Жизнь замечательных людей (№255) - Роберт Бернс

Капитан Риддел часто отправлял в Мельничный переулок то дичь, то рыбу, а миссис Дэнлоп просто посылала ко дню рождения кого-нибудь из ребят пять фунтов стерлингов. Эти подарки не обижали Бернса, он сам, когда мог, был щедр к друзьям — сколько вкусных деревенских посылок получали когда-то из Эллисленда и Питер Хилл, и Смелли, и органист Кларк! Не обиделся он и когда Томсон после выхода первого тома своего «Собрания» прислал Джин красивую шаль, однако с большой неохотой принял от того же Томсона какие-то пустячные деньги и решительно просил издателя «никогда не обижать его» такими подарками.

Ему очень хотелось отослать назад и эти деньги, но он так задолжал за квартиру, что пришлось проглотить гордость и расплатиться с хозяином.

А в середине зимы его обидели, и больно обидели, лучшие его друзья — капитан Риддел, его жена и, что было тяжелее всего, Мария Риддел.

Для Бернса Мария была в эту зиму единственным утешением. Он впервые понял, что значит дружба с женщиной очень умной, очень живой, много пережившей в свои двадцать лет, но сохранившей ребяческую веселость и простоту. Женщины не любили Марию: она слишком «вольно» держала себя в обществе, носила слишком открытые платья, слишком громко смеялась в театре, не считалась ни с какими светскими условностями. Ее муж почти не бывал дома, а когда бывал — пил запоем.

Бернс неизменно сопровождает Марию в театр, иногда злясь, что вокруг нее вертится слишком много молодых офицеров: «Только я подошел к дверям вашей ложи и сразу увидел одного из этих красномундирных щенков, который, как дракон, охранял Плоды Гесперид[24]», — пишет он в записке. Очевидно, Мария после этого обещала никого больше в ложу вместе с Бернсом не приглашать, и он ей отвечает: «На таких условиях и при такой капитуляции я согласен, чтобы моя некрасивая, обветренная, деревенская физиономия стала предметом украшения вашей ложи во вторник».

Он показывает Марии все свои стихи, он читает ее дневник, он подолгу говорит с ней о политике.

...Как случилось, что на одном из званых вечеров мужчины подпоили Бернса почти что до потери сознания? Как вышло, что по их наущению он согласился разыграть «похищение сабинянок» и его первого втолкнули в гостиную, где он схватил в объятия одну из дам и расцеловал на глазах у всех?

Этого никто не знает, и биографы Бернса всякий по-своему толкуют «ссору с Ридделами», изображая «жертвой» Бернса то жену капитана чопорную Элизабет, то Марию Риддел, то неизвестную «миссис Икс» — хозяйку дома, где якобы произошел скандал.

Две недели после скандала Бернс ждал, что Мария снова позовет его, снова будет с ним по-прежнему откровенна и мила.

Но она молчит.

Он возвращает ей дневники: «Прочел с удовольствием и продолжал бы высказывать вам свои критические соображения, но, кажется, критик настолько потерял ваше уважение, что его указания теперь лишены всякой ценности. Если справедливо, что „обидеть может только сердце“, — я пред вами безвинен...»

Никакого ответа на письмо нет. Более того — Мария говорит о нем с насмешкой, Мария его презирает.

Отныне он ни одной женщине не будет верить. Он пишет мрачное письмо Каннингему, он жалуется, что ему плохо, тошно, одиноко.

Он старается уйти в работу, предлагает Грэйму «рационализировать» распределение обязанностей в таможенном управлении и для экономии упразднить один отдел. Он рекомендует ему двух сослуживцев, которым можно поручить более сложные участки, — словом, всерьез занимается скучными служебными делами.

В свободное время он усердно собирает песни, переделывает их, посылает Джонсону для пятого тома «Музыкального музея» сорок одну песню.

Пришла весна, и ему, как всегда, стало легче.

