в которой все еще только начинается…

Разбудило Бурова чье-то мычание, громкое, напористое, преисполненное экспрессии и обертонов. Мигом вывалившись из сна, он разлепил глаза и сразу захотел опять закрыть их: над ним склонился Бернар и делал какие-то энергичные знаки. Чем-то он напоминал Ивана Сусанина, чудовище с собора Нотр-Дам и тургеневского Герасима, коего потянуло на общение..

— Черт, — Буров сел, потянулся, посмотрел в окно и тут же без зазрения совести стал будить Анри. — Вставайте, шевалье, вставайте, нас ждут великие дела.

Карета стояла в тупичке рядом с домом маркизы де Дюффон, и тот был виден как на ладони: мрачный фасад, черные гардины, массивные, ведущие во внутренний двор ворота. Сейчас ворота были распахнуты, и из них тянулся, грохоча ободьями, внушительный четырехконный экипаж. Солнце играло на металлических частях сбруи, радужно дробилось в хрустальных фонарях, бликовало на лакированных панелях, покрытых вычурными росписями на библейские сюжеты. Кучер был в голубой с золотом ливрее, двое молодцов со шпагами на запятках в широкополых шляпах и черных плащах. Когда все это великолепие катилось мимо, в окне кареты стала видна дама, откинувшаяся на подушки. В профиль она была чем-то похожа на болонку.

— А? Что? Ангард? — шевалье нехотя открыл глаза, однако сориентировался мгновенно и в унисон с Буровым приказал: — Поехали.

Не половой — охотничий инстинкт основной. Какая кухня, такая и музыка…

— Ы-ы-ы! — обрадовался Бернар, взобрался на козлы и направил орловцев вслед за каретой маркизы. Однако не сразу, выждав время и держась с филигранностью профи где-то в тридцати пяти — сорока корпусах позади. Отстать на такой дистанции, так же как и засветиться, очень трудно. Уж не учился ли Бернар с Буровым в одной бурсе?..

А вокруг кипела буйная, не знающая удержу парижская жизнь. Уличные дети с немытыми лицами бежали следом за торговцем сластями, монах с котомкой за плечами темпераментно торговался с дородной молочницей, стерва-покупательница в модном чепце лаялась напропалую со свечных дел мастером, уверяя, что тот пользуется салом мертвецов. В воздухе висели вонь, ругань, смех, крики, шутки, слышались призывные, нараспев, возгласы:

— Вот пирожки, хозяйка, вот сливы, налетай-ка!

— Отведайте паштет, на свете лучше нет!

— А здесь у нас горчица, что для всего годится, для карпа и макрели, чтоб только больше съели!

Скоро они выбрались из лабиринта улиц, и дорога пошла прямо, берегом Сены. Здесь было куда приятнее, чем среди серых стен, однако острее чувствовалось приближение зимы. Октябрь выжелтил платаны и клены, прошелся без жалости по кронам садов, щедро расстелил роскошный разноцветный, но такой недолговечный ковер. Сгорбившиеся ивы смотрели в стылые воды, ветер-хулиган разводил на реке мелкую волну. А главное — тишина: ни крика, ни шума, ни гама, ни брани. Только стук копыт, негромкое поскрипывание сидений да уханье английских рессор.

— А я, кажется, знаю, куда мы направляемся, князь, — шевалье отвел глаза от ландшафтов за окном. — Держу пари, в “Прекрасную молочницу”. — Он посмотрел на мрачного от недосыпа Бурова, лицо которого не выразило интереса, и улыбнулся тонко, интригующе. — Замечательнейшее место. Не знаю, правда, как насчет молока, но девочки там что надо. И кормежка классная. Раньше это была обыкновенная гостиница, дела которой шли так себе, ни шатко, ни валко. А потом вдруг хозяину пришла занимательнейшая мысль — устроить представление в алькове. Собственно, как представление… Игрища любви, на кои можно полюбоваться сквозь особые оконца. Что весь цвет Парижа и делает. А насмотревшись, естественно, спешит повторить увиденное в номерах, ангажируемых здесь же за бешеные деньги. Так что дела в “Прекрасной молочнице” идут неплохо, совсем неплохо. А кстати, вот и она. Я, дорогой князь, оказался прав…

Карета маркизы между тем вкатилась за добротный, огораживающий массивное трехэтажное строение забор и на некоторое время скрылась из вида. Бернар, действуя грамотно, двор гостиницы проигнорировал и остановился в сторонке, у кустов, не привлекая к себе внимания. Молодец, ему бы в наружке работать.

