Девочкам на похороны! В лучшем случае бросят в Сену — и все дела. Хорошо, если чего-нибудь тяжелое привяжут.

— Мерси, — приняла золото бандерша, покачала на руке, отвела глаза. — Я думаю, господа, вам лучше сменить дом. А то как бы этот не превратился в гадюшник.

Сама она точно идиоткой не была.

И пошли с гульбища Буров с шевалье без радости, в задумчивости, молчком. Не дети малые, понимали отчетливо, в какое влипли дерьмо. Кто-то все-таки их вычислил, выследил и чудом не убрал. Снова помешал его величество случай. Да, тут было о чем подумать.

На улице было мрачно, промозгло и стыло. Ветер рвал с деревьев исподнее листвы, оголяя черные, корявые скелеты, тучи оседлали крыши домов, уличный фонарь был тощ, как виселица. Ночь напоминала злобного, замерзшего пса, готового хоть сейчас вцепиться в глотку. Однако все эти мелочи не трогали Бернара. Невзирая на высокую влажность и низкую облачность, он невозмутимо резал на своей любимой книге копченый кусок сказочно благоухающей свинины. Истово жевал, облизывался, с чувством вытирал пальцы о шелковый, не по размеру, плащ. Всем своим видом он излучал довольство и умиротворенность, смотреть на него после происшедшего в борделе было тошно.

— Вкусно пахнет, — заметил Буров, усаживаясь в карету. — Умеют их сиятельство жить.

— Да уж, — согласился шевалье, сел и шумно потянул носом воздух. — И еще как.

Карета внутри благоухала мускусом, амброй, чистым, разгоряченным в любви женским телом. Бернар, похоже, первым делом вдарил по аристократкам, а уж потом по свинине. Гад… И никаких тебе рептилий в постели. М-да.

— Хорош жрать! Трогай! — неожиданно разъярился шевалье, стукнул кулачищем в стену, глянул вопросительно на Бурова. — Куда? К Бертолли? Отлично, не хрен ему спать. — Снова приложился кулаком и заорал так, что рысаки всхрапнули. — На правый берег давай, так твою растак! Я тебе покажу свинью, я тебе покажу баб в карете! В бараний рог согну! Сгною! Раздербаню!

Ругался он, позабыв про конспирацию, по-русски. Однако совершенно без толку.

— Э-э! У-у! Ы-ы!

Дверь кареты открылась, запахло снедью и, словно джинн, вызванный заговорами, явился Бернар. Кланяясь и умильно улыбаясь, он протягивал любимую книгу, на которой была крупно порезана копченая свинина. Взгляд его был кроток и как бы говорил: вот, дорогой мой повелитель, отрываю от сердца и желудка. И сокровенного не пожалею. Потому как завсегда слушаюсь и повинуюсь. Положил Бернар мудрое с копченым на сиденье, поклонился трепетно, влез на козлы да и поехал с миром. Этаким клоуном тряпичным в шляпе с плюмажем. Однако, глядя на него, веселиться не хотелось. Хотелось не иметь с ним никаких дел.

“Здорово бутафорит. Хотя и не без фальши, местами переигрывает”, — в который уже раз отметил Буров, взялся за книгу, однако же читать не стал, предпочел Макиавелли свинью.

— М-м, шевалье, рекомендую. Не хуже, чем у вашего папеньки. Похоже, они с нашим кучером затариваются из одной кормушки.

Богатая событиями бессонная ночь ничуть не отразилась на его аппетите.

— Что-то не хочется, — ответил шевалье и отвернулся к окну. — А вы уверены, князь, что это свинина?

Буров его понимал. Можно убить тысячу мужчин, оставаясь бесстрастным и холодным, как лед, а при виде одного-единственного женского трупа превратиться в размякшую амебу. Ничего не поделаешь, психология. А тут все-таки не одно тело — дуэт. Даже троица. Клотильда, Анжель и змея. Она ведь тоже женского рода…

Так, в молчании, под скрип рессор они доехали до шерстяного короля. Тот нисколько не ошибся в выборе лейб-медика — Бертолли оказался человеком слова и дела.