«Слава небу, мое настроение подымается с наступающей весной, — сообщает он Каннингему. — Теперь я самым серьезным образом займусь песнями для Томсона».

Работать, заботиться о семье, писать песни — больше он ничего не хочет, больше он ни о чем думать не желает.

У него есть верные друзья — Джон Сайм, Каннингем, доктор Максвелл, который обеспокоен его здоровьем и прописывает ему бесконечные лекарства. У него есть Джин — всегда терпеливая, добрая, любящая Джин. И наконец, у него растут чудесные ребята: Бобби — гордость своего учителя, Фрэнк — здоровяк, шалун и «такой хитрюга, что его непременно надо пустить по духовной части». Трехлетний Вилли и его ровесница Бетси, дочка бедной златокудрой Анны, тоже славные здоровые ребята. Но больше всех отец любит крошку Элизабет — младшую дочку, единственную дочь его и Джин. Ей полтора года, она удивительно мила, только, к сожалению, не так здорова и крепка, как другие дети. Девочка обожает отца, и он всегда держит ее на коленях, как котенка, когда пишет или читает старшим вслух.

Джесси Льюарс, сестра молодого помощника Бернса, Джона Льюарса — «славного малого, но тоже зараженного д-м-кр-т-ческой ересью», — как писал о нем Бернс, помогает Джин по дому, нянчит ребят и восторженно смотрит на их отца. Он подарил ей свои книги с трогательной надписью, он часто просит ее спеть какую-нибудь песню — у Джесси хороший, чистый голосок.

«Дома Бернс был всегда простой, скромный, — вспоминала впоследствии Джесси. — Если случайно придет и обед окажется не готов, он ни капельки не сердился. В доме всегда было много хорошего сыра — его присылали друзья из Эйршира. Он возьмет кусок хлеба с сыром и сядет с книгой к столу, довольный, будто пирует по-царски. Очень он заботился, чтобы жена была хорошо и аккуратно одета, старался, чтобы она не относилась к себе небрежно, и не только делал ей замечания, но и сам всегда покупал ей лучшие платья, какие были ему по средствам».

«Джесси — единственный ангел, еще оставшийся на земле!» — говорил Бернс, и Джесси делала все, чтобы скрасить жизнь Роберту и Джин.

А жизнь у них была трудная, бедная и, в сущности, довольно однообразная.

Бернс не знает, что о нем идет разговор в Лондоне и что, если бы он захотел, все могло бы круто измениться.

Об этом ему написал в конце апреля 1794 года молодой Патрик Миллер, член парламента, сын владельца Эллисленда — Патрика Миллера-старшего.

Окна на террасе парламента были открыты настежь. День для мая выдался удивительно теплый. Патрик Миллер сидел на подоконнике, как школьник во время перемены: он все еще никак не мог научиться вести себя, как подобает солидному члену парламента. Впрочем, в двадцать один год это не так легко.

Патрик читал книгу, полученную с оказией из дому. Книгу написал их бывший арендатор Роберт Бернс. Уже два года, как Бернсы съехали с фермы, и отец был этим не очень доволен, хотя и продал Эллисленд весьма выгодно. Вероятно, получив в подарок от своего неудачного арендатора два тома стихов — новое эдинбургское издание, Миллер-старший не стал их читать и с очередной почтой отослал сыну: тот любил литературу и в Лондоне встречался со всякими писателями и газетчиками.

Патрик хорошо знал Бернса, близко познакомился с ним во время выборов, когда Бернс своими стихами поддерживал его кандидатуру.

Патрику всегда нравился этот красивый темноглазый фермер с очень молодой и доброй улыбкой, неожиданно освещавшей его серьезное, озабоченное лицо, нравилось, что он такой сильный и ловкий: как-то Патрик видел, как он один нес на плечах тяжелый мешок, который с трудом поднимали двое рабочих.

