Он, как наяву, ощутил на лице мелкие уколы сеявшего дождя, и сквозь сон подумал, что снится дождь, видимо, к добру, к деньгам. Потом он проснулся, открыл глаза и поглядел в окно - на серый, унылый рассвет. На жестяном, мокром от дождя карнизе сидел воробей; взъерошенный, обдутый со всех сторон ветрами, он резко вертел головой то в одну, то в другую сторону, осматриваясь. Осмотревшись, воробей вспорхнул с карниза - не понравилось тут, видно. Тогда он прикрыл глаза и вскоре опять заснул, но сон его на этот раз был чутким, зыбким, и вместо сновидений, что было бы естественней, к нему явились воспоминания, давние, почти забытые, полустертые из памяти. Он вспомнил себя молодым, в самом начале своей карьеры, когда, только окончив филологический факультет университета, работал сначала корректором, а потом - по прошествии всего лишь трех или четырех месяцев понравившись начальству, развил бурную деятельность на должности редактора и одновременно в периодической печати изредка публиковал свои стихи (тогда он писал стихи, жадно, с какой-то непонятной страстью подражая то одному, то другому западному поэту, только прочитанному и открытому для себя; но только гораздо позднее он смог понять, что ничего оригинального в его тогдашних стихах не было); и вот тогда-то он предложил одной своей знакомой начинающей поэтессе, чьи рукописи оказались меньше запланированного в тематическом плане издательства объема, дополнить недостающее количество строк своими стихами и, естественно, гонорар за них получить самому. Это что же, изумилась поэтесса, вы согласны, чтобы ваши стихи вышли под моей фамилией? А что тут такого? - в свою очередь, удивился он. У вас же все равно недостает объема^ могли бы использовать мои вещи. Далеко пойдете, сказала ему тогда поэтесса и прибавила: только не по литературной дороге. Так оно и вышло. Он, делая карьеру, давным-давно оставил позади и ту поэтессу (она, как он слышал, кажется, недавно издала свой третий сборник в местном издательстве), и свои мечты о поэтической славе и влиятельности в литературных кругах, преуспел на другом поприще, но уже тогда, в молодые годы, он был весьма предприимчивым деловым человеком. Он вспомнил сквозь обволакивающий сон тот далекий случай и, улыбаясь, расслабился, как учил его японец - тренер по йоге (немало денег отвалено, подумал он, вспомнив о японце), и скоро заснул глубоко, без всяких сновидений.
      * * *
      Утро начинается с оглушительного звона будильника. Будильник большой, с черными стрелками-усами, звонит так, будто заводской гудок или пожарный колокол. Не то, что у папы - с мелодичной трелью. Но он считает, что мне такой не подойдет, меня может разбудить только грохот. Огромный и грубый будильник, швейцарский. Черт бы его побрал. Черт бы побрал все на свете, когда мне хочется поспать, а меня будят таким вот образом...
      Вообще мало на свете того, к чему я могу относиться спокойно. Обычно или люблю что-то, или ненавижу, есть, конечно, и середина, но в основном вот так люблю или ненавижу. Говорят, возраст у меня такой, и подобные впадения из одной крайности в другую вполне естественны и оправданы этим самым возрастом и отсутствием жизненного опыта Не знаю. Может быть... Вот разоряется будильник, и я его ненавижу сейчас так же оглушительно, как он орет. Ну вот не прошло и двух часов, как он наконец затих.
      С папой недавно говорил. Наверно, знаете уже? Хотя какое там - говорил... Разговор у нас получился какой-то однобокий: папа говорил в основном о том, что пора бы мне серьезно взяться за ум, не то придется жить среди человеческих отбросов, не стесняющихся ковырять в носу в общественном месте, а я изредка кидал реплики, вставлял какое нибудь слово, чтобы он знал, что я еще не заснул, и время от времени поглядывал на него с умным видом - мол, что бы ты там ни говорил, я все равно умнее, чем ты думаешь, и буду поступать по-своему. Вот какой у меня был вид, Правда, смотрел на меня папа очень редко, так что моим умным видом оставалось любоваться только деревьям на бульваре. А потом, когда прошло уже несколько дней после нашей беседы с отцом, я подумал; а собственно, почему у меня было такое жесткое, четкое неприятие - и его самого и всего того, что он наговорил в тот вечер? Почему мне все это претило? И знаете, кажется, я нашел ответ. Мне кажется, все дело в том, что папа учит меня... и вообще цель его - учить меня не столько хорошему и доброму, сколько умению приспосабливаться к жизни, быть зубастым, уметь постоять за себя и за свой кусок, и уметь отнимать чужой кусок, если он оказался жирнее твоего. Я это хорошо понимаю, чему он меня учит, и 'еще понимаю, что все, что он мне навязываем очень может пригодиться в жизни, и, может, папа не так уж и не прав, когда по-своему наставляет меня на путь истинный... но... А что "но", я