Приятного аппетита. — С усмешечкой повела плечом, развернулась и пошла по галерее назад. Мигающий фонарь ее шипел, дымился и казался жалким светлячком, издыхающим в объятиях ночи. Буров и шевалье открыли дверь и очутились в просторном, ярко освещенном зале. Вот где было весело так весело. Струился волнами табачный дым, в галантном танце сочетались пары, низкому бубнению контрабаса вторили гобои, скрипки и клавир. Играли изящный менуэт в двенадцать форланов.

— Доброй ночи, господа, — подошла монахиня и на монахиню-то не похожая: дворянская стать, оценивающий взгляд, усадила за столик, с улыбкой, двигаясь легко, налила вина. — Будьте как дома.

А пригожие девицы в пикантных чепцах уже несли закуску, салаты, паштеты. Все изысканное, ничем не уступающее по вкусу разносолам маркиза де Сальмоньяка. Понятное дело — уплочено.

— Нет, по-моему, здесь значительно лучше, чем в Королевской академии, — сказал с энтузиазмом Буров, попробовав паштет и отхлебнув вина, — кормят, поят, никакой толпы, а главное, Скапен всего один. Надеюсь, он никуда не денется до сладкого. Шевалье, разрази меня гром, это ведь не французское вино? И не фалернское. Уж не аликанте <Изысканное итальянское вино.>ли?

Да, все здесь было действительно не так, как на халявном балу, пахло хорошими духами, манеры пирующих были безупречны, сверкали огнями бриллианты и смарагды, слышались разговоры типа:

— А что Луи, все еще стреляет ласточек? <Король Франции Людовик XVI маниакально любил охоту на птиц.>

— Да нет, нынче весь день потратил на изготовление замка. Ключ к нему делал всю ночь <Он же, король Франции Людовик XVI, имел еще одну страсть — изготовление замков, хотя слесарем он был весьма посредственным.>.

— Вот как? Этак ему придется скоро наклонять голову при входе в свою спальню. Чтобы не зацепиться рогами.

Или:

— Герцогиня, чтоб вы знали, граф — особа чрезвычайно темпераментная. Представьте ситуацию — ясный день, гостиная, солнце, пробивающееся сквозь щели гардин. И проказник Купидон, выпустивший — нет, не стрелу — весь колчан герцогине в чувствительное место. Медленно, со страстной улыбкой она подходит ко мне и молча обвязывает мою голову платком, чтобы с парика не осыпалась пудра. Я, естественно, без тени сомнения оказываю ей ту же услугу. Затем герцогиня подымает свой подол — а панье у нее особого устройства, с большим разрезом, и панталонов она не носит, упирается руками в подоконник и… Ваше воображение, граф, может дорисовать подробности. А под окнами в это время герцог забавляется со своими борзыми. Забавная ситуация, граф, вы не находите? А вот еще:

— Женская расточительность, мон шер, не знает предела. А если сюда добавить еще и дурной вкус… Подарил жене альбом эстампов, раскрашенных, в сто листов, в подражание фривольным гравюрам Моро-младшего, для оживления нежных чувств и развития темперамента. И что же она сделала? Пустила эстампы на обои. Вы ведь знаете, мон шер, эту дурацкую моду, когда картинки вырезаются и наклеиваются на бумагу, а сверху все покрывается лаком. Таким вот образом мастерят экраны, ширмы… и обои. Превращая будуар в спальню дешевой потаскухи. И это женщина? Ни вкуса, ни огня, ни шарма. Только рента. Нет, положительно, мон шер, все бабы дуры. Давайте лучше выпьем на брудершафт, за нас с вами, сладкий вы мой, за нашу восхитительную дружбу…

Словом, в зале царила атмосфера непринужденного веселья. Да, здесь правили бал Эрос с Бахусом, но красиво, по-римски. Монашки, что сидели за железной решеткой, перегораживающей зал надвое, смотрели на пирующих и глотали слюни. Было на кого полюбоваться.

