Он снова засыпает, как младенец, согретый телом Мари.
      Жан-Жак так настаивал. И вот Мари увлеклась игрой и изо всех сил старается не пропускать летящие на нее мячи, отбивает их партнеру, чаще всего Ксавье, который с наскоку, двумя руками перебрасывает мяч через сетку.
      Жан-Жак бурно радуется, когда его команда -- мама, учитель, незнакомый молодой человек и он сам -- зарабатывает очко.
      В другой команде играют две девушки и два парня.
      Их тела в игре напрягаются, руки вздымаются, словно в краткой мольбе, вырисовываются мускулы, подтягиваются животы, ноги приминают песок.
      Ксавье Марфон подает. Мяч пролетает над самой сеткой, сильно ударяет по руке одного из противников, отскакивает в сторону, лишь задев руки другого. Очко завоевано.
      Мари оборачивается, и ее улыбка встречается с улыбкой бородатого учителя. Она оттягивает купальник, чувствуя, что он облепил спину. Мяч уходит за сетку, возвращается, летит к ней.
      -- Внимание, мама... Бей!
      Она не шевельнулась, приросла к земле, отвлеклась от игры.
      -- Что ты наделала, -- ворчит Жан-Жак.
      Мяч у другой команды. Новый прыжок учителя, и он возвращается к ним.
      Мари подавать. Учитель глядит на нее, чуть склонив голову. Она повернулась боком -- хочет отпасовать мяч ладонью. Она старается поменьше двигаться, чтобы не слишком бросалось в глаза ее тело, тень которого, отброшенная солнцем на песок, напоминает китайские контурные рисунки. Партнеры и противники ждут Хоть бы Ив убежал, тогда пришлось бы его догонять и бросить игру, но малыш сосредоточенно копает песок.
      Учитель смотрит на нее ласково, дружески. Мари не понимает, что смущает ее, что ее сковывает. Она не из стыдливых -- ведь купалась же она вместе с Жизель несколько лет назад на пляже нудистов, презрев недовольство Луи.
      Наконец, набравшись духу, она посылает мяч -- мяч возвращается, улетает, возвращается. Учитель вездесущ -- он то здесь, то там. Ну прямо мальчишка. Он играет с не меньшим удовольствием, чем Жан-Жак. Мяч возвращается к Мари. Она отбрасывает его к сыну, тот пасует. Прыжок -- она заработала очко. Партия выиграна.
      -- Больше не играем? -- спрашивает Жан-Жак.
      -- Нет, я устала. Присмотри немножко за Ивом. Я ополоснусь.
      Учитель и Мари останавливаются одновременно. В прозрачной морской воде тело молодого человека кажется удлиненным и отливает коричневым в ясной зелени вод. Он фыркает, ныряет, выскакивает, проводит рукой по волосам, поправляет прическу. Капли усеивают его лицо, бороду, поблескивают на ресницах.
      Чтобы удержаться на поверхности, все делают примерно одинаковые движения. Но Мари ловит себя на том, что движет ногами в такт с молодым человеком, как будто они танцуют, преследуют один другого, то сближаясь, то различаясь.
      Она полна нежности. Надо что-то сделать, ускользнуть от этого мгновения, которое, продлись оно чуть дольше, толкнет их друг к другу. Надо вырваться из этого молчания, объединяющего их больше, нежели слова.
      -- Вода хороша, -- говорит Мари.
      -- Да, хороша.
      Он тоже смотрел на балетные движения ее ног под водой. Отвечая, он поднимает голову. У него серьезные, задумчивые глаза -- глаза человека, очнувшегося ото сна, с которым он расстается, улыбаясь.
      Мари перевернулась на спину, молотит воду ногами. Она удаляется в снопе пены, в которой розовыми пятнышками мелькают ее ступни. Он догоняет ее в несколько взмахов и тоже переворачивается на спину.
      Они лежат рядом, и морской прилив относит их к пляжу.
      -- Вы не сразу уедете? -- спрашивает он, выходя из воды.
      -- Нет, я пойду сменю Жан-Жака -- ему, наверное, уже надоело караулить Ива.
