Я уже рассказывал, как обрушился голод на наш Усть-вымский лагерь в первые месяцы войны. Но все же нам нашу кровную пайку — пусть хоть и страшно уменьшившуюся пайку — давали каждый день. А судя по донесениям оперативников, в Печлаге было намного хуже. Ибо в январе 1942 года начальник оперативного отдела Печлага посылает начальнику оперативного отдела ГУЛАГа НКВД майору государственной безопасности Иоршу «Внеочередное донесение», в котором сообщает: «Положение с продснабжением чрезвычайно напряженное, а в ряде случаев близко к катастрофическому». «Внеочередное донесение» докладывает:

"Неоднократные запросы Управления лагеря Главному управлению лагерей железнодорожного строительства об оказании помощи оставались без ответа. Принимая во внимание то, что в лагере высока смертность и заболеваемость, следует ожидать в связи с таким положением дальнейшее увеличение смертности и заболеваемости. Недостатки в продснабжении вызывают резкие отрицательные настроения среди заключенных.

В качестве примера привожу положение на 13-м отделении лагеря: 4 января на котловое продовольствие была выдана последняя мука. Последние 4 дня не выдавалась горячая пища на завтрак и заключенные выводились голодными, получив 50% причитающегося им хлебного пайка. 4 января из-за несвоевременной заброски муки на пекарню хлеб был выдан только к 6 часам вечера. На колоннах увеличилось количество заболеваний… В отделениях появились массовые отказы от работы даже со стороны тех бригад, которые ранее работали неплохо, отмечены случаи побегов, многочисленные контрреволюционные выступления".

О, вот уже эти слова представляют интерес для исследователя! Какие же «контрреволюционные выступления» имел в виду начальник оперотдела? А он об этом в своем «Внеочередном донесении» пишет:

"Привожу конкретные факты: 2 января на колонне № 10 пытался покончить жизнь самоубийством заключенный Шлыков. Его самоубийство было предотвращено. Шлыков, на вопрос о причинах покушения, заявил: «Лучше покончить жизнь самоубийством, чем помереть голодной смертью».

8 января на колонне № 3 бригада Сосенкова, не получив горячего завтрака, отказалась выйти на работу. Сам Сосен-ков заявил: «Дожились до ручки. Голодом людей морите, а все кричите — больше заботы о человеке». Накормите, тогда работать будем".

Нам следует придать смысл тем терминам и выражениям, тому специфически лагерному новоязу, которым пишутся подобные документы. Под словом «завтрак» имеется в виду 50% хлебной пайки, выдаваемой арестанту перед выходом на работу. Это значит, что не отдохнувший за ночь, в сырой и влажной одежде, совершенно ослабевший от голода человек получает 200 граммов сырого, скорее мокрого хлеба, мгновенно поглощает этот махонький кусок хлеба, а дальше должен идти на 12 часов работы. А происходит это в январе месяце, и не в какой-нибудь Флориде, а за Полярным кругом, и работа эта заключается в том, чтобы рубить лес или же копать мерзлую землю, делая насыпь железной дороги. Как же они выдерживали это?! Да не выдерживали. Умирали. Умирали почти все. А их сменяли заключенные из других этапов. В 1941-1942 годах из районов, куда двигались немцы, быстро, гораздо быстрее, нежели стариков, больных, детей, жен солдат и офицеров, вывозили заключенных. Из тюрем, из больших и малых лагерей, из колоний. Половина из них гибла в длинном и буквально смертном пути. А выживших — совершенно истощенных, раздетых и разутых, иногда еле двигающихся — привозили в северные лагеря, и прежде всего на «стратегические объекты». Строительство Северо-Печорской дороги, конечно, таким объектом и являлось.

Моему читателю не надо объяснять, что во всех цитируемых мною документах — «актах», «докладных записках», «спецсообщениях» — нет и следа не только сожаления о погибших, но и страха за то, что не сохранили людей. Страх — не перед Богом, не перед близкими погибших, не перед человечеством — страх был. Перед начальством. И не за людей, а за то, что умирающие не выполняли план. Только это, и больше ничего, беспокоило огромную, многотысячную ораву начальников всех мастей и рангов. Поэтому начальник оперативного отдела ГУЛАГа НКВД майор госбезопасности Иорш на «Внеочередное донесение» своего подчиненного из Печлага откликнулся, в свою очередь, «Спецсообщением», посланным наверх, туда, самому народному комиссару и его заместителям. И в этом «Спецсообщении» от 14 марта докладывает:

"По телеграфному донесению начальника оперативно-чекистского отдела Печорского исправительно-трудового лагеря НКВД, Печорлаг находится в тяжелом положении.