— Так, значит, говорите, здесь прилично кормят? — Буров вышел из кареты, покрутил головой, прогоняя сонливость. — Я готов это проверить.

Сейчас ему было не до высоких материй. Беспокойная ночь, философский камень, откровения колдуньи — все это отступило на задний план. Осталось только всепобеждающее чувство голода. А маркиза эта никуда не денется, похоже, она сюда причалила надолго…

— Ну тогда, князь, нам с вами по пути, — церемонно поклонился шевалье, и они пошли к массивным, ажурного литья, воротам.

До вечера еще было далеко, но во дворе гостиницы стояло уже изрядное количество карет — роскошных, инкрустированных, блистающих золотом и лаком. Форейторы и кучера держались чинно, с важностью, по их ливреям можно было понять:

— Вот прибыл граф Бертран де Лиль.

— Вот пожаловала герцогиня дю Платьер Мари Арман.

— Вот осчастливил всех своим визитом герцог Д'Эгийон Ролан дю Бриль младший.

Да, заведение и впрямь цвело и пахло. Дамскими надушенными перчатками, нижним ароматизированным бельем, гигиеническим, для обмывания чресел, уксусом, туалетными эссенциями и благоухающими резедой для вящего обоюдного удовольствия “английскими плащами”. А еще — окороками, паштетами, хорошим вином, доходящим на вертеле сочным мясом, раками, варящимися на медленном огне с луком, каперсами и…

— Да, пахнет славно, — восхитился Буров, когда они вошли в просторный, слабо освещенный зал и устроились в углу за дубовым столиком. — Посмотрим, посмотрим, как оно на вкус.

На глаз было не очень. Если в плане еды и питья все обстояло благополучно, то вот компания не радовала — вокруг сидели слуги, охранники, вшивота, все господа были наверху, где разворачивалось бордельное действо. Тем не менее и здесь было весело: развязно звучали голоса, дробно постукивали кружки, с чавканьем поглощалась жратва, с чмоканьем выпивалось вино. А на низкой сцене, показывая коленки, пела и приплясывала убогонькая этуаль:

Я маленькая девочка, и трам-пам-пам, и тру-ля-яя.

Была когда-то целочка, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

Мы с папочкой играли, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

И целочку сломали, и трам-пам-пам, и тру-ля-ля.

Вот так, три рубля. Коленки у певички были худенькие, голосок совсем никакой, однако почтеннейшая публика реагировала бурно и, не стесняясь, предлагала финансовую поддержку. Двое молодцов, что прибыли с маркизой де Дюффон, к примеру, кричали через весь зал:

— Эй, маленькая, пойдем с нами за десять су! Не пожалеешь!

Они вообще были крикливые, эти молодцы, мало того, заносчивы и наглы. Совершенно не умели, да и не хотели держать себя в рамках, выпендривались от души, по полной программе. И это было хорошо. Буров и шевалье сразу узнали много нового — даром, что ли, подсели к ним как можно ближе. Оказывается, одного звали Франсуа, другого Жаном, хозяйка их, маркиза де Дюффон, еще с утра приложилась к Гран-Крю <Сорт дорогого вина, которое в древности применялось как лекарство.>и сейчас играет в голопузики с Лысым или Мохнорылым, а скорее всего, с обоими сразу. И как пить дать с ними еще кувыркается эта тощая дура, графиня де Груэ, прикрывающая многочисленными мушками прыщи на подбородке и груди. В общем, мололи молодцы языками без устали — здешнее-то вино доброе, густое, забористое…