Однажды Патрик слыхал, как Бернс читает стихи. Это было в доме у капитана Риддела, где недавно гостил известный антиквар Фрэнсис Гроуз. Риддел рассказывал о поездке Гроуза по Шотландии, об изумительных развалинах старых церквей, показывал зарисовки. Патрик Миллер-старший слушал только из вежливости: его ничуть не интересовала старина, он был весь поглощен своими изобретениями: недавно он пустил по специально выкопанному пруду первую лодку с паровым двигателем, который сам сконструировал, и теперь составлял докладную записку в парламент о переводе всего флота на такие двигатели.

Чинный, воспитанный Патрик-младший тоже еле сдерживал зевоту. Что ему до этих старых развалин, от которых и осталось-то всего четыре стены и колокольня?

Но тут капитан Риддел попросил Бернса прочесть поэму, которую он написал для Гроуза.

Бернс всегда читал охотно, а «Тэм О'Шентер» был его любимцем.

...Он читал так, что оба Миллера, забыв и паровые лодки и благовоспитанность, гоготали, как самые простые деревенские парни, утирая слезы батистовыми платками и хлопая себя по коленкам. Кто мог равнодушно слушать такое описание ведьм?

Будь эти пляшущие тетки

Румянощекие красотки

И будь у теток на плечах

Взамен фланелевых рубах

Сорочки ткани белоснежной,

Стан обвивающие нежно, —

Клянусь, отдать я был бы рад

За их улыбку или взгляд

Не только сердце или душу,

Но и штаны свои из плюша,

Свои последние штаны,

Уже не первой новизны...

И теперь Патрик Миллер снова перечитывает «Тэма О'Шентера» и снова хохочет как одержимый.

Редактор газеты «Морнинг кроникл» Джеймс Перри, изящный худощавый человек, которого уважают и побаиваются даже в парламенте, стоит неподалеку от окна и с удивлением смотрит, как молодой шотландец Миллер читает какую-то книжку и громко смеется. Мистер Перри заинтересован: за девять лет своего пребывания на посту редактора газеты он редко слышал, чтобы члены парламента столь бурно веселились над книгами. Он знаком с молодым Миллером: мать Перри — тоже шотландка, а все в Лондоне знают, как крепко шотландцы держатся друг за друга.

И Перри бесцеремонно присаживается рядом с Миллером и заглядывает в книгу.

— Да это великолепно! — говорит мистер Перри. Он читает, не отрываясь, — в этих стихах удивительно перемежаются грубоватый народный шотландский юмор и чистая лирика, достойная лучших английских образцов:

Но счастье точно маков цвет:

Сорвешь цветок — его уж нет.

Часы утех подобны рою

Снежинок легких над рекою:

Примчатся к нам на краткий срок

И прочь летят, как ветерок...

— Очень прошу вас зайти ко мне в редакцию, — говорит мистер Перри, прощаясь с Патриком Миллером. — Вы должны подробнее рассказать мне о Бернсе.

Джеймс Перри пробыл на посту редактора «Морнинг кроникл» сорок лет, и, когда он в 1823 году умер, известный английский журналист Вильям Хэзлитт — один из блестящей плеяды литераторов, выросшей в Англии в начале XIX века, — писал: «Перри поднял „Морнинг кроникл“ до нынешнего ее уровня и неукоснительно придерживался своей партии и своих принципов все сорок лет — большой срок для политической честности и непоколебимой стойкости». По словам Хэзлитта, Перри был от природы очень одарен, приобрел немало знаний, а главное, «отличался большим тактом, выдержкой и подлинной сердечностью и теплотой в отношениях с людьми».

Мистер Перри не привык долго раздумывать.

Несомненно, в шотландском городе Дамфризе живет выдающийся человек. С таким талантом грех сидеть в глуши и служить в акцизном управлении. Газета Перри считалась партийной газетой вигов, в противовес «Таймсу» — газете правящей партии тори. Для такой газеты участие талантливого поэта из народа было бы настоящим кладом.

