Жизнь замечательных людей (№255) - Роберт Бернс

Добрые знакомые — Вилли Мьюр и его жена — приютили Джин у себя на мельнице и написали об этом Роберту.

Только что в письме к старому другу Ричарду Брауну Роберт признавался, что «готов повеситься ради молодой эдинбургской вдовушки, чей ум и красота оказались опасней и смертельней убийственных стилетов сицилианского бандита или отравленных стрел африканских дикарей». Только что он клялся Кларинде, что будет любить ее вечно, что счастлив их встречей...

Но вчера он вернулся от Кларинды с головной болью, измученный ее страхами и сомнениями, и нашел письмо из дому. И все эти шесть недель, когда он сидел, прикованный к креслу, страдал физически от боли в распухшей ноге и душевно — от путаницы чувств и неопределенности отношений с Клариндой, — эти «ужасные шесть недель», как он написал миссис Дэнлоп, показались ему нелепым сном перед настоящей бедой. Джин страдает из-за него, ее приютили чужие люди, она снова носит его ребенка, а он тут никак не может распутаться с неутоленной любовью к милой, беспомощной, запуганной ханжами женщине, никак не может наладить свои дела с Кричем, решить, наконец, свою судьбу и судьбу тех, за кого он отвечает.

И Сильвандер откладывает пастушью цевницу и, очинив перо, садится за письма.

Он пишет резкое и решительное письмо Кричу, требуя от него немедленной уплаты за книгу и за авторское право.

Проглотив самолюбие, он просит аудиенции у знатной дамы, имеющей связи в акцизном управлении. Вернувшись с этого визита, он возмущенно пишет Кларинде: «Я готов отказаться от мысли поступить в акциз. Только что был у одной высокопоставленной особы. Почему великие мира сего не только оглушают нас грохотом своих экипажей и ослепляют пренебрежительной пышностью, но еще непременно хотят донимать нас своими наставлениями и поучениями? Меня допрашивали о моих делах, как мальчишку, меня бранили и отчитывали за мою надпись на окне в замке Стерлинг...»

Но здравый смысл берет верх: надо все же пытаться и дальше что-то сделать для будущего. Лорд Гленкерн знает о нем больше всех, лорд Гленкерн — прекрасный, добрый, внимательный человек, ему Бернс обязан многим. Надо написать ему, пока он не уехал в кругосветное путешествие.

«Милорд!

Знаю, что ваша светлость неодобрительно отнесется к просьбе, с которой я к вам хочу обратиться, но я самым серьезным образом взвесил все: мое положение, мои надежды, проверил мои мысли и решил выполнить свой план, если только мне это удастся. Я хочу поступить в акциз. Мне сказали, что ваше ходатайство легко доставит мне разрешение инспекции. Покровительство вашей светлости и ваша доброта, которые уже спасли меня от безвестности, изгнания и всяких напастей, дают мне смелость просить о вашем ходатайстве. Вы дали мне возможность спасти от разорения мой родной дом — приют престарелой матери, двух братьев и сестер. Условия аренды для моего брата чрезвычайно тяжелы, но я надеюсь, что он, должно быть, выдержит оставшиеся семь лет. После тех сумм, какие я ему отдал и еще отдам в виде небольшого вложения в ферму и пособия для семьи, у меня останется примерно около двухсот фунтов. Вместо того чтобы обречь себя на нищенство, взяв небольшую, но дорогостоящую ферму, я положу мой скромный капитал как неприкосновенный вклад в банк. Предвидение бед или беспомощной старости часто терзали мне душу страхом, а кроме того, есть существа, которые имеют право называть меня отцом. Я пойду на любые уступки, не роняющие чести, дабы оставить им по себе лучшую память, чем клеймо незаконного рождения.

Таковы, милорд, мои взгляды. Я пришел к этому решению после самого глубокого раздумья и теперь, утвердясь в нем, приложу все старания, чтобы это решение выполнить. Покровительство вашей светлости — одна из сильнейших моих надежд, да я ни к кому еще не обращался. Не знаю, как и обратиться к кому-либо другому. Я не приучен пресмыкаться у ног знати с назойливыми приставаниями и дрожу при мысли о равнодушных обещаниях не менее, чем в ожидании холодного отказа. Но для вашей светлости я имею не только честь и счастие, но и удовольствие быть неоплатным должником, вечно вам обязанным, вашим покорным слугой, Робертом Бернсом.

P. S. Прилагаю при сем «Святошу Вилли» и буду иметь честь явиться к вам в начале следующей недели, так как к тому времени рассчитываю закончить все дела с мистером Кричем».

Доктор Александр Вуд пришел навестить Бернса, когда тот дописывал это письмо. Длинный Сэнди очень привязался к своему пациенту и, заходя к нему, всегда прихватывал бутылку хорошего вина «для подкрепления сил бедного инвалида». Обычно он, сам того не замечая, выпивал три четверти этого лекарства, так как Бернс и теперь пил мало, хмелея от одного стакана.

Но на этот раз Роберт совсем отказался от вина и на расспросы доктора Вуда откровенно рассказал ему о Джин, о пиявке Криче, о письме к лорду Гленкерну. Только о Кларинде он не сказал ни слова. Он не знал, что Вуд на днях чуть не избил некоего франта, осмелившегося дурно говорить об отношениях Бернса к миссис Мак-Лиоз.

Вуд не любил пустых обещаний и ничем не обнадежил Бернса Но в тот же вечер он заехал к одному из влиятельнейших инспекторов главного акцизного управления, Роберту Грэйму, и попросил его помочь Бернсу.

Мистер Грэйм помнил Бернса: он познакомился с ним на том злосчастном обеде в замке герцога Атоль, когда Николь увез Бернса. Грэйм сожалел, что не узнал Бернса ближе: на полке его библиотеки стояли оба издания стихов, и он давно оценил их автора.

Через несколько дней Бернс получил официальное разрешение пройти курс инструктажа по акцизному делу и обещание дать ему должность по месту жительства, когда представится возможность.

Знал ли Бернс, прощаясь с Эдинбургом и с Клариндой, что их любви пришел конец? Вероятно, знал, вернее — чувствовал в глубине души, не сознаваясь себе в том.

Он обещал ей писать ежедневно и каждый вечер, выйдя из дому, смотреть на те же звезды.

Он спрашивал, будет ли для нее радостью получать письма, знать, что о ней думают, что ее боготворят.

Бедная Кларинда! Ей приходилось соглашаться, что такие «возвышенные» отношения — именно то, чего она хотела.

Она отдала ему подарок для маленького Бобби — вышитые ее руками рубашонки. Она целовала его на прощание, с отчаянием чувствуя, что хуже цепей и железных ошейников ее связывает пресловутая «супружеская верность».

А может быть, и она, несмотря на всю влюбленность, понимала, как понимал Роберт, что их пути расходятся...

18 февраля 1788 года Бернс уехал из Эдинбурга с официальной бумагой из акцизного управления, с приглашением мистера Миллера еще раз посмотреть его ферму, с медальоном, в который был вделан портрет Кларинды и локон ее волос, и с горькой тревогой за Джин, брошенную на произвол судьбы.

Часть четвертая

Поэт и мир

1

XVIII век шел к концу. Остался год до того июльского дня 1789 года, когда первым громовым раскатом прокатилось по всему миру падение Бастилии. С этого года началось последнее десятилетие славного века — века познания великих истин в науке, века потрясений и переворотов, открывших путь новой эре в жизни человечества, рождению нового класса — рабочего класса. Он еще «был ничем», и ему предстояла долгая и упорная борьба, чтобы «стать всем».

В XVIII веке человечество старалось окончательно отвергнуть миф о божественном происхождении власти королей и ограничить их власть.

Впервые в истории христианства в этом веке люди пытались не просто заменить одну церковь другой, одного бога — другим, но и совсем уничтожить власть религии, заменив ее торжеством Разума, провозгласив новое учение о Свободе, Равенстве и Братстве.