А Бурову и шевалье между тем принесли еду, и они на время отключились от бренной суеты. В мире для них не осталось ничего, кроме жареной пулярки, гусиного паштета, рубленого мяса, нашпигованной ветчины, рагу из кролика и салата из яиц, каперсов и турецкого гороха. Пулярку покрывала поджаристая корочка, в паштете был запечен огромный черный трюфель, горшочек с рубленым мясом венчала шапка восхитительного, белого, как снег, сала, ветчина таяла во рту, кролика тушили с майораном на медленном огне в особом винном соусе, салат же вызывал слюнотечение, невиданный восторг и искреннее удивление — неужто все это было приготовлено руками человеческими? Словом, неплохо закусили Буров с шевалье, не побрезговали винцом и, до тошноты наслушавшись болтливых мудозвонов, стали собираться: велели завернуть пулярку, честно расплатились и подались на выход. Кажется, и сидели-то недолго, а на улице уже стемнело, люди, лошади, кареты на дворе были все по-кошачьи серы, а за изгородью вообще царила полутьма, вечер был ненастный, хмурый. Ветви кленов казались щупальцами чудовищ, в зарослях кустов мерещились какие-то тени, листья под ногами шуршали зловеще, по-змеиному, весьма недобро.

Однако, невзирая на каверзы погоды, Бернар находился в отличном настроении. Верно говорят, у хорошо покушавшего человека и на душе хорошо. А как может быть иначе после выпитых яиц, скорлупа которых усеивала все видимое пространство вокруг кареты. Сейчас же Бернара занимало корытце, доверху наполненное содержимым улья. Чавканье, чмоканье, довольное мычание заглушали перекличку ночных птиц.

— Ы-ы-ы, — Бернар несказанно обрадовался пулярке, отломил крыло, выдрал плитку сот и принялся с жадностью есть все разом; жир, мед, слюни, воск — все смешалось на лице его. Про пару дюжин выпитых яиц он уже и не помнил.

— В трактире, в левом дальнем углу, сидят двое уродов в черном — те, что стояли на запятках, — Буров за компанию взял кусочек сот, с удовольствием откусил, сразу вспомнил детство, пасеку, деда-пчеловода. — Сможешь вытащить их куда-нибудь в темное место? Вот сюда, например? Но культурно, без шума. Дальше мы сами.

Мед был прозрачный, липовый, очень знакомый на вкус. Словно где-нибудь в средней полосе Нечерноземья…

— Ы-ы-ы, — Бернар энергично закивал. — Э-э-э, — раскатисто рыгнул и вприпрыжку припустил к гостинице. — У-у-у.

Серая тень его метнулась в ворота, хлопнула гостиничная дверь, и все стихло. Правда, ненадолго. Не успели Буров и шевалье толком приложиться к медку, как во дворе всхрапнули лошади, затопали тяжелые ботфорты, и из ворот вынырнул Бернар — за ним, хрипя, отчаянно ругаясь, неслись отъявленные головорезы маркизы де Дюффон. Бежали они недолго. Возле куста боярышника, из-за которого выскочили Буров и шевалье, каждый из молодцев получил в лоб. Молодцы остановились и, на мгновение замерев, рухнули бесчувственными куклами. Ох, верно говорят на востоке, что гнев — худший учитель!

— Бернар, заткни им пасть, свяжи и брось в канаву, — нагнувшись, Буров снял с одного из молодцов плащ, шляпу, передал Анри. — А когда покажется карета маркизы, следуй за ней. Подберешь нас потом. — Сам тоже переоделся, надвинул шляпу на глаза. — Шевалье, друг мой, пойдемте же продолжим трапезу. Как там маркиза без нас…

И степенно, как ни в чем не бывало, они направились в трактир.

— Ну что, господа, вы догнали этого мерзавца? — сразу подскочил к ним хозяин, плотный, благообразный иудей, и румяное, с вислым носом лицо его выразило омерзение. — Сколько лет живу, никогда подобных гадостей не видел. Я уже приказал заменить ваш стол, отмыть его теперь навряд ли возможно. Прошу. Прошу. Ах, какой негодяй! Ах, какая мерзость!

— Вина! Живо! — Буров и шевалье уселись, громко застучали кружками и в целях конспирации завели:

А монашка — вот дела! -

настоятелю дала,

Ну а тот свою фанфару

взял подставил кардиналу…

Так, за песнями и вином, они дождались маркизу — томную, несколько растрепанную, весьма помятую, но по-королевски надменную. Сопровождали ее двое кавалеров, у одного из которых и впрямь была невероятно заросшая физиономия: черная борода, завитые усы, кучерявые бакенбарды делали его похожим на черта.

