Время жить

      -- Что вам угодно? -- спросила она.
      -- Пойдемте отсюда. Мне надо с вами поговорить.
      -- Это невозможно.
      -- Пожалуйста. Это очень важно. Я пришел проститься.
      -- Вы уезжаете?
      -- Да.
      -- Почему?
      -- Неужели вам не понятно?
      -- Зачем вы пришли?
      -- Я не в силах уехать, не повидавшись с вами.
      -- Может, так было бы лучше.
      -- Мари! Я написал вам длиннющее письмо.
      -- Я его не получила.
      -- Я отправил его только сегодня утром... И целый день мучился. Боялся, как бы оно вас не рассердило. Я хотел вас видеть и не хотел. Хотел вам все объяснить и хотел, наоборот, промолчать.
      -- А сейчас?
      -- Я пришел. Вы не сердитесь на меня, Мари?
      -- За что?
      -- За то, что со мной стряслось. Выслушайте меня.
      -- Только не здесь. Здесь это невозможно.
      Мари испуганно отстраняется от молодого человека,
      по-прежнему стоящего посреди комнаты. Столько воспоминаний связано с этим домом, с его стенами, с этим аккуратно застеленным диваном, на который из окна падает луч солнца.
      -- Пошли, -- зовет она.
      Мари скинула передник -- до его прихода она была занята по хозяйству. И вот, проехав вдоль залива по дороге на Шатонеф-ле-Мартиг и дальше на полной скорости по узкой ленте пляжа Жаи, она остановилась тут, где ничто не напоминает ей о ее прежней жизни, где воспоминания попросту отсутствуют.
      -- Еще до каникул я просил послать меня на работу в Африку. Я вам ничего не рассказывал, потому что мы с вами тогда никак не были связаны и вряд ли вас могло интересовать, где я буду жить.
      -- А сейчас, по-вашему, это меня интересует?
      Она тут же раскаялась в своих словах. Ей хотелось бы вернуть их, но Ксавье, похоже, ее не слышал.
      -- Речь идет главным образом обо мне. о моем душевном равновесии. Тот день сразу все переменил. Не знаю, почему. В воскресенье, вернувшись из Карро домой, я много думал. Что-то произошло, страшное и чудесное одновременно. Простите, что я говорю вам это, Мари, но я почувствовал, что меня тянет к вам все сильней и сильней.
      Вода залива лениво лижет серый песок. В Мартиге зажигаются огни. Лучи фар скрещиваются на мосту. Новостройки обозначены светящимся пунктиром окон.
      -- Да, что-то произошло и со мной.
      -- Я и боялся этого, и желал. Но, Мари, разве это возможно?.. Вчера я позвонил в Париж узнать, нельзя ли ускорить решение. Мне сказали, что я получил назначение в Дакар и могу выехать туда уже в понедельник. Я и обрадовался, и впал в отчаяние. Вы молчите, Мари?
      -- Мне нечего сказать.
      Их плечи тесно прижаты друг к другу. Они не шевелятся. Им нельзя шевелиться. Нельзя допустить, чтобы их взгляды встретились, а руки соприкоснулись. Одно движение -- и они опрокинутся лицом к небу, к облакам, окрашенным алыми отблесками солнца, что опускается там, вдали, в море.
      -- Вы правы, -- говорит Мари, первая нарушив их нежную близость.
      -- Да, куда это нас может завести? Разве что в трагический тупик. Надо быть честным с самим собой. Вот вы, Мари, вы бы могли вынести жизнь, полную лжи, подпольных свиданий? Я бы ее не вынес.
      -- А я тем более.
      -- Посмотрите на меня, Мари.
      -- Не могу.
      -- Почему?
      -- Я боюсь... Боюсь себя. Надо ехать. Я опиралась о ваше плечо и была так счастлива, как никогда!
      -- Молчите.
      -- Пора возвращаться в Мартиг. Сейчас придут из школы Жан-Жак и Симона.
      -- Ах да. Ваша жизнь заполнена, заполнена до краев.
      -- И в ней нет места для прихотей.
      -- Это не прихоть, иначе все было бы проще. Самое поразительное, что мы провели месяц вместе, не замечая друг друга, а восемь дней назад что-то произошло... Скажите, у вас это тоже началось в прошлый четверг?