И в каждой стране, под каждым небом подымал голос человек, наделенный высоким даром — говорить словами, отобранными, очищенными, отлитыми в прекрасную форму стиха, романа, трактата, проповеди или песни.

Нескладный костлявый англичанин, насупив брови, сидит в палатке среди нищей, разбросанной армии американских повстанцев и, положив бумагу на полковой барабан, пишет огненные памфлеты, которые всколыхнут и армию и ее нерешительных руководителей — зажиточных американских колонистов. Мы еще встретимся с ним — с Томом Пэйном, когда его книга «Права человека» будет тайком передаваться из рук в руки в его родной Англии и попадет в шотландский город Дамфриз.

Помощник управляющего петербургской таможней, человек «скромный и честный», в эти же годы пишет в первых строках великой книги: «Я взглянул окрест меня, и душа моя страданиями человечества уязвлена стала!» Из маленькой квартирки на берегу Невы он, Александр Радищев, видит не только страдания родного русского народа, но и борьбу рыбаков Мэйна, землепашцев Пенсильвании, садоводов Вермонта, слышит голос их командира — Джорджа Вашингтона. И русский поэт приветствует американского «солдата свободы»:

О воин непоколебимый!

Ты есть и был непобедимый.

Твой вождь — свобода, Вашингтон!..

В тот год, о котором здесь рассказывается, Радищев еще дописывает книгу. Через два года его отправляют за нее в ссылку, дарованную ему «милостью» Екатерины вместо смертной казни.

Но тухнет один факел — другой вспыхивает еще ярче, замолкает голос — и другой, за тридевять земель, подхватывает песню.

Сожжена книга Радищева, а полковой лекарь герцога Вюртембергского Фридрих Шиллер заставляет толпу зрителей исступленными криками приветствовать крамольные речи Карла Моора — героя «Разбойников», молодого бунтаря против тирании и неравенства. Шиллеру тоже грозит тюрьма, он бежит из родного города, но не замолкает: устами маркиза Позы, Вильгельма Телля он обличает тиранов и славит свободу.

...В чужом доме, больной, почти нищий, умер великий учитель Руссо. Но его книги с благоговением читает и перечитывает молодой студент — Максимилиан Робеспьер, фанатик и ученый, мечтатель и революционер — Неподкупный. Пройдет четыре года — и он сложит голову на гильотине за свою мечту создать государство Света и Разума. Он не щадил ни себя, ни других, веря в великое дело освобождения.

Погибали и будут погибать борцы за свободу и певцы свободы. Но Великая Эстафета Вольности — слово поэта — передается из рук в руки по всему земному шару.

В эти весенние дни 1788 года на берегу широкой светлой реки Нит, поросшей дубняком, орешником и совсем молодыми березками, лучшему поэту Великобритании пришлось таскать на собственной спине мешки с известкой и кирпичи.

Роберт Бернс строит свой первый дом — строит на чужой земле.

Аренду он оплатил гинеями, полученными за бесценные, бессмертные стихи. Он живет во временной пристройке к хлеву, где дым ест глаза и ветер дует из всех щелей.

Так «Бард Каледонии» вернулся «к старому своему знакомцу — к плугу».

Два месяца назад, покидая Эдинбург, Роберт совсем не представлял себе, что его ждет. К Мохлину он подъезжал в отличном настроении: его так хорошо везде встречали, так ему радовались. В Глазго его ждали младший брат Вильям и старый друг Ричард Браун. Роберт обрадовался ему до слез, заказал самый дорогой ужин, самое старое вино, читал своему «крестному отцу» лучшие свои стихи. Ричард Браун очень изменился. Теперь это был уже не бесшабашный синеглазый шалопай, а почтенный капитан большого корабля, с круглой шкиперской бородкой и солидным басом. Он говорил о рейсах, о фрахтах, о прибылях и даже несколько поморщился, когда Роберт напомнил ему о ветреных эрвинских днях.