      -- Тяжелы обязанности матери! До скорого свидания, мадам.
      Он бежит к волейбольной сетке, чтобы включиться в новую игру, которая уже начинается. Мари идет искать Ива. Она берет его за руку и возвращается к своему любимому занятию -- нежится на горячем песке.
      Ох, эта кислятина во рту, этот одеревенелый язык, когда просыпаешься, и это тягостное ощущение, что даже сон не унес вчерашней усталости, не смыл горечи вечных поражений. Луи медленно выходит из оцепенения. В глазах слепящие, красные солнечные круги. Беррский залив заволокли утренний туман и дым заводских труб.
      Начинается день, похожий на все прочие. Картина всплывает за картиной; ночной сон, разбитая молотком статуя и спящая Мари, которая лежит на спине, как и та -- в своем гнезде из буйных трав.
      Луи решает поехать на стройку в объезд, по дороге, отдаленно напоминающей лесную тропку.
      "Вот я и обманул свой сон, теперь он не сбудется", -- думает Луи.
      Он суеверен, как и его родители-итальянцы, бежавшие от бед фашизма во Францию, чтобы столкнуться здесь с новыми бедами.
      Неудивительно, что эта гипсовая статуя заняла в его жизни такое важное место. Его мать со странным почтением относилась к фигуркам святых. Ими была заставлена вся ее спальня. Пречистые девы в голубых накидках из Лурда или Лизье, мадонны из Брешии, святой Иосиф, святой Козьма, святой Дамиан, святой Антоний из Падуи, святая Тереза и Иисус-младенец.
      К этой почерпнутой на базарах набожности прибавился еще страх перед колдовским воздействием наготы. Для латинян голое тело -- табу. Статуя, обнаруженная в земле, еще потому вызвала такое смятение в душе его товарищей по работе, что этих итальянцев, испанцев, алжирцев -- невежественных и темных сынов Средиземноморья -- оскорбила и напугала ее нагота. Голая женщина, и даже скульптура, ее изображающая, всегда ассоциировались в их глазах с публичным домом.
      Многочисленные юбки, большие шали, толстые белые чулки в национальном костюме провансалок, все эти капоры, чепчики, затеняющие лица, несомненно, имеют связь с паранджой мусульманок. В солнечных странах голое тело считается непристойным. Тут любят тайну и сокровенность, женские ножки, приоткрывшиеся в вихре танца, или кусочек плеча, выглянувший из-под косынки.
      Жителей Средиземноморья редко встретишь в лагерях нудистов или на диких пляжах, посещаемых в основном скандинавами и немцами.
      В тот год, что ознаменовался приобретением машины, они поехали отдыхать вместе с Жизель, подругой детства Мари, и Антуаном, ее мужем. Симону оставили у бабушки, Жан-Жака отправили в летний лагерь, а Ив еще не родился.
      Они побывали в Пиренеях и выехали к берегу Атлантики -- им захотелось провести последнюю неделю на небольшом курорте Монталиве, в шестидесяти километрах от Бордо. Тамошний пляж, казалось, тянулся бесконечно. Но отгороженная флажками зона, где разрешалось купаться под наблюдением инструктора, гудевшего в рожок, едва кто-нибудь заплывал дальше положенного, была смехотворно мала. Они приноровились прыгать в воду со скал в укромных бухточках -- без надзора и контроля.
      Дюны за пляжем курчавились дроком, бессмертниками, колючим кустарником. Машины проезжали по пляжу и устремлялись в неизвестном направлении. На второй день Жизель спросила одного из курортников:
      -- Куда едут все эти машины?
      -- На пляж нудистов.
      -- Давайте сходим туда, -- предложила Жизель.
      -- Что там делать? -- проворчал Луи.
      -- Поглядеть... Это не запрещается? -- осведомилась Жизель у курортника.
      -- Нет, если вы будете как они.
      -- А именно? -- поинтересовался Антуан.
      -- Если вы тоже разденетесь догола.
      -- Наверно, не очень-то красиво, когда столько дряблых тел выставляют напоказ.
      -- Съездим туда, -- сказала Мари.
      -- Ты что, спятила?
      Старая, унаследованная от дедов стыдливость овладела Луи. Его смутило то, как легко согласилась Мари оголиться на людях. Поведение Жизели его не удивило. Он давно считал ее бесстыжей. Антуан ничего не сказал, но тоже был смущен.
      Они пошли за женами. Узенький ручеек, скатываясь с дюн, течет по песку; вдоль его русла расставлены вешки с предупреждающими табличками: "Внимание, через сто метров дикий пляж. Французская федерация любителей вольного воздуха и природы".
      И верно -- в ста метрах от них люди толпами устремлялись к океану, чтобы кинуться в волны. На таком расстоянии нельзя было различить, в купальниках они или нет. Видно было только, что большинство загорело куда сильнее обычных завсегдатаев пляжей.
      Луи чуть не затошнило при мысли, что все эти мужчины, женщины, дети ходят в чем мать родила.
      Тут же стояли другие люди -- они наблюдали за всем тоже с иронией и подозрительностью.
      -- Поворачиваем назад, -- сказал Луи.
      -- Еще чего? Идем туда. А вы не пойдете? -- упорствовала Жизель.
      -- Ни за что. Мари, я тебе запрещаю!
      -- Боишься, что у тебя уведут Мари, ревнивец ты эдакий?
      -- Антуан, скажи наконец хоть слово.
      -- Они спятили, эти бабы. Я остаюсь с тобой.
      Он уже готов был сдаться. Мари взглянула на Луи с издевкой. Женщины перешли no man's land [Ничейная земля (англ.)]. Мужчины видели, как, отойдя чуть подальше, их жены расстегнули лифчики, нагнулись, сняли трусики и побежали к воде.
      Ксавье опять видит привычную Мари. Опустившись на колени, она одевает младшего сына. Рядом стоит Симона и размахивает полотенцем. Жан-Жак натягивает шорты, прыгая на одной ножке.
      Ему знакомо это спокойное, внимательное, чуточку грустное лицо. Окруженная детьми, Мари снова мать -- и только. С самой первой встречи он смотрел на эту молодую женщину в купальнике лишь как на мать одного из своих учеников. В их отношениях не чувствовалось ни малейшей двусмысленности. Между ними все было настолько просто и ясно, что он никогда о ней и не думал. Ему даже в голову не приходило, что она или кто-то другой может косо смотреть на их теперь уже ежедневные встречи. Сегодня он увидел ее с новой стороны -- она показалась ему обиженной, уязвленной, и он взволновался.
      -- Вот мы и готовы, -- объявляет Мари.
      Она часто говорит во множественном числе, словно выступая от имени маленькой общины, за которую несет ответственность и куда теперь принят Ксавье.
      Он знал, что она заправит Иву рубашонку в штаны, потом распрямится, наденет брюки поверх купальника, подняв руки, натянет тельняшку, подберет ведерко, совок, запихнет полотенце в пляжную сумку и скажет:
      -- Вот мы и готовы. Жан-Жак, погляди, мы ничего не забыли?
      И они отправятся все впятером -- она, взяв Ива за руку, -- впереди, Жан-Жак -- он поддает ногой мячик в сетке, -- рядом с ним, а вечно глазеющая по сторонам Симона отстанет, и тогда Мари, обернувшись, прикрикнет на дочь:
      -- Симона, ну что ты плетешься!
      Это стало уже почти ритуалом -- они останавливаются на краю пляжа, переобувают холщовые, на веревочной подошве, туфли, старательно колотят их одну о другую, чтобы вытрясти песок.
      Ксавье недоволен. Ему хотелось бы забыть, как танцевали в воде ноги Мари, возбудив в нем плотские мысли. Он надеется, что она не заметила его растерянности.
      В конце сентября пляж обретает зимний вид. Маленький желтый киоск, исполосованный красными буквами, рекламирующими сандвичи и мороженое, опустил свои деревянные веки. Террасы кафе покрылись тонким слоем песка. "Прекрасная звезда", "У Франсуа", "Эскинад", "Нормандия" свертывают свои парусиновые вывески, как флажки после демонстрации. Сторожа на стоянке машин уже нет, некому взимать по сто франков, и несколько машин стоят там, словно забытые хозяевами. Болотце, где камыши покачивают своими высохшими стеблями, тянется до самой дороги. Три палатки, две желтые и одна красная, примостились под тенью сосен -- как свидетельство того, что солнце пока еще греет и время отпусков не прошло.
      Теперь, когда нет ни разноцветных зонтов, ни пляжной теснотищи, нескольким сблизившимся за лето парочкам особенно не хочется расставаться, -- они похожи на обломки кораблекрушения, вынесенные на песок волнами.
      Залив расширился, горизонт отдалился, на пляже пустынно, и это только усиливает интимность обстановки. Чтобы не видеть гибкую спину идущей впереди Мари, Ксавье мысленно возвращается к счастливым дням, когда для него существовали лишь вода да солнце.
      С тех пор, как его приобщили к этому маленькому семейству, ему часто казалось, что он снова в обществе брата, сестры и матери, умершей, кажется, в возрасте Мари. Тогда, двадцать лет назад, ему было всего девять лет, и он не сразу осознал всю горечь потери. Ни трепетная нежность отца, прожившего остаток жизни наедине с бесконечными воспоминаниями об исчезнувшей жене, ни преданность воспитавшей его старушки няни не заполнили в его душе пустоты, которую он год от года ощущал все сильнее.
      За эти несколько недель Мари оживила в нем воспоминание о тех временах, когда мать заботливо оберегала его ребячьи игры на пляже в Леке.
      Ничего не изменилось, и все стало по-другому. Жан-Жак и Симона толкаются -- каждый хочет первым забраться на заднее сиденье. Сейчас Мари усадит Ива между братом и сестрой и, прежде чем взяться за руль, проверит, хорошо ли захлопнута дверца.
      Нет! Она оглядывается на море. Солнце уже опустилось к горизонту. Оно зацепилось за антенну одной из вилл, зажатых между скалами.
      Ее взгляд встречается со взглядом Ксавье.
      -- Дни становятся короче.
      -- Да, дни становятся короче.
      Ветер играет волосами молодой женщины. Банальные фразы, как и простые жесты, таят в себе ловушки. Руки Мари и Ксавье одновременно тянутся к дверце и замирают, так и не соприкоснувшись. Он опускает руку и с деланной небрежностью что-то ищет в кармане брюк.
      Мари открывает дверцу и вопреки обыкновению подсаживает Ива на переднее сиденье.
      -- Почему мне нельзя сидеть с Симоной и Жан-Жаком? -- протестует малыш.
      -- Потому что...
      Пока Ксавье забирается в машину, она усаживается за руль.
      В почти автоматических движениях штукатуров сквозит, однако, чуть ли не нежность, когда они тяжелым правилом старательно заглаживают штукатурку на стенах, перегородках и потолках. Уровнем проверяется, точно ли выведен карниз, легкие постукивания молотка высвобождают рейку, после того как штукатурка схватится и позволит затереть тонкий слой нанесенного поверх нее раствора.
      Но это еще пустяк по сравнению с отделочными работами, от которых сводит руки -- вот почему ребята оставляют их на конец смены.
      Штукатурное дело -- все равно что скачка с препятствиями... Едва известь загасится -- надо бросать ее мастерком, заделывать стыки между камнями, затыкать швы кирпичной кладки, заглаживать цемент. Затем раствор размазывают правилом полосами по семьдесят сантиметров справа налево и, прежде чем он схватится, слева направо. Зазубренной стороной лопатки подхватывают потеки, а затем наносят отделочный слой уже с мелом. Тут лопатку сменяет мастерок. Полосу в семьдесят сантиметров обрабатывают, шлифуют то ребром мастерка, то плоскостью.
      Обработка внутренних и внешних углов требует не столько физической силы, сколько внимания и сноровки и становится уже чуть ли не отделочной работой, хотя установка карнизов, розеток или пилястров, на которые идет сложный раствор из алебастра, цемента, глицерина, декстрина, армированный паклей или джутом, гораздо сложнее.
      Луи легонько постукивает тупым концом молотка по рейке. В другом углу Рене ставит отвес со свинцовым грузилом -- проверяет вертикальность выемки. В соседней комнате алжирец и испанцы заканчивают перегородку.
      Алжирец всегда напевает какую-нибудь старинную песенку. Его товарищи любят слушать эти мелодии, словно бы доносящиеся из другой эпохи.
      Луи работает машинально, а на него, словно порывы теплого ветра, налетают воспоминания. Смутные и хаотические, они возникают, то цепляясь за какой-нибудь внешний шум, за выкрик крановщика, обращенный к монтажникам или опалубщикам, то за бугорок штукатурки или вздутие известкового теста в растворном ящике, а то -- за брызнувшую вдруг с лотка грязную струйку. Воинственные и печальные, как запертые в клетке звери, они всегда на страже, и им достаточно малейшей лазейки, чтобы забраться в душу к Луи.
      Воспоминания отступили только в обеденный перерыв, когда он задержался -- это уже стало привычкой -- возле статуи, и особенно в баре, когда их прогнал стаканчик вина; к концу рабочего дня они, впрочем, вернулись. Туманные, неопределенные, -- это уж почти и не размышления, а образы самых различных Мари -- и той, что была вчера, и той, что мылась под душем, и той, из их первых встреч, что улыбалась или поглядывала на другого мужчину, и которую он позабыл, а вот теперь она вдруг возвратилась из прошлого.
      И тут, словно запечатленное на экране, внезапно возникло воспоминание -- четкое, бередящее душу -- о неделе отпуска в Монталиве.
      Жизель и Мари не желали купаться нигде, кроме как на пляже нудистов. Ежедневно они отправлялись по дюнам или по бесконечной кромке изъеденного океаном песка к его границе. Обе женщины переступали ее и час или два спустя, насмешливо улыбаясь, возвращались к Антуану и Луи, которые в их отсутствие убивали время как могли. То, что его жена голая находится в толпе голых мужчин, казалось Луи нестерпимым, непонятным, порочным, грязным.
      На третий день Антуан, окончательно сдавшись, тоже пошел вслед за Жизель и Мари.
      "До Мартига 10 километров..."
      "Поворот через километр..."
      Ксавье никогда в жизни не проявлял такого интереса к дорожным знакам. На поворотах Ив валился на него. Обычно он сидел на заднем сиденье между братом и сестрой. Мари посадила его между собой и Ксавье бессознательно, из инстинкта самозащиты. Она нарушила заведенный порядок, чтобы воздвигнуть между ними преграду, пусть хрупкую и непрочную. Но поступок ее лишь подтвердил, что сегодня случилось что-то очень важное для них и даже опасное.
      Дорога спускается к Мартигу через сосняк, в котором как грибы растут белые домики с красными крышами. Ветер обрушивает на прелестный лесной пейзаж тяжелые клубы мазута с нефтеочистительного завода в Меде.
      -- Мосье, -- обращается к учителю Жан-Жак.
      -- Да... Что?
      -- Вы обещали мне книжку.
      -- Жан-Жак, оставь господина Марфона в покое,
      -- Нет-нет, сказано -- сделано. Вы не откажетесь остановиться на минутку у моего дома? Я мигом слетаю за книгой.
      Они проезжают район новостроек -- короткую широкую улицу, куда шире улочек в старинной части Мартига.
      -- Дом шестнадцать, -- говорит он. -- Приехали. Я туда и обратно.
      -- Жан-Жак может сходить за книжкой и сам, если вы не против.
      -- Конечно, нет.... Но давайте сделаем еще лучше. Зайдем ко мне все. Небось вы тоже умираете от жажды. Верно?
      Ее лицо обращено к нему. Она колеблется, борется с собой.
      -- Уже поздновато...
      -- Да нет. На одну минутку, я найду этот "Путеводитель по римской античности" и напою вас чем-нибудь прохладненьким.
      -- Не знаю, вправе ли я пойти... -- говорит она строго и берет Ива на руки -- опять из инстинкта самосохранения.
      Луи прямо из горлышка высасывает последние капли жидкости и осевшей пены. Пиво теплое и кислое. Он с удовольствием выпил бы еще -- хотя после обеда уже прикончил две бутылки. Итальянец во все горло распевает за загородкой. Рене тянет разведенную водой кока-колу. Испанцы -- трезвенники.
      А сегодня они к тому же встревожены. Газеты пишут про сильное наводнение в Каталонии. Двести сорок четыре жертвы. В обед все испанцы стройки сгрудились вместе. Несчастье их не коснулось -- сами они родом с Юга, но все, что происходит в Испании, их волнует.
      Алонсо уже давно живет во Франции; он в бар не пришел. Он каталонец. Луи повстречался с ним, когда шел в столовую. Его поразило лицо Алонсо -мрачное, замкнутое. И, лишь услыхав о катастрофе, Луи понял в чем дело. Однако он слишком занят собой, чтобы думать об этом.
      Сегодня вообще все собираются группками и шушукаются. Строители-алжирцы тоже взбудоражены. Они спорят, орут, а на верхнем этаже только что пришлось разнимать двух драчунов.
      -- Вот и предоставляйте им независимость, -- крикнул из соседней комнаты алжирец. -- Бен Белла избран главой правительства Алжирской республики, поэтому бенбеллисты бьют морду небенбеллистам. Прямо сумасшедший дом...
      Фраза адресована в равной мере и ему, и Рене. Луи пропускает ее мимо ушей. Плевать ему на Бен Беллу, и на Испанию, и на референдум, подготавливаемый де Голлем. Он думает про свое. Борется с осаждающими его призраками, которые запихивают его в угол, все более темный, все более тесный.
      От выпитого пива ему тяжело двигать руками. Он потеет. Во рту у него сохнет.
      Гудок обрывает шум. Пневматические молоты, бетономешалки, краны, экскаваторы останавливаются один за другим.
      На площадку опускается плотная тишина и стоит, пока ее снова не нарушит пение птиц, которые чуть ли не по гудку стайками возвращаются на сосны и дубы, пощаженные стройкой.
      Луи и членам его бригады не до разговоров -- они продолжают работу, наверстывая упущенное накануне.
      -- Ну и твердая же эта зараза штукатурка, просто камень, -- бубнит Луи.
      -- А ты бы ее разбавил, -- поучает Рене.
      -- Эти подонки отключили воду. Каждый вечер одна и та же история. Потаскай-ка ведро на четвертый этаж.
      Луи надеется, что Рене вызовется сходить за водой, но тот лишь замечает:
      -- У меня порядок, пока что размазывается хорошо.
      Эта сцена повторяется вот уже несколько недель.
      Луи жалуется, что штукатурка якобы быстро твердеет. Он отлично знает, что дело не в этом, что у Рене штукатурка не лучше, чем у него. Он прекрасно видит, что его товарищи работают, как работали.
      Его руки, плечи, поясницу пронизывает острая боль, словно в него со всего размаха швырнули гравием. По стенке расползается видимо-невидимо черных жучков, покачиваются странные остролистые растения, какие-то фигурки строят ему рожи. Качество штукатурки тут ни при чем.
      Надо сосредоточиться на чем-то другом -- тогда призраки исчезнут и, возможно, уйдет щемящая боль между лопатками, которую он ощущает особенно остро, когда поднимает правило, или, выверяя угол, образуемый потолком и перегородкой, приставляет к нему уровень.
      Думать о другом? Но о чем же? О работе, которая предстоит и завтра, и в субботу, и в воскресенье, там, в Жиньяке, где камень за камнем растет вилла этого чудака?.. О Мари?.. Об узкой прохладной улочке, где юный новобранец обнимал хрупкую девушку? О нескончаемой полоске земли вокруг залива, где в забегаловках пахнет пивом и хрустящей картошкой? О первой мебели, которой они обставили заново отделанную квартиру? О бескрайнем песчаном пляже, каждый вечер обдуваемом океанским ветром?
      Внезапно возникает из рощицы трав статуя, и Мари -- сначала под душем, а потом там, на пляже, с нудистами.
      Антуан тоже был в полном восторге от этого "пляжа краснозадых", как прозвала его Жизель, потому что палящее солнце прежде всего обжигает ягодицы тех, кто только что прибыл в лагерь нудистов, где, скинув покровы, давно проживало сообщество подлинных приверженцев наготы.
      -- Почему ты не ходишь с нами? -- спросила Мари за ужином. -- Тогда бы ты увидел, что заводиться и кривить физиономию не из-за чего.
      -- Мне противно.
      -- Уж не думаешь ли ты, -- вмешалась Жизель, -- что наши соблазнительные бикини, которые скорее выставляют напоказ то, что надо скрывать, намного приличнее? По крайней мере там все держатся просто, естественно -- ни единого раздевающего взгляда, никому нет дела до соседа! Поверь мне, Луи, это куда пристойнее.
      -- Что верно, то верно, -- сказал Антуан.
      -- Ну ты-то до смерти рад попялиться на девчонок!
      -- Что? Какой же ты балда!
      -- А почему бы вам не прогуляться голыми по улицам, раз, по-вашему, тут ничего зазорного нет...
      -- И нравы были бы чище, -- подхватила Жизель. -- Луи, миленький, стыдливость -- мать всех пороков. Только одежды порождают любителей подглядывать.
      -- Ну, это положим...
      Последние дни в Монталиве превратились для Луи в сущую пытку. Он перехватывал каждый взгляд, обращенный на Мари, -- ему казалось, что все мужчины видели ее голой.
      Больше всего он злился на Антуана, который ежедневно ходил с обеими женщинами на пляж нудистов и знал теперь тело Мари до последней складочки.
      Накануне отъезда он не вытерпел -- пересек условную границу пляжа, хотя она преграждала ему путь, как если бы тут стоял забор из колючей проволоки, влез на дюны и приблизился к лагерю. Какой-то человек, растянувшись за торчащими из песка пучками сочной зелени, разглядывал купающихся в бинокль. Услыхав шаги Луи, он обернулся.
      -- Куда там "Фоли Бержер", -- сказал он, -- и к тому же задаром.
      На его губах играла хитрая, грязная улыбочка.
      -- Не желаете ли поглядеть?
      Луи взял бинокль. Поначалу он увидел только скопище голых тел, потом различил ребятишек, игравших, как играют все дети в мире, мужчин и женщин, сновавших туда и сюда, и спокойно беседующие парочки. Ничего такого, чего нет на любом пляже, -- разве что срамные места не прикрыты.
      -- Попадаются классные девочки, -- глухо произнес незнакомец.
      Наконец Луи удалось навести бинокль на скульптурную Жизель, с ее цветущими, тяжелыми формами, и изящную Мари, с тонкой талией, крутыми бедрами, упругой грудью. С ними разговаривал мужчина. Не Антуан, который, оказывается, сидел в стороне. Луи отрегулировал бинокль и, укрупнив изображение, разрезал фигуру Мари и мужчины на куски, с пристрастием исследовал лица, стремясь обнаружить в них отражение собственных тревог, но у обоих было спокойное, можно даже сказать, невозмутимое выражение.
      К нему вернулось нездоровое любопытство подростка, толкавшее, бывало, его вместе с бандой сорванцов-однолеток искать уединенные парочки в углублениях Куроннских скал. Он обшаривал укромные местечки в дюнах, надеясь увидеть интимные сцены, бесстыдные жесты. А увидел лишь людей, прыгавших за мячом или распластавшихся на песке под солнцем. Вальяжный старик шел с палкой по пляжу, выпятив грудь, -- будто пересекал собственную гостиную. Девочки водили хоровод. Молодой человек и молодая женщина, держась за руки, бежали купаться. Девчонки и мальчишки играли в шарики. Мужчина с седеющими висками и столь же немолодая женщина перебрасывали друг другу серсо.
      Пляж как пляж, без никаких -- и ничего в нем не было таинственного.
      Он снова отыскал место, где только что находились Жизель с Мари. Их уже там не было. Луи искал, мимоходом цепляя глазом чьи-то ляжки, лодыжки, спины. Ему почудилось, что он узнал молодого человека, который болтал с Мари. Он лежал в одиночестве на кучке песка. Бинокль снова нацелился на знакомое трио. Жизель с Мари шли впереди Антуана.
      -- Мерзавец, -- промычал Луи.
      Ему показалось, что Антуан пялился на зад Мари, мерно покачивающийся перед его глазами.
      Ну, я ему скажу пару слов.
      Луи снова дал волю злости, -- ведь теперь она, по его мнению, была оправдана.
      -- Послушайте, вы, -- сказал владелец бинокля, -- посмотрели, теперь моя очередь.
      -- И часто вы ходите сюда?
      -- Почти ежедневно.
      -- А зачем?
      -- Смотреть -- как и вы.
      -- Так шли бы уж прямо на пляж. Это куда проще.
      -- Мне противно. Доведись мне увидеть дочку среди этих людей, укокошу собственными руками.
      -- А подглядывать не противно?.. Не боитесь, что вас застукают за этим занятием?
      -- Это ведь приятно, не правда ли?
      Луи захотелось ударить этого человека, в сущности так на него похожего.
      Он ничего не сказал Антуану, но, когда вернулся в Мартиг, еще долго мучился воспоминанием об этих днях, проведенных в Монталиве.
      И вот старая рана разбередилась. А тут еще разболелись плечевые мышцы. Просто невыносимо. Нет, надо ехать домой и застукать Мари на месте преступления, покончить со всеми этими воспоминаниями, а заодно и со вчерашними подозрениями, что мерцают в его сознании, как пламя свечи, со все более упорным, всепоглощающим страхом -- да неужели он такое уж немощное, пропащее, конченое существо?
      Луи косится на закатившуюся в угол пивную бутылку. Она пуста. Его мучит жажда. У него ноют плечи. Он боится.
      Он спускается с подмостей, кладет лоток возле растворного ящика, прибирает мастерки и выходит.
      -- Луи, -- кричит Рене, -- у тебя все еще не ладится?
      Рене следит за товарищем из окна. Тот направляется к дорожке, огибающей стройку. Рене бежит с лестницы вдогонку за Луи, перепрыгивая через ступеньки, и издали видит, что тот стоит, словно часовой, перед откопанной вчера статуей. Рене подходит ближе. Луи должен был бы его заметить, но он уходит со стройки, не обернувшись, сам не свой.
      Рене рассказывает об этой сцене ребятам-строителям.
      -- Ума не приложу, что с ним творится последние два дня. Он рехнулся...
      -- Как пить дать у него неприятности. Скорее всего дома, с женой. Баба она молодая...
      -- И смазливая...
      -- Да разве это жизнь? Вечно его нет дома. Мы на одной стройке вкалываем, и то заняты по горло. А он левачит направо и налево, представляешь? Рене, обязательно поговори с ним.
      -- Я? Да он пошлет меня в баню... Скажет -- не суйся в мои дела. Я для него сопляк.
      -- Меня он тоже, конечно, не послушает. Знаешь, алжирцев еще не привыкли считать за людей, наравне с прочими.
      -- Ты это брось.
      -- Я знаю, что говорю.
      -- Интересно, чего это он вперился в статую, словно она призрак какой-то... Я за него беспокоюсь, верите или нет... Помнишь Джино, опалубщика, который в прошлом году свалился с лесов. Все ребята из его бригады слышали перед этим крик и уверены, что он сам прыгнул вниз.
      -- На такой работе станешь психом!
      -- Присядьте, мадам... Подожди, Жан-Жак, сейчас принесу твою книжку.
      Мари глубже усаживается в кожаное кресло. Удлиненная комната освещена люстрой с большим абажуром, затеняющим углы. Диван, два кресла, низкий круглый столик и книги, книги -- на полках, на диване, на письменном столе. Никогда еще Мари не видела такой массы книг, разве по телевизору -- когда писатели дают интервью у книжных полок, что тянутся, как и здесь, от пола до самого потолка. Жан-Жак застыл как вкопанный посреди комнаты. Он ослеплен.
      -- На, получай.
      Учитель протягивает ему книжечку в зеленой обложке, длинную и тонкую. Мальчик колеблется.
      -- Возьми, возьми. Тебе она нужнее, чем мне.