и сам толком не знаю... Скорее всего я не совсем созрел еще для такой науки... Я давно уже стараюсь анализировать себя, свои поступки, мысли, одним словом психологию, да, да, не улыбайтесь, именно - психологию, и кажется, я начал догадываться, почему я не созрел пока для всех этих папиных наставлений: потому что я вырос на всем готовом, у меня всегда было все, что я пожелаю, но за это я должен был приносить пятерки из школы, хорошо учиться по-английски и французски, музыке, заниматься спортом, слушать папу и маму; и хотя вся эта муть - ну, я имею в виду учебу - не составляла для меня особого труда (я привык внимательно слушать на уроках, потому что по натуре я вообще больше люблю слушать, чем говорить, люблю слушать людей, слушаю внимательно, и, кстати, папа утверждает, что это мне очень пригодится в жизни, что эта черта необходима для того, чтобы сделать карьеру), вероятно, это уже для меня девяносто процентов дела, мне почти не приходится учить уроки, я хорошо запоминаю, что говорят в школе учителя; да, вот так, я говорю, что все это мне не трудно, но тут явственно попахивает сделкой, а я не люблю сделок, особенно сделок со своими родителями. И еще, наверное, одна причина, почему папины нравоучения не очень-то хорошо мной усваиваются и как бы скользят по поверхности моего сознания (именно так я чувствую - скользят) - это то, что я пока никогда, .ни разу в жизни не сталкивался с трудностями, не бывал в по-настоящему трудных и сложных ситуациях, не выворачивался наизнанку, чтобы выйти из тяжелого положения, вырос на всем готовом... Думаю, что так. И потом папа постоянно давит на деловые, а чаще попросту на денежные отношения, на финансовые, так сказать, соображения. Может, он и прав, все-таки у него жизненный опыт больше моего, но это становится, откровенно скучно. Однако ничего не поделаешь - такой уж у меня папа... У него и друзья такие... И даже жены его друзей такие... Часто они приходят к нам в гости, папины друзья с женами, и весь вечер они только и говорят о том, кого куда назначили, кого куда передвинули, кого повысили, кого понизили, кого сняли с треском и дело передали в прокуратуру, кто на чье место пошел и сколько за это место отвалил, и жены их в курсе всех дел, говорят о том же плюс бриллианты и тряпки, а потом с мамой начинают перемывать косточки знакомым женам высокопоставленных таких-то и обсуждают последние модели платьев работы своих знаменитых в городе портних. А мужчины обычно между этими разговорами о перемещениях попутно успевают обделать между собой какое-нибудь дело (они без дела вообще не заходят друг к другу); папа обычно еще звонит по телефону и что-то с кем-то утрясает, а потом возвращается к столу, потирая руки, жмурится весело, а его приятель, дядя Рафик, в это время обязательно задает ему свой традиционный вопрос:
      - Ну, сколько заработал? - спрашивает он полушутливо, а глаза так и сверкают.
      И все смеются, но все, и я тоже, понимают, что Рафик не так уж и далек от истины, и папа по телефону сварганил только что выгодное дельце, на которое натолкнул его очередной разговор за столом о каком-нибудь перемещении...
      Я обычно мало у кого бываю в гостях, просто не нравится мне это занятие по гостям ходить, и потому мне почти не с чем сравнивать, но я слышал 'как-то, как наша домработница Рая говорила у подъезда своей знакомой, что у нас не квартира, а дворец, музей, антикварный магазин и лавка чудес - все вместе. Так она сказала. Потом заметила меня и смутилась, а я тоже растерялся и, по-моему,, тогда смутился не меньше нее и торопливо прошел мимо...
      В то утро, как всегда, заорал будильник. Я повернулся на другой бок, уже, однако, зная, что проснулся, и все-таки старался вернуть уходящий сон, укутаться в него, закрыться от всего мира, подольше не просыпаться. Так, между прочим, у меня бывает каждое утро, будто я боюсь вот так сразу начать день, войти в еще один день, чтобы прожить его побыстрее, а мама говорит, что это у меня от лени, но я думаю, что она не права, просто я нелюдим и хочу подольше оставаться один, и потом есть категория людей, которым не так-то просто переходить из одного состояния в другое... К этому времени Рая уже приходит, переодевается и приносит мне в комнату чашку шоколада, а летом - сок. Это придумала мама, и настаивает на своей выдумке, ей, наверно, кажется, что это изысканно-аристократически, и я не возражаю, потому что когда Рая, нагнувшись, подает мне чашку, я вижу в разрезе платья ее большие груди, это меня приятно волнует и очень хочется потрогать Раины груди, но я сдерживаю себя, хотя мне почему-то кажется, что, сделай я так, и она бы не очень активно стала бы возражать, короче - думаю, она бы мне позволила. А может, и нет. Черт их разберет.
      Потом я встаю, иду умываться, завтракаю и иду в школу.
