Жизнь замечательных людей (№255) - Роберт Бернс

Звали этого человека Вильям Блэйк.

Блэйк и Пэйн стали друзьями. Блэйк помог Тому Пэйну напечатать его книгу «Права человека». Это был ответ на выступления Эдмунда Берка. Берку ответил представитель той самой «свинской толпы», которую Берк так поносил, требуя держать ее в вечном страхе и повиновении.

Небольшая книга Пэйна разошлась молниеносно и тут же была запрещена правительством. Но уже нельзя было конфисковать все экземпляры: везде появились оттиски на папиросной бумаге, рукописные списки.

Как эта книга попала в руки Бернса?

Кто и как переслал ее в Дамфриз? На это нет ответа: сожжены вместе со многими другими «крамольными» письмами и те письма, которые писала Бернсу Мэри Уолстонкрафт, может быть пересылая ему книгу Пэйна.

В один из майских дней 1792 года Блэйк, зная, какая опасность грозит Пэйну за его антиправительственные речи, уговорил его бежать за границу. Блэйк сам проводил Пэйна в порт, где успел посадить на уходивший корабль. Через двадцать минут после их отъезда за Пэйном в типографию пришла королевская полиция: он обвинялся в государственной измене и подрывной деятельности против короля. Но Пэйн уже плыл во Францию, где его встретили как лучшего друга.

После этого чтение книги Пэйна стало государственным преступлением.

Держать экземпляр этой тоненькой книжки у себя дома Бернс не хотел: кто-нибудь мог случайно увидеть и донести.

А уничтожить ее рука не подымалась.

Он отнес брошюру наверх к своему соседу, сапожнику Джорджу Хоу. Джордж посмотрел на него с улыбкой и показал целую пачку таких же книжек: на днях он получил их из «одного надежного места» и, конечно, постарается, чтобы их прочло побольше людей.

Бернсу, наверно, было неловко и стыдно, что он прячет эту книжку. Но он унес в себе мысли Пэйна, так совпадавшие с его собственными, — мысли о равенстве людей, о великом звании Человек, которое никто не может ни подарить, ни отнять, о том, что каждый имеет право на труд, на мир, на свободу.

И может быть, именно оттого, что уже вышел в свет приказ короля «О различных подрывных и бунтарских писаниях», где людям свободного слова грозили всяческими карами, Бернс написал песню, ставшую «Марсельезой» простого люда.

«Это две-три весьма неплохие прозаические мысли, переложенные в стихи», — писал он эдинбургским друзьям, посылая им рукопись с оказией.

И тот, кто читал книгу Пэйна, сразу узнавал, чьи «весьма неплохие мысли» пересказал Бернс такими простыми, поистине народными словами:

Кто честной бедности своей

Стыдится и все прочее,

Тот самый жалкий из людей,

Трусливый раб и прочее.

При всем при том,

При всем при том

Пускай бедны мы с вами,

Богатство —

Штамп на золотом,

А золотой —

Мы сами!

Мы хлеб едим и воду пьем,

Мы укрываемся тряпьем

И все такое прочее,

А между тем дурак и плут

Одеты в шелк и вина пьют

И все такое прочее!

При всем при том,

При всем при том

Судите не по платью.

Кто честным кормится трудом, —

Таких зову я знатью.

Вот этот шут — природный лорд,

Ему должны мы кланяться.

Но пусть он чопорен и горд,

Бревно бревном останется!

При всем при том,

При всем при том,

Хоть весь он в позументах, —

Бревно останется бревном

И в орденах и в лентах!

Король лакея своего

Назначит генералом,

Но он не может никого

Назначить честным малым.

При всем при том,

При всем при том

Награды, лесть

И прочее

Не заменяют

Ум и честь

И все такое прочее!

Настанет день, и час пробьет,

Когда уму и чести

На всей земле придет черед

Стоять на первом месте.

При всем при том,

При всем при том

Могу вам предсказать я,

Что будет день,

Когда кругом

Все люди станут братья!

Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы дать эти стихи в новое издание Крича. Нельзя было напечатать и другие стихи — те, в которых поэт откровенно призывал к бунту:

Зачем в расцвете сил нести

Нужды и рабства бремя?

К оружью, братья! Счет свести

Давно приспело время.

Пусть нам твердят, что короли

По правде правят нами, —

Мы сами троны возвели

И разнесем их сами.