И редактор Перри просит Патрика Миллера как депутата округа немедленно написать Бернсу и от имени редакции пригласить его на работу в Лондон. Бернс может сам выбрать отдел, для которого он будет писать, говорит Перри, в любом случае ему можно обеспечить четыре-пять гиней в неделю, а на эти деньги можно отлично прожить с семьей. Если же мистер Бернс не захочет писать обзоры или корреспонденции из зала парламента и вообще не захочет переезжать в Лондон, то он может, живя в Дамфризе, регулярно посылать свои стихи и статьи в газету. Если стихи будут такого качества, как те, что напечатаны, мистер Перри гарантирует ему возможность помещать их не только в «Морнинг кроникл», но и в других газетах.

Словом, пусть мистер Миллер немедленно напишет Бернсу и передаст настойчивое приглашение редактора «Морнинг кроникл» стать постоянным сотрудником крупной столичной газеты.

Письмо Миллера очень взволновало Бернса. В последние дни он был подавлен смертью капитана Риддела, с которым он так и не успел помириться, хотя знал, что капитан никогда о нем не сказал худого слова. Мария по-прежнему надменно отворачивалась при встречах, и Бернс не мог ей простить такое вероломство. Он написал о ней несколько злых и обидных эпиграмм и даже эпитафию на воображаемую ее могилу, где говорилось, что самые подходящие цветы для нее — колючая крапива.

По вечерам он почти не выходил из дому, и единственной радостью была работа над песнями, в которой ему очень помогала Джин. Он купил скрипку и наигрывал нужную мелодию, пока не запоминал каждую ноту. Потом подыскивал тему по настроению и подбирал слова. А когда песня была готова, Джин пела ее — и если какое-нибудь слово плохо ложилось на музыку, Роберт переделывал неудачную строку.

Казалось, что жизнь его вошла в какую-то спокойную колею и мир о нем позабыл.

И вдруг письмо, в котором его приглашает работать в газете «честнейший и благороднейший человек», как рекомендует Патрик Миллер мистера Перри.

Можно будет писать, встречаться с самыми выдающимися людьми столицы, с писателями и поэтами. Ведь в Дамфризе он совершенно лишен общества своих собратьев по перу. Можно будет бросить тягостную работу в акцизе, больше времени уделять чтению, бывать в театрах, слушать хороших музыкантов, читать все новые газеты и журналы. Тут он не имеет возможности даже выписывать газету — он читает ее на ходу, в таверне или когда пришлет кто-нибудь из друзей. Обычно ему посылал газеты капитан Риддел. Нет Риддела, умер Гроуз, серьезно болен Смелли. Старые друзья уходят. Может быть, в Лондоне он встретится с молодежью, увидит тех, кто станет надеждой нации...

Нет, все-таки это безумие: вступить на опасный путь политической журналистики, окончательно связать свою судьбу с судьбой партии вигов, отказаться от постоянной службы, а значит, и от пенсии, которую государство будет платить жене и детям в случае его смерти. О переезде в Лондон, конечно, нечего и думать: через три месяца Джин снова должна родить — куда же двигаться с малыми детьми? Лучше было бы просто посылать мистеру Перри свои произведения, но как решиться на это? Что скажет начальство, что скажет строгий мистер Корбет, узнав о сотрудничестве правительственного служащего в оппозиционной газете?

Бессонной ночью Бернс пишет письмо молодому Миллеру. Вся горечь, накопившаяся за последний год, — в этих строках:

«Дамфриз, 1 мая 1794 года.

Дорогой сэр!

Ваше предложение поистине великодушно, и я искренне благодарю вас за него. Но в моем теперешнем положении я не смею его принять. Вам хорошо известны мои политические убеждения, и будь я человеком одиноким, не связанным большой семьей, я предложил бы свои услуги с самым пылким энтузиазмом. Тогда я мог бы презреть — и презрел бы непременно! — все последствия, отсюда вытекающие. Но служба в акцизе кое-что да значит по крайней мере для такого человека, как я, обремененного ответственностью за благополучие, вернее — за самую жизнь шести беспомощных существ, — с этим шутить не приходится.

