми, а также занесены в список. Это означало, что они имеют историческую ценность и их нельзя разрушать.

Лиза никогда не бывала внутри, хотя как-то раз видела, как мистер Фрост выехал из секции около каретного сарая на маленьком тракторе, который тащил косилку. Она пришла обыскать конюшни как последнее укрытие.

Много лет она уже не нуждалась в библиотечной стремянке, чтобы дотянуться до верха картинной рамы, где лежал ключ от телевизионной комнаты. К двенадцати годам Лиза была почти такого же роста, как Ив, и обещала намного перерасти ее к тому времени, как станет взрослой. Так или иначе, Ив давно не прятала ключа и далее не вынимала его из замка. Она, должно быть, решила, что теперь Лиза слишком взрослая, чтобы поддаться чарам телевизора, слишком зрелая, чтобы интересоваться тайнами запертой комнаты, или вполне приспособилась к строго уединенному образу жизни. В те дни Ив даже затаскивала в ту комнату пылесос в присутствии Лизы и, казалось, считала естественным, что дочь даже не спрашивает, что это за коробка с экраном.

Стремянка, которую ей не удалось найти, понадобилась Лизе с совершенно иной целью, именно с той целью, для которой она была предназначена. «Исповедь английского курильщика опиума» стояла на верхней полке, до нее было не дотянуться. До книги, вероятно, не дотянулся бы и Джонатан, а его рост был шесть футов три дюйма. Хотя Лиза знала, что прошло два года с тех пор, как она отнесла лесенку обратно в библиотеку, и что она несколько раз пользовалась ею с тех пор, она все же поискала стремянку за длинными шторами в маленькой столовой.

Вернувшись в библиотеку, Лиза поняла, почему лесенку переставили. В темном, самом дальнем от окон, углу стояла новая лесенка — на этот раз деревянная, возможно, из темного дуба и почти невидимая на фоне темного дубового паркета, где кончался ковер. Вообще-то это была вовсе не стремянка, она больше походила на пролет лестницы, состоявший из трех ступенек. Но Джонатан, вероятно, прихватил стремянку с собой, когда уезжал в августе. Даже не пытаясь сдвинуть ее с места, Лиза поняла, что и встав на последнюю ступеньку она все равно не дотянется до верхней полки.

Она обшарила весь дом в поисках пропавшей стремянки. Ив сказала, что Лиза недостаточно взрослая, чтобы читать Куинси, она не поймет «Исповеди», у нее будет уйма времени, чтобы прочитать книгу, когда она станет старше. И Лизе даже не очень хотелось достать эту книгу, когда она пришла в библиотеку. Заглавие привлекло ее внимание, так как казалось, что оно имеет какое-то отношение к тем наркотикам, рассказ о которых она слышала по телевизору. Но теперь ей захотелось достать эту книгу. Она захотела ее, потому что не могла ее получить, не могла добраться до нее, книга стояла там, под потолком, в выцветшем синем переплете с выцветшими позолоченными цветами на корешке, самоуверенно расположившись на недосягаемой высоте, никем не востребованная многие годы, возможно лет сто.

Стремянки не могло быть ни в одной из спален, но Лиза обыскала спальни. Она нашла одежду, которая, должно быть, принадлежала Виктории, в гардеробе той спальни, которую Лиза всегда считала самой красивой, большой светлой комнате, окна которой выходили на заливные луга у реки. Там висели юбка, джинсы и зеленая шелковая рубашка, которая была на Виктории, когда Лиза увидела ее впервые. Там была также вышитая белая хлопчатобумажная ночная сорочка и такого же цвета халат. Похоже, что Виктория спала в этой комнате, тогда как Джонатан спал в большой комнате в передней части дома. Стремянки не было и там, и ни в одном из стенных шкафов, не нашла она ее и внизу, в комнатах, расположенных рядом с кухней, в подсобке, буфетной, прачечной, продуктовом шкафу и кладовой.