      -- Да... Но почему?
      -- Не знаю.
      -- Когда вы уезжаете, Ксавье?
      -- Тот, кто будет меня здесь замещать, приедет в конце недели. В воскресенье я съезжу в Тулон проститься с отцом, а в понедельник или вторник сяду на самолет в Мариньяне. Вот так.
      -- Ну и прекрасно. Все становится на свои места.
      Они смотрят друг на друга. Мари встает, отряхивает прилипший к юбке песок. Ксавье тоже стоит -- высокий, намного выше ее. Солнце окунулось в залив. Факелы нефтеочистительных заводов, расположенных по обе стороны залива, -- как сигналы бедствия.
      У Мари дрожат ноги. Она и цепляется за эту минуту, и хочет от нее оторваться. Они стоят в метре друг от друга. И тем не менее ничто не разделяет их; оба испытывают какое-то горькое наслаждение, и у обоих кружится голова.
      -- Поедем, поедем скорее, -- говорит Мари.
      -- Нет! Поезжайте одна... я вернусь пешком.
      -- Это далеко.
      -- Мне спешить некуда.
      -- В самом деле...
      -- Я вас прошу. Так будет лучше, не правда ли?
      -- Конечно, вы правы.
      Она бежит к машине, захлопывает дверцу, включает зажигание и отъезжает, не обернувшись.
      -- Отпусти меня, слышишь!
      Луи не задерживается в баре, и каждый вечер застает Мари за одним занятием: она снова и снова слушает купленную в Марселе пластинку. Он берет ее за плечи.
      -- Не надо, пусти.
      В голосе Мари теперь не гнев, не досада, а грусть, и это сбивает Луи с толку. Он, естественно, винит себя. Возможно, кто-нибудь видел, как он заходил к Гю, и донес Мари...
      -- Мари, завтра мы с Артуром в Жиньяке не работаем. Первое мое свободное воскресенье за многие, многие месяцы. Куда бы тебе хотелось поехать?
      -- Поезжай с ребятами, а я останусь дома. Надо дошить платье, я уже давно обещала Симоне.
      -- Ты на меня еще сердишься? Я напился тогда как дурак... Меня уговорили.
      -- Да нет, не сержусь. Если бы ты только знал, как мне все безразлично.
      -- Значит, сегодня ты ляжешь в спальне?
      С той самой бурной сцены после выпивона, как выражается Луи, Мари так и спит на диване в гостиной.
      -- Нет, Луи.
      -- Но, послушай, это же глупо!
      Он не знает -- злиться или умолять. Он страшится нового срыва. Усталость, засевшая в нем, сказывается при каждом движении, все чаще и чаще мучит боль в спине.
      Надо бы взять Мари на руки, поцеловать, прижать к себе, но он боится -а вдруг сразу уснет, как тогда.
      Наверное, Ксавье уже прилетел в Сенегал. Нигде, кроме как на пляже, даже и представить его себе не могу. Да и вообще -- он, точно песок, просыпался сквозь пальцы -- и пустота... С самого четверга прямо места себе не найду, вроде хворой собаки. Жизель, наверно, была права.
      Жизель недолго пришлось допытываться, пока Мари расскажет ей про прогулки в Куронн, пластинку, Карро. Прежде всегда исповедовалась Жизель; ведь она только и делала, что закручивала или раскручивала очередной роман. Так повелось со времен их девичества, да так и осталось. Уже в семнадцать лет Жизель была складненькой толстушкой. Теперь же она превратилась в цветущую роскошную блондинку, на которую мужчины кидали недвусмысленные взоры.
      "Жизель -- ренуаровский тип", -- повторял Антуан, кичившийся знанием живописи.
      -- Ну, а дальше что? -- спросила Жизель, выслушав рассказ Мари.
      -- Все.
      -- Красавчик с бородой, томные глаза, пластинка, приводящая в трепет, -- все так ясно как божий день.
      -- Ты думаешь?
      -- Тебе остается только упасть в объятия своего учителя и закрутить с ним роман.
      -- Ну нет.
      -- Почему?
      -- Потому что это не такая простая история.