— Господа, свершилось, — прямо с порога сообщил он и широким жестом, словно Алладин в свою пещеру, поманил гостей в лабораторию. — Я соединил ртуть с азотной кислотой и нагревал медленно, на постоянном контроле. Когда раствор позеленел, я смешал его со спиритус вини и наблюдал густые красные пары, постепенно менявшие цвет до белого. И вот, господа, выпавший осадок я тщательно промыл дистиллированной водой и в конце концов получил те самые серые кристаллы. Которые произведут революцию в военном деле. Однако это не все, господа. Я не спал всю ночь, я пошел дальше. — Бертолли замолчал, вытер пеку в углах рта и глазами фанатика уставился на Бурова. — Я заменил ртуть на серебро. Это чертовски дорогое удовольствие, господа. И дьявольски опасное. Выпавшие в осадок игольчатые кристаллы чрезвычайно чувствительны. Да, да, чрезвычайно. Очень остро реагируют на трение и удар. — Он показал на забинтованную голову, на битое стекло вокруг, тяжело вздохнул. — Путь к успеху отмечен больше терниями, чем лаврами. Хотя нам с вами, дорогой коллега, все же посчастливилось достичь многого. Могу я чем-нибудь, кроме солей мурия, воздать вашей скромности и интеллекту?

Равнодушно так спросил, без выражения, сразу чувствуется, не от души, для порядка.

— А нет ли у вас на примете знакомого зоолога? — дружески улыбнулся ему Буров, принял склянку с гремучей ртутью и бережно убрал ее в карман. — Чтоб в змеях разбирался. В ядовитых. — И по-рыбацки развел на метр с гаком руки. — Вот в таких. Показать?

— Не надо, — Бертолли побледнел, отступил на шаг, сделал судорожное движение горлом. — Гм. На той неделе вернулся из экспедиции профессор Лагранж, мой старинный знакомец. Он вообще-то ботаник, но тем не менее натура крайне эрудированная, разносторонняя. Попробуйте, господа, обратиться к нему. Профессор живет в Латинском квартале, номер дома… И прошу меня извинить — время идти на перевязку.

Профессор Лагранж оказался маленьким, розовощеким, энергичным толстячком.

— Значит, вы от господина Бертолли? — позевывая, встретил он непрошенных гостей в халате. — Прошу, прошу. Итак, что же вас привело в мой скромный дом?

Дом был не столько скромный, сколько нежилой. Немытые окна, холодный камин, бесформенные, в муаровых чехлах, диваны, кресла, канапе. Все в пыли, неживое, будто одетое в саван. Чувствовалось по всему, что энергичный толстячок не домосед.

— С вашего позволения, вот это, — Буров сделал галантный полупоклон и принялся распаковывать змею. — Вам, случаем, господин академик, такие не попадались раньше?

— Увы, сударь, увы, не академик, всего лишь скромный профессор Этьен Лагранж. К вашим услугам, — толстячок грустно, вроде бы даже виновато улыбнулся и вдруг, увидев змею на скатерке, преобразился — бурно выразил восторг, изумление, радость, переходящую в ликование. — О, какой великолепный экземпляр! О, какая окраска! — Тут же прервавшись, он засопел, набычился и с укоризной, словно на смертельного врага, уставился на Бурова. — Какое варварство! Каким надо быть неандертальцем, изувером и троглодитом, чтобы так препарировать змею! Невиданно! Неслыханно! Поразительная небрежность — так испортить кожу. Теперь любой чучельник здесь бессилен. Ах, какой экземпляр! Ах, какой окрас!

— Вы слышали, мой друг, вам следовало действовать поосторожней, — с ухмылкой Буров посмотрел на шевалье, заговорщицки подмигнул и с удвоенной почтительностью повернулся к толстячку. — Так, значит, уважаемый профессор, рептилия вам знакома? Если не секрет, что это за порода?