Лиза вышла из дома и направилась к конюшням. Она слышала приглушенное жужжание газонокосилки мистера Фроста, доносившееся с участка лужайки за кустарниками. Конюшни никогда не запирали. У них не было замков на дверях, хотя на каретном сарае висел замок, соединявший ручки двойных дверей. Непонятно почему, но Лиза оставила напоследок осмотр той части, где держали газонокосилку, что было странно, потому что это было самым подходящим местом для стремянки. За исключением места, где держали инструменты, конюшни были совершенно пусты. Она не смогла открыть двери каретного сарая, но заглянула в них сквозь щель. Это были старые двери с довольно большой щелью между створками. Лизе удалось только разглядеть, что внутри стоит машина.

Стремянка была прислонена к стене между тем местом, где стоял трактор, и маленькой газонокосилкой. Лиза забрала стремянку в дом, отнесла в библиотеку и взобралась по ней, чтобы достать «Исповедь английского курильщика опиума». Лишь когда она спускалась с книгой в руке, ее внезапно совершенно потрясла мысль, что в каретном сарае, где прежде было пусто, стоит машина.

Мистер Фрост был теперь на виду — он объезжал на своем тракторе по кругу большую лужайку, на руках у него были перчатки, на ушах — теплые повязки. Он не видел ее. Лиза поставила на место стремянку, потом, основательнее продумав предстоящий план действий, снова вынесла стремянку и прислонила к запертым дверям сарая. Высоко наверху, под фронтоном, были два маленьких окна.

Лиза поднялась на верхнюю ступеньку. Она забралась достаточно высоко, чтобы заглянуть внутрь сарая поверх подоконника. Машина стояла на полу посередине, и вокруг было полно свободного места. Даже забравшись так высоко, Лизе не удалось рассмотреть марку машины, но она увидела пластинку регистрационного номера с буквой, стоявшей после цифр, а не перед ними. В сарае было не очень темно, и Лиза разглядела цвет машины: темно-коричневый, жженая сиена из коробки с красками Бруно. Бруно уехал, но это была машина Бруно, «ланчия», которая принадлежала матери Бруно в течение десяти лет и проехала только семь тысяч миль.

Звук приближающейся газонокосилки заставил ее оглянуться. Мистер Фрост слез со своего трактора, чтобы открыть двери конюшни. Он никогда не тратил лишних слов, он был не из тех взрослых, которые обязательно поинтересовались бы, что она делает.

— Смотри не упади, — сказал он.

Возвращаясь домой с книгой в руках, Лиза вспоминала ту ночь после отъезда Бруно, как она так неспокойно спала и видела так много снов, что утром не знала, что ей приснилось, а что было наяву. Машина, шум которой она слышала… это была машина Бруно. Она слышала, как Ив перегоняла машину Бруно сюда, чтобы спрятать ее в каретном сарае.

Шон заснул.

Лиза гадала, как давно он спит и в каком месте ее рассказа он перестал слушать. Шехерезада. Засыпал ли король, или султан, или кто там он был, пока она рассказывала свои истории? И не было ли это действительной причиной того, что сказки свои она так и не доводила до конца? Потому что ее муж засыпал первым?

Шон слегка похрапывал. Лиза перевернула его на другой бок, спиной к ней. Еще об одном она думала: занимались ли Шехерезада и султан любовью, прежде чем она приступала к своей истории, или посреди ее, или когда-нибудь в другое время? Они, должно быть, делали это, иначе зачем бы ему жениться на всех этих женщинах, верно? Об этом ничего не было сказано в книге, которую она читала. И не должно было быть, подумала Лиза, такие вещи удаляют из изданий, предназначенных для детей. Даже для детей, которые видели то, что видела она.

Невидимая в темноте, она снисходительно улыбалась про себя над слабонервным Шоном. Лиза не рассказала ему о том, как пахли испачканные тряпки, а также, щадя его чувства, умолчала о красных отпечатках пальцев на каменном полу маленького замка. Наверху, под сводчатым потолком, среди балок, паук поймал ночную бабочку «мертвая голова» в свою пыльную паутину. Шон не захотел бы услышать и об этом, редкая ночная бабочка давно погибла, запутавшись в пыльной паутине, но рисунок черепа на ее спинке все еще слабо поблескивал.