      -- Ну конечно, у тебя все сложно. А на самом деле все такие истории кончаются одинаково.
      -- Вечно ты все упрощаешь.
      -- Не упрощаю, а свожу к сути.
      -- Но для нас не в этом, как ты выражаешься, суть. Не в этом.
      -- Для кого для нас?
      -- Для Ксавье и меня.
      -- Вы что, не такие люди, как все?
      -- Просто я не свободна.
      -- Неправда, Мари. Просто ты боишься себя.
      -- Возможно.
      -- Тебя удерживает не Луи и даже не дети.
      -- Ничего меня не удерживает. Все дело в том, что мне и в голову никогда не приходило, что у нас с Ксавье могут быть иные отношения. Это твоя идея.
      -- А помнишь Жильбера?
      -- Того парня, с которым ты гуляла до Антуана?
      -- Он погиб в Алжире. Знаешь, я ему кое-что позволяла, но до известного предела. Я пользовалась его робостью, его добротой. Перед отъездом в Алжир -- я уже год как была замужем -- он пришел со мной повидаться. На его лице уже была печать смерти. Как ни странно, я часто вспоминаю, какими он смотрел на меня глазами.
      -- Зачем ты мне все это рассказываешь?
      -- Не знаю... Когда я думаю, что он, быть может, так и погиб, затаив на меня обиду, я готова локти себе кусать. Кто знает, а вдруг мы упустили свое счастье.
      -- Счастье? И ты в него веришь? Но при чем тут эта история?
      -- Ни при чем. Просто с той поры я решила брать от жизни все, что можно. И на твоем месте...
      -- Я знаю, как поступила бы ты. А я -- другая.
      -- Ты любишь Луи?
      -- Он славный парень.
      -- Антуан тоже, но этого мало.
      -- У тебя нет детей, Жизель!
      -- У меня нет твоих принципов...
      Принципы! Они разбились вдребезги на пляже в Жаи. Если бы я вняла советам Жизель и сошлась с Ксавье, оно, возможно, было бы даже лучше. Ах, принципы-то вроде соблюдены. Так я и осталась верной мужней женой.
      ИНТЕРЛЮДИЯ ШЕСТАЯ
      Сколько ни размышляй,
      Этого мало,
      Дела твои плохи и ты в отчаяньи,
      Но все идет к худшему.
      Ты говоришь -- так дальше невыносимо,
      Так найди же выход.
      [Перевел В. Куприянов]
      Бертольт Брехт
      Умственное переутомление действительно типично для нашего времени, но оно не присуще человеку изначально, а потому необходимо срочно его устранить.
      Жан Табари, профессор медицинского факультета в Париже.
      ("Жизнь и доброта", французское издание журнала Красного Креста, июнь 1964 года)
      Какая мразь кругом! Величье сохранили
      Лишь женщины.
      [Перевел Павел Антокольский]
      Виктор Гюго,
      Возмездие
      Мало-помалу стройка затихает. Луи остался один. Его не тянет в бар, домой идти не хочется, нельзя, чтобы семья видела его в таком раздраженном состоянии.
      Он шлепает штукатурку на стену, раз-другой. Затирает ее. Уже темно. Можно было бы зажечь в старом растворном ящике -- он тут для того и стоит -размельченный гипс и поработать еще при сине-золотом пламени, вдыхая запах серы.
      Но нет. Сегодня вечерам ему вообще нет никакого расчета работать поздно. Накануне бригада поцапалась с хозяином из-за оплаты, и все, как один, решили уйти со стройки. Наутро они уже подрядились работать в другом месте.
      -- Вкалываешь сверхурочно ради собственного удовольствия? -- сказал ему Рене, уходя домой.
      Луи промолчал. У него нет сил выносить ни молодое зубоскальство Рене, ни скучные воспоминания алжирца о своей родине. Как ни повернись, мир враждебен тебе, за что ни возьмись, тебя ждет неудача. Вокруг Луи пустыня, он чувствует, что силы его иссякают. Боль в спине терзает его без передышки с самого раннего утра.
      Прошла неделя с того дня, когда он носился, точно блудливый пес, и получал щелчок за щелчком. Сонливость одолевает его все раньше и раньше, а среди ночи сон раскалывается надвое, как сухое полено. И тогда Луи подолгу лежит, не смыкая глаз.