— Никак в репертуаре что-то новенькое? — не поворачивая головы, осведомилась маркиза, состроила брезгливую гримаску, фыркнула и, поддерживаемая спутниками, покачиваясь, направилась к дверям. Как видно, дело одним только Гран-Крю не обошлось.

Буров и шевалье рванули следом, выбежали на двор, вскочили на запятки. А блюдолиз-форейтор уже открыл дверь экипажа, кланяясь нижайше:

— Прошу, медам, прошу, месье!

Маркиза с кавалерами погрузилась внутрь, ливрейный кучер хищно гаркнул: “Гар-р”, застоявшиеся лошади весело взяли с места. Дорога шла берегом, параллельно Сене, казавшейся в темноте мрачной, населенной похотливыми русалками и питающимися мертвечиной водяными. Однако бортовых огней не зажигали, горел только передний форейторский фонарь. Кучер, видимо, отлично знал дорогу.

— А вы знаете, князь, у нас рессоры лучше, — философски заметил Анри. — Еле тащимся, а так мотает.

Он был вне себя от восторга — как же, ночь, злокозненная маркиза, ее карета, направляющаяся неизвестно куда. Да здравствуют приключения! Анри уже и думать забыл о грядущих неприятностях, о дурацких приказах, субординации и дисциплине. Плевать, пусть начальничек маркиз надрывает глотку, грозит всеми мыслимыми карами за невозвращение в срок. Будто маркизу неведомо, что жизнь полна сюрпризов и неожиданностей. Делающих ее такой непредсказуемой. А потому прекрасной…

— Все дело, мон ами, не в скорости, а в положении, — в тон ему игриво отозвался Буров и взялся поудобнее за поручень, охватывающий торец кареты. — Уверяю вас, на запятках трясет всегда сильнее, чем на сиденье.

Настроение у него, несмотря на дефицит сна, было самое благостное. Главное ведь в жизни что? Свобода. Осознанная, если верить сказочнику Марксу, необходимость. А раз яд — это выдумки, брехня и гнусная провокация, то ни от кого он, Вася Буров, не зависит. Ни на йоту. И будет делать то, что хочется ему, Васе Бурову. Вот возьмет, к примеру, да и рванет на историческую родину. Что-то скучно нынче в Париже, зело вонюче, грязно и стремно. Интересно, в России хуже? Врут историки или нет, что теперь там златая пора, век Екатерины? Впрочем, если судить по Орлову-Чесменскому, засранцев хватает и там. А Лаурка-то штучка еще та. Взяла на понт, как дешевого фраера. Хотя могла бы не заморачиваться, действительно подсунуть отраву. Черт разберет всех этих баб, да еще играющих в шпионов. Ладно, будет с ней разговор по душам. Вернее, о душе. Только вначале надо разобраться с маркизой — болты, пусть даже арбалетные, сами по себе не летают…

Дорога между тем, круто повернув, пошла по холмистой местности. Столетние деревья на отлогих склонах в ночи напоминали великанов, у их подножия кое-где лежали исполинские, величиной с дом, камни, которые галльская фантазия окрестила дьявольскими какашками. При взгляде на все эти холмы, леса, скалистые расщелины вспоминались времена трубадуров, рыцарей, христианнейших королей, благородных ристалищ, невиданных охот и амурных приключений. Времена старой доброй Франции, увы, канувшие в Лету.

Поднявшись в гору, экипаж остановился на огромной, окруженной со всех сторон кустарником лужайке. Здесь царила тьма — фонарь в руках форейтора казался жалким светлячком, тщетно силящимся раздвинуть полог ночи, но отнюдь не тишина — где-то поблизости пофыркивали лошади, слышались людские голоса, шуршали листья под сапогами и копытами. Словно в кинотеатре, когда есть звук, а изображение тю-тю.

— Черт, — маркиза, вылезая из кареты, оступилась, выругалась и позвала: — Эй, Жан, Франсуа, где вы, бездельники? Шпаги наголо!