Группа "В" выросла в лагере до 34,2% к списочному составу заключенных. Фактически не работает почти половина всего лагерного населения. В январе умерло 1136, в феврале 968 человек.

Грузы с продовольствием задерживаются на железной дороге. В отдельных лагерных подразделениях Печорлага имеют место частые перебои с хлебом.

Подготовка Северо-Печорской железнодорожной магистрали к весне срывается. Месячный план земляных работ в феврале выполнен на 26,9%.

Учитывая низкое качество строения железнодорожного пути, весной возможен длительный перерыв движения. Из-за неготовности пути и плохой организации движения план погрузки Воркутинского угля в феврале выполнен на 14,5%.

В январе-феврале месяцах 1942 года на железнодорожном участке Печорского лагеря произошло 7 крушений поездов и 16 аварий.

В январе-феврале Печорлаг НКВД понес убытки до 27 000 000 рублей. Все материалы по этим вопросам доложены на месте начальником оперативно-чекистского отдела Печорлага НКВД зам. народного комиссара внутренних дел т. Завенягину".

Да, о значении, какое придавалось этому лагерю, можно судить и по тому, что туда выезжал и был толкачом не кто-нибудь, а сам замнаркома внутренних дел Завенягин. Это был очень видный человек в этой системе, один из крупнейших рабовладельцев империи ГУЛАГа.

Авраамий Павлович Завенягин прожил не очень длинную (1901-1956), но весьма наполненную и содержательно о жизнь. В коротенькой справке о нем в «Советском энциклопедическом словаре» сообщается, что он — советский государственный деятель, член КПСС с 1917 года, в 1941-1950 годах был заместителем наркома, заместителем министра внутренних дел СССР, с 1953-го заместитель министра, с 1955-го — министр среднего машиностроения и одновременно заместитель председателя Совета Министров СССР; мы узнаем, что А. П. Завенягин был депутатом Верховного Совета СССР, членом Центрального Комитета КПСС, удостоен Государственной премии и множества орденов, дважды звания Героя Социалистического Труда. А еще мы узнаем, что крупнейший заполярный горно-металлургический комбинат носит имя А. Завенягина.

Я привожу эту коротенькую справку для того, чтобы сказать: этот человек вовсе не был из породы тех больших, средних и малых палачей, которые занимались несложным в общем-то процессом арестов, допросов, пыток, суда и расстрела. И, в отличие от них, которые сами попали в этот ими налаженный механизм и получили пулю в затылок (если им не так повезло, как Ульриху или Вышинскому, сдохшим естественной смертью), не только жил в почестях, но и умер с почетом и покоится в Кремлевской стене.

Несомненно, этот человек обладал крупным организаторским талантом. Он строил Магнитку, железные дороги, построил за Полярным кругом, где вечная мерзлота и полгода полярная ночь, огромные рудники, заводы, большой и даже комфортабельный город Норильск. Завенягин возглавил советскую атомную промышленность, почему-то официально именуемую «средним машиностроением». Это он в кратчайший срок построил урановые рудники, обогатительные фабрики, где делались компоненты для начинки атомных бомб. Об организаторском таланте Завенягина с удивлением писал в своих воспоминаниях А. Д. Сахаров.

Но всю свою жизнь этот несомненно образованный и талантливый человек имел дело только с полностью от него зависящими рабами. Когда он строил Магнитогорский комбинат, там заключенных не было, только вольные. Но эти «вольные» были раскулаченными крестьянами или же еще не раскулаченными, еще не арестованными, но убежавшими на «Великую стройку», спасаясь от ареста, ссылки, лагеря. И с ними считались не более, чем считался главный архитектор Хеопсовой пирамиды с ее строителями.