Смерть иль свободу обрести —

Для нас иного нет пути!

Но если нельзя было это напечатать, то можно было читать друзьям в «Глобусе», за стаканом эля, у себя дома или на квартире у сапожника Джорджа Хоу.

Наконец — и это было самое приятное — стихи с восхищением слушала Мария Бэнкс Риддел — восемнадцатилетняя англичанка, дочь губернатора одной из колоний, талантливая, остроумная и живая женщина и при этом ярая республиканка.

Муж Марии, туповатый, избалованный красавец Вальтер Риддел, брат капитана Риддела, вечно разъезжал в связи с какими-то сложными финансовыми делами: он уже промотал одно огромное наследство и теперь, купив имение около поместья брата и отвезя туда молоденькую жену и новорожденную дочку, занимался какими-то темными спекуляциями, проматывая и приданое Марии.

Мария совершенно не интересовалась делами и деньгами. Она была поглощена литературой, политикой, встречалась в Лондоне «с очень приятной компанией санкюлотов[20]», читала все французские газеты и запрещенные книги, которые ей посылали друзья под видом предметов туалета. Мария была поражена, встретив в глухой шотландской провинции «настоящего» поэта — и какого поэта! К тому же он оказался превосходным, остроумным собеседником и одним из образованнейших людей в округе.

«В нем было какое-то необъяснимое колдовство», — писала она впоследствии, и, вероятно, нис кем из своих друзей Бернс не был так откровенен, так задушевно прост, как с Марией. Он впервые встретил женщину другого круга, которая была совершенно лишена «кривлянья и притворства». С Марией можно было откровенно говорить о политике, давать ей читать свои старые дневники, переписанные для Риддела, показывать стихи, хотя она, как англичанка, и не всегда понимала прелесть шотландской песни.

Бернс посылает Марии стихи. «Что скажешь о них Ты — мой первый и прелестнейший критик?» — пишет он и подписывается: «Твой навеки». Он достает ей французские перчатки — и в сопроводительном письме пишет о «храбром народе», изготовившем их.

Романа между ними нет — Роберт понимает, что тут отношения должны быть иными, — но они «собратья по духу», и поэтому Роберт обращается к Марии на «ты» — как, по ее рассказам, в Париже обращаются друг к другу все «друзья свободы».

По требованию Марии Роберт пишет ей рекомендательное письмо к Смелли. Он боится, что «старый грешник» не очень-то ласково встретит взбалмошную и своевольную молодую особу, на которую нашла блажь стать писательницей. Но Бернс и сам считает Марию талантливой да и не может ей отказать ни в чем.

«Сажусь за письмо, мой дорогой сэр, чтобы рекомендовать вам молодую даму, и притом даму, принадлежащую к самому высшему кругу», — пишет Бернс и начинает умасливать своего сердитого друга:

«Что за комиссия! Рекомендовать ее вам, человеку не более благосклонному в породе животных, именуемых „молодые леди“, чем к породе животных, называемых „молодые джентльмены“. Знаю, что вы презираете Модный Свет за то, что он, как безмозглый художник, старается так расставить и распределить людей, чтобы явные дураки и бессовестные мерзавцы стояли на первом плане его картины, а умные люди, люди скромные, таились в самой глубокой тени. Но миссис Риддел настолько интересная личность,что даже для вас, натуралиста и философа, знакомство с ней будет большим приобретением.

Постараюсь рассеять все предубеждения, с какими обычно подходят к веселым, живым восемнадцатилетним девочкам, слишком часто того заслуживающим. Впрочем, буду беспристрастен: у этой леди есть одна злосчастная черта — вы это сразу заметите, так как она чрезвычайно любит выставлять этот недостаток напоказ, но вы ее легко простите, ибо и за вами водится тот же грех: она совершенно не умеет скрывать свои чувства и сразу показывает, кого она не любит или презирает и кого уважает и ценит».

Бернс напрасно беспокоился, что Смелли рассердится на него за навязанное ему знакомство с Марией. Смелли был достаточно проницателен, чтобы разгадать за светскими манерами и беспечной откровенностью Марии Риддел ясный ум и широкую душу.

Он не только взялся издавать и редактировать ее книгу о путешествии в Англию с Антильских островов, но и стал ее верным другом и поклонником.

Мария с торжеством сообщила Роберту, что Смелли скоро приедет к ней в гости и что они проводили целые вечера в задушевных беседах.