Из Глазго Роберт написал Кларинде, но и это письмо и все остальные, написанные с дороги, больше похожи на шутливые рассказы веселого путешественника, чем на письма влюбленного.

Три сказочных дня Роберт провел в замке Дэнлоп. Обе незамужние дочки миссис Дэнлоп, Рэйчел и Кийс, соперничали с матерью, стараясь оказать как можно больше внимания поэту. Мисс Рэйчел, художница, писала «портрет» его музы — Койлы: так назвал он ее в честь своего родного округа. Мисс Кийс и ее кузина нежными голосками пели песни поэта, и Бернс чувствовал, что тут его любят и ценят.

В таком приподнятом настроении он заехал на мельницу Мьюра, приютившего Джин, а брата Вильяма послал вперед предупредить родных в Моссгиле. Он расцеловал добрую миссис Мьюр, крепко пожал руку ее мужу, поблагодарил их за помощь Джин и вошел в комнату, где на кровати неподвижно лежала та, к которой он приехал.

Он остановился как оглушенный. Что сталось с этим веселым, ласковым, всегда спокойным созданием? Перед ним была исхудалая, подурневшая до неузнаваемости, робкая и растерянная женщина. Тяжелая беременность и жестокость родителей, очевидно, совсем доконали ее. Она смотрела на Роберта чужими, боязливыми глазами. Разве она ему не рада? Она ничего не ответила, отвернулась, потом взглянула на него с укоризной и с каким-то рабским страхом. Значит, она ему не верит? Значит, она не любит его, не понимает, что он приехал из-за нее, чтобы стать ей опорой, защитой? Значит, опять она его хочет предать, унизить, оскорбить! Он что-то пробормотал и вышел из комнаты.

Он идет в Моссгил медленным, тяжелым шагом. Ему никого не хочется видеть, кроме детей. Он везет им много подарков, платьица для Бесс, рубашки для Бобби, вышитые руками Кларинды. Вот кто сейчас понял бы его, вот кто пожалел бы, приласкал. Кларинда! Вечно ее образ будет жить в его груди...

Первое, что он видит на большом столе в жилой комнате Моссгила, — это письмо от Кларинды.

И пока мать и сестры собирают на стол, послав маленькую Белл в поле за Гильбертом, Роберт читает письмо Кларинды, полное самых благородных, самых деликатных, самых нежных чувств.

Надо сейчас же ей ответить, через полчаса почтарь уезжает из Мохлина.

«Моссгил. 23 февраля 1788 года.

Только что, дражайшая моя сударыня, я передал ваш милый подарок моему чудесному маленькому Бобби — он отличный мальчишка! Ваше письмо меня ждало. Разговор ваш с мистером Кемпом разбередил старую рану, никак не заживающую в моей груди: не от мысли, что его дружба имеет для вас столь большое значение, но оттого, что вы ее слишком переоцениваете. Теперь сообщу вам небольшую новость, которая вас порадует. Сегодня утром, сейчас же по приезде домой, я навестил ту женщину. Я не выношу ее. Мне с ней тяжело, и хотя сердце укоряло меня за такое богохульство, я пытался сравнить ее с моей Клариндой. Но это все равно, что сравнивать угасающий свет грошовой свечи с безоблачной славой полуденного солнца...»

Его понесло, закрутило... Все оскорбленное самолюбие, все унижения, пережитые из-за Джин, снова терзали его. Он, которого так принимают, так ценят лучшие люди страны, он, которого любит самая прелестная женщина Эдинбурга, он снова должен мучиться из-за этой девчонки.

Он запечатывает письмо своей новой печатью и отдает мальчику-подпаску, чтобы тот рысью мчался в Мохлин и не прозевал почтаря.

Завтра он должен снова ехать в Дамфриз — он обещал еще раз посмотреть ферму мистера Миллера. Он делает это только из уважения к Миллеру — не нужна ему эта ферма, его удел акцизная служба, по крайней мере тогда он будет свободен, сможет уехать из Мохлина.

Уехать от Джин — теперь уже навсегда...

И вдруг со страшной силой его снова толкнуло в сердце то необъяснимое чувство, которое и прежде охватывало его при мысли о Джин: немыслимая тоска, неодолимая тяга, отчаяние, страх и блаженная дрожь, та слабость, когда кажется, что не сдвинешься с места, та сила, которая может перевернуть горы...

Он вскочил, наспех простился со своими и побежал на мельницу.

И, сидя на сухой соломе в сарае Мьюров, куда он вызвал Джин, он целовал ее бледный распухший рот, дрожащие руки, отекшие колени, пока она не засмеялась прежним, счастливым смехом в невыразимой радости и облегчении.

В тот же вечер Роберт снял комнату в двухэтажном домике за церковью, купил самую лучшую, самую дорогую кровать — красное дерево с бронзовыми украшениями, пошел к миссис Армор и сухо сказал ей, что теперь все решено и никого он спрашивать не будет: Джин его жена, он завтра едет брать в аренду ферму и настаивает, чтобы миссис Армор ухаживала за Джин, пока она не родит. Он уже договорился с доктором Макензи, что тот будет ежедневно навещать Джин.

В этот вечер Кларинда смотрела на звезды одна...

2

От Эллисленда до Моссгила — сорок шесть миль. Если выехать на рассвете, с остановкой в Кирконнеле или Санкуэре, где можно накормить эту обжору Дженни Гедс, то она к вечеру бодрой рысцой прибежит к воротам Моссгила. Дэвок, парнишка, который помогает Гильберту по хозяйству, возьмет кобылку под уздцы, а Джин высоко поднимет на руки Бобби навстречу отцу.

Джин живет на ферме у Бернсов с апреля. В марте она снова родила близнецов — и обе девочки умерли, не прожив и месяца.

Мать Роберта рада, что он, наконец, «покрыл грех». Но к Джин она относится с некоторым холодком — не может забыть, как мучился из-за нее Роберт.

А сестры Роберта любят Джин. Они учат ее, городскую девушку, всему, что надо знать жене фермера, и Джин теперь отлично доит коров, сбивает масло, варит сыр. Роберт особенно настаивал, чтобы она как следует научилась этому искусству — он хочет устроить на Эллисленде образцовую молочную ферму.

Нечего таить — земля на Эллисленде оказалась прескверной.

В марте Роберт попросил старого товарища отца — Джона Теннанта поехать с ним и решить, брать ли ему Эллисленд. Теннант похвалил землю, сказал, что аренда не слишком высока и что, если землю хорошо удобрить, можно будет снять с нее неплохой урожай. Конечно, дом и службы надо отстроить заново, но мистер Миллер обещал дать на это триста фунтов. Деньги небольшие, основную работу придется делать самому Бернсу.

Эйрширец Теннант судил по своей, эйрширской земле. Он не знал, какая запущенная, истощенная, болотистая и каменистая почва лежит под тонким слоем чернозема на эллислендских полях. Он не знал ни климатических условий Дамфризшира — дождливого лета, сырой осени, малоснежной зимы, — ни цен на удобрения и семена.

А Бернс после первого же ливня, размывшего почву, в отчаянии писал: «Прошел дождь — и участок, где я засеял лен, похож на булыжную мостовую...»

Да, из трех ферм, которые мистер Миллер предложил ему на выбор, Бернс взял самую красивую — и самую невыгодную.

Но так хорош был лесистый берег широкой быстрой реки Нит, так мягко круглились вдали холмы, поросшие лиловатым вереском, так звонко пели птицы... Что ж, если нельзя будет вести настоящее земледельческое хозяйство, то уж пастбища тут, во всяком случае, отличные. Джин пока что будет жить в Моссгиле, мать и сестры сделают ее отличной хозяйкой, в Ните много рыбы, в шести милях — город Дамфриз, где есть театр, лавки, библиотека, — нет, Роберт положительно верил, что все будет хорошо.

А главное — у него, наконец, будет свой дом, свой очаг, своя настоящая семья. «Счастливый дом для жены и ребят — вот высшая радость! — пишет он слепому доктору Блэклоку. — А кто делает все, что может, тот когда-нибудь сделает еще больше...»

Перед тем как окончательно переехать в Эллисленд, Бернс прошел курс инструкций у акцизного инспектора Джона Финдлея.

Финдлей был человек молодой, весьма добросовестный, но и весьма немногословный. Он вкратце объяснил Роберту правила проверки патентов, сбора налогов и пошлины, обследования ферм — не варят ли там пива на продажу, но вообще предпочитал давать ему для изучения длиннейшие инструкции.

Бернс хорошо относился к Финдлею, и, когда Джонсон с Кларком прислали ему новую мелодию с просьбой написать слова — готовился уже третий том джонсоновского «Музыкального музея», — он написал песню про своего неразговорчивого наставника, который в это время настойчиво и молчаливо добивался милостей одной из мохлинских красавиц.

— Кто там стучится в поздний час?

«Конечно, я — Финдлей!»

— Ступай домой. Все спят у нас!

«Не все!» — сказал Финдлей.

— Как ты прийти ко мне посмел?

«Посмел!» — сказал Финдлей.

— Небось наделаешь ты дел.

«Могу!» — сказал Финдлей.

— Тебе калитку отвори...

«А ну!» — сказал Финдлей.

— Ты спать не дашь мне до зари!

«Не дам!» — сказал Финдлей.

— Попробуй в дом тебя впустить..

«Впусти!» — сказал Финдлей.

— Всю ночь ты можешь прогостить.

«Всю ночь!» — сказал Финдлей.

— С тобою ночь одну побудь...

«Побудь!» — сказал Финдлей.

— Ко мне опять найдешь ты путь.

«Найду!» — сказал Финдлей.

— О том, что буду я с тобой...

«Со мной!» — сказал Финдлей.

— Молчи до крышки гробовой!

«Идет!» — сказал Финдлей.

После скучных од на смерть президентов и лордов Бернс снова вернулся к песням. Опять Джин пела ему по вечерам, и, посылая одну из лучших своих песен Джонсону для «Музея», он добавил: «Это я написал для миссис Бернс в наш медовый месяц».

...Он сочинял эту песню, подымаясь по долине Нита с юга на запад, через холмистые, серо-зеленые пастбища, через рощи и перелески, где этим ранним июнем все так дружно цвело и пело. Теплый ветер с залива Сольвэй дул в спину, а когда ездок подымался на невысокую гряду холмов, ему навстречу, с залива Клайд, уже несся западный ветер — милый эйрширский ветер, который пролетел через моря и горы, забежал в Моссгил и теперь пахнет домом, дымом, скошенной травой и волосами Джин.

Из всех ветров, какие есть,

Мне западный милей.

Он о тебе приносит весть,

О девушке моей.

Леса шумят, ручьи журчат

В тиши твоих долин.

И, как ручьи, мечты мои

К тебе стремятся, Джин.

Тебя напоминает мне

В полях цветок любой.

И лес в вечерней тишине

Заворожен тобой.

Бубенчик ландыша в росе,

Да и не он один,

А все цветы и птицы все

Поют о милой Джин...

Джин ждет Роберта в назначенный день. Она вымыла и выскребла все полы — дома ей мыть пол никогда не приходилось, но теперь ей все хотелось делать самой, и делать хорошо: хорошо хозяйничать, хорошо петь, хорошо растить детей. Она стала еще красивей, чем прежде, и снова пела, как птица в лесу.

Весь последний год для нее был наполнен ожиданием, покорностью, страхом. Теперь жизнь начинается снова. Теперь нужно только одно — быть такой, какой ее хочет видеть Роберт, слушаться его во всем. Нет в мире никого лучше Роберта, умнее, красивее, добрее Роберта. Нет в мире стихов и песен лучше тех, что пишет Роберт. Конечно, Джин не так образованна, как следовало бы жене такого замечательного человека, она мало читала, она мало видела, но все стихи и все песни Роберта она знает наизусть от слова до слова.