А потом Завенягин имел дело только с зеками, с заключенными. Их доставляли ему сколько угодно, ибо он работал в тандеме с главным поставщиком рабов — Берией. А рабов требовалось много, очень много. Еще никто не видел сверхсекретных дел о том, где и как строились урановые рудники, куда девались те, кто их строил, кто там добывал уран. Я еще не встречал ни одного бывшего зека, который отбывал свой срок в урановых копях. Осенью 1950 года я находился в пересыльной тюрьме города Георгиевска Ставропольского края. Как и положено, на «пересылке» регулярно формировались и отправлялись этапы в лагеря. Казалось бы, что больше всего арестантам следовало бы бояться длинных, по месяцу-полтора этапов на дальний Север, в необозримую Восточную Сибирь. Но заключенные в Георгиевской «пересылке» больше всего боялись попасть на самый близкий этап — даже не поездом, а автомобилем, — в самый близкий лагерь, который можно было увидеть невооруженным глазом. Этот лагерь находился на знаменитой горе Бештау — той самой поэтической горе, с которой связано имя Лермонтова, которой любуются курортники Пятигорска, Кисловодска. Железноводска… Никому из них никогда не приходило в голову, что на этой красивой детали курортного пейзажа находится место мучений и гибели многих тысяч людей.

Известно, что самые большие государственные секреты узнают прежде всего те, кого, как казалось бы, совершенно изолировали от жизни, — заключенные. И в Георгиевской «пересылке» все знали, что на горе Бештау находится лагерь, где заключенные работают на урановых рудниках. И что никто и никогда еще не встречал зека, вернувшегося из Бештауского лагеря. Конечно, этот «полукурортный» лагерь был крошечным по сравнению с огромными урановыми рудниками, находившимися там, куда никакой Макар телят не гонял, и совершенно недоступными ни для какого глаза.

Их хозяином был Завенягин. И еще он строил за Полярным кругом полиметаллические рудники, а затем заводы, где эту руду обогащали, превращали в металл. Тут одними рабами не отделаешься, даже выбрав из них порядочное количество инженеров, техников, ученых, — там всего было! Приходилось за большие деньги звать на работу вольняшек из России. И для них заключенные возводили капитальные и удобные дома с горячей водой, канализацией, газовыми и электрическими кухнями, строили для них клубы, где в непроглядную полярную ночь вольнонаемные могли отдыхать в зимнем саду, среди клумб, цветущих даже зимой, смотреть кинофильмы, танцевать под оркестр, собранный из прекрасных музыкантов с большими сроками. Впрочем, этот образцово-показательный город за Полярным кругом часто показывают на экранах наших телевизоров как пример того, что — как и пелось — можно действительно «сказку сделать былью». Ну, а о том, как эта сказка превращалась в быль, ничего не осталось. Кроме имени человека, который — как считается — построил все это чудо. Вот так в знаменитом стихотворении Некрасова папенька объяснял сыну, что Клейнмихель построил железную дорогу между Петербургом и Москвой.

У нас нет никаких оснований считать Завенягина железносердечным, очень жестоким или садистом. Заключенные, отбывавшие срок в лагерях Норильского комбината, говорили, что Завенягин не зверствовал; вылавливал из арестантской массы специалистов и посылал их на работу по специальности, и кормил получше, и бытовые условия создавал почти человеческие. За ним никогда не шла репутация человека, творившего жестокость ради жестокости. Нет, нет, Завенягин был вполне человекоподобным.

А почему только подобным, а не человеком? Потому что человеком его назвать — у меня не поднимается рука… Сколько жертв, сколько же человеческих жизней лежит на совести этого образованного и способного человека?! Когда-нибудь (я в это верю со всей силой убеждения!) откроются архивы так называемого «среднего машиностроения» и лагерей урановой промышленности. Отчетность там была отменной, а оперативно-чекистские отделы работали на совесть и не давали начальству что-либо скрывать. И люди узнают, как там жили и сколько времени жили те, которые раньше были людьми, а потом превращены в «лагерную пыль».

«Лагерная пыль» — это выражение, ставшее сейчас почти расхожим, часто употребляемым, ведь не художественная метафора, а совершенно точное определение. Вот все эти арестанты, тысячами и тысячами умиравшие в Печорском лагере — их не хоронили, а превращали в пыль, в почву, которая отличалась от другой, обычной, лишь тем, что лабораторный анализ показывал в ней большее количество белка. Их закапывали в не очень глубокие ямы, и через год-два элементарный биологический процесс превращал трупы в почву, в пыль. В лагерную пыль.