— Конечно, это замечательное место, — согласился шевалье и с удовольствием отправил в рот кусок свинины, тушеной с трюфелями. — Как только появляется возможность, я непременно заглядываю сюда. Кухня здесь не в при мер лучше, чем в любом борделе, да и девочки поаппетитней, к тому же относительно недорого. Единственное неудобство — решетка, — он поймал недоуменный взгляд Бурова, пригубил розовое “Полиньи” и усмехнулся. — Да, да, князь, таковы здешние правила. Все любовные манипуляции вы можете производить только через эту чертову решетку. Вот за теми экранами <Вид ширмы.>, стоящими по углам. Некоторым это так действует на нервы, что они приводят с собою дам, чтобы потом уединиться с ними в кельях. То есть, как это там у нас, по-русски, со своим самоваром в Тулу?.. Тс-с-с, проклятье! Я вам этого не говорил, вы, князь, это не слышали. Чертова конспирация, нет от нее спасу даже в борделе. Дьявол! Так вот, о чем это я? А? О бабах! Дам здесь, между прочим, и так хватает, наведываются без кавалеров, их решетка не смущает. К слову сказать, она крупноячеиста, а уж отполирована-то, князь, отполирована… Можете сами убедиться в этом, только не забудьте про “английский плащ”. Да, кстати, вы совершенно правы, это аликанте. Старое, доброе аликанте, вино Беатриче и Петрарки. М-м, божественный вкус.

— Да, вкус специфический, — Буров равнодушно кивнул, ему стало как-то не до градусов. Вспомнились СИЗО, этап, запах хлорки, сырости, портянок, параши, мрачные, в потеках шубы, коридоры, дубачка-надзирательница Олечка Золотые Крайки. Та демонстрировала зэкам свои прелести через кормушку камерной двери. Паханам за дополнительную плату разрешалось гладить и мацать. Вот ведь память. Что прикажете делать с этой навязчивой, занудной сукой…

А веселье между тем было в самом разгаре. Волнительно играла музыка, кружились в танце пары, свято место у решетки за экранами не пустовало. Причем кавалеры с галантной предупредительностью без очереди пропускали дам. Хоть и во Франции, но по-английски — ladies first <Дамы вперед (англ. ).>. Сгущались запахи, оплывали свечи, голоса пирующих становились громче. Уже все столики были заняты, а цвет Парижа все прибывал и прибывал. Скарамуши, Арлекины, Полишинели, Коломбины. Слава тебе господи, ни одного Скапена.

— Господа, вы не возражаете против компании? — ласково спросили Бурова и шевалье и быстренько подсадили к ним за стол кавалера в маске черта. Тот был элегантен, ловок в движениях и совершенно чужд дворянской спеси.

— А не отбросить ли нам, господа, в сторону все эти чертовы инкогнито? — сразу сказал он и положил себе солидную порцию гусиного паштета. — Это ведь так важно для хорошего пищеварения — знать, с кем сидишь за одним столом. Разрешите представиться, маркиз де Сад, вольный литератор. С уклоном в философию. В будуаре.

Голос его из-под шелковой маски звучал благожелательно, был полон шарма, чувства собственного достоинства и юмора. Так разговаривают умные, уверенные в себе люди.

— Граф де Бург, — оправился от удивления Буров, почтительно привстал, сдержанно кивнул, — брат маркиза де Сальмоньяка, талантами не отмечен.

Вот это да, а историки-то рисуют де Сада чуть ли не сумасшедшим маньяком!

— Шевалье де Сальмоньяк, его сын, — отрекомендовался Анри, бодро тряхнул буклями, шаркнул под столом ботфортом. — Говорят, что непутевый.

Манеры и дружественный тон де Сада понравились и ему. Никакой чопорности, никакого зазнайства. Святая простота.

— А, гроза всех этих сибаритствующих чванливых скотов, которые еще имеют наглость называть себя гордостью Франции? Как же, слышал, слышал, — обрадовался маркиз и жадно, длинными глотками опустошил бокал бургундского. — Сколько же вы их закололи? Сотню? Две? Три? Я вам аплодирую. В парижских джунглях, черт побери, не хватает настоящих хищников. Это зажравшееся стадо нужно погонять и погонять. А все разговоры о нравственности, добродетели, любви к ближнему и всепрощении просто клерикальный бред. Церковная догматика предполагает лишь одно — управление этим самым зажравшимся, отупевшим человеческим стадом. Увы, слишком уж много возомнившим о себе.