«У моей жены удивительно мягкий, спокойный и добрый характер, горячее сердце, со всей силой и преданностью готовое любить, отличное здоровье и веселый, легкий нрав, весьма выгодно оттененный более чем привлекательной внешностью...» — пишет Роберт миссис Дэнлоп. Он пишет о Джин сдержанно, потому что его почтенная корреспондентка не слишком одобрительно отнеслась к его женитьбе.

Добрая миссис Дэнлоп сейчас лучший друг Роберта. Она сама предложила стать его поверенной, первым его критиком, как стала для Вольтера «некая старая дама».

Роберт искренне привязан к миссис Дэнлоп, он с нежностью вспоминает ее славных дочек, он благодарен ей за книги, с ней он не стесняется быть откровенным, ей можно излить душу в минуты усталости, разочарования, болезни. Он рассказывает ей о том, что он читает, о том, какое впечатление на него произвел, скажем, Вергилий в переводе Драйдена: «Не знаю, согласятся ли со мною критики, но „Георгики“, по-моему, — лучшее, что он написал. Для меня такая манера письма совершенно внове, и тысячи мыслей о соревновании с поэтом овладели мною. Но — увы! — когда я читаю „Георгики“, а потом проверяю свои собственные силы, мне кажется, что это все равно, как если бы выпустить на призовые скачки низкорослую шотландскую лошадку рядом с чистокровным рысаком».

Он и сам посылает ей книгу Спенсера и стихи Грея для мисс Кийс — милой художницы, писавшей его музу — Койлу. Миссис Дэнлоп приняла Спенсера, но не позволила дочери принять подарок от «мужчины, не принадлежащего к их семье». Бернс не обиделся — значит, таковы светские правила! — но впервые подумал, что, несмотря на все восхищение «своим поэтом», миссис Дэнлоп все же относится к нему не совсем как к ровне.

Работа в поле, работа на постройке дома, утомительные, хотя и радостные, поездки в Моссгил, возвращение в Эллисленд, неустроенная, неуютная жизнь — где уж тут много писать...

Бернс ждет осени, когда уберут урожай, с нетерпением ждет, когда будет готов дом и когда переедет к нему Джин с Бобби.

Он почти ни с кем не встречается, и соседи с любопытством смотрят на нового фермера, про которого рассказывают столько непонятных и занимательных историй.

3

Капитан Роберт Риддел собирал старинные монеты и оружие, книги по готической архитектуре и старые гравюры, где изображались уединенные беседки, гроты, руины замков и развалины древних крепостей. У себя в имении он построил беседку «Эрмитаж» — что значит «Приют отшельника» — и «Пещеру друидов» — древних жрецов. Парк спускался прямо к берегу реки Нит, он был запущенный, старый, очень красивый. Когда-то здесь стоял небольшой монастырь, разрушенный последователями рьяного реформатора Джона Нокса. На месте монастыря еще в начале века выстроили одноэтажный, белый, крытый яркой черепицей дом с широкими дверями и просторными, светлыми комнатами. Дом был убран с большим вкусом — много старинной мебели, цветы, ковры. Под стеклом лежали коллекции Риддела — их приезжали смотреть из антикварных обществ Лондона и Эдинбурга, членом которых состоял капитан Риддел. Кроме того, он был любителем-музыкантом, членом Литературно-философского общества города Манчестера и переписывался со многими учеными.

Капитан Риддел встретил Бернса на собрании масонской ложи Дамфриза. Он сжал его руку в своей мощной длани и громовым голосом приветствовал «нового соседа», требуя, чтобы тот немедленно ехал к нему обедать. Бернс обещал приехать в другой раз — сегодня он приглашен к мистеру Патрику Миллеру, а скромному арендатору нельзя пренебрегать приглашением хозяина его фермы. Капитан Риддел сказал несколько не слишком лестных слов по адресу «чудака и сумасброда» Миллера, который совсем помешался на каких-то экспериментах с паровыми лодками, и тут же с подкупающей простотой добавил, что Миллер не стоит и гроша по сравнению с «нашим поэтом».