Бернс был этому очень рад: для него общество Марии стало необходимым, хотя он почти не писал ей стихов, кроме довольно банального поздравления с днем рождения и двух-трех малоинтересных песен. Его гораздо больше вдохновляла дочь одного из окрестных фермеров, семнадцатилетняя девушка с льняными локонами, синими глазами и тонкими темными бровями. Он обращался с ней по-отечески нежно и прозвал ее «Хлорис», как бы подчеркивая их идиллические отношения. Ей посвящены знаменитые песни «Малютка в локонах льняных», «Крэгбернский лес» и другие.

Эти песни Бернс писал уже для нового собрания песен, в котором он стал принимать участие с осени этого года.

Джордж Томсон, затеявший это издание, был совершенно не похож на малограмотного, добродушного гравера Джеймса Джонсона, который к тому времени, как мы видели, очень охладел к изданию своего «Музыкального музея» и, несмотря на «бессмертие», обещанное ему Бернсом, с трудом дотягивал шестой том. Но Джонсон был человек простой, он любил простую песню и отлично понимал, чем он обязан Бернсу, который фактически стал составителем, автором и редактором сборников, выходивших под именем Джонсона — и без имени Бернса.

Томсон же был человек образованный, с весьма утонченным вкусом. Он задумал свой сборник «Избранные шотландские мелодии» как «образцовое издание изящных песен, с аккомпанементом, аранжированным Джозефом Плейелем, одним из наиприятнейших из ныне здравствующих композиторов», писал он Бернсу. Томсон считал, что «прелесть наших родных мелодий» тускнеет от «бессмысленного набора слов» или текста «столь вольного и неделикатного, что в пристойном обществе его петь невозможно». Он просил мистера Бернса дать согласие «написать двадцать или двадцать пять песен на те мелодии, кои я вам не замедлю переслать», добавив, что «снять упрек в непристойности наших песен будет легкой задачей для автора „Субботнего вечера поселянина“.

За это он готов был заплатить «любую умеренную цену, какую вам угодно будет спросить».

Бернс ответил ему немедленно огромным и подробным письмом. Он обещает «напрячь свои способности до предела, внести в работу весь свой энтузиазм». Конечно, он заранее оговаривает, что если Томсон хочет получить английские стихи, то тут Бернс участвовать не будет: «В простоте баллады, в трогательности песни я могу находить удовольствие только, если мне позволят хотя бы примешивать наш родной язык».

«Что же касается до вознаграждения, — пишет он далее, — вы можете считать, что моим песням либо цены нет, либо они вовсе ничего не стоят, так как они наверняка подойдут под одно из этих определений. Я соглашаюсь участвовать в ваших начинаниях с таким искренним энтузиазмом, что говорить о деньгах, жалованье, оплате и расчетах было бы истинной проституцией души! Оттиск всех тех песен, которые я сочиню или отредактирую, я приму как большое одолжение. Ну, «бог в помощь!», как говорят в деревне во время полевых работ!»

С этого письма начинается обширнейшая переписка Бернса с Томсоном. Если бы привести все эти письма, то вышел бы настоящий научный труд по фольклору, полный удивительного проникновения в характер народной музыки, в ее национальные особенности, в то, что Бернс называет «букетом песни», как говорят про «букет» вина. Он непрестанно борется с Томсоном, которому хочется пригладить, причесать, приукрасить природную красоту, грубоватую непосредственность и непритворную искренность шотландской песни. Томсон настолько туг на ухо, что ему все время приходится втолковывать, какие слова к какой музыке подходят, и доказывать, что нельзя портить свободный, своеобразный ритм старинной мелодии, вгоняя ее в установленные рамки. Бернс приводит примеры с вариантами слов, объясняет, как и почему «в шестом такте второй части, там, где всегда повторяются три слога, можно на четыре шестнадцатых, которые обычно поются как один слог, с успехом спеть два, вот так», и дальше идет нотная строка, написанная изящным, четким почерком Бернса.

Переписка с Томсоном разрастается, корректуры Кричу только что отосланы, хозяин квартиры в Малом переулке обещает предоставить семье Бернса другое, более удобное жилье в лучшем районе — словом, жизнь наполнена. Можно заниматься любимым делом, вокруг — добрые друзья. Недавно Вилли Николь стал владельцем небольшого поместья, и Бернс с одним из сослуживцев Николя приехал к нему на новоселье. И снова песня рассказывает о радости встречи с товарищами:

Наш Вилли пива наварил

И нас двоих позвал на пир.