Маркиз прокашлялся, налил себе еще и с аппетитом занялся паштетом, ни на мгновение, однако не выключаясь из беседы.

— Добро, зло, хорошо, плохо, надо, не надо. Чушь. Да белое-то только и будет белым, пока есть черное. Без дьявола теряется весь смысл существования бога. Нет, нет, всем управляет космический закон, а он — в целесообразности.

Здорово говорил маркиз. Красноречие его было неистощимо, а познания поистине энциклопедическими. Ловко, словно опытный стрелочник, он направлял беседу то в мистическое русло, то затрагивал проблемы алхимии, то уделял внимание вопросам секса, женской красоты и взаимоотношения полов. При этом он успевал есть, пить, задавать вопросы и изящно жестикулировать. Цицерон, Юлий Цезарь <Говорят, тот умудрялся делать сразу несколько вещей.>и Сократ <Считается, что Сократ был самым умным человеком в истории.>в одном лице.

Наконец он покончил с десертом, отложил серебряные вилку и нож и промокнул губы батистовой салфеткой.

— Благодарю вас за компанию, господа. Вы непревзойденные слушатели.

Тут же раскланялся и, с ходу закадрив не занятую даму, скрылся с ней в монастырских недрах. Перешел от теории к практике.

— Какой полет мысли! Какой слог! — прошептал Анри восторженно и от прилива чувств загнул в штопор серебряную ложку. — Помяните мое слово, князь, этот человек войдет в историю, как великий философ! Вольтер по сравнению с ним кажется сопливым школяром. А уж Дидро-то… Нет, положительно, его можно слушать всю ночь…

Он резко замолчал, посмотрел на Бурова, и оба, ухмыляясь, опустили глаза — время было потрошить Скапена, а вставать так не хотелось. К тому же этот плут оказался картежником, из заядлых, и, пребывая в объятьях “фараона” <Т.е. играл в “фараона”.>, которую уже игру держал банк. Метал абцуги <Абцуг — пара карт, раскладываемых банкометом по правую и левую руки.>направо и налево. Под звон презренного металла, завистливое перешептывание публики и яростные проклятья понтеров <Игроки, сражающиеся с банкометом.>. Ну как такого возьмешь? При стольких-то свидетелях? Впрочем, дело вскоре разрешилось само собой…

— Господа, это как же? — вдруг вскричал на весь зал один из понтеров, крупный, в маске Пьеро, и голос его выразил сложную гамму чувств, от несказанного удивления до праведного гнева. — Карты-то того, крапленые. Господин банкомет, вы шулер! Грек <У французов слово “грек” синоним шулера.>!

Карты, строго говоря, были подрезаны — одни по форме напоминали бочонки, другие — песочные часы, — все для того, чтобы сподручнее было вытаскивать из колоды за середину или за концы.

— Я? Я шулер!? Грек? — возмутился банкомет и, словно уколотый шилом в чувствительное место, вскочил. — Вы, милостивый государь, посмели осквернить честное имя Джованни Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, и сейчас об этом очень пожалеете! Требую сатисфакции. И немедленной.

При этом он расправил плечи, приосанился и очень мужественно возложил ладонь на эфес шпаги. Красив, ох, красив, а уж грозен-то… однако же и понтер Пьеро был не лыком шит.

— Хрен тебе, грек, а не сатисфакцию! — в ярости воскликнул он и приголубил Казанову подсвечником. — Получи абцуг!

Подсвечник был массивный, на четыре свечи, размах хороший, по полной амплитуде. Явственно чмокнуло, брызнула кровь, с кавалера слетела маска. Мужественно, так и не отняв пальцы от эфеса шпаги, он рухнул на пол. До смертоубийства дело, правда, не дошло — помешал парик. Бесчувственного банкомета понтеры потащили из зала. Как видно, отыгрываться…

— А тяжелая рука у этого Пьеро. Хороший удар, — одобрил шевалье. — Так и надо проходимцу. Мало что шарлатан и шулер, так, говорят, еще и агент инквизиции. К тому же наградил графиню д'Артуа дурной болезнью… Поделом, поделом.