Пока что я с удовольствием посылаю редакции свою оду, только прошу поместить ее без упоминания обо мне, как будто она случайно попала им в руки. Более того, если мистер Перри, в чьей порядочности после вашей рекомендации я не сомневаюсь, укажет мне адрес и путь, по которому ему можно направлять почту так, чтобы об этом не проведали шпионы, безусловно следящие за его перепиской, я буду время от времени пересылать ему всякие пустяки, которые напишу... Мне давно хотелось испробовать свои силы в небольших прозаических опытах, и я предполагал обнародовать их через какую-нибудь газету. Если они будут того стоить, я с удовольствием предоставлю их мистеру Перри.

Кстати, нравится ли вам такая безделка?

Ярлычок на карету знатной дамы

Как твоя госпожа, ты трещишь, дребезжа,

Обгоняя возки, таратайки,

Но слетишь под откос, если оси колес

Ненадежны, как сердце хозяйки!

Если ваши друзья считают, что стоит это напечатать, — пожалуйста!»

Перри напечатал «Шотландскую оду», но эпиграмм публиковать не стал — мало ли кто мог принять на свой счет, например, такие дерзкие строки:

Надпись на могиле честолюбца

Покойник был дурак и так любил чины,

Что требует в аду корону сатаны.

— Нет, — молвил сатана. — Ты зол, и даже слишком,

Но надо обладать каким-нибудь умишком!

6

Очень грустно читать письма Бернса этого периода — начала 1795 года. Видно, как человек разрывается между будничными делами, служебными поездками — он заменял главного инспектора, и ему приходилось ездить в дальние деревни — и творческой работой. Давно рассеялась легенда о том, что в последние годы жизни Бернс мало писал и вел разгульную жизнь. Когда были восстановлены даты написания многих его песен и стихов, сразу стало ясно, что никогда, даже в самое лучшее время, поэтический гений Бернса не проявлялся с такой силой и никогда обстоятельства так этому не препятствовали.

«Как быстро проходит жизнь! — пишет он миссис Дэнлоп (в том самом письме, где он удивлялся „нытью“ Мура по поводу казни короля Людовика). — Кажется, совсем недавно я был мальчиком, только вчера стал юношей, и вот уже я чувствую, как от старости костенеют суставы и коченеет тело...»

Все чаще говорит он в письмах о том, что счастье человека — в руках самого человека, и сетует на свою беспомощность:

«Боже правый! Почему наши стремления так расходятся с нашими возможностями? Почему самое великодушное желание — сделать других счастливыми — бессильно и бесплодно, как порыв ветра в безлюдной, бескрайной пустыне? Как много мне встречалось на жизненном пути людей, которым я с такой радостью сказал бы: „Ступай! Будь счастлив! Знаю, что сердце твое ранено презрением гордецов, которых случай поставил над тобой или, что еще хуже, в чьих руках, быть может, все благополучие твоей жизни. Не беда! Взойди на скалу Независимости и со справедливым презрением взирай на их мелкие душонки. Пусть недостойные трепещут от твоего негодования, а глупцы падут ниц пред твоей насмешкой. А ты раздавай радость достойным, и я верю, что ты и сам станешь счастлив этим!“

Почему я должен пробудиться от этой блаженной мечты и понять, что все это лишь сон? Почему я, в пылу великодушного восторга, чувствую, что я нищ и бессилен, что не могу отереть хоть одну слезу с глаз Горя, хоть раз утешить любимого друга?