Таких счастливых молодцов

Еще не знал крещеный мир!

Никто не пьян, никто не пьян,

А так, под мухою чуть-чуть.

Пусть день встает, петух поет,

А мы не прочь еще хлебнуть....

Что это — старая луна

Мигает нам из-за ветвей?

Она плывет, домой зовет...

Нет, подождать придется ей!..

В сентябре в гости приезжает Вильям Смелли. Ему понравилась Джин, хотя он и говорит Марии Риддел, что поэты в описаниях своих жен «допускают некоторые поэтические вольности». Правда, Джин растолстела — она опять ждет в ноябре ребенка. Но Смелли покорили ее приветливый, ровный нрав и восторженная любовь к мужу. Джин считает вполне естественным, что Роберт всегда окружен умными людьми, что к нему обращаются десятки знакомых с просьбой прочесть их стихи, помочь устроиться на работу, а то и просто дать в долг деньги. Роберт никогда никому не отказывает, он пишет рекомендательные письма, он дает поручительство за одного из соседей, запутавшегося в долгах, он всегда готов прийти на помощь советом, деньгами, работой. Он с упоением пишет песни для последнего тома Джонсона и для первого выпуска томсоновского «Собрания», он хорошо и добросовестно выполняет свои служебные обязанности.

А по вечерам он пропадает в театре. Труппа Сазерленда теперь играет в новом помещении Королевского театра. Бернс старается не пропускать ни одного спектакля с участием прелестной Луизы Фонтенель. Он посылает ей стихи с комплиментами, а если не может попасть в театр из-за неотложных дел, пишет: «О, как завидна ваша участь! Вы сейчас будете играть... Но, радуясь с теми, кто радуется, не забудьте поплакать с теми, кто плачет, и пожалейте вашего печального друга Роберта Бернса».

Но в эту осень Роберт редко печалится: в общем он очень доволен жизнью. Больше всего радости доставляют ему его песни и его дети: он пишет миссис Дэнлоп, что ее крестник Фрэнк «великолепнорастет и развивается, он настоящий дьяволенок. Хотя он на два года моложе своего брата, но одолел его совсем. Правда, Роберт самое кроткое и ласковое существо на свете. У него изумительная память, и его школьный учитель им поистине гордится...»

Между тем в стране идет ожесточенная борьба за реформы. В Эдинбурге начинает выходить новая, чрезвычайно свободомыслящая газета, и Бернс не только подписывается на газету — он посылает ее издателю пламенное письмо, где поздравляет его с выходом нового органа печати и просит «бесстрашно разоблачать чудовищную коррупцию того, что зовется Политикой и Государственной властью».

Он чувствует себя свободным гражданином своей страны, растит отличных сыновей, дружит с лучшими людьми.

Но он забывает, что он служащий правительства Питта, что он не знатный джентльмен, а крестьянин и что независимость его только кажущаяся.

Об этом ему резко и грубо напомнили в последний день 1792 года — в канун тех январских дней, когда с плахи покатилась голова французского короля.

2

Генеральный инспектор и член Совета акцизного управления мистер Вильям Корбет, человек немолодой и суховатый, был далек от политики, ревностно относился к служебным делам и совсем не читал стихов.

Когда по просьбе своего сослуживца Роберта Грэйма Корбет принял на службу в акциз поэта Бернса, «не имеющего никакого опыта», он сначала отнесся к новому чиновнику с некоторым недоверием. Но непосредственные начальники Бернса отзывались о нем отлично, и в книге характеристик служащих акцизного управления появилась новая запись: «Бернс. Поэт. Справляется неплохо».

Корбет одобрил перевод Бернса в Дамфриз и внес его имя в список тех, кто подлежал повышению. Роберт Грэйм очень уговаривал Корбета назначить Бернса на должность инспектора таможни в Лейт с окладом в двести фунтов (сейчас Бернс получал семьдесят фунтов в год и кое-какие премиальные). Но Корбет считал, что это преждевременно, хотя и вполне возможно в будущем.

По совету Грэйма он прочел стихи Бернса, и они ему очень понравились.

Он даже подумал, не ускорить ли перевод Бернса на более высокооплачиваемую должность.

Но со следующей почтой мистер Корбет получил из Дамфриза длинный донос на своего подчиненного.