— Ап! — Буров и шевалье отсалютовали сталью, один кавалер взял фонарь у форейтора, другой подхватил под локоть маркизу, а та все не унималась, вещала визгливо, с командной интонацией:

— Ближе, ближе! Идите следом и убейте всякого, кто приблизится к нам!

Ладно, пошли. Наискось через поляну к огромным, вертикально вкопанным камням. Они стояли полукругом и образовывали огромный, неизвестно кем поставленный забор <Речь идет о вертикально стоящих мегалитах — менгирах. В описываемом случае они образуют часть круга — кромлеха.>. Стоунхендж не Стоунхендж, но все равно зрелище впечатляло. Буров, однако, был спокоен. Темнота — друг молодежи, шевалье проверен в боях, а то, что маркиза со товарищи обнаружат подмену — проблематично. Ночь меняет форму, рост, цвет, а потом, ведь человек видит только то, что ему надо. Бельмондо так Бельмондо. И все ажур, прекрасная маркиза. Только не мадам де Дюффон.

Бурову она не нравилась. Властная, хищная, коварная сучка. Соврать можно, чем угодно — глазами, жестами, языком. Но не голосом. Не глаза, а голос — зеркало души. А голос у маркизы был злобный, полный строптивости и яда. Как пить дать такой же, как и душа. А маркиза между тем все продолжала командовать.

— Жан, Франсуа, ждите здесь, — велела она уже у самого кромлеха и в компании спутников направилась к подножию холма, напоминающего своей формой вздыбленный фаллос.

— Как дама скажет, — Буров и шевалье остановились, вложили шпаги в ножны, прислушались. Поблизости находились люди. Они зевали, смачно сплевывали, пускали струи на древние камни, бряцали оружием, общались вполголоса:

— Так Растиньяк готов? Отрадно, отрадно. Отъявленный был корректор фортуны…

— А монашка-то задом и в дезабилье. И прехорошенькая, доложу я вам…

— И вот за этот-то галантный подвиг графиня и презентовала кольцо. Не простое, со своим портретом. Стоит лишь нажать концом иглы на секретную точку на ободке, и портрет меняется на другой. Тоже графинюшки, но в чем мать родила. Такие формы, доложу я вам, господа, такой бюст…

Послушали Буров с шевалье, послушали, недолго, правда, да и пошли себе потихонечку следом за маркизой. Никто их не окликнул, не остановил. Хорошенькая монашка с задом в дезабилье куда как интереснее. Зато чуть-чуть не доходя холма из темноты материализовались двое, спросили что-то не по-нашему — не по-французски и не по-русски, и, получив ответ, без стона залегли. Оттащили их Буров с шевалье в кусты, перевели дух и двинулись в направлении идеально круглого пятна света, смутно видневшегося на отвесном склоне. И опять все повторилось — идиотский, не по-нашему, вопрос, молодецкий ответ, послушное падение тел, бесшумная транспортировка их в кусты, куда подальше. Наконец Буров и Анри нашли круглый, проложенный в стене ход и нырнули в него. Шли недолго — ход круто изогнулся и закончился внушительным, напоминающим гигантский вигвам гротом. Только вот не было в нем ни бронзоволицых индейцев, ни трубки мира, ни дружеской беседы. В центре грота на возвышении стоял массивный длинный стол, по одну сторону которого разместились люди в черных масках. Их было тринадцать. По другую сторону, в отдалении, находился столб — тоже массивный, мраморный, в свете факелов казавшийся сделанным из нерафинированного сахара. К нему был прикован стройный, абсолютно голый человек, судорожно испытывающий на прочность железо кандалов и ошейника.

— Ну-ка, ну-ка, — Буров отлепился от стены, высунул нос из хода и неожиданно, невзирая на драматизм ситуации, фыркнул по-кошачьи: — Смешно.