Буров промолчал. Господи, неужели этот господинчик с внешностью лица еврейской национальности и есть знаменитый ловелас, непревзойденный сердцеед, легендарный покоритель амурных крепостей? Пример для подражания, воспетый в прозе и кинематографе? Урод тряпичный… А история — лживая, продажная шлюха, цена которой грош.

Ночь безумств между тем подходила к концу, галантное веселье иссякало. Монахини за решеткой откровенно зевали, харч и выпивка потеряли вкус, публика потихоньку разъезжалась.

— Скажите, шевалье, а как вы относитесь к наукам? — несколько некстати осведомился Буров, с хрустом потянулся и отхлебнул для бодрости шоколаду с ванилью. — Может, наведаемся в Сорбонну? Нам это зачтется. Из храма божьего в обитель знаний.

— Ага, с утра пораньше, — в тон ему отозвался Анри, глянул искоса на загон с монашками и с надрывом зевнул. — А вы, князь, большой оригинал.

— Исключительно для пользы дела, мой друг, — Буров мотнул головой, поднялся, и они покинули эту скромную обитель Бахуса, Венеры и невест Христовых.

Было тихо и свежо, светало. На монастырском дворе жухлая трава в поникших клумбах подернулась печальным серебром, молочно завивался туман, под подошвами ботфортов похрустывало — ночью были заморозки. Казалось, природа еще спала, пребывая в безмятежном умиротворении. Однако Бурову вся эта утренняя гармония что-то очень не нравилась. Спроси почему, ни за что бы не ответил. То ли периферийным зрением заметил что-то, то ли услышал подозрительный звук, то ли просто почувствовал опасность — не путем логического анализа, а на уровне подсознания. Тайна сия великая есть. Только инстинкт вдруг подсказал ему повалить Анри и самому тоже броситься на стылую, тронутую ночными заморозками землю. И очень даже вовремя — воздух пробуравил резкий свист, и что-то с чмоканьем вонзилось в ствол каштана. Что, что — да уж явно не божий дар.

— Сука!

Буров кувырком метнулся в сторону, выхватил из поясной петли пистоль и на автомате, тихо матерясь, ломанулся по душу супостата. Слепить его теплым, доставить к маркизу в подвал, поговорить, как следует. Не с Бернаром — у нас не забалуешь, все расскажешь, как на духу. Все, что знаешь и не знаешь. Не за жизнь, за легкую смерть… Трещали ветки, хрустел ледок, бежал по диагонали, сбивая прицеливание, Вася Буров. А из-за стены боярышника вывернулась тень и, стуча ботфортами, со всех ног шустро припустила по аллейке — черная накидка, широкий капюшон, даже и не поймешь сразу, мужчина или женщина.

“Разберемся”, — Буров, успокаивая дыхание, перешел на шаг, взвел тугой курок, остановился, взял прицел, нажал на спуск… И выругался. Ни шиша — пшик. Утро-то свежее… Тень подбежала к стене, метнулась во внутренний дворик и с торжествующим, как показалось Бурову, грохотом захлопнула тяжелую калитку. Клацнул замок, послышались торопливые, быстро удаляющиеся шаги. И все, наступила тишина.

— Черт!

В ярости Буров кинул центр тяжести вперед, стремительно, выпрямляя в одну линию голень, колено и бедро, приложился боковым проникающим к калитке. С криком, с предельной концентрацией, с опорной ногой, намертво вросшей в землю. Такими ударами разрывают внутренности, дробят берцовые кости, ребра и позвонки, ломают ноги владимирским тяжеловозам. Однако раньше строили на совесть. Презрительно загудели дубовые доски, насмешливо звякнуло кованое железо. Только пыль осыпалась со столетней кладки да вспорхнули со стены встревоженные голуби. Птички божии, такую мать!