      Школа недалеко от нашего дома, но папа иногда, если мы вместе выходим, подбрасывает меня на своей персональной "Волге". К полудню у школы собирается хулиганье - взрослые ребята, бездельники, пижоны, картежники. Все за редким исключением - наркоманы. Не знаю, почему они облюбовали именно нашу школу? Может, потому, что она в тихом районе, на такой спокойной, тенистой улице?.. Время от времени в безлюдном переулке за нашей школой вспыхивают драки. Когда в подобной драке участвуют больше пяти-шести человек и проходит она шумно, из своего отделения неподалеку вылезает участковый уполномоченный. Он следит за дерущимися, которые при виде его и не думают прекращать драку, и ожидает подмогу, которую уже вызвал. Скоро подъезжает милицейский желтый "газик", дерущиеся разбегаются, но, как правило, одного-двух милиционеры все же ловят, вталкивают их в зарешеченную машину и увозят учить уму-разуму. После этого убежавшие постепенно стягиваются к школе и как ни в чем не бывало начинают обсуждать происшедшее. Есть среди них особо выдающиеся драчуны, прогремевшие во многих районах города среди своих братцев-кроликов, "блатных". Особо в почете блатные из крепости Ичери-Шехер, нагорных и хребтовых улиц, из квартала горских евреев и проч. Утром тоже возле школы околачивались бездельники блатные, но их было мало. Они время от времени громко зевали и провожали сонными бараньими взглядами девочек-старшеклассниц, входивших в школу.
      От того, что блатные так облюбовали нашу школу, почти среди всех ребят от седьмого до десятого класса вошло в моду подражать им, делать, как они, делать вместе с ними и так далее... Блатные подавляли их, то есть нас - ведь я тоже из их числа - своим авторитетом. И вполне было естественно, что среди учеников были претенденты на места этих хулиганов, вернее, на места рядом с ними. К таким претендентам, как я полагал, относился и я. Я не спеша, вразвалку, как говорится, небрежно, как и полагается блатному, на чье место я выдвигал свою кандидатуру, подошел к ребятам на углу школы, поздоровался со всеми за руку, взял у одного по кличке Заяц папиросу, закурил и, пряча ее в кулаке от проходящих мимо учителей, стал потягивать.
      - А я ему как врежу - гюп! - без видимой охоты, лениво рассказывал Фархад, который почему-то (он, видимо, и сам не знал, почему) носил нелепое, но намертво прилипшее к нему прозвище Пласткожа Ахмедага. - А он, - продолжал Пласткожа, - в рот ему компот, так и упал как убитый. Я даже испугался - а что, если убил... Э-э... А они стали тогда наседать на меня... Сейчас, говорят, тебе кишки выпустим... Испугался... Все-таки чужой район... Э-э... Трое их было. Раскрыли ножи... Тупичок такой... глухой, поздно уже было, и на улице - никого... Э-э... В общем, хана мне, думаю... Но цепочка выручила. Пласткожа вытащил из кармана свернутую велосипедную цепь, на конец которой был припаян металлический шарик величиной чуть больше грецкого ореха. Он, довольно ухмыляясь, подбросил цепь на ладони. - Так их разбросал с их погаными перышками - не скоро очухаются...
      Остальные с сонными, равнодушными рожами слушали.
      - Где это было? - спросил я, не потому, что мне на самом деле интересно было узнать, а чтобы сказать что-нибудь и считаться равноправным участником столь глубокомысленной беседы.
      - В Ясамалах, - ответил Пласткожа. И замолчал. Видно, выговорился.
      Мы стояли и молча курили. В школе прозвенел звонок.
      - Да-а, - протянул Заяц. - В Ясамалы лучше не соваться - вмиг выпотрошат. Вот раз помню...
      - Опять трепаться будешь? - насмешливо перебил его Ариф.
      - Сам ты трепло!
      - Закир, иди в класс!
      Это наша классная руководительница высунулась из окна. Позорит перед ребятами. Сказать бы ей сейчас пару ласковых... Знает ведь, что скоро приду, так нет, нужно лишний раз осрамить, унизить человека, что я - школьник и не ровня им... -- Иди, иди, - сочувственно говорят ребята.
      Я прощаюсь с ними до конца уроков и вхожу в школу.
      В школе, впрочем, тоже интересно, как говорят блатные, не погано живется, потому что есть у нас девочка Наргиз, которая мне очень нравится и с которой я сижу за одной партой. У нее белое лицо с веснушками, и по любому поводу она легко краснеет, красивые, очень живые, нет, как это сказать... очень... а! интенсивные глаза, множество мелких родинок на шее и руках. Кожа у нее удивительно как хороша. Трогал, знаю, вообще дотрагиваться до нее, ее рук, плеч - одно удовольствие, уж можете мне поверить... В нее в школе многие влюблены, и ей это нравится. Нравится быть в центре внимания, нравится, когда по ней сохнут. Во всяком случае, стоит ей заметить, что кто-то из ее воздыхателей охладел к предмету своей любви, как тут же все внимание и все старательно излучаемое женское кокетство обрушиваются на непостоянного обожателя, который первое время только глазами хлопает, раскрыв клюв от неожиданно привалившего счастья, и, конечно же, вскоре становится в первых рядах приближенных к ее дражайшей особе, но тут его блаженство и кончается, внимание и кокетство перестают обрушиваться на него в силу исчезнувшей необходимости, а бедный, одураченный обожатель все еще по инерции продолжает ловить раскрытