Мэйфейрские ведьмы (№5) - Талтос

Он подвинулся к ней ближе, собрал волосы на ее шее в свою большую, грубую ладонь и неуклюже поцеловал ее, совершенно не похоже на милый, извиняющийся поцелуй, какими он целовал ее в течение недель молчания. Он весь дрожал, она открыла губы и ответила на его поцелуй, сжимая его в объятиях, — или, по меньшей мере, пытаясь это сделать.

— Я должен уйти отсюда, — сказал он.

Она сделала только шаг к нему и заглянула в другую комнату, на кровавую груду. Китаец-полицейский расправил простыню — из уважения, быть может, или для порядка.

Майкл уставился на ящики вдоль противоположной стены. Тела, находившиеся внутри, испускали невыносимый запах. Она оглянулась. Там был один ящик, частично открытый, так как его нельзя было закрыть полностью, как она убедилась. Она увидела внутри два тела; темная голова одного из них смотрела вверх, на заплесневевшие розовые ноги другого, располагавшиеся прямо поверх головы первого. Но ужас состоял не в этом (зеленая плесень была и на их головах) — они уже были неотделимы. Невостребованные тела в интимном объятии, словно любовники.

— Я не могу…— сказал Майкл.

— Знаю, пойдем, — отозвалась она

К тому времени, как они садились в машину, Мона перестала плакать. Она сидела, смотря из окна, столь глубоко погруженная в свои мысли, что невозможно было с ней разговаривать или как-то отвлечь ее от печальных дум. Время от времени она оборачивалась и бросала взгляд на Роуан. Встречаясь с ней глазами, Роуан ощущала силу и тепло ее взгляда. За три недели, пока она слушала, как это дитя изливает ей свое сердце — очаровательное бремя поэзии, которая часто оставалась для Роуан лишь простыми звуками, когда она находилась в сомнамбулическом состоянии, — она полюбила эту девочку всей душой.

Наследница, носящая под сердцем ребенка, которому суждено управлять легатом. Дитя, обладающее чревом матери и страстностью опытной женщины. Дитя, державшее Майкла в своих объятиях, та, которая в своем богатстве и неведении нисколько не опасалась ни за его изношенное сердце, ни за то, что он может умереть на самой вершине страсти. Он не умрет. Он выкарабкается из этого болезненного состояния и подготовит себя к возвращению в дом жены! А теперь вся вина лежит на Моне, слишком опьяненной, оказавшейся вовлеченной в события, последствия которых ей придется расхлебывать.

Никто не разговаривал, пока машина продвигалась к дому.

Роуан сидела рядом с Майклом, борясь с желанием заснуть, погрузиться в забытье, затеряться в мыслях, текущих с постоянством и невозмутимостью какой-то реки, в мыслях, похожих на те, которые спокойно накладываются одна на другую неделями, в мыслях, похожих на слова и дела, которые разрушаются так медленно и осторожно, что вряд ли доходят до ее сознания вообще. Голоса, говорящие с тобой, заглушённые водопадом.

Она знала, что намеревается сделать. Это будет другой, ужасный удар для Майкла.

Они увидели, что в доме царит суета. Охрана окружила их сразу же, как они вошли. Это не было неожиданностью ни для кого из них. И Роуан не потребовала объяснений. Никто не знал, кто нанял человека, чтобы убить Эрона Лайтнера. Селия вошла в дом под руку с Беатрис, позволив ей «выплакать все» в гостевой комнате на втором этаже, которую обычно занимал Эрон. Райен Мэйфейр был «сопровождающим» — человеком, всегда готовым пойти и на корт, и в церковь, всегда в костюме и в галстуке, предусмотрительно говоривший, что должна семья делать дальше.

Все они смотрели на Роуан, конечно. Она видела все эти лица у своей постели. Она видела, как все они проходили мимо в течение долгих часов, которые проводила в саду.

Она чувствовала себя стесненно в том платье, которое ей помогла выбрать Мона, так как не могла вспомнить, видела ли она его прежде. Но это не имело значения, как и пища. Она очень хотела есть, и они выставили перед ней по обычаю, принятому у Мэйфейров, целый буфет в столовой. Майкл наполнил ее тарелку, прежде чем этим смогли заняться остальные. Она села во главе обеденного стола и ела, наблюдая, как другие суетливо двигаются взад и вперед мимо нее маленькими группками. Она жадно выпила стакан ледяной воды. Они оставили ее одну из уважения или из-за беспомощности. Что могли они сказать ей? По большей части они знали очень немногое о том, что действительно произошло. Они никогда не поймут смысл ее похищения, как они называли это, ее пленение и те оскорбления, которые ей пришлось вынести. Что за добрые люди! Они искренне переживали за нее, но не было ничего, в чем они могли оказать ей помощь, — разве что оставить ее в покое.

Мона стояла рядом с ней. Мона наклонилась и поцеловала ее в щеку, проделывая все это очень медленно, так что в любой момент Роуан могла остановить ее. Роуан такого не сделала. Напротив, она взяла Мону за руку, притянула ее поближе и вернула поцелуй, восхищаясь ее по-детски нежной кожей, думая о том, как проходивший мимо Майкл наслаждался ее кожей, прикасаясь к ней, любуясь ею, проникая в нее.

— Я иду наверх: хочу выспаться как следует, — сказала Мона. — Я буду там, если понадоблюсь.

— Да, ты мне нужна, — тихо проговорила она, так тихо, что, возможно, Майкл мог не услышать. Он стоял справа от нее, опустошая тарелку с едой и запивая банкой холодного пива.

— Так, хорошо, — сказала Мона. — Я просто полежу. — На лице ее запечатлелся ужас — усталость, печаль и ужас

— Мы нужны сейчас друг другу, — сказала Роуан так тихо, как только могла. Глаза ребенка остановились на ней, и они только взглянули друг на друга

Мона вышла, даже кивком головы не попрощавшись с Майклом

«Неуклюжее признание вины», — подумала Роуан.

Кто-то в передней комнате неожиданно рассмеялся. Кажется, в роду Мэйфейров смеялись всегда, что бы ни случилось. Когда она умирала наверху, а Майкл рыдал у ее постели, в доме всегда находились смеющиеся люди. Она вспомнила, думая теперь об этом, размышляя об этих столь различных звуках отдаленно, не тревожась, без раздражения, подчиняясь воле событий. По правде говоря, смех звучал всегда более совершенно, чем рыдание. Смех звучал и в неистовых ритмах, и в легких мелодиях. С рыданиями часто стараются бороться, от них захлебываются.

Майкл прикончил ростбиф с рисом и соусом и допил пиво. Кто-то быстро поставил новую банку возле его тарелки. Он взял ее и залпом выпил половину.

— Хорошо ли это для твоего сердца? — пробормотала она

Он ничего не ответил.

Роуан поглядела на свою тарелку. Настоящее обжорство.

Рис и соус. Новоорлеанская еда. Ей подумалось, что она должна сказать, как ей приятно, что в течение этих недель он подавал ей пищу собственноручно. Но какая польза в том, чтобы говорить ему такие вещи?

Само то, что он так сильно любил ее, уже чудо, как и все случившееся с ней, как и все, что происходит в этом доме с кем бы то ни было, смущенно размышляла она. Если вдуматься как следует. Она чувствовала, что пустила здесь корни, как нигде в другом месте — даже на «Красотке Кристине», храбро прокладывавшей свой путь под мостом «Голден-Гейт». Она ощущала твердую уверенность в том, что это был ее дом, что он никогда не перестанет оставаться таковым, и, смотря на тарелку, вспоминала тот день, когда Майкл и она вдвоем обходили дом; как она открыла буфет и обнаружила там весь их старый драгоценный фарфор и серебро.

И все же это может погибнуть, может исчезнуть как для нее, так и для всех прочих, из-за бури или торнадо — горячего дыхания, исходящего из самого ада. Что сказала ее новая подруга, Мона Мэйфейр, всего несколько часов тому назад? «Роуан, это еще не закончилось».

Нет. Не закончилось. А Эрон? Позвонили ли в Обитель, чтобы дать знать его старинным друзьям о том, что с ним случилось, или он должен быть похоронен среди новых друзей и родственников по брачным связям? Лампы ярко сверкали на облицовке камина. Сквозь листву лавровишен она видела, что небо сделалось сказочно пурпурным. Старинные стенные росписи побледнели в сумерках комнаты, а в великолепных дубах, которые могли принести утешение даже тогда, когда не помогало ни одно человеческое создание, начали звенеть цикады, и теплый весенний воздух прорывался сюда, в гостиную, а возможно, и дальше — к огромному пустому бассейну и сквозь распахнутые окна, открытые по всему дому, долетал до кладбищенского сада, где покоились тела ее бесподобных детей.

Майкл допил последнюю банку пива и, как обычно слегка примяв ее, аккуратно положил на стол, словно этот большой стол требовал к себе столь бережного отношения. Он не глядел на нее. Он смотрел на ветки лавровишни, слегка прикасающиеся к колонеттам — украшениям в виде изящных групп маленьких колонн, к стеклам окон на верхних этажах, а может быть, на пурпурное небо. Быть может, он прислушивался к суете скворцов, в этот час падающих вниз большими стаями в охоте за цикадами. Повсюду царила смерть, в том числе и в этом танце: цикады шарахались от дерева к дереву и стаи птиц пересекали вечернее небо, — просто смерть, когда один вид пожирался другим.

— Это все, что есть, моя дорогая, — сказала она в день пробуждения; ее ночная рубашка была испачкана грязью, руки покрыты землей, босые ноги — в жидком месиве возле новой могилы. — Это все, что есть, Эмалет, только вопрос выживания, дочь моя.

Часть ее хотела вернуться к могилам в саду, к железному столу под деревом, к этому танцу смерти крылатых существ высоко в небе, заставлявших пульсировать пурпурный ночной воздух под звуки непроизвольных и прекрасных по звучанию песен. Часть ее не осмеливалась на это. Если бы она вышла из комнаты и подошла к столу, она могла бы открыть глаза и увидеть, что ночь прошла; возможно, еще что-то… Что-то такое же подлое и безобразное, как смерть Эрона, могло захватить ее снова врасплох и сказать ей: «Проснись, ты нужна им. Ты знаешь, что должна делать». Уж не Эрон ли сам на долю секунды, бестелесный и милостивый, шепнул ей на ухо? Нет, там не было ничего столь ясного и личного.

Она взглянула на мужа. Ссутулившийся в кресле человек крушил в пальцах злополучную пивную банку, придавая ей форму чего-то круглого и почти плоского. Его взгляд все еще был устремлен на окна

Он был одновременно и удивительно красив, и невыразимо привлекателен. А ужасающая и постыдная правда состояла в том, что горечь и страдания делали его лишь еще более обольстительным. От переживаний он не только не тускнел, но делался неотразимым; теперь Майкл не казался таким невинным, столь не соответствующим своей истинной сущности, нет, его суть просачивалась через великолепную кожу и в конце концов изменила его структуру. Его лицо приобрело взамен едва заметную свирепость и при этом, как ни странно, некоторую мягкость.

Печальные оттенки. Он рассказывал ей когда-то о печальных тонах — во время сверкающего радостью медового месяца, прежде чем их дитя превратилось в чудовище. Он говорил, что в викторианское время люди красили дома в «опечаливающие» цвета. Это предполагало некоторые затемняющие тона; подразумевалось нечто приглушенное, хмурое, сложное. Викторианские дома по всей Америке красили в такие цвета. Вот что он тогда рассказал. И он любил все подобное, эти красно-коричневые, оливково-зеленые и серо-стальные тона, но здесь следовало бы подумать о другом слове для пепельного сумеречного и глубокой мрачно-зеленого оттенка темноты, окутывавшей лиловый дом с ярко окрашенными ставнями.

Теперь она задумалась. Был он «опечален»? Вот о чем думала она сейчас. «Опечаливал» ли он все сам? Повлияло ли на него таким образом все случившееся? Или ей следовало бы найти другое слово для помрачневшего, но все равно дерзкого взгляда, для той манеры, когда его лицо теперь почти всегда оставалось закрытым при первом взгляде, хотя ни на минуту это не означало ни угрозы, ни уродства

Он взглянул на нее, его взгляд ударил ее подобно молнии. Захват. Печаль и улыбка почти слились воедино. «Повтори это снова, — подумала она, когда он отвернулся. — Порази такими глазами меня еще раз. Сделай их большими и синими и по-настоящему ослепительными на один миг».

Она коснулась рукой едва заметной бороды на его лице, его подбородка. Провела рукой по его шее, а затем дотронулась до прекрасных черных волос и до поседевших новых, более грубых и серых, и погрузила в них пальцы.

Он удивленно посмотрел вперед, словно был поражен ее жестом, потом медленно отвел взгляд, не поворачивая головы, и снова взглянул на нее. Она убрала руку, одновременно вставая с места, и он встал с ней рядом.

Она ощутила биение пульса в его руке. Пока он отодвигал стул, стоявший у нее на пути, она позволила себе мягко прислониться к нему всем телом.

По лестнице они поднимались спокойно.

Спальня оставалась такой же, как и все это время, очень светлой и слишком теплой; кровать никогда не застилалась, а только аккуратно накрывалась, чтобы Роуан могла в любой миг погрузиться в нее.

Она затворила дверь и закрыла ее на замок. Он уже снимал с себя пиджак. Она распахнула блузу, вытягивая ее из юбки одной рукой, и бросила на пол.

— Операция, которую сделали, — сказал он. — Я думал, возможно…

— Нет, я здорова и хочу этого.

Он подошел ближе и поцеловал ее в щеку, поворачивая одновременно ее голову. Она ощутила обжигающую грубость его бороды, силу его рук, потянувших властно ее за волосы, когда она отклонила голову назад. Она выдернула его рубашку.

— Сними это.

Она расстегнула молнию на юбке, и та упала на пол. Как она похудела. Но ее мало заботило, как выглядит собственное тело. Ей хотелось видеть его. Теперь он был раздет и тверд. Она прикоснулась к черным вьющимся волосам на его груди и ущипнула его соски.

— Ах, это слишком сильно, — прошептал он.

Он прижал ее к груди. Ее рука поднялась между его ног, обнаружив, что он тверд и уже готов. Она притянула его к себе, откидываясь на постель, поворачиваясь на колени и падая на холодящую поверхность хлопчатобумажной простыни, почувствовала, как грубо его вес придавил ее. Боже, эти большие кости снова крушат ее, облако его волос застилает взгляд… запах потной плоти и прекрасного одеколона, эта царапающая, толкающая, божественная грубость.

— Сделай это быстро, — прошептала она. — Мы помедлим во второй раз. Наполни меня…

Но он не нуждался в указаниях.

— Сильнее, сильнее, — шептала она сквозь стиснутые зубы.

Член вошел в нее, потрясая своим размером, причинял боль, оставлял кровоподтеки на теле. Но эта боль была великолепна, исключительна, совершенна. Она сжала член в себе со всей силой, которая у нее оставалась, но мышцы ослабли, не подчинялись командам — израненное тело предавало ее.

Не имело значения. Он жестоко сокрушил ее, и она кончила, не признаваясь ни стоном, ни вздохом. Она осталась пустой, с пылающим лицом, с распростертыми безвольными руками; затем они сжали его со всей силой, до боли, а он снова и снова входил в нее могучими рывками, которые, казалось, поднимали его с ее тела, а затем заставляли его падать в ее объятия, в ее руки, влажного, знакомого и безумно любимого. Майкл…

Он освободил ее. Он был не в состоянии сразу же начать снова. Этого можно было ожидать. Лицо его увлажнилось, волосы прилипли ко лбу. Она спокойно лежала в прохладе комнаты, нагая, и следила за движениями лопастей вентилятора под потолком.

Движения были такие замедленные. Возможно, они гипнотизировали ее. «Лежи спокойно», — приказала она своему телу, своему лону, своему внутреннему «я».

Она лежала в полудреме, в страхе мысленно обращаясь к воспоминаниям прошлого, рукам Лэшера, и неожиданно почувствовала, что желает его. Дикое, похотливое божество — да, он мог казаться таковым, — но он был человеком и грубым человеком, притом с громадным любящим сердцем Он был столь божественно груб, божественно прост — совершенно ослепительный, жестокий и простой.

Майкл выбрался из кровати. Она не сомневалась, что он вскоре уснет, а вот она не сможет.

Но он встал и снова оделся, доставая чистую одежду из шкафа в ванной. Он стоял спиной к ней, и, когда обернулся, свет из ванной осветил его лицо.

— Почему ты это сделала? Почему ты ушла с ним? — Это звучало как вопль.

— Ш-ш-ш! — Она села и приложила палец к губам. — Не возвращайся к этому. Не делай так, чтобы это вернулось. Можешь возненавидеть меня, если тебе…

— Ненавидеть тебя? Господи, как ты можешь говорить мне такое? Днем и ночью я только и твердил, что люблю тебя! — Он подошел к кровати и оперся на нее руками. Он возвышался над ней, чудовищно прекрасный в своей ярости. — Как ты могла оставить меня подобным образом? — Он плакал. — Как?

Он обошел кровать и внезапно схватил Роуан за обнаженные руки, причиняя ей невыносимую боль.