Толкуют о реформах! Бог мой! Какие реформы я произвел бы среди сынов и даже среди дочерей человеческих! Мигом слетели бы с высоких постов все болваны, которых вознесла легкомысленная фортуна... Вот только с подлецами я не знал бы, что делать, а их очень много! Впрочем, будь мир устроен по-моему, в нем не было бы ни одного подлеца!»

Но пока что подлецы в силе. Они ссылают ни в чем не повинных людей на каторгу, они рубят головы, вешают, они заливают кровью поля Франции и прибрежный песок солнечной Италии.

Как же сказать, что ты против них, как пожелать здоровья и сил борцам за свободу, как на весь мир крикнуть, что человек имеет право говорить все, что он думает, — если только слова его правдивы, если он стоит за добро, за свет, за будущее свободного человечества?

Поднять тост так, чтобы поняли только друзья, написать песню, которую будут петь все, кто любит свободу:

За тех, кто далеко, мы пьем,

За тех, кого нет за столом.

А кто не желает свободе добра,

Того не помянем добром...

Свободе — привет и почет!

Пускай бережет ее Разум.

А все тирании пусть дьявол возьмет

Со всеми тиранами разом!

За тех, кто далеко, мы пьем,

За тех, кого нет за столом.

За славного Тэмми, любимого всеми,

Что нынче живет под замком.

Да здравствует право читать,

Да здравствует право писать.

Правдивой страницы

Лишь тот и боится,

Кто вынужден правду скрывать...

7

Синий мундир с красными отворотами, белый кашемировый жилет, белые лосины, гетры... Круглый кивер, с левой стороны отворот, на нем золоченая кокарда с черным пером. На мундире — золотые пуговицы с буквами: К. В. Д. — Королевские Волонтеры Дамфриза.

Роберт Бернс великолепен в новой форме, хотя ее пришлось заказать в долг: никогда еще семье не приходилось так туго. Бернс исполнял обязанности старшего инспектора, ему приходилось много ездить, а где поездки, там лишние расходы. Но форму заказать надо было непременно: Бернс сам принимал участие в организации отряда волонтеров, сам предложил дважды в неделю проводить военные занятия по два часа.

Неужто он собирался воевать, он, кто еще в молодости писал «о прикрытом лаврами разбое», он, ненавистник войны, «демона разрушения»?

Нет, он не хочет воевать, он хочет только защищать свою страну: ходят упорные слухи, что французы готовят флот к высадке на Британские острова.

Бернс недаром читал Тома Пэйна. Не только слова о правах человека запали ему в душу и воплотились в гениальных строках «Честной бедности». Он мог бы сейчас повторить и слова Пэйна о войне:

«Твердо верю, что никакие сокровища мира не могут заставить меня поддерживать захватническую войну, ибо я считаю ее разбоем. Но если грабитель врывается в мой дом, жжет и разрушает его...»

И хотя «грабитель» еще не ворвался в дом, Бернс готов взять в руки ружье и дважды в неделю шагать по площади Дамфриза.

Февраль, холод, мокрый снег... После учения все волонтеры греются в таверне Хислопов: сам мистер Хислоп тоже затянул толстый живот ремнем и командует взводом. За столом Сайм, Бернс и доктор Максвелл всегда сидят рядом. На них косятся несколько человек, принадлежащих к «Клубу верноподданных»: трех друзей считают «вольнодумцами», «якобинцами» — словом, за ними все время кто-то подсматривает, вечно кто-то подслушивает их разговоры.

Саймс очень боится за Бернса: стоит ему выпить — и он дает волю языку. Вчера он вдруг вскочил и поднял тост: «Пусть мы никогда не увидим французов, и пускай они нас тоже никогда не увидят!» Один из офицеров — в таверне их много, этих красномундирных щенков, — вскочил и,наверно, разбил бы голову неугомонному Робину, как зовет его Сайм. Сайм пишет Каннингему, что он просто не знает, что ему делать с Бернсом: кто-то из «верноподданных» написал эпиграмму на трех друзей, и Бернс тут же сочинил ответ. К счастью, Сайм увел его, прежде чем он прочел свой экспромт:

Вы, верные трону, безропотный скот,

Пируйте, орите всю ночь напролет.