      То, что Мари по-прежнему спит в гостиной на диване, тоже действует ему на нервы. Сегодня ночью он пошел взглянуть на нее. Мари свернулась на диване калачиком. Он готов был ее разбудить, да побоялся. Он боится всего: других, себя.
      Чем дальше, тем непонятнее становится Мари. Она постоянно слушает эту таинственную пластинку. Внешне ничего не изменилось. Мари так же занята детьми, готовкой, домашним хозяйством.
      Предметы все больше расплываются. Едва проснувшись, Луи погружается в разреженный туман, в который там и сям вкраплены люди и вещи, словно торчащие из моря рифы. Жесты, шумы, слова ранят его -- ему кажется, будто у него содрана кожа.
      Из-за холма восходит луна и катится по небу, словно мяч по плоской крыше. Поднявшись, она заглядывает в помещение. Тень Луи расплывается на белой стене. Движения искажаются. Вот он пожимает плечами, втягивает голову, вытягивает шею, вскидывает руку, поднимает ногу. Он прячется в тени -- луна освещает шероховатые швы между плитами. Он появляется вновь, и гигантская тень Луи перерезана пополам: одна половина на стене, вторая цепляется за потолок.
      Он смеется -- его забавляет эта игра уродливых теней; его фигура то раздувается, то утончается, то обезображивается, то приукрашается, то обрубается, а то и вовсе исчезает.
      Он прячется, вытягивает руки -- они распластываются на стене, чудовищно увеличенные, проделывают причудливые жесты. Пальцы удлиняются, укорачиваются, пропадают совсем. Сжатый и разжатый кулак превращается в пасть с ощеренными зубами. На стене возникают животные, звери, растения и тут же уходят в небытие.
      Одна фигура несуразнее другой. Луи соединяет кулаки, вытягивает и снова загибает пальцы -- тени напоминают лица. Луи узнает их одно за другим. Рискованная и вздорная игра возрождает все его обычные видения.
      Гримасничающий люд мечется по стене: старый господин с острой бородкой, Алонсо, владелец бара в Мартиге, жена Алонсо, хозяин -- как они его называют, хотя в действительности он просто надсмотрщик и сам на жалованье, но жлобствует так, словно стоит на страже собственных капиталов. Луи, ухмыляясь, честит тень, отбрасываемую кулаком. Вчера он крупно поговорил с этим типом от имени всей бригады. Но у него еще осталась в запасе пара ласковых слов. Хозяин обсчитал их по всем статьям, записал меньше квадратных метров, урезал замеры отделочных работ -- карнизы, пилястры, желоба -- и в результате недодал им не одну тысячу франков. Спор закончился как обычно.
      -- Пусть нам готовят расчет, -- закричал Луи под одобрительные возгласы товарищей, -- пусть рассчитываются подчистую, и мы уходим.
      -- Ты что, думаешь, я не найду других штукатуров?
      -- Халтурщиков сколько угодно. А мы тут работать больше не намерены.
      Утром он и Рене сходили на строительство стандартного жилого дома на окраине Мартига по дороге в Пор-де-Бук и взяли подряд на всю их бригаду. Такие переходы со стройки на стройку в их жизни не редкость.
      Но как Луи ни складывает кулак, морды мерзавца, обворовывавшего их неделя за неделей, больше не получается.
      Теперь тень скорее напоминает Алонсо -- у нее открытый, словно бы хохочущий рот.
      Алонсо наверняка знает о его дурацкой поездке в Витроль. Недаром он каждый день поносит в бистро жителей Мартига -- но не в лоб, а рассказывая какую-нибудь историю из прованского фольклора, то и дело буравит Луи блестящими карими глазками. Две из них он рассказывает чуть ли не каждый день.
      Так и сяк складывая руки, Луи пытается изобразить на стене смешливое, толстое лицо. Жена Алонсо заливается смехом, в то время как сам Алонсо орет, и голос его, отскакивая от мешка с мелом, гремит под потолком и слышен, наверное, даже на улице.
      -- Как-то раз один мартигалец -- он мнил себя хитрецом -- приехал из Марселя, где он пробыл неделю, и давай каждому встречному и поперечному вкручивать, будто возле старого порта застряла в устье реки огромная рыбина -- голова ее у мэрии, а хвост в открытое море вылез, в замок Иф упирается. Сначала мартигальцы над ним потешались, а потом один за другим потянулись в Марсель поглядеть на диковинную рыбу... "Вот кретины! -- заявил наш шутник, -- что им ни расскажи, во все верят". Но, малость подумав, и сам пустился за ними вдогонку. "Пойду-ка погляжу, -- говорит, -- раз они туда отправились -наверное, так оно и есть" [Эту историю можно прочесть в превосходной книге Армана Люнеля "Я видел, как живет Прованс". (Прим. авт.)].
      В первый вечер Луи смеялся вместе с другими. Потом Алонсо стал для затравки рассказывать другую историю -- давно всем известную, как мартигалец заявился в Эксе в гостиницу, где не было мест, и ему предложили переночевать в двухспальной кровати рядом с важным постояльцем -- негром из Эфиопии. Он попросил разбудить его пораньше на рассвете. Но пока он спал, поваренок размалевал ему лицо коричневой краской. И вот утром его будят, он вскакивает с кровати, подходит к зеркалу и говорит: "Что за идиоты, вместо меня разбудили негра!" -- и снова улегся спать.
      Алонсо сам первый разражается смехом и приступает к рассказу про рыбу, А покончив и с этой историей, спрашивает:
      -- Ну, что ты об этом думаешь, Луи? Верно, всегда отыщется дурачок, который не поленится сходить поглазеть.
      Театр теней утомляет Луи. Он по-всякому крутит пальцами, стараясь, чтобы на стенке получилась тень, похожая на женскую фигуру, но тщетно. У него не выходит ни фигура Мари, ни статуя. У него не выходит ничего, кроме собачьих голов, крокодиловых морд, заячьих ушей, слоновьих хоботов.
      Луи подходит к окну. Игра перекинулась теперь и на то, что снаружи. Подающие воду шланги пляшут перед дверями. Краны острыми клювами прокалывают открытые глаза фасадов. Челюсти экскаваторов жуют деревья в парке. Отбойные молотки бурят кратеры. На бетономешалках вырастают верблюжьи горбы. Балки лесов блестят, словно змеи. Шоссе, по которому, обгоняя друг друга, мчатся машины, кажется золотым галуном.
      Тень Луи в просвете окна -- точно пламя. Она колеблется, раздувается, гаснет.
      Она мечется и прыгает по фасаду при свете луны.
      Клювы подъемных кранов застывают на месте, челюсти экскаваторов смыкаются, словно хотят вцепиться в эту непомерно разросшуюся тень. Балки-змеи поднимают головы -- они тоже готовы перейти в наступление. Луи пятится, ушибает спину -- как раз больное место.
      Луна исчезла за облаком. Тьма поглощает стройку: Луи слышатся какие-то несуразные звуки: плохо приклепанное железо плачет как ребенок, капли воды из незакрытого крана стучат, как подковы по асфальту, ночные насекомые трещат крылышками, ветер гудит в лесах.
      Луи замирает на месте -- недостроенное здание, в котором нет ни дверей, ни рам, ни крыши, держит его взаперти. Он застрял тут, как муха в паутине. Уже много дней подряд его мучит то одно, то другое. Товарищи по работе, Алонсо, Рене смотрят на него с жалостью. Вчера Рене вызвался загасить для него известь. За ним приглядывают, как за ребенком или больным.
      Он обретает покой, только когда смотрит на мертвую статую: жизнь останавливает свой бег.
      Он какой-то сонный, а уснуть не может. Ему бы хотелось обнять Мари, но едва он приближается к ней, ему уже чудится, что он вот-вот рассыплется.
      Луи опять подходит к окну. Он стоит на четвертом этаже. Земля притягивает его, манит, зовет...
      Он отступает, натыкается на ведро; ведро с грохотом катится по полу. Вода намочила брючину, залила ноги. Он снимает рабочие штаны, куртку, переодевается. Привычные жесты возвращают его к действительности.