Хмурый, словно туча, вернулся Буров к шевалье и сразу же помрачнел еще больше — тот держал в руках арбалетный болт. Толстую полуметровую стрелу с оперением из кожи. Только вот наконечник у нее был не мощный, трех — или четырехгранный, как полагается для правильного болта, нет, — в виде длинной, куда там сапожной, иглы. Словно у подкольчужницы — летающего шила, поражающего воинов сквозь неплотности доспеха. То бишь арбалетчик отлично знал, что и Буров, и шевалье носят оный под камзолами. Вот весело-то. А потом, что это за трещины такие, бороздки на игле? Уж не для лучшего ли удержания яда? Ну конечно, похоже на то. Не просто летающее шило, но еще и отравленное. Совсем славно.

— Отлично начинается денек, — шевалье с усмешкой спрятал болт в карман, посмотрел на Бурова и вдруг расхохотался, правда, несколько нервно. — Вы только вдумайтесь, князь, — карты, бабы, водка. Да еще арбалетчик. И все это под колокольный звон. Нет, право, что-то мое благочестие дало трещину.

Колокола и в самом деле звонили, заливисто и призывно, к ранней мессе. Резким диссонансом к малиновому благовесту слышался скрип рессор у ворот монастыря — английский экипаж в который уже раз немилосердно раскачивало. Орловские скороходы опять тревожились, прядали ушами. Возничий Бернар был в своем репертуаре. Правда, как вскоре выяснилось, не совсем. Только Буров и шевалье подошли ближе, как карета замерла и изнутри послышался голос:

— А деньги?

Голос был мужской.

Тут же раздался звук мощного удара, решительного, не оставляющего ни шанса, и на мостовую вывалился привратник Огюстен. Мгновение, не соображая ничего, он любовался булыжниками, потом встал, подтянул штаны и, осеняя себя знамениями, уныло подался в ворота. На лице его смешались раскаяние, пот, кровь, сопли и слезы. Следом из кареты показался Бернар, деловитый, невозмутимый. Весь его вид как бы говорил: наше вам с кисточкой, господа! Куда изволите?

Господа изволили на левый берег, в Латинский квартал. Но не сразу, а после проветривания кареты. Наконец, когда запахи рассеялись, поехали. Застоявшиеся лошади радостно стучали копытами, видимо, в предвкушении овса и уюта денников, утренние улицы были пустынны, так что полетели как на крыльях. Вот она, древняя набережная, помнящая еще вербовщиков и их шлюх <Речь идет о королевских вербовщиках XVII века, которые заманивали в армию при помощи продажных женщин.>, вот он, старый мост, где так резвился их высочество Гастон <Имеется в виду брат короля Людовика XIII Гастон Орлеанский, имевший обыкновение в шутку срывать с прохожих плащи.>, а вот и Мекка, средоточие знаний — Латинский квартал с его Сорбонной, ректор которой еще не так давно имел на всем левобережье власть, сравнимую с королевской. Не здесь ли зачинал свои анналы преподобный Робер де Сорбон <Духовник короля Людовика IX, основатель Сорбонны.>, не по этим ли камням хаживал досточтимый герцог де Ришелье <Принимал активное участие в развитии Сорбонны.>, не за этими ли стенами жила, пульсировала и расцветала французская академическая мысль?

В столь раннее время академическая мысль еще спала. Не было видно ни студиозов, ни бакалавров, ни докторов. Даже шлюхи, то и дело совращающие оных с академической стези, блудодействовали в объятиях Морфея. Все будто вымерло в Латинском квартале, не спал только благообразный человек в скромном, хорошо отглаженном камзоле. Сидя на скамейке в университетском дворике, он с утра пораньше предавался филантропии — делился мясом от щедрот своих с большой компанией мяукающих кошек. Причем делал это обстоятельно и не торопясь, что выдавало в нем человека вдумчивого, аккуратного и не пренебрегающего мелочами. Каждый кусочек мяса он осматривал, обнюхивал, резал на четыре части большим ампутационным ножом и, приговаривая “кыс-кыс-кыс”, с улыбкой презентовал стае. Да так, чтоб соблюдался принцип равенства, и никто из мелких хищников не был бы обделен. Процесс кормления спорился — ало струилась кровь, тускло отсвечивала сталь, сыто урчали звери. Человек добро улыбался, ловко орудовал ножом, его маленькие, глубоко посаженные глазки светились немудреным счастьем.