— Что? — не понял шевалье, тоже посмотрел, скривился. — Да, весьма похоже на фарс. Дешевый. Маркизу узнали? Третья слева…

— Мон шер, это же Скапен. У столба, — Буров пригляделся, и лицо у него вытянулось от изумления — он увидел знакомого. Нет, не Скапена, пребывающего в бледном виде у столба, — а председателя судилища, говорящего что-то гневно и обличительно. Вроде бы на испанском. Буров был профессионал. Единожды увидев человека, а уж тем более услышав, он навсегда запоминал его привычки, нюансы речи, биомеханику движений, всю личностно-детерминирующую матрицу, определяющую индивидуума. Как учили. Так что ошибиться он не мог. Председательствовал на суде маркизов сын. Средненький. Луи, известный адвокат, обычно такой тихий, медленный и печальный. Склонный к истерике, философствованию и вялому алкоголизму. Вот сволочь.

В пещере между тем от разговоров перешли к действиям. Клацнула спускаемая пружина, с рокотом заработал механизм, и колонна с прикованным человеком стала медленно уходить под землю. И сейчас же раздался вопль, дикий, душераздирающий, казалось, заставляющий вибрировать камни. Скапена будто опускали в огнедышащее жерло — тело его судорожно билось, грудь была в крови и слюне, кожа под кандалами лопалась, как пергамент. Кричал он долго, столб опускали медленно. Наконец, словно поплавок из воды, колонна вынырнула на поверхность, уже без пленника, густо окрашенная в радикально красный цвет. Скапен был мужчина видный, полнокровный…

— Да, строго у них тут, — заметил Буров и начал представлять, как будет разговаривать с Луи, но тут полет его фантазии прервался — с улицы зашли, судя по шагам, двое. А галерея-то узкая, не разминешься… Снова прозвучал все тот же вопрос, на который Буров дал все тот же ответ. Правда, в более конкретной форме, из волыны в упор. Не время кулаками махать, да и не место. Ну а ствол есть ствол, пуля продырявила обоих любопытствующих, хорошо отметилась в стене, и только расплющившись в медаль, наконец угомонилась. Грохот выстрела ударил по ушам, эхо разнеслось под сводами пещеры. Получилось весьма эффектно, однако ни Буров, ни шевалье аплодисментов ждать не стали, подались на выход. Степенно, без особой спешки, стараясь не шуметь — ночью плохо видно, но отлично слышно. Едва они выбрались на воздух и отпрянули в сторону, как с полвзвода сопящих воинственных молодцов, тех самых, что мочились на мегалиты, ломанулись в пещеру. У входа в галерею возникла давка, и это было хорошо. Без особых хлопот Буров и шевалье срезали угол, убрались с поляны и вышли на дорогу. Судя по еле слышимым крикам, от преследователей их отделял добрый километр. Теперь успех акции зависел от Бернара.

— Опа, — Буров вытащил огниво, зажег свечу и принялся описывать замысловатые восьмерки. Эх, где же ты, проверенный спецназовский фонарь, луч которого виден аж за десять километров. Впрочем, и свеча не так плоха — метров с пятисот вполне заметна. А уж если вглядываться…

Со зрением и бдительностью у Бернара было все в порядке. И минуты не прошло, как застучали копыта и из темноты материализовался экипаж.

— Ы-ы-ы!

Одно из двух — или Бернар был действительно дурковат, или же играл свою роль с потрясающей гениальностью.

— Ну, молодец. Давай нах хаузе, — Буров и шевалье быстренько погрузились в карету, а спустя мгновения — в здоровый, без сновидений сон. Заслужили.

Проснулись они уже дома, на дворе усадьбы. Никто их не встречал, все было тихо. Хозяйство маркиза де Сальмоньяка спало.

— Как насчет ветчины? Под бургундское? — поинтересовался Буров, шевалье кивнул, и они знакомой дорожкой зарулили на кухню, где, правда, не задержались — усталость брала свое. Хрен с ними, с окороками, паштетами и салатами. Спать, спать, спать. Однако отдохнуть, как следует, Бурову было некогда. Покемарив, не раздеваясь, пару часиков, он проснулся, встал, взял кое-какой инструментарий и бесшумно, словно кот, выскользнул в коридор. С ночной, блин, инспекцией. В комнате Лауры все было тихо — изменщица рыжая где-то шлялась, а вот братец-адвокатец уже изволил прибыть и почивал себе, легонько похрапывая. Очень трогательно и невинно.