      Из-за облаков снова выплывает луна. Она освещает бар у ворот стройки. Луи толкает перед собой мотороллер. Анжелина закрывает ставни. Он подходит к девушке.
      -- Анжелина!
      -- Кто тут?
      -- Это я, Анжелина.
      -- Ах это вы, мосье Луи.
      Она возникает в дверях. Луи приближается к ней вплотную.
      -- Я закрываю, мосье Луи, уже никого нет. Хотите что-нибудь выпить?
      -- Нет.
      -- Тогда до свиданья.
      -- Ты что-то больно торопишься.
      -- Время уже позднее. Вы один остались на стройке?
      -- Пойдем со мной, Анжелина.
      -- Да что с вами, мосье Луи?
      Он нашел способ выйти из мрака, найти ответ на вопрос, неотвязно преследующий его последние дни, способ навсегда покончить со всеми сомнениями. Он уволочет Анжелину к статуе на поляне.
      -- Пойдем, я дам тебе все, что захочешь.
      Только бы она не стала ломаться. Женщины любят поднимать шум по пустякам. Он обнимает Анжелину, пытается ее увлечь.
      -- Отпустите меня, мосье Луи, сегодня я не хочу.
      -- Пойдем.
      Он тащит ее за собой. Она отталкивает его, увертывается. Он останавливается, собирается с силами. Пытается поднять ее.
      -- Вот псих!
      -- Сколько ты хочешь? Пять, десять тысяч?
      -- Отпустите меня. Мне с вами страшно.
      Луи чувствует, как к нему возвращается вся его энергия. Если Анжелина с ним не пойдет, он возьмет ее силой, тут же у дверей бара. Эта потаскуха еще вздумала ему отказывать! Ничего, он ее крепко держит.
      -- Шлюха!
      Анжелина укусила его, воспользовалась моментом, когда Луи ослабил хватку, бросилась к двери и схватила рукоятку для спуска жалюзи.
      -- Не подходите!
      Луи в нерешительности. По дороге кто-то идет, он невольно оглядывается. Это какой-то мужчина.
      -- Ты, Пьеро? -- кричит Анжелина.
      -- Да, я. Ты еще не закрыла?
      -- Закрываю.
      Жалюзи медленно опускаются. Анжелина подходит к мужчине, тот обнимает ее за талию.
      -- До свиданья, мосье Луи. Приходите еще.
      Луи провожает парочку глазами. Его вытянутая тень лежит на шоссе.
      Луна провожает Луи по изрытой, пересекающей стройку дороге, которая сменяется нехоженой тропкой, ведущей на небольшую поляну. Статуя лежит среди сорных трав, из-под которых видны только грудь и плечо -- они белеют во тьме. Статуя спит.
      Луи так и не удалось ее оживить. Отлитая из гипса и однажды уже зарытая в землю мужчинами, она вновь вернулась к своей судьбе; это лишь наметка живой женщины. А скоро бульдозер выкорчует в парке последние деревья, чтобы выровнять грунт для новостроек, и статую швырнут на грузовик вместе с разными обломками и прочим строительным мусором, который ежемесячно вывозят к берегам залива на свалку.
      Пройдет немного времени, и на месте бывшего имения, где по вечерам в сырой траве квакали жабы, вырастут новые дома, из окон будут разноситься детский плач, девичье пенье, семейные ссоры и накладывающиеся друг на друга звуки радиоприемников и телевизоров.
      Махнув на прощанье статуе рукой, Луи садится на мотороллер и уезжает на предельной скорости. Он мчится, испытывая животную радость, едва не задевает машину, которая летит на него с зажженными фарами, слышит скрежет шин по гравию, чувствует, как ветер хлещет его по лицу. Дорога извивается как женское тело -- он раздавил его колесами.
      Гостиная освещена торшером. Войдя в дом и не сразу увидев Мари, Луи было подумал, что она лежит на диване, как все последние вечера. По пути на кухню он включает в комнате верхний свет.
      Мари сидит в кресле. Когда он вошел, она не пошевелилась. На проигрывателе вхолостую вращается пластинка.
      -- Что ты тут делаешь?
      -- Ничего, как видишь... Собираюсь ложиться спать.
      -- Ты не смотрела телевизор? А где ребята?
      -- Спят. Ты приходишь домой все позднее и позднее.
      -- Ты меня ждала?
      -- Нет. Я размышляла.
      -- О чем?
      -- О многих невеселых вещах.
      -- Теперь я буду приходить раньше. С Роньяком покончено. Мы взяли расчет.
      -- Опять?
      Он рассказывает об их споре с хозяином и о том, какое решение приняла бригада.
      -- Мы будем строить стандартные дома в Мартиге. На отличных условиях.
      -- Тем лучше... Только знаешь, мой бедный Луи, вот уже несколько лет, несмотря на разные перемены, все остается по-прежнему. Так что... Пойду-ка я спать.
      -- Какую это пластинку ты слушаешь последнее время?
      -- Никакую.
      -- Как так никакую... Мне тоже хочется послушать.
      -- Скажи на милость. Это классическая музыка. Тебе она не нравится. Ты знаешь "Море" Клода Дебюсси?
      -- Поставь-ка ее.
      -- Ребята спят.
      -- Негромко. Они не услышат.
      -- Придумал тоже.
      Приглушенная музыка звучит странно, тревожно. Последние шесть дней морские волны наводняют дом каждый вечер; но сегодня они укачивают комнату нерешительными нежными толчками.
      Набросив халатик, Мари садится на прежнее место.
      -- Тебе холодно?
      -- Немного.
      Подняв плечи, она усаживается поглубже в кресло.
      -- Шел бы ты спать, Луи. Наверное, валишься с ног.
      -- Нет еще. Мне нужно тебе кое-что сказать.
      -- Ты всегда выбираешь подходящий момент. Лучше послушай пластинку, раз тебе захотелось музыки.
      Свистит ветер, бушуют волны.
      -- Мари! Я сегодня чуть не переспал с девкой.
      -- Почему "чуть"?
      -- Она не захотела.
      -- Переспишь в другой раз.
      Море волнуется все сильнее. Мари встает, еще приглушает звук. Музыка превращается в невнятное журчание, но время от времени раздаются громовые раскаты.
      -- И это все, что ты можешь мне сказать?
      -- О чем?
      -- О девке.
      -- А ты хочешь, чтобы я тебя расспрашивала в подробностях? Знал бы ты, как мне все безразлично.
      Луи стоит посреди комнаты, сзади на него падает яркий "дневной" свет из кухни, спереди -- желтые отсветы торшера.
      Мари оборачивается. В лице Луи есть что-то жалкое и внушающее тревогу. Как он осунулся. У него понурые плечи, сутулая спина, руки-плети, подавленный вид. С губ Мари чуть не слетают жестокие слова: "Тоже мне соблазнитель". Но верх берет беспокойство -- слишком многое их объединяет.
      -- Посмотри на меня, Луи.
      -- Это еще зачем?
      -- Говорю, посмотри на меня.
      Нет, он не выпил. Пустой взгляд. На щеках -- глубокие складки. Цвет лица болезненный, желтый. Откуда-то со дна души у Мари поднимается нежность, накопленная за годы совместной жизни.
      -- Ты плохо выглядишь, Луи. Тебе нужно показаться врачу.
      Сонливость Луи, вечная раздражительность, физическое недомогание, грубость и неуживчивость -- все объясняется. Сердце Мари разрывает жалость.
      -- Я в полной форме.
      Но словам, которые он выговаривает ворчливым, глухим голосом, противоречат помятые веки, горестно сложенные губы, синяя, пульсирующая на виске жилка, разбухшая до того, что, кажется, вот-вот лопнет.
      -- Садись... Ты скверно выглядишь. Ты себя плохо чувствуешь^
      -- И ты тоже... Нет, я не болен.
      -- Тебе уже говорили, что ты болен? Кто?
      -- Товарищи на работе, Рене, например.
      -- Почему ты мне ничего не сказал? Ты меня больше не любишь?
      Вопрос вырвался у нее сам собой; вот так же она спрашивает Ива или Симону, когда они вдруг раскапризничаются. Привычно, нежно пробивается она к нему.
      -- Ну что ты пристала, Мари?