Визит к Миллеру никакого удовольствия Бернсу не доставил. Он чувствовал себя плохо, о чем откровенно писал на следующий день миссис Дэнлоп. Письма к ней — «лучшее в мире лекарство для израненной души», добавляет он и с грустной иронией описывает первый визит к своему лэндлорду.

«Прием мне был оказан вполне подобающий, а со стороны хозяйки дома даже лестный... Сама она иногда экспромтом сочиняет какой-нибудь стишок. Она прочла две или три строфы, к восторгу всех присутствующих. Все ожидали, что я, как профессионал, тоже подам голос. И я, впервые в жизни, угрызаясь вовсю, пошел наперекор своей совести. Простите меня, боготворимые мои пенаты — Независимый Дух и Честное Сердце!.. Потом разговор коснулся „Музыкального музея“ Джонсона — этого собрания шотландских песен с музыкой. Под аккомпанемент арфы нам спели песню, которая начиналась: „Злые ветры ей навстречу...“

Песня весьма понравилась, хозяйка дома спросила меня, чьи это слова. «Мои, сударыня, это одни из лучших моих стихов!» Parbleu![15] — она не обратила на них ни малейшего внимания! Хорошо сказано в старинной шотландской пословице: «Мякина королей лучше ржи бедняков!» Хотел еще привести цитату из евангелия насчет «метания бисера перед свиньями», но это было бы чересчур сильно сказано!

А в общем нельзя сказать, что человек — существо счастливое. Я не говорю об Избранном Меньшинстве, о любимцах пристрастного Неба, чьи души предаются ликованию среди Богатств, Почета, Благочестия и Учености. Я говорю о попранном Большинстве, чьи нервы, чьи жилы, чьи дни, чьи мысли, чья независимость, чье спокойствие — нет, даже чьи радости и удовольствия запроданы тем, избранным Любимцам небес!

Я перепишу для вас одну древнюю шотландскую балладу, если вы ее никогда не читали: она называется: «Век людской»...

У моей матери был старый дядя, у которого она жила в молодости; славный старик, — а он и вправду был очень добр, — ослеп задолго до смерти, и для него не было выше наслаждения, чем сидеть и плакать, слушая, как моя мать поет эту простую старую песню...

Именно в этих настроениях, именно в этих грустных истинах надо искать разгадку, отчего Религия так дорога нищим и несчастным чадам человеческим. Если все это только выдумка, существующая лишь в воспаленном воображении восторженного ума, то —

Какая Истина дороже этой лжи?

(Юнг, Ночные думы)

Мои вольнодумные размышления иногда вселяют некоторый скептицизм, но потребности сердца всегда опровергают холодное философствование...»

Длинные, вдумчивые, до глубины души откровенные письма пишет Бернс миссис Дэнлоп. В них он весь — от его скептических рассуждений о религии и обществе до горячих «потребностей сердца», которому хочется во что-то верить, даже если это «выдумки восторженного ума». В миссис Дэнлоп живой, иронический ум много видавшего и много пережившего человека соединен с путаным, непоследовательным, часто наивным мировоззрением. В нем смешались и религиозное воспитание, и благотворный скепсис Вольтера, которого она очень чтит, и доброе, человечное учение Руссо, чьи книги она читает с удовольствием. К сожалению, она не только сама пишет слабые стихи, но и покровительствует «самородкам» — на них сейчас в Шотландии мода! В ее доме давно живет девушка из крестьянской семьи — Дженни Литтл. Дженни очень некрасива, набожна и восторженна и к тому же сочиняет ужасающие стихи. Миссис Дэнлоп в восторге от поэтических упражнений бедной Дженни: ей хочется, чтобы у нее на молочной ферме рос собственный Вергилий.