А Авраамий Павлович Завенягин это видел, видел своими глазами, внимательно — как он это всегда делал — читал все «докладные записки» и «спецдонесения», он все, все досконально знал! Можно ли сравнить Завенягина со Сталиным? Поставить их рядом? Конечно. Не по масштабу убитых им, не по садистской злобе, не по неимоверному коварству, а по другому, гораздо более важному показателю: он не считал людей людьми. Людьми, себе подобными. Людьми со своей судьбой, неповторимой личностью, множеством жизненных связей.

У палачей существует иллюзия палаческой власти. И можно предположить, что палач с лычками сержанта или погонами лейтенанта, идя со взведенным пистолетом за приговоренным к смерти, может думать: «Вот я вроде бы и никто, совсем маленький человек, а ты известный всему миру человек — вождь там, академик, артист, писатель, и в твоей голове всякие мысли, даже гениальные, а сейчас я нажму курок — и ты превратишься в кучу тухлой падали… Так кто из нас сильнее?»

Не уверен, что «исполнители», как деликатно у нас называются палачи, способны на такие философские размышления. Что же касается Главного Палача, то наверняка он упивался этим сознанием своей власти над всякими там Бухариными, Бабелями, Мейерхольдами… Впрочем, власть тирана над гением и цена этой власти уже давно известны. А. А. Ахматова справедливо полагала, что все крупнейшие сановники, министры и сам Император Всероссийский станут известными потомкам лишь в той мере, в какой они были современниками Пушкина и имели с ним дело. Ну что ж, Герострату было достаточно и той славы, на которую он рассчитывал и которая ему все же досталась!..

Чего же я хочу, размышляя над несколькими доставшимися мне документами? Чего?.. Суда над теми — мертвыми

и еще живыми, что превратили десятки миллионов людей в пыль, в почву, прошлись над нашей землей страшнее, чем проходила в средние века чума над странами и континентом? Нет, не СУДА в его обычном юридически-словарном обозначении хочу я. Еще ходят по земле, еще даже выступают иногда по телевидению мелкие палачи и вертухаи из тех, кто арестовывал, охранял, расстреливал. Какое удовлетворение мы, еще доживающие бывшие заключенные, и близкие тех, кого уложили в землю, можем получить от юридического суда над этими старыми, жалкими в своей нераскаянной подлости людьми? Никакого.

И я не уверен, что получу какое-либо удовлетворение и от того, что Коммунистическая партия. Советское государство, правительство, КГБ, считающий себя (и даже с гордостью) законным наследником ВЧК-ОГПУ, НКВД, МГБ, что все они покаются, попросят прощения, как просил японский император прощения перед жителями Кореи за интервенцию в 1910 году, как попросило прощения теперешнее правительство Германии за все преступления фашистов, как попросил президент Польши Валенса, прибыв с официальным визитом в Израиль, прощения за то, что поляки принимали участие в уничтожении и травле евреев… Нет, не попросят прощения, ибо они — и это совершенно правильно! — считают себя законными преемниками тех, кто более 75 лет назад взял власть и для того, чтобы ее удержать, не останавливался ни перед какими преступлениями. Ибо они были властью ДЛЯ СЕБЯ и ни от кого не зависели и никому не были подвластны. И как бы ни было сейчас размыто, попорчено ветрами огромное, выстроенное в лучшем стиле «Ампир во время чумы» здание тоталитарной империи, оно еще стоит, стоит крепко, несмотря на то, что и отдельные кирпичи вывалились, и крышу прохудило… И никого они не боятся, ни Бога, ни черта, ни даже голодных людей. Единственно, чего они боятся, чего не переносят, — правды.

Не ручной полуправды, которая хуже и безнравственней всякой лжи, а подлинной правды в ее словарном обозначении: то, что действительно было. Сейчас КГБ не просто с усилием напяливает на себя шкуру ягненка, но и демонстрирует ее всеми способами современной информации: печатью, художественной литературой, кинематографом, телевидением… Кого это может обмануть? Об одном из важнейших свойств человеческой натуры — всех людей, а не только профессиональных историков, — В. Ключевский сказал:

«Интереснее всего узнать не то, о чем люди говорят, а о том, о чем они умалчивают».