      Быть может, наступил момент разрубить образовавшийся узел, разорвать паутину, которая его опутала. Никогда еще так не болела спина. Никогда еще так не наваливалась усталость. Голова трещит. Перед глазами все кружится, а музыка, хотя и чуть слышная, оглушает.
      -- Садись, Луи.
      -- Наверное, я переутомился, -- говорит он и валится на диван. -- Это я из-за дневного света выгляжу таким осунувшимся и бледным. Ты тоже бледная.
      Мари встает. Зеркало над буфетом отражает ее загорелое, пышущее здоровьем лицо. Да еще это приглушенное журчание музыки -- она звучит как упрек, -- и ей вспоминаются блеск моря, веселые игры на пляже, яркое солнце, радости ленивого лета.
      Мари выключает проигрыватель, кладет пластинку в конверт и ставит на полку -- все эти дни она держала ее под рукой, чтобы слушать снова и снова. Теперь ей будет не в чем себя винить.
      Луи больше не кажется ей скучным, чужим человеком; и это уже не тот невнимательный муж, от которого невозможно дождаться ласки. Это ее давний спутник, приятель, кавалер на танцах, тот самый возлюбленный, с которым она когда-то начинала жизнь. Создатель этого семейного очага, едва не разлетевшегося в прах. И вот он болен! Ужасно.
      Не ее ли это вина -- ведь она не поняла, не увидела, как он день за днем убивает себя, чтобы дать счастье ей и детям.
      Он сидит неподвижно, уставясь в пол.
      -- Что случилось, Луи, что происходит? Почему ты мне ничего не рассказывал?
      Она поднимает ему голову. Ее пугает это изможденное лицо, глаза, избегающие ее глаз, обострившиеся черты.
      -- Мари! Мари! Мне крышка!
      Плотину прорвало -- плотину гордости и ложного самолюбия. Доверие утверждается на пока еще зыбкой почве. Сначала он говорит сбивчиво, с трудом преодолевая себя, но потом, когда связь, давно утраченная, налаживается вновь, он уже легче разматывает тугой клубок своих страхов, тревог, беспомощных поисков.
      -- Бедный мой Луи!
      По мере того как ей открывается слабость мужа, Мари чувствует себя все сильнее. Теперь она должна быть сильнее его. Мари забывает, что она обиженная жена, и испытывает к нему лишь материнскую жалость.
      Неумелый, но донельзя откровенный рассказ еще больше укрепляет Мари в ее решимости.
      У меня стало одним ребенком больше, и этот -- самый слабый и беззащитный изо всех. Я должна взять его за руку, заново научить ходить, одну за другой вынуть все занозы, застрявшие в его теле, вернуть вкус к дому, любовь детей, покой... Это будет нелегко. Потребуется мужество. Надо будет набраться терпения и научиться выносить его таким, как он есть, -придирчивым, отупевшим от усталости.
      -- Луи, ты переработался.
      -- Я уже это слыхал от других.
      Других! Мне больно это слышать. Другие видели то, чего не видела я. Они сказали то, чего не сказала я. Я считала себя непонятой, тогда как непонятым был он. Мне следовало понять его и, пока не поздно, удержать от падения.
      -- Тебе нужно передохнуть, Луи. Ну хотя бы перестать работать сдельно.
      -- Ты прекрасно знаешь, что это невозможно.
      -- Я тоже могу пойти на работу.
      -- Я не хочу. И никогда не хотел. Кто будет заниматься детьми, Ивом?
      -- За ним присмотрит мама.
      -- Нет. Я еще не помер. Немного выдохся -- это верно, да и все эти истории вышибли меня из колеи. Но я пока еще не сдался.
      -- А нельзя ли что-нибудь придумать, Луи?
      -- Что?
      -- Почем я знаю. Чтобы прокормить семью, работать приходится все больше и больше. Куда это годится?
      -- Конечно. Хозяева нас обдирают, и ничего тут не поделаешь.
      -- А что если бы вы все сговорились и действовали заодно?
      -- И ты в это веришь? Не строй иллюзий. Каждый бьется за себя, а на соседа ему плевать.
      -- Если хочешь, мы еще вернемся к этому разговору, да и остальное от нас не уйдет. А пока тебе надо подлечиться -- это сейчас главное.
      -- Говорю тебе, я не болен!