“Какая идиллия!” — восхитился Буров, в меру растрогался, скупо умилился, вылез из кареты и осведомился со всей возможной деликатностью:

— Простите, уважаемый, как можно найти господина Лавуазье, химика божьей милостью?

И тут же был поражен метаморфозой, случившейся с добрым человеком.

— Значит, вам, сударь, нужен господин Лавуазье? — каким-то странным голосом отозвался тот, резким движением всадил нож в скамейку и медленно, раздувая ноздри, поднялся. — Значит, господин Лавуазье? Химик? Божьей милостью? — И вдруг расхохотался пронзительно и зловеще, сразу сделавшись похожим на Мефистофеля. — Так вы, сударь, не туда попали. Вам надо в Арсенал. Там, там окопался этот упырь, этот кровосос, этот первый богач Парижа, окруживший столицу Франции неприступной стеной налоговых бастионов <Сущая правда. Будучи главой Ferme Generale (Контора Откупов), Лавуазье возвел вокруг Парижа стену, чтобы люди могли попасть в город только через ворота и легче было взимать с них въездную пошлину.>. Ни проехать, ни пройти без того, чтобы не заплатить генеральному фермеру господину Лавуазье! Химику-недоучке, королевскому откупщику и директору пороховых заводов! Стена в тридцать три миллиона ливров, которые отняли у беднейших французов! Ну ничего, ничего. Придет день, и он ответит за все, за все. Это говорю вам я, профессор анатомии Жозеф-Иньянс Гильотен! <Ж.И.Гильотен (1738-1814) — французский врач-анатом, изобретатель гильотины.>А ну пошли отсюда, дармоеды! — зверски зарычал он на мелких хищников, вытер нож о подкладку камзола и с достоинством, не глядя более на Бурова, направился в академические дебри. Кошки, не прекращая трапезы, с удивлением смотрели ему вслед. И чего окрысился-то?

— Какой приятный господин, — шевалье зевнул, брезгливо усмехнулся. — И фамилия запоминающаяся. А знаете, князь, если вам нужно что-то по химической части, то я, верно, смогу помочь. Есть у меня знакомец один, граф де Аруэ, — он прервался, присел на корточки и погладил рыжего кота. — Смотрите-ка, князь, какой красавец. К деньгам… Так вот, граф этот, из “дворянства мантии” <Дворянские титулы так называемого “дворянства мантии” были королевским товаром и продавались за бешеные деньги разбогатевшим представителям третьего сословия.>, король овец, шерсти, батиста и сукна. Денег прорва, а вот манер, такта… В общем, еще зимой он нарвался на дуэль, и с кем бы вы думали? С шевалье де Гоцци, придворным фехтовальщиком по прозвищу Рапира Господня. А сам новоявленный граф ничего острее ножниц для стрижки овец сроду не держал в руках. Словом, он и так, и сяк, и эдак, и в “Браво”, и в братство Святого Марка, и к вольным фехтовальщикам красавца Аврелия <Известный бандит.>. Да только без толку все. Никто ни за какие деньги биться с де Гоцци не хочет, себе дороже, опасно для здоровья <По морально-этическим нормам того времени не считалось зазорным прибегать к услугам наемных дуэлянтов.>. Нет дураков. — Шевалье вздохнул, почесал кота за ухом, встал. — Кроме меня… Наделал долгов… В общем, пришлось заколоть де Гоцци. А потом лечиться и убивать его друзей, учеников, дальних родственников, ближних. Они ведь такие мстительные, эти итальяшки. Порка мадона путана. Так вот к чему я это все, князь. Лейб-медик графа де Аруэ увлекается химией и оборудовал там у себя, говорят, неплохую лабораторию. Как бишь его-то… То ли Бернулли, то ли Бертолли… Шустрый такой… В общем, поехали, князь, нам будут рады…

Ехать надо было по левому берегу Сены в предместье Сен-Жермен. Бернар бестрепетно взялся за вожжи, кони разочарованно ударили копытами, карета покатилась по утреннему Парижу. Древняя Лютеция просыпалась. Стучала тяжелыми сапогами, плескала веслами баркасов, грохотала тачками, тележками, повозками. В грубом этом шуме галантный скрип рессор сразу же потерялся, а скоро и вовсе смолк — резко остановив орловцев, Бернар спрыгнул с козел и, не обращая ни малейшего внимания на прохожих, принялся мочиться на камни, помнившие еще, верно, Гуго Капета <Французский король, основатель династии Капетингов.>. При этом он довольно мычал, кряхтел и оглушительно выпускал газы. Казалось, что для него в мире не существует ничего, кроме сокращающегося мочевого пузыря.

— Какая непосредственность! — заметил Буров. — И где же это вы его такого взяли?

— Одна наша общая рыжая знакомая раздобыла, — усмехнулся шевалье. — Говорят, увела прямо с эшафота. Палач успел отрезать только язык. По-моему, она погорячилась. Это же какой-то монстр.

Действительно, ручьи шумели очень по-весеннему, а звук ветров напоминал артиллерийские залпы…

Наконец, изволив облегчиться, Бернар сподобился взять вожжи и не с ветрами — с ветерком препроводил-таки карету к массивным, витиевато изукрашенным графскими гербами чугунным воротам. За ними открылся Версаль в миниатюре. Впрочем, этот необъятный, в стиле рококо, парк мало чем уступал высочайшей резиденции. Боскеты, статуи, садовый театр, птичник, голубятня, мраморный бассейн вызывали восхищение, наводя на мысли о существовании рая. Да, неплохо жил шерстяной король, совсем неплохо, ничуть не хуже короля в короне. Непрошенных же гостей он встретил по-простецки, лично, с отменнейшим радушием. Ни о чем не спрашивая, приказал подать обильный завтрак, сразу же поинтересовался, нет ли нужды в деньгах, а узнав о цели посещения, удивился и приказал немедленно будить своего врача, “этого жалкого соню, который, видно, забыл, что ранняя пташка хоть и клюет по зернышку, но обгаживает-таки к вечеру весь двор”. Лейб-медик явился, когда уже пили чай с бисквитами, макая их на английский манер в крепкий выдержанный портвейн. Это был плотный, с широким подбородком, уверенный в движениях человек, его ореховые, чуть навыкате, глаза светились тщательно скрываемым честолюбием.

— Что случилось, сударь? Открылась рана? — с порога спросил он шевалье, с удовольствием отдал должное салатам и паштетам, а когда узнал, с чем пожаловали гости, улыбнулся тонко, с вежливой иронией. — Ну конечно же, господа, моя лаборатория к вашим услугам.

Весь его вид как бы говорил: когда кобелю делать нечего, он…

— А я, господа, откланиваюсь — дела, — шерстяной король, отшвырнув салфетку, встал, раскатисто икнул, посмотрел на шевалье — Друг мой, если нужда какая… Милости прошу к нашему шалашу… Буду чрезвычайно рад. А вы, сударь, — он перевел взгляд на медика, и в голосе его послышалась скука, — как управитесь, ступайте-ка к моей жене, она в своем репертуаре, недомогает. Поставьте ей клизму, пустите, что ли, кровь. Главное, чтоб успокоилась…

Он вздохнул и пошел из зала — стричь то ли овец, то ли купоны. Сгорбленный, жалкий, совсем не похожий на короля, пусть даже и шерстяного.

А эскулап со вкусом допил кофе, съел ломтик пармезана для правильного пищеварения и с видом мученика, несущего свой крест, повел гостей в подвал, в лабораторию. Она впечатляла, и не только своими размерами. Это было царство фарфора, хрусталя и стекла, странная кухня с маленькими жаровнями, огромными печами, круто поднимающимися дымоходами, плавильными горнами и исполинскими сковородами. На деревянных, фарфоровых и стеклянных столах причудливо располагались штативы, пробирки, конические колбы, аллонжи, реторты, баллоны, агатовые ступки, фаянсовые тигли, градуированные пипетки, мензуры, бюретки, кюветы и один бог, вернее, черт знает, что еще. Все хрупкое, переливающееся, искрящееся в лучах ламп. Иллюзорно нереальное, если бы не стоившее кучу денег. Чувствовалось, что дела у лейб-медика идут неплохо…

— Итак, господа, я весь внимание, — сказал он, сел, терпеливо выслушал Бурова и сочувственно кивнул головой. — Думаю, сударь, вы не совсем правы. Ваши доводы хоть и оригинальны, но э… недостаточно корректны. Да, да, весьма утопично.