До сих пор те, кто обязан это сделать, — Президент, правительство, КГБ, — не рассказали: сколько же было убито людей ради того, что некоторые деликатные люди называют «социалистическим экспериментом», а по-моему, было простым до элементарности, вульгарнейшим стремлением удерживать абсолютную власть над миллионами людей, отнимая у них все для того, чтобы безнаказанно и навсегда пользоваться всей сладостью владычества над людьми, всеми материальными благами, находящимися в их полном распоряжении.

Председатель КГБ в газете «Правда» от 14 февраля 1990 года сообщил, что с 1930 по 1953 годы, за 23 года, по обвинению в контрреволюционных преступлениях было арестовано 3 778 254 человека. Из них 786 098 человек расстреляны. Какая точность в этих душераздирающих, кажущихся немыслимыми цифрах! Но через четыре месяца издающаяся тиражом в 33 миллиона экземпляров газета «Аргументы и факты» (№ 22 от июня 1990 г.) приводит справку, которую КГБ дало Комиссии, созданной XX съездом КПСС, по расследованию преступлений Сталина. Согласно этой справке, с 1 января 1935 года по 22 июня 1941 года было арестовано 19 миллионов 840 тысяч человек. Из них было расстреляно 7 миллионов. Большинство других погибло в лагерях. Какой же из этих двух документов правдивей? Более поздний? Но руководство КГБ, очень чувствительное к чести своего, пусть и измазанного кровью, мундира, не сделало даже попытки где-либо, в печати, по телевидению, опровергнуть документ, опубликованный в самой многотиражной газете мира. И мы имеем все основания верить той справке, составленной после XX съезда, когда многим показалось, что началось и будет развиваться полное разоблачение всех преступлений режима.

Семь миллионов расстрелянных за семь лет! По одному миллиону в год! И почти 13 миллионов не расстрелянных сразу, а отправленных погибать в лагеря. Но это ведь только до начала войны. А сколько же было с самого начала войны, во время войны, после войны арестовано, расстреляно, загнано в лагеря? Количество расстрелянных, в конце концов, можно будет установить — все же положено было не просто убить человека, а подписать официальную бумажку, подтверждающую, что еще с одним человеком покончено.

А как же узнать точную цифру людей, убитых в лагерях? Эти лагеря — их были сотни! — рассыпались тифозной сыпью по всей без исключения территории огромной страны. И везде убивали. Где меньше, где больше, но убивали везде. Не пулей в затылок, не мгновенной смертью, а смертью мучительной, изнуряющей, но сопровождаемой свойственной человеку надеждой. У человека, которого ведет в подвал палач с пистолетом в руке, уже не могло быть никаких надежд. А у умирающих в лагере еще до конца, до самого конца теплилась какая-то, пусть и незначительная, надежда выжить, уцелеть. Достаточно ли этого, чтобы считать сиюминутную смерть от пули предпочтительнее всем нечеловеческим мукам в «архипелаге ГУЛАГ»? Не мне, уцелевшему, об этом судить.

Но для того, чтобы приоткрыть хоть краешек черной и плотной завесы, до сих пор прикрывающей тайны убийств в лагерях, я привел и прокомментировал всего лишь несколько документов. Всего лишь несколько из огромного количества сопровождавших жизнь и смерть человека в тоталитарном государстве.

Сейчас много пишут о том, чтобы составить книгу — нет, не книгу, а множество томов, где будут только одни фамилии людей, погибших в Великой войне с немецким фашизмом. Благородная и прекрасная мысль! Но не требует ли народная совесть и естественное продолжение такой великой работы: составление многотомной библиотеки книг, где будут напечатаны фамилии всех тех, кто пал жертвой нашего собственного, отечественного фашизма?

Вот это и будет тем судом над всеми палачами — самыми большими и самыми маленькими, которого требует голодная справедливость. Это и будет людской суд. Тот самый, о котором летописец из великой драмы Пушкина говорил, обращаясь к убийце лишь одного человека, одного лишь мальчика: «И не уйдешь ты от суда людского, как не уйдешь от Божьего суда!»