В доносе говорилось, что Бернс — вольнодумец, что он отправил во Францию четыре мортиры в помощь бунтовщикам и убийцам, что в театре, когда офицеры его величества потребовали, чтобы музыканты сыграли гимн, из партера, где сидел Бернс, раздались крики: «Играйте лучше „Са ira!“[21]. Потом между зрителями началась драка, и, наконец, когда музыканты действительно заиграли национальный гимн, Бернс сидел, «не снимая шляпы и скрестив руки». Кроме того, добросовестный доносчик сообщал, что Бернс позволяет себе всякие вольные речи и вольные тосты. Так, например, недавно в присутствии многих джентльменов «в ответ на предложение одного из них выпить за здоровье нашего премьера мистера Вильяма Питта Бернс сказал, что лучше пить за более достойного человека — Джорджа Вашингтона» (причем доносчик подчеркивал, что мистер Бернс в данном случае был совершенно трезв).

В доносе писалось и о «запрещенных крамольных книгах», содержание которых Бернс пересказывает в обществе, о его письме издателю «Эдинбургской газеты» и о том, что он стал подписчиком этого «подрывного листка». В общем, по словам старательного автора бумаги, в Дамфризе жил опаснейший крамольник, позорящий звание слуги его величества, сочувствующий французским бунтарям и, очевидно, замышляющий в Великобритании такой же переворот, какой устроили у себя французы.

Корбет взял это письмо и поехал к Грэйму. Надо было срочно решить, что же делать с этим невозможным человеком Робертом Бернсом.

Бернс узнал о доносе, вернувшись из Дэнлоп-хауза, где он прожил четыре дня.

Миссис Дэнлоп искренне обрадовалась приезду Бернса. Давно они так хорошо не беседовали, давно Бернс не чувствовал такого настоящего интереса к своим новым стихам, к своей жизни. Снова он слушал, как милые девушки поют его песни, снова серьезно толковал с майором Дэнлопом о судьбах страны, снова исповедовался хозяйке дома во всех своих «прегрешениях».

У миссис Дэнлоп на шестьдесят втором году жизни появились какое-то старческое упрямство и убежденность в своей неизменной правоте. В одном она никак не хотела согласиться с Бернсом, и разубедить ее он не мог.

Дело в том, что две старшие дочери миссис Дэнлоп были замужем за французскими аристократами и оба зятя сейчас жили в Англии, вовремя сбежав от своих соотечественников, не очень жаловавших знать. И сколько Бернс ни доказывал, что французский народ прав, возмутившись против продажной и преступной аристократии, миссис Дэнлоп, несмотря на свои весьма либеральные убеждения, все же возражала Бернсу. Впрочем, в этот раз они меньше говорили о Франции: в этом месяце — декабре 1792 года — в Эдинбурге впервые заседал Первый Генеральный конвент «Друзей народа».

Миссис Дэнлоп читала и «Права человека» Тома Пэйна и «Защиту прав женщины» Мэри Уолстонкрафт. Она всецело соглашалась с тем, что человеку нужно защищать свои права, что женщины должны пользоваться наравне с мужчинами всеми гражданскими привилегиями. Более того, она втайне была привержена к династии Стюартов больше, чем к ганноверской династии. Но она не менее убежденно считала, что все реформы должны идти сверху, от правительства, и что ни в коем случае нельзя допускать народ к решению таких сложных дел.

А народ не хотел молчать. В Эдинбурге разбили все стекла в доме Генри Дандаса за то, что он выступил с речью против парламентской реформы. Мало того: толпа сожгла перед домом Дандаса соломенное чучело, изображавшее ненавистногодиктатора, и отряд драгун с трудом разогнал бунтарей.

От майора Дэнлопа, недавно вернувшегося из столицы, Бернс узнал, что Александр Локки, мальчишка мастеровой, швырнул камнем в этих драгун, и, хотя камень никого не задел, Локки арестовали и приговорили к ссылке на четырнадцать лет в Австралию на побережье залива Ботани-Бэй, откуда никто не возвращался.

Четырнадцать лет каторги... Эдинбургский суд еще не раз вынесет такой приговор «Друзьям народа».

За столом у Дэнлопов Бернс был откровенен: если французы могли добиться перемен, почему бы и Великобритании не последовать этому примеру? Майор Дэнлоп тактично молчал, но Бернсу казалось, что он ему сочувствует. Видно, он тоже был склонен верить «Друзьям народа», которые стояли за мирную реформу, без кровопролития.