“Я тебе устрою, падла, тихий час”, — Буров с минуту покопался с замком, прислушался, без стука вошел и плотно прикрыл дверь. Посмотрел по сторонам, приблизился к кровати и от всей души выдал братцу интенсивный наркоз. Пришел тот в себя уже на столе. В чем мама родила, на спине, с верхними и нижними конечностями, крепко принайтовленными к ножкам. С собственным шелковым чулком, плотно забитым в рот. В полнейшем конфузе. Рядом стоял голый по пояс Буров, задумчиво перебирал металлические предметы, и в голосе его тоже слышалась сталь.

— Слушай внимательно, повторять не буду. Если ты решишь играть в молчанку и умереть героем, ты им и умрешь. Чрезвычайно мучительно. Если все же ты захочешь поговорить, кивни. Тогда, может быть, умрешь быстро. Считаю до трех. Раз… — Он взял зловещую, на манер бурава, железяку, взвесил в руке и дотронулся ею до мужской гордости Луи. Примерился, и острое, бороздчатое жало стало медленно вворачиваться внутрь. — Два…

Считать до трех не понадобилось, средний братец кивнул.

— Сообразительный, — Буров вытащил бурав, затем кляп и ласково спросил: — Маркиз с тобой?

— А ты ведь мне сразу не понравился, — Луи брезгливо сплюнул и, надо отдать ему должное, хоть и криво, но ухмыльнулся. — Не дергайся. Ни маркиз, ни сучка твоя рыжая нам не нужны. Потому как примитивы. Воображения ноль.

— “Нам” — это кому? — Бурову сделалось занятно, он убрал окровавленную железяку с живота пациента. — Нельзя ли поподробнее?

— Поподробнее долго. А в двух словах, — братец облизнулся, снова сплюнул, и в голосе его зазвучали патетические нотки: — “Нам” — это посвященным в истину. Гекам Адонаи! <Месть Адонаи!>Ордо аб хаос! <От хаоса к порядку. Данные выражения являются неотъемлемой частью посвящения масонов высших званий.>Тебе самому не надоел еще этот грязный, вонючий мир?

— Давай все же вопросы буду задавать я, — попросил Буров и подкрепил свою просьбу легким, вроде бы совсем не сильным тычком. — Пли-из!

Это было куда хуже железяки, адвокат судорожно выгнулся, из прокушенной губы его побежала кровь. Но не закричал. Молодец.

— Ну все, все, давай дальше, — успокоил его Буров, благожелательно кивнул и похлопал по цыплячьей груди. — Фургон, гадюка, болт с иглой — твоя работа?

— Болт — да, — Луи с хрипом перевел дыхание, тронул языком прокушенную губу, причмокнул с сожалением. — Со всем остальным не ко мне. А ты везучий.

Воль, горечь, ненависть, презрение светились в его глазах. Все, что угодно, кроме страха.

— На том стоим, — Буров усмехнулся. — Слушай, а этого, в пещере, вы за что? Ну, того, голого, у столба?

— Господи, ну конечно же там был ты! — прошептал Луи, застонал, словно от боли, и неожиданно расхохотался: — Ну и пострел — везде поспел. Погубит как-нибудь тебя любопытство, ох, погубит. А того, у колонны… За дело. Вернее, за отсутствие дел. Пошел к дьяволу на колбасу…

— Ладно, и еще вопрос к тебе, — Буров вдруг почувствовал, что он безумно устал, засыпает стоя, и решил закругляться. — Что это все так носятся с предстоящим затмением? Ожидается светопреставление? Пришествие антихриста? Или явление Христа народу? Ты, случаем, не знаешь?

— А вот этого я тебе не скажу. Ни за что не скажу, — брат Луи отчаянно дернулся, словно испытывая на прочность веревки, бессильно застонал и вдруг закричал, страшно, пронзительно, исступленно, во всю силу прокуренных легких: — Не скажу!