— Не смей этого делать! — вскрикнула она, пытаясь сдерживать голос, понимая, до чего безобразно это было, испытывая панический ужас. — Не смей бить меня, я тебя предупреждаю. Это то, что он делал, что он делал снова, и снова, и снова. Я убью тебя, если ты меня ударишь!

Ей удалось высвободиться, и она перекатилась на другую сторону кровати, и бросилась в ванную, где холодные мраморные плитки пола словно обожгли ее босые ступни.

«Убить его? Проклятье! Если ты не остановишь себя, сама, своей волей, ты со своей силой можешь убить Майкла!»

Сколько раз она пыталась сделать это с Лэшером, плюя на него, со своей жалкой ненавистью твердя: «Убей его, убей его, убей его», — а он только смеялся. Ладно, этот человек умрет, если она ударит его своей невидимой яростью. Он умрет, и это так же точно, как она убивала других — грязных, жутких убийц, искалечивших ее жизнь в этом самом доме, в тот же миг.

Ужас. Тишина, покой в комнате. Она медленно повернулась, посмотрела сквозь дверь и увидела его, стоящего возле кровати, спокойно смотрящего на нее.

— Мне следовало бы опасаться тебя, — сказал он, — но я не буду. Боюсь только одного. Что ты не любишь меня.

— Ох, но я люблю тебя, — отозвалась она. — И всегда любила. Всегда

Плечи его на миг опустились, всего на миг, и он отвернулся от нее снова. Он был жестоко ранен, но никогда больше она не увидит на его лице того беззащитного выражения, которое появлялось раньше. Никогда больше он не проявит к ней искреннюю нежность.

У окна, выходящего на веранду, стояло кресло, и он направился к нему по привычке и сел, все еще отвернувшись от нее.

«И я собираюсь ранить тебя снова», — подумала она.

Ей хотелось подойти, поговорить с ним, прикоснуться к нему еще раз. Поговорить так, как в первый день после того, как она пришла в себя, похоронив свою единственную дочь — единственную, которая у нее была под дубом Ей хотелось открыть ему теперь свою абсолютную любовь и разгорающееся волнение, которое она чувствовала тогда, свою абсолютную любовь, бездумную и стремительную, без малейших предосторожностей.

Но, казалось, это теперь совершенно недостижимо, после того как сказаны были последние слова

Она подняла руки и с силой провела ими по волосам. Затем, скорее всего механически, потянулась к кранам душа.

Под струями воды она смогла думать более четко, возможно, впервые после произошедшего. Шум был приятен, а горячая вода ласкова

Оказалось, у нее скопилось невероятное богатство платьев, из которых можно было выбрать подходящие на разные случаи жизни. Абсолютно сбивало с толку немыслимое количество одежды в стенных шкафах. В конце концов она выбрала пару брюк из мягкой шерсти, старые брюки, которые носила вечность тому назад в Сан-Франциско, она надела их, а поверх — обманчиво тяжелый с виду, свободный хлопчатобумажный свитер.

Весенними вечерами бывает еще весьма прохладно. И было приятно ощущать себя снова в одежде, которую любила сама. Кто, подумала она, мог накупить ей все эти красивые платья?

Она расчесала волосы, закрыла глаза и подумала «Ты можешь потерять его, и на это есть причина, если не поговоришь с ним теперь, если не объяснишься с ним еще раз, если не постараешься побороть свой собственный инстинктивный страх перед словами и не подойдешь к нему».

Роуан отложила щетку. Майкл стоял в дверях. Она никогда не закрывала дверь наглухо, как и теперь, и, когда взглянула на него, почувствовала огромное облегчение, увидев на его лице спокойное, понимающее выражение. Она чуть не заплакала, но это было бы до нелепости эгоистично.

— Я люблю тебя, Майкл, — сказала она. — И готова прокричать это с крыши. Я никогда не переставала любить тебя. Все дело в тщеславии и гордости, а молчание — молчание означало неудачу души при попытке вылечить и укрепить себя, или, быть может, необходимое отступление, к которому стремится душа, как если бы она была неким эгоистичным организмом.

Он слушал внимательно, слепо хмурился, лицо было спокойное, но уже не принимало выражения невинности, как прежде. Глаза, огромные и блестящие как всегда, смотрели жестко, и под ними залегли печальные тени.

— Не представляю, как мог бы обидеть тебя именно теперь, Роуан, — произнес он, — я в самом деле не могу, просто не могу.