Бернс с сожалением уехал из дома Дэнлопов — так интересно было разговаривать с этими умными, образованными людьми. По дороге он перебирал в памяти все, что слышал.

Надо было бы съездить в Эдинбург — он уже отправил гранки нового двухтомного издания Кричу и ждал, что скажут издатель и редактор. Если удастся получить отпуск, он непременно встретится в столице с людьми, которые входят в общество «Друзья народа». Редактору газеты — капитану Джонстону — он уже писал: своего ровесника лорда Бэзила Дэйра он помнит по встрече у профессора Стюарта после выхода кильмарнокского томика. Тогда молодой лорд показался ему очень славным и простым человеком, теперь он стал одним из самых радикальных членов союза «Друзей народа». Интересно будет познакомиться с вице-председателем общества — Томасом Мьюром, молодым адвокатом из Глазго, великолепным оратором, ярым сторонником Франции.

Бернс был твердо уверен, что недалек день свободы и для Великобритании.

В таком приподнятом настроении он готовился к встрече Нового года.

И тут его оглушило неожиданное известие: Совету акцизного управления поручено «проверить лояльность Роберта Бернса».

Утром 31 декабря к Бернсу прибежал его начальник Джон Митчелл, перепуганный насмерть. Ему грозили неприятности, да и Бернса он жалел. Он ждал генерального инспектора Корбета — тот сам взялся приехать в Дамфриз и «расследовать дело».

Впервые в жизни Роберт испытал настоящий страх: если узнают о его крамольных песнях, если найдутся люди, которые подслушали его разговоры с сапожником Хоу, то ему несдобровать. То, что простительно сыну герцога, не простят сыну фермера. В лучшем случае его просто выгонят со службы, и он останется на улице без денег, без крова, с пятью детьми и с женой, только что вставшей после родов... А в худшем случае его сошлют, и его мальчики, его славные мальчишки будут сыновьями каторжника.

Проклятая жизнь, когда человеку нельзя говорить вслух все, что он думает...

Генеральный инспектор Корбет приехал в Дамфриз ненадолго, и разговор его с Бернсом был короток: Корбет попросил Сайма и Митчелла прийти к нему вместе с поэтом и за обедом так отчитал Бернса, что тот, бледный и растерянный, почувствовал себя школьником, мальчишкой, которого публично высекли. Такого унижения он не испытывал никогда в жизни: Корбет прямо сказал ему, что его дело — служить, а не думать и что неизвестно, как отнесется Совет акцизного управления ко всей этой истории.

Он подробно расспросил самого Бернса, а потом и Сайма с Митчеллом, как и что говорил Бернс, все записал и на прощанье сказал, что если еще раз услышит о неподобающем поведении Бернса, то ужесам не приедет, а прямо передаст дело «в другие инстанции».

На этом Корбет распрощался с Бернсом и, глядя на его побелевшее лицо, на желваки скул и стиснутые кулаки, подумал, что, кажется, удалось запугать беднягу и теперь он будет молчать как убитый.

В своем заключении Корбет написал, что ничего предосудительного в поведении акцизного чиновника Бернса не обнаружено, кроме некоторых «неосторожных высказываний», не носящих, однако, крамольного характера.

Об этом он сообщил Грэйму, прося его неофициально успокоить Бернса.

Умный Грэйм понимал, в каком состоянии сейчас Бернс: на столе лежало его первое письмо, написанное в канун Нового года, сразу после того, как Митчелл сообщил о назначенном расследовании. С горечью и негодованием Грэйм думал о том, до чего довели этого гордого, страстного, прямодушного человека, великолепного поэта. Не верилось, что его рука писала эти бессвязные, торопливые слова:

«Вы, сэр, были мне большим и благородным другом. Небу известно, как горячо я чувствовал, чем я вам обязан, с какой признательностью благодарил вас. Судьба, сэр, сделала вас могущественным, а меня бессильным, ваш удел — покровительство, а мой — зависимость. Для одного себя я ни за что не воззвал бы к вашему человеколюбию, и, будь я одинок и ничем не связан, я презирал бы слезы, набегающие на мои глаза, — я мог бы бросить вызов несчастьям, взглянуть в лицо разоренью, ибо в худшем случае „откроет смерть бесчисленны врата...“. Но боже милосердный! Те милые существа, о которых я упоминал, та ответственность, те узы, которые я вижу и ощущаю, — о, как подтачивают они мужество, как испепеляют волю! Мне, как человеку некоторых способностей, вы обещали свое покровительство; верю, что, как человек честный, я достоин вашего уважения. Позвольте же мне обратиться к вашим чувствам и заклинать вас — спасите меня от напасти, которая грозит мне гибелью; до последнего дыхания я буду твердить, что я этого не заслужил!