Черт бы подрал этих дилетантов. Этих праздношатающихся, не обремененных добродетелями бездельников. Они думают, что все так просто — стоит им только захотеть, и их высокородные имена будут навечно внесены в анналы науки… И черта собачьего этому, как его… графу де Бургу в химии? Это же надо такое придумать… Ну да, есть недавно открытый Вальтером Шеели зеленоватый тяжелый газ, в котором кролики и крысы дохнут, словно мухи <Речь идет о хлоре.>. Сомнений нет, он представляет собой пары некоего соединения элемента мурия, гипотеза о существовании которого была гениально выдвинута еще в прошлом веке. Да, да, соединения мурия, скорее всего, его соль и никак иначе. Во всяком случае, это не отдельный элемент. И чтобы он взаимодействовал со щелочью? Бред, бред. Этот самоуверенный де Бург с внешностью профессионального дуэлянта ничего не смыслит в химии. И сейчас самое время показать ему это.

— Ладно, господа, не будем голословны, — вздохнув, лейб-медик встал, пригладил сальные, начинающие редеть волосы и подошел к столу, уставленному реактивами. — Так, по-вашему, нужно пропустить это соединение мурия через горячий раствор калийной щелочи? Я вас правильно понял?

Его короткопалые ловкие руки уже вовсю звенели склянками, зажигали огонь, что-то отмеряли, смешивали, наливали, разводили. Сейчас, сейчас этот дилетант, этот дворянский недоучка, этот возомнивший о себе фанфарон убедится воочию, что соединение мурия со щелочами не взаимодействует, ибо химически инертно. Сейчас, сейчас… Господи, что же это такое? Неужели реакция? Реакция!? Соединение мурия со щелочью? Невероятно! Может, это обман зрения?

Нет, процесс шел бодро, весело, качественно. И обмануться в его реальности было невозможно — осадок, выделяющийся в результате реакции, взрывался. От чего угодно — от удара, от трения, от нагрева. Мощно, куда там пороху. Вот это да!

“Господи боже ты мой”, — в изумлении, без сил медик опустился на банкетку, однако внутри него все дрожало, пело от радостного предчувствия. Вот оно, свершилось! Эврика! Эврика! Куда там Архимеду! Куда там китаезам с их примитивным порохом! Человечество только что вступило в новую эру, эволюция сделала очередной виток, всемирная история, суть сплошная череда войн, подошла к своей следующей отправной точке. И все благодаря ему, Клоду-Луи Бертолли. Ну и не без участия этого высокородного дилетанта. Как бишь его… Пусть теперь Лавуазье пыжится, сидя в Арсенале, делает свой порох из отбросов и дерьма <Природные месторождения селитры (азотнокислого натрия), входящей в состав пороха, очень ограничены, и на практике ее получали в селитряницах при посредстве мочи, нечистот и животных останков.>. Самое подходящее занятие для этого засранца, только и умеющего что бороться с флогистоном <Наибольшую славу Лавуазье как ученому принесла победа над теорией Штолля о том, что все горючие вещества содержат некую активную составляющую флогистон.>. Пусть себе возится, пусть собирает свое сало на говне и мнит себя химической величиной вселенского масштаба. А мы тем временем… Завтра же, без промедления… Подробнейший доклад в Академию наук. Соединение Бертолли. Нет… Соль Бертолли… Нет, не то. Бертоллетова соль! Да, да! Как звучит-то: бертоллетова соль! Новое слово в военном деле! Оглушительное, бьющее по ушам, гениальное, как все простое! М-да… А может быть, познания этого графа простираются дальше соединений мурия?

— Ну, коллега, похоже, мы с вами получили нечто довольно интересное, — лейб-медик пощелкал языком. — Однако не настолько, чтобы посвящать в результаты опыта широкую академическую общественность. Ну да, реакция, ну да, экзотермическая, ну да, с получением активной твердой фракции. Но все так туманно, сыро, неопределенно. Никакой конкретики. Мне нужно как следует подумать.