Мгновенно на лицо ему опустилась ладонь, и каменный кулак впечатался в солнечное сплетение. А потом он все же разговорился, рассказал все — хрипя, судорожно корчась, задыхаясь от невыносимой боли, какую без специальной подготовки не вынести никому. Слишком хорошо знал Буров, как устроен человеческий организм. Куда ни ткни, везде больно. А уж если умеючи…

Наконец разговаривать стало не о чем. “Эх ты, дурашка. Нет бы сразу. Чтобы без мучительства”, — вздохнув, Буров пальцем поставил точку, внимательно осмотрелся, прибрал следы и, с сожалением чувствуя, что больше не заснет, отправился к себе. Да, больно уж бурная выдалась ночка, говорят, такое обилие впечатлений вредно. И кстати, что там покойный говорил интересного о Николе Фламеле?

В своих апартаментах он запер дверь, зажег в шандале все свечи и осторожно вытащил из-под дивана футлярчик с невзрачным камнем. Открыл, повернул к свету, осмотрел с пристрастием, присвистнул. Камень-то, оказывается, в оправе, сразу и не поймешь. Зубчики вросли внутрь, словно железо в воск. Намертво. “Интересная фигня”, — вытащив кристалл, Буров обнаружил, что к нему приделана цепочка из тяжелого блестящего металла, пару раз качнул им на манер маятника и, чтобы лучше было видно, поднес к огню. И от изумления едва не выронил из рук. Комнату наполнило разноцветное сияние, мгновение оно резало глаза, словно сполохи электросварки, потом побледнело, выцвело, превратилось в радужную карусель и наконец остановилось, разбросав в воздухе буквы, цифры, каббалистические знаки, не похожие ни на что письмена и символы. Объемные, переливающиеся, кажущиеся иллюзорными. Напоминающие фантастическую голограмму.

“Ни хрена себе цветомузычка!” — Буров восхищенно замер, затаил дыхание, закусив губу, все же отнял камень от огня, и мир сразу сделался прежним — блеклым, обыденным, преисполненным серого цвета. Сказка кончилась от одного движения руки. Да, чудеса. Просто ночь сюрпризов. И до утра, похоже, еще далеко… Убирая камень в футляр, Буров обнаружил пергамент — плотный, вырезанный в размер крышки прямоугольник из телячьей кожи. Этакую инструкцию по эксплуатации, написанную, вроде, по-испански. Врочем, наверняка не инструкцию.

Что-то как пить дать важное, не предназначенное для посторонних глаз. И ведь нет бы, сволочи, написать хотя бы по-французски… Чтобы не терзаться неизвестностью, а заодно не бодрствовать в одиночку, Буров решил наведаться к Мадлене — по-простому, по-товарищески, без заигрываний и пряников. Баба она нормальная, поймет. Опять-таки языками владеет. Странно, но Мадлена тоже не спала. Стоило Бурову постучаться, сразу же отозвалась голосом отнюдь не сонным, а узнав, кому это приспичило, мгновение помолчала и обнадежила, вроде бы с усмешечкой:

— Сейчас.

Через минуту, босая и простоволосая, в коротком легкомысленном халатике, она уже открыла дверь.

— Что случилось, князь? Ищете убежище от рыжей сироты?

Вид у нее был помятый и счастливый. И чувствовалось, что Морфей здесь ни при чем.

— Войти можно? Я по делу, — Буров ощутил запах спальни, тяжело вздохнул и внутренне раскаялся в собственной бестактности, — не терпящему отлагательства. Мадлена, пардон. Обещаю искупить свою наглость кровью.

— Ну что ж, войдите, раз уж пришли. И ничему не удивляйтесь, — Мадлена, усмехнувшись, двинула плечом, от чего халатик у нее разошелся на груди. — А главное, языком не болтайте.

Нет, право же, ночь сюрпризов не кончалась — на постели возлежал голый шевалье и радостно улыбался Бурову.

— Привет, князь, давненько не виделись!

— Неисповедимы пути господни. Мы решили начать все сначала, — Мадлена затворила дверь, без всякого смущения зевнула. — Ну а вас-то, князь, что сюда привело?

Весь ее вид как бы красноречиво говорил: давай, парень, вещай по-быстрому и вали. Есть дела поважнее.

— Вот, нашел по случаю, — Буров вытащил исписанный кусочек кожи, протянул небрежно, словно козырную карту. — Так как языкам заморским не обучен, то первым делом к вам. Тетенька. Вразумите.