— Весьма редкая, сударь, весьма. Кабинетной науке большей частью неизвестная, — Лагранж надул розовые щеки, приосанился и всем видом показал, как повезло его гостям, чудом встретившим на своем пути истинного ученого-практика. — Это радужная болотная гадюка, пожалуй, единственная из длиннозубых <У змей семейства аспидов — кобр, тайпанов, бунгарусов — передние ядовитые зубы относительно коротки. У гадюк и ямкоголовых — гремучих змей — зубы, наоборот, длинны.>обладающая гарантированной стопроцентной летальностью. Посвященные называют ее “змеей края радуги”. Поэтично, не правда ли? И где вам только, господа, удалось раздобыть такой замечательный экземпляр? Завидую вам белой завистью.

— Не надо. Примите в дар, — Буров взял скатерть за концы, сделал узелок, тряхнул и торжественно, с полупоклоном, вручил Лагранжу. — Владейте. Кстати, этот редкий экземпляр нам подкинули в постель. Ума не приложу, кто бы это мог сделать?

— О, какое утро! Какой подарок! Царский! — просиял толстячок и трепетно, словно дар божий, принял сверток. — Благодарю, господа, благодарю. Это так великодушно с вашей стороны. Гм, в самом деле, и кому только пришло в голову знакомить вас с радужной гадюкой? Здесь, в Париже? Ну, скажем, где-нибудь южнее, в Каире например, все было бы предельно ясно — вы чем-то не понравились людям из Рифаи, тайного общества змееводов-убийц. А здесь, на берегах Сены… Гм. — Он замолк, бережно развернул сверток и, уже на правах хозяина, принялся рассматривать подарок. — Какие мышцы! Какие формы! Какая великолепная игра природы! Совершенство, созданное для убийства. Не удивительно, что люди из Рифаи всем ядовитым змеям предпочитают этих. При помощи аэролитов — космических камней — приманивают их, дрессируют и превращают в страшное орудие своих преступных замыслов <Действительно, истолченные метеориты обладают странным свойством воздействия на змей. Этим пользуются заклинатели и уже упоминавшиеся североафриканские псиллы.>. А чтобы рептилии были злее и жалили всех подряд, их долго держат в неподвижности в вытянутом состоянии. В полной темноте, в деревянных футлярах. В результате их височные железы разбухают от яда и укус делается неотразимо летальным. Без разницы, куда — под кожу, или во внутримышечную клетчатку, или в просвет кровеносного сосуда. Итог всегда один, плачевный — requiescat in pace <Покойся с миром (лат. ).>.

— Так вы, я вижу, разбираетесь в ядах? — обрадовался Буров и придвинулся поближе, однако толстячок смешался, принялся отгребать назад.

— Только как любитель, господа, только как любитель. Чисто по-дилетантски. А вот по вопросам зоологии — прошу. Всегда к вашим услугам. Скромный, увы, пока профессор Этьен Мария Лагранж.

Вот так всегда у этой чертовой интеллигенции, что в восемнадцатом веке, что в двадцатом, — одни разговоры. Вербальный онанизм, ни к чему толком не ведущие словесные поллюции…

Ладно, оставили профессора любоваться гадюкой и подались к простому народу, в Оружейный квартал. Вице-пролетарии, слава труду, не подвели — работали не языком, руками. Гильзы и капсюльные колпачки были готовы, барабанный десятизарядный ствол, как и уговаривались, — наполовину. С ходу оценив точность и культуру сборки, Буров тут же заказал еще один, снял каморку с тисками и инструментом и ловко, словно заправский оружейник, принялся запрессовывать в капсюли ударный состав, тщательно отмеривать порох, возиться с гильзами и оправкой — сочетать компоненты в унитарный патрон. Очень мешала теснота, накрахмаленные манжеты и не в меру любознательный шевалье, однако дело спорилось и где-то к обеду завершилось. На первый взгляд успешно — сотня тупорылых, зловещего вида патронов выстроилась на столе. Калибр куда там сорок пятому, ручная запрессовка, толстостенные, не штампованные, выточенные гильзы. Только вот как стрелять они будут… И будут ли вообще… Ладно, завтра увидим.

— Вы, князь, прямо уникум, Леонардо да Винчи восемнадцатого века, — Анри осторожно взял патрон, восхищенно повертел его в пальцах, зачем-то понюхал и поставил на место. — Тот был тоже мастер на все руки и большой дока в военном деле. Только вы, к сожалению, не рисуете и, слава богу, не бугр <Леонардо да Винчи был настолько гомосексуален, что зрелище нормального полового акта вызывало у него рвотные спазмы.>. Если эта ваша барабанная фузея будет бить хотя бы на сто шагов, то придется с горечью констатировать — будущее за ней, а увы, не за шпагой. Кстати, все это хорошо, но мы будем сегодня есть или нет?

— Не надо было игнорировать свинину, мой друг, хотя сейчас, честно говоря, я умираю от жажды, — Буров улыбнулся, убрал патроны в карман и щедро расплатился с мастером. — Скажи-ка, уважаемый, где сейчас в Париже можно сделать арбалет?

— Арбалет? — старый, седой как лунь оружейник кашлянул, непонимающе прищурился, пожевал губами. — Вы, наверное, имеете в виду балестру <Вид арбалета, на обычной двойной тетиве которого устроен держатель для камня или пули. Применялся для охоты на птицу или мелкую живность, однако с появлением дробового патрона напрочь утратил актуальность. В описываемый период времени арбалеты как таковые еще имели какое-то значение лишь на море, во время абордажных схваток.>, ваша честь? Навряд ли кому-нибудь в наши дни придет в голову стрелять стрелами. Мне кажется, что еще живы мастера с улицы Малакэ, но дела их плохи. У них даже своего синдика <Старшина, избиравшийся для защиты интересов корпорации, которую он представлял.>нет. Попробуйте там, господа.

Он беззлобно усмехнулся, — вероятно, подумал: вот ведь бесятся с жиру богатые бездельники. То им надо сотню латунных стаканов, то верстак с инструментом подавай, а теперь они жить не могут без дурацкого, никому не нужного арбалета. Хотя бог с ними, платят — и ладно. К тому же хорошо платят.

— Вы слышали, мой друг, арбалеты-то нынче не в моде, — тихо промолвил Буров, когда они вышли на воздух. — А болты летают, да еще как. Это какой-то парадокс. И лично мне очень хочется познакомиться с оригиналом, чудом не подстрелившим нас. Так что предлагаю с обедом повременить. И мой вам совет: если Бернар будет раздавать мясо, не отказывайтесь. Лучше синица в желудке, чем журавль в небе.

Однако Бернар на сей раз вдарил не по мясу — по птице. Из импровизированной, сделанной из ремня пращи. Мило улыбаясь, он сидел на козлах и с дьявольской, просто потрясающей ловкостью сшибал с карнизов отъевшихся голубей. Причем играючи успевал пулять и по котам, то и дело пытавшимся отовариться на халяву. Хлопала праща, свистели камни, дико улюлюкала местная шпана. Трудовой же народ принимал Бернара за шкодливого аристократа, а потому молчал. Презрительно так, но с осуждением.

— Трогай давай! — прыгнули в карету Буров и шевалье, молчал подождали, пока Бернар подберет добычу и, не сговариваясь, в один голос рассмеялись: вот ведь исчадие ада, подарочек судьбы, и носит же его земля!

Не только носит, но и возит, — скоро экипаж был уже на улице Малакэ, грязной, смердящей, обильно изливающей содержимое канав в лоно многострадальной Сены. Здесь жили большей частью бедняки, торговцы рыбой. Дом старых мастеров-арбалетчиков отыскался с большим трудом. Это были два брата-близнеца, одинаково тощие, морщинистые и неразговорчивые. Время, невостребованность и удручающая бедность напрочь уничтожили в них желание жить.

— Хорошо, господа, мы, конечно, сделаем вам арбалет, — вяло кивнули они лысыми головами, и их подслеповатые слезящиеся глаза тускло загорелись надеждой. — Это будет отличный дальнобойный шнеппер <То же самое, что и балестра.>с двойной тетивой и закаленными дугами. Незаменимая вещь для охоты.

— Нет-нет, уважаемый, — перебил Буров и как бы между делом вытащил мошну. — Нам нужен боевой арбалет, стреляющий болтами. С наконечниками в виде длинной подкольчужной иглы, испещренной бороздками…

— Испещренной бороздками? — мастера переглянулись, замотали головами, тусклая искорка надежды в их глазах погасла. — Но это, господа, не по нашей части. Мы старые больные люди, которым скоро держать ответ. За все. Вот шнеппер для охоты на гусей — с превеликим нашим удовольствием…

— А по чьей это части? — улыбнулся Буров, вытащил блестящий луидор и положил на стол. — Не всем же охотиться на гусей?.. — Снова улыбнулся, вытащил еще один луидор, звонко положил на первый. — Вспоминайте, отцы, до неба далеко… Ах да, бог любит троицу…

Третья монета появилась на свет, и старики переглянулись, сглотнули слюну, глаза их загорелись мерцающим алчным блеском.

— Господа, вам нужен Гийом. Старый Гийом Оноре по прозвищу Крыса, его в свое время турнули из корпорации. Сейчас он занимается своими гнусностями на улице Сен-Жак.

Верно заметил Буров — небо высоко, а денежки вот они, совсем рядом, стопочкой на краешке стола. Стоит только протянуть руку, чтобы раньше срока не протянуть ноги…

— А где эта улица Сен-Жак? — полюбопытствовал Буров, когда они с Анри устроились в карете. — Что-то я про такую не слышал.

— Лучше не спрашивайте, князь, — шевалье вздохнул, понурил голову и мастерски изобразил все муки голодающего. — У черта на рогах. Я туда приеду окоченевшим трупом. Может, завтра, а? Никуда этот Гийом Оноре от нас не денется. Поехали домой, мон шер. От работы кони дохнут.

Только не орловские рысаки. Бодрые могучие звери весело ударили копытами, лихо закусили удила и с какой-то бесшабашной, истинно русской удалью поперли по столице Франции. Их ждали конюшня, отборное зерно и заботливые руки умелых коноводов. Бурова и Анри ждал маркиз — при шпаге, во всем черном, в прескверном настроении.

— Ну где вы там бродите, господа? — кисло осведомился он, повертел в руках табакерку и с мелодичным звоном открыл. — Прожекты, господа, меняются. Сегодня вечером у нас внеплановое мероприятие. Попрошу вас через два часа ко мне за разъяснениями. Пока можете идти отдыхать. И мой категорический наказ: ни капли вина, ни полкапли водки. Дело предстоит хлопотливое, горячее. — Он влез холеными пальцами в табак, запустил в ноздрю добрую понюшку, сморщился, показал язык и оглушительно, топнув ногой, чихнул: — Апчих… Да, да, весьма горячее… Апчих… Все, вы свободны, господа.

Даже и словом не обмолвился насчет подробного рапорта в трех экземплярах. Видимо, и впрямь в планах что-то резко поменялось.

— А пошли бы все эти прожекты в задницу, — высказался шевалье, когда они с Буровым вышли в коридор. — Ни пожрать толком, ни поспать. Как же, ни капли вина, ни полкапли водки… Только розовые гадюки в постели… Нет уж, ни хрена!

— Вы совершенно правы, мон ами, ни хрена, — согласился мучимый жаждой Буров, шумно проглотил слюну и с готовностью поспешил к столу, вкусно сервированному на двоих в Розовой гостиной.

Ох и врезали же они с шевалье и по мясу, и по птице, и по бургундскому, и по токайскому. Дело-то все-таки ожидалось горячее… Наконец, несколько размякнув телом, но воспарив душой, Буров потянулся было на отдых, но мирно покемарить в спокойной обстановке ему не удалось — пожаловала Лаура. Прекрасная, загадочная и соскучившаяся. Со вполне определенной целью. Так что еще до постановки задачи маркизом у Бурова состоялась своя постановка, в постели, с началом и концом. Прошла на бис, с аншлагом, под вздохи восхищения и одобрения. А все-таки было бы лучше вздремнуть…

Хмурый, с тяжелой головой явился он пред очи маркиза. Шевалье также был мрачен, зевал, тер виски, смотрел зверем, без сыновней почтительности. Зато Лаура блаженно улыбалась и излучала ауру полнейшей удовлетворенности. Прекрасное лицо ее светилось радостью, глаза лучились обаянием, в голосе, на редкость выразительном, слышались хрустальные колокольцы. Чудо как хороша была Лаура, прямо образчик гармонии и красоты. Не много же ей надо для полного счастья. Вернее, много, ох как много…

— Итак, что же мы имеем, господа? — осведомился маркиз, всем своим видом как бы продублировав вопрос: кого мы имеем? Он вздохнул, нахмурился и выругался шепотом, вроде бы про себя: — Еш твою сорок через семь гробов налево!

Причина его дурного расположения духа открылась скоро. Сегодня утром пришла шифрованная депеша, из коей следовало, что нынче вечером в соборе Нотр-Дам состоится встреча секретного уполномоченного Гардуны с доверенным посланником принцессы де Ламбаль, гроссмейстера женской секции “Посвященных масонов”, любовницы всесильного маркиза де Шефдебьена и лучшей подруги королевы Франции. Ни больше, ни меньше… Приказ был строг, категоричен и разночтении не допускал: человека из Гардуны надлежало взять живым вместе с тайным пакетом, переданным ему принцессой. Плевать, что в храме и на глазах свидетелей. Исполнять!!! Хорошенькое дело. Это значит сразу испортить отношения и с масонами, и с церковниками, и с королевой. А главное, с этим таинственным, неизвестно еще какие силы представляющим поганцем Шефдебьеном. М-да…

— Я открыл вам, господа, все, что имел право открыть, — скорбно закончил свой инструктаж маркиз, он был бледен и выглядел страшно усталым. — Кроме как на вас, увы, мне не на кого положиться. Вы знаете, что в нашем доме поселилась крамола. Ну ничего, ничего, скоро, бог даст, мы ее выжжем каленым железом. Но это, господа, потом. Сейчас — вперед, вперед!

Как начальство скажет. Выехали без промедления на трех каретах, взяв в качестве поддержки дворецкого, садовника и отделение лакеев. Путь лежал в Старый город, Ситэ, к громаде Нотр-Дама, мощно и величественно вырисовывающейся на горизонте.

Доехали без приключений, остановились в проулке, вылезли из карет, построились по ранжиру.

— Смирно! — маркиз приосанился, выпятил грудь и кинул командирский взгляд на дворецкого и его команду. — В церкви праздно не шататься, глазами, а тем паче руками не шарить, к женскому полу не приставать, голоса не повышать, матерно не выражаться. Всем надлежит кучно занять сидячие места в прямой видимости алтаря и следить за изменениями в обстановке. А будет в том конкретная нужда — разить врага до виктории, беспощадно. В общем, приказываю держать себя чинно и с достоинством — в храме хоть и католики поганые, но все ж таки христиане. Ну, ребятушки, с богом! Равняйсь! Смирно! Вольно! Налево! Шагом марш!

Лакеи под предводительством дворецкого сделали четкий полуоборот и строем, в ногу, двинулись по направлению к храму, крестясь на ходу синхронно, только вот по-нашему, по-православному…

“Господи, ну почему без дебилизма в войсках никак?” — Буров посмотрел им вслед, удрученно сплюнул, а маркиз между тем вытащил часы и с видом полководца изрек:

— Время еще терпит, господа. Думаю, легкий моцион нам не повредит.

Ладно, пошли дышать свежим воздухом, благо рядом за решетчатой оградой находился скверик Нотр-Дам. Печальный, запущенный, заросший травой, однако отнюдь не пустынный. Вокруг гранитного шестиугольника с готической башенкой в центре медленно прогуливалась парочка — задумчиво, под ручку. Надо полагать, очень сладкая. Маленький сутулый человечек в мешковатом камзоле и стройный, на редкость симпатичный юноша с мечтательными глазами. Не замечая ничего вокруг, они томно ворковали и напоминали голубков, каких рисуют на поздравительных открытках. С золотой свадьбой вас! Блин…

— Наконец-то вы уяснили, милый мой, что только Ганимед смог дать Юпитеру то, чем его пытались осчастливить столько женщин, — говорил сутулый человечек, и его маленькие, глубоко посаженные глазки светились затаенной похотью. — Только мужчина может до конца понять другого мужчину и нежно, с любовью, но в то же время напористо указать ему дорогу на вершину блаженства. Доверьтесь мне, мой друг, и все ключи от рая будут ваши. Это говорю вам я, Максимилиан Робеспьер, человек, кое-что понимающий в настоящей мужской дружбе.

Угасал погожий осенний день, шуршала под ботфортами листва, медленно шла по кругу женихающаяся парочка. Маркиз, занятый своими мыслями, молчал, шевалье боролся с Морфеем, Лаура любовалась закатом, а Бурова терзали сомнения — интересно, это тот самый Робеспьер или какой-нибудь другой? Малый рост, плюгавость, сколиоз. Похож, ох, похож… Однако не факт. Ладно, во всяком случае и тот, и этот педерасты.

Наконец, вырвавшись из плена мыслей, маркиз глянул на часы, встрепенулся, и в повелительном голосе его прорезалась сталь:

— Время, господа. За мной.

И первым устремился под древние своды, помнившие еще те времена, когда могучий корабль Лютеции был просто утлой лодчонкой. Внутри храма было просторно и все внушало мысль о быстротечности земного, о краткости мгновения, называемого жизнью: гербы-эпитафии на стенах, изображения пекла на створках алтаря, скорбные лики угодников, Христа и Приснодевы. Их взгляды как бы вопрошали каждого: а что сделал ты, чтобы попасть на небо? Мементо мори!

— Так где тут у них центральный неф? — маркиз, видимо, машинально хотел перекреститься, однако вовремя сдержался, пошевелил губами и быстро вытер руку. — А, вот… Теперь ищем запад. Так, есть, вижу, в черной маске. Внимание, господа, брать будем на выходе. Ну, дай-то бог, чтобы все вышло по-тихому.

Только по-тихому все и не вышло. Курьером принцессы де Ламбаль оказалась пикантная красотка со скверным характером. Заметив, что какие-то люди рванулись к человеку в маске, с которым у нее только что было рандеву, она мгновенно превратилась в фурию, выхватила кинжал и бросилась в рукопашную. Очень неудачно. Веер в руке Лауры Ватто стремительно раскрылся, с легкостью парировал клинок и играючи, не прекращая движения, полоснул красотку по горлу. Наискось, словно циркульной пилой. Звякнул об пол выпавший кинжал, дрогнули огни свечей, вскрикнул кто-то из паствы, то ли испуганно, то ли восхищенно. Мягко упало тело.

— Дешевка, — стряхнув кровь, Лаура выругалась и превратила дюжину опасных бритв снова в веер. Между тем человек в маске, проявляя невиданную прыть, метнулся влево, к боковой лестнице, ведущей наверх. Что-то в биомеханике его движений показалось Бурову знакомым, и даже очень. Странно… Однако подсознание с гарантией запоминает навсегда все увиденное и ложных сигналов не дает. Где же он раньше встречал этого ухаря в маске? Странно, странно… Только особо ломать голову Буров не стал — в нем проснулся азарт преследователя. Как ни устал, как ни хотел спать, а словно молодой и глупый ринулся в погоню — вверх, вверх, вверх по щербатым ступеням. А собор-то построен от души, под самые облака. Эх, ма… Задыхаясь, Буров выскочил на галерею, сориентировался на ходу, посмотрел по сторонам и вдруг непроизвольно замедлил шаг — вот она, лепота-то! Вечерний, утопающий в закатном золоте Париж! Необъятное нагромождение улиц, скверов, башен, площадей, перевязанное посередке лентой Сены. И без Эйфелевой башни хорош. С высоты птичьего полета кажется совсем таким, как в сказках фантазера Андерсена, — огромным, донельзя средневековым, преисполненным любви, доброго волшебства и хороших людей. О, мечтать не вредно…