— Майкл, но…

— Нет, позволь мне сказать. Я знаю, что с тобой случилось. Я знаю, что он сделал. Я знаю. Но я не знаю, как я смог бы винить тебя, сердиться на тебя, обижать тебя так же. Я не знаю!

— Майкл, я знаю, — сказала она. — Не надо. Хватит, или ты заставишь меня плакать.

— Роуан, я его уничтожил, — сказал он. Он понизил голос до шепота, как поступают многие, говоря о смерти. — Я уничтожил его, и это еще не все! Я… Я…

— Нет. Не говори ничего больше. Прости меня, Майкл, прости ради себя и ради меня. Прости меня.

Она наклонилась вперед и поцеловала его, намеренно лишив возможности вдохнуть, чтобы он не смог ничего сказать. И на этот раз, когда он сжал ее в объятиях, они были исполнены прежней нежности и былого драгоценного тепла, огромной оградительной заботы. Она снова ощутила себя защищенной — защищенной, как это было при их первом любовном свидании.

Должно быть, сейчас было нечто более прекрасное, чем просто чувствовать себя в его объятиях, нечто более драгоценное, чем просто ощущение близости к нему. Но она не могла задумываться сейчас об этом — конечно, дело было не в волнении страсти. Оно тоже присутствовало — очевидно, чтобы радоваться и наслаждаться снова и снова, но здесь было еще нечто такое, чего она не познала ни с одним другим существом на земле, — вот, видимо, в чем было дело! Наконец он оторвался от нее, взял обе ее руки вместе и поцеловал их, после чего ослепил ее снова открытой мальчишеской улыбкой, точно такой же, какую, как она думала, ей больше не удастся увидеть. А потом он подмигнул ей и сказал:

— Похоже, ты действительно любишь меня по-прежнему, малыш.

— Да, — отозвалась она, — очевидно. Я однажды поняла это, и так будет вечно. Пойдем со мной, выйдем из дома, пойдем под дуб. Я хочу немного побыть вблизи их — не знаю почему. Ты и я — мы единственные знаем о том, что они там вместе.

Они проскользнули вниз по задней лестнице, через кухню. Охранник возле бассейна просто кивнул им. В саду стемнело, когда они нашли железный стол. Она рванулась к Майклу, и он поддержал ее. «Да, это только сейчас, а потом ты снова возненавидишь меня, — подумала она. — Да, ты станешь презирать меня».

Она целовала его волосы, щеку, терлась лбом о его колючую бороду. Она ощущала его ответное дыхание, глубокое и мощное, полной грудью.

«Ты станешь презирать меня, — думала она. — Но кто еще может найти тех, кто убил Эрона?»

5

Самолет приземлился в Эдинбургском аэропорту в 11.00 пополудни. Эш дремал, отвернувшись от окна. Он увидел свет фар машин, неуклонно приближающихся к нему, обе черные, обе немецкие, — седаны, которые доставят его и его маленькую свиту по узким дорогам в Доннелейт. Такое путешествие можно было раньше совершить только верхом на лошади. Эш радовался предстоящей поездке — не потому, что любил такие путешествия по опасным горам, но потому, что хотел доехать до долины без задержки.

Современная жизнь всех превратила в нетерпеливых, спокойно подумал он. Сколько раз за свою долгую жизнь выезжал он в Доннелейт, чтобы посетить место своих самых трагических утрат и снова пересмотреть свою судьбу? Иногда путь в Англию и оттуда на северо-запад Шотландии, в высокогорье, занимал у него несколько лет. В другие времена на это уходило несколько месяцев. Теперь совершение такого путешествия стало делом нескольких часов. И он радовался этому. Ибо приезжать сюда никогда не было для него делом трудным или только целительным. Скорее, это был визит к самому себе.

Теперь он ждал, пока эта опытная молодая девушка, Лесли, летевшая с ним из Америки, принесет пальто и сложит одеяло и подушку.

— Все еще сонная, моя голубушка? — спросил он ее с мягкой укоризной. Слуги в Америке озадачивали его. Они совершали странные вещи. Он не удивился бы, увидев, что она переоделась в ночную рубашку.

— Для вас, мистер Эш, поездка продолжалась почти два часа. Думаю, вам она понравилась.

Он улыбнулся, проходя мимо нее. «Что должна была значить для нее такая поездка? — подумал он. — Ночные путешествия по неизвестным просторам?» Шотландия должна казаться похожей на любое другое место, куда он иногда брал ее или других своих помощников. Никто бы не догадался, что это значит для него.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.