Простите эту бессвязную мазню. Право, я сам не знаю, что пишу...»

Грэйм ответил Бернсу немедленно, успокоил его, сказал, что и миссис Грэйм тоже приняла близко к сердцу его дела и просит передать самые лучшие пожелания. Грэйм высказал надежду, что впредь Бернс может быть спокоен. Однако он должен остерегаться.

Бернс ответил длинным и подробным письмом. Да, его обвинили зря. Говорили, что он не только принадлежит к бунтарской партии в этом городе, но и возглавляет ее. Это неправда, он ни о какой партии ничего не знает. В театре при нем действительно требовали сыграть «Ca ira!», но он молчал. Против короля он тоже открыто не выступал: он не берет на себя смелости оценивать его как человека.

Что же касается принципов реформы...

Нет, тут Бернс не может просто сказать: «Никаких реформ я не желаю!» Наоборот: он пишет так, что Грэйм, наверно, подумал: этот человек неисправим.

Грэйму, должно быть, известно, пишет Бернс, что самые высокие умы, самые выдающиеся личности считают, что «мы значительно отклонились от основных принципов нашей конституции, особенно в том, что угрожающая система коррупции нарушила связь между исполнительной властью и палатой общин. Вот правда, истинная правда о моих взглядах на реформу, о взглядах, которые я высказывал так неосторожно (теперь я это понял!). Впредь я кладу печать на свои уста...».

К письму Бернс приложил «Пролог», написанный для Луизы Фонтенель, и нигде не напечатанную балладу.

Накануне того дня, когда Грэйм получил письмо, вице-председатель общества «Друзья народа» Томас Мьюр был арестован по обвинению в подрывной деятельности. Но террор и репрессии еще не разыгралисьв полную силу (дело было до казни французского короля), и Мьюра отпустили на поруки.

Читая письмо Бернса и приложенные к нему стихи, Грэйм разводил руками: если Мьюра, почтенного адвоката, одного из старост шотландской церкви, имеющего большие связи в высшем свете, могли посадить в тюрьму и, отпуская на поруки, пригрозить строжайшим судом, то что сделали бы с акцизным чиновником Бернсом, если бы внимательно прочли его стихи? В «Прологе», например, говорилось, что даже дети лепечут «Права человека». Разве можно так упоминать о книге Пэйна, которую официально объявили крамольной!

Нечего и говорить о балладе про Брауншвейгского герцога! Грэйм до колик смеялся над великолепной, озорной, совершенно нецензурной песней, где говорилось не только о герцоге Брауншвейгском («лучше бы, мол, он сидел дома и любил свою герцогиню, чем выступать против французов»), но и в весьма непочтительных словах упоминались «старуха Кэт» — великая императрица всея Руси Екатерина Вторая и ее «жертва» — бедный король польский Станислав, в которого она «запустила когти». Автор требовал, чтобы сам дьявол сопровождал ее за это в ад, причем манера «сопровождения» была описана чрезвычайно кратко, но выразительно. И заканчивалась баллада пожеланием такого «семейного счастья» королю Георгу и его супруге, какого вряд ли с сотворения мира желали поэты королям.

Хорошо, что об этой балладе мало кто знал.

Очевидно, «печать» не так уж крепко замкнула уста Роберта Бернса, подумал Грэйм, лучше бы он помалкивал, особенно в присутствии тех неизвестных мерзавцев, которые, сидя с ним за одним столом и, может быть, улыбаясь его песням, втайне писали на него доносы.

Самое страшное унижение для гордого и независимого человека — это самоунижение. Другие пусть болтают что угодно: как говорит старая шотландскаяпословица, «камни и палки могут переломать мне кости, а слова меня не ушибут».

Но если человек сам должен согнуть спину, заткнуть себе кляпом рот, писать оправдательные письма, выпрашивать и вымаливать снисхождения, то нет для него горшей муки, большего стыда.