Позор ваш — надежный от зависти щит.

Но что от презрения вас защитит?

«Только, пожалуйста, никому не показывай эти письма, не то кто-нибудь из „верноподданных“ перережет Робину глотку», — пишет Сайм.

Одно было хорошо — на участие Бернса в отряде волонтеров очень благосклонно смотрело его начальство в Эдинбурге, да и местная знать простила ему все грехи.

Он помирился с Марией Риддел — она первая прислала ему книги. Он ответил сухой, официальной запиской. Она пригласила его в театр, снова прислала много интереснейших книг — и Бернс не выдержал: он простил Марии ее капризы, он пожалел, что написал о ней злые эпиграммы, — к счастью, она так и не узнала об этом. Снова целые вечера он мог откровенно и задушевно говорить обо всем с умной милой женщиной.

И они оба искренне горевали, узнав о смерти Вильяма Смелли — их общего друга.

Да, друзья уходили... Осенним днем в заброшенной гостинице далекого поселка в горах, куда он попал по службе, Роберт перечитывает последнее письмо Кларинды. Она жива, она вернулась с Ямайки, сбежав от пьяного, распутного мужа, она снова в Эдинбурге, но теперь уже не в маленькой квартире в Гончарном переулке: она получает большое пособие, живет безбедно, у нее собирается изысканное общество.

И, сидя в дымной, прокуренной комнате, под барабанный стук дождя Бернс пишет «владычице своей души» в ответ на ее упреки:

«Прежде чем упрекать меня за молчание, объясните мне, пожалуйста, как я должен вам писать? „По-дружески“, — пишете вы. Много раз брался я за перо, чтобы набросать вам дружеское послание, но у меня ничего не выходит: это все равно, как если бы Юпитер взялся за рогатку, после того как он громыхал громами... Память о прошлом губит меня. Ах, милая моя Кларинда! Кларинда?.. Какие нежные воспоминания обуревают мою душу при звуке этого имени! Но я не смею говорить на эту тему — вы запретили мне...»

Кларинда писала, что Эйнсли ухаживал за ней во время ее болезни:

«Счастлив узнать, что ваше драгоценное здоровье вернулось. Скажите Эйнсли, что я ему завидую, — пишет Бернс, — у него есть возможность служить вам. Недавно я получил от него письмо, но оно было так холодно, так отчужденно, так похоже на записку к одному из его клиентов, что я едва мог спокойно прочесть эти строки, и ему еще не ответил. Он славный, честный малый и может написать дружеское письмо, которое сделало бы честь и уму его и сердцу, — свидетельством тому пачка его писем, которые я храню... И хотя ныне Слава уже не трубит в свой рог при моем приближении, как бывало, но я по-прежнему горд, и, когда меня положат в могилу, я хочу вытянуться во весь рост, чтобы занять по праву каждый дюйм земли, принадлежащей мне...»

Давно ли цвел зеленый дол,

Лес шелестел листвой,

И каждый лист был свеж и чист

От влаги дождевой?

Где этот летний рай?

Лесная глушь мертва...

Но снова май придет в наш край —

И зашумит листва.

Но ни весной, ни в летний зной

С себя я не стряхну

Тяжелый след прошедших лет,

Печаль и седину.

Под старость краток день,

А ночь без сна длинна.

И дважды в год к нам не придет

Счастливая весна.

Осень 1795 года и вся зима 1796 года были для Бернса очень тяжелыми. В сентябре умерла его младшая девочка, умерла далеко от дома, в Моссгиле, куда ее отправили в надежде, что она окрепнет на ферме. Ни Джин, ни Роберт не смогли отдать ей последний долг: Джин нельзя было бросить детей, а Роберт простудился в промозглый осенний вечер, и, как он ни перемогал болезнь, его в декабре свалил тяжелый сердечный приступ.