А вот сам Буров действительно в сказку попал, только, судя по антуражу, страшную, с хреновым концом. Со всех сторон его окружали чудища, монстры, химеры, человекоподобные птицы в монашьих капюшонах, крылатые пантеры, леопарды и пумы, ужасные создания, полулюди-полузвери. Утвердившись когтями на камнях балюстрад, они вот уже пять столетий взирали на Париж и щерили уродливые пасти — одни в идиотском хохоте, другие — озлобленно оскалясь, третьи в саркастической ухмылке. Все в них вызывало отвращение — и глаза, посаженные на виски, и носы, упавшие на подбородки, и перепонки вместо пальцев. Не изваяния — сплошная аллегория. Все худшее, что затаилось в человеческой душе, запечатленное в камне. О чем кричит огромный каменный монах, по пояс высунувшийся из пилястра, чей исполинский разверстый рот напоминает вход в преисподнюю? Кто слышит его? Кто понимает? В общем, страшно аж жуть. Однако Буров был не из пугливых.

“Почем опиум для народа, отцы?” — с усмешкой глянул он на святых, расположившихся здесь же, неподалеку, на готических пьедесталах, прислушался, вытащил тесачок и стелющейся спецназовской рысью припустил дальше — мимо уродов с клювами, задумчивых гаргулий и смеющихся чудовищ. И вдруг остановился — со стороны северной, напоминающей чудовищный шип, башни на него бежал человек в маске. Исступленно, судорожно, словно загнанное животное, придерживая левой рукой повисшую плетью правую. Позади деловито, даже с ленцой, трусил шевалье, кончик его шпаги на добрые три дюйма был окрашен кровью. “Недолго мучилась старушка в бандита опытных руках”, — настраиваясь, Буров вытащил английскую пукалку, перехватил тесак поудобнее и чваниться не стал, поспешил гостю дорогому навстречу — хорошо-то как, сам пришел. Как там приказано-то его? Слепить теплым? Будет сделано. Ну-ка, иди-ка ты сюда, очаровашка! Однако взять живым человека в маске не получилось. Не добежав с десяток шагов до Бурова, он вдруг ужасно закричал, вскочил на балюстраду и сунул левую, здоровую, руку за пазуху. Мгновение — и что-то полетело вниз, на складчатую крышу, ударилось глухо, покатилось, сгинуло в полутьме. А человек в маске снова закричал на высокой ноте, ненавидяще и страшно, всхлипнул и бросился следом. Тело его встретилось со свинцовой кровлей, перевернулось пару раз и механической, потерявшей завод куклой рухнуло на землю. Вспорхнуло воронье с нижней челюсти монаха-исполина, захрапели, попятились в проулке испуганные лошади…

— Надо было мне его пришить, — шевалье горестно вздохнул, вытер шпагу надушенным платком и, бросив его вниз, проследил, сколько мог, как он кружится, подобно батистовому мотыльку. — Ну, теперь шуму-то будет…

Словно в подтверждение его слов, воздух загудел, тяжко завибрировал и преисполнился могучего баса — это пробудился от спячки колокол Нотр-Дама. В оконце звонницы было видно, как шестнадцать кузнецов в длинных фартуках охаживают кувалдами его бока…

Однако шевалье оказался прав лишь отчасти. Когда они с Буровым спустились на землю, оставили обитель благочестия и подтянулись к месту падения, вокруг все было тихо. Маркиз и Лаура стояли молча, подавленные, в растерянности смотрели на труп — жалкий, измочаленный, — без маски. Труп старшего брата Артура, известного финансиста…