Много дней он лежал без сознания, в бреду, и у его постели по очереди с Джин ночи напролет просиживала маленькая Джесси Льюарс, которая по-прежнему была неутомимой помощницей Джин.

Январь. Тяжкая зима. Видно по письмам, какая тоска гнетет Бернса.

Самое грустное письмо он пишет 31 января миссис Дэнлоп: вот уже больше года, как она не желает отвечать ему. Он не догадывается, что ее рассердило откровенное письмо про казнь «болвана-клятвопреступника и бессовестной проститутки», как назвал Бернс королевскую чету Франции.

«Какой грех совершил я по неведению против столь глубоко уважаемого друга? — спрашивает он. — Увы! Горько мне в такое время лишаться последних радостей жизни. Эта осень отняла мою дочурку, мою любимицу... Едва оправившись от горя, ястал жертвой жесточайшей ревматической простуды, и долго чаша весов колебалась между жизнью исмертью... Много недель я пролежал в постели, но теперь, кажется, возвращаюсь к жизни, начал передвигаться по комнате и даже один раз постоял на улице перед домом...»

«Не знаю, как идут дела у вас в Эйршире, — пишет Бернс дальше, — но здесь у нас форменный голод — и это при полном изобилии! Много дней моя семья и сотни других семей сидели без крупинки муки — ее нельзя купить ни за какие деньги. Как долго «свинская толпа» будет молчать и терпеть, я не знаю, но угроза нависает с каждым днем...»

«Свинская толпа», как нагло назвал простой народ реакционный писатель и политический деятель Эдмунд Берк, терпела еще два месяца: письмо написано в конце января, а 12 марта в Дамфризе началсяголодный бунт.

Была суббота, лил холодный дождь. Увязая по ступицы в грязи, в город въезжали телеги фермеров, груженные мукой. Они везли ее в порт — там за муку дорого платили предприимчивые владельцы кораблей, отправлявшие ее в большие города: во всей стране ощущалась нехватка после неурожайного года, и, как всегда, на человеческом горе наживались спекулянты.

Неизвестно, кто первый из толпы, молча стоявшей в придорожной слякоти, вышел вперед и остановил телегу с мукой. Неизвестно, кто снял первый мешок, кто объявил, что муку сейчас будут продавать всем по неслыханно дешевой цене: два шиллинга четыре пенса за стоун (около шести килограммов). Но в этот субботний вечер в домах пахло свежим хлебом, и дети легли спать в блаженной сытости.

Наутро в воскресенье организованные группы людей отправились из Дамфриза на ближайшие фермы, реквизировали муку и, вернувшись в город, раздали самым нуждающимся из горожан.

Может быть, среди организаторов бунта был и сапожник Джордж Хоу, сосед Бернса, который прятал книгу Пэйна и распространял экземпляры этой книги и стихи своего соседа. Биографы Бернса, столь подробно исследовавшие все увлечения поэта, ничего нам не рассказали о людях, рисковавших жизнью, чтобы накормить дамфризских детей.

Городские власти вызвали отряд энгасширских стрелков и расставили посты на всех дорогах, ведущих из города, чтобы не пропускать добровольные отряды горожан, выходивших добывать муку для своих и чужих семей.

На площадях Дамфриза тоже стояли конные войска.

Бунт был подавлен в самом начале.

Иногда ранняя весна начинается дружно и радостно. Еще лежит снег, а небо ввечеру долго остается светлым, закаты розовеют все нежней, вечерняя звезда медленно плывет в легком воздухе. Деревья набираются жизни под весенним солнцем, зеленее становятся серые стволы осин и тополей, мягко наливаются и краснеют голые ветки шиповника, а березы стоят такие белые, такие чистые, словно чья-то широкая ладонь стерла с их коры прозрачную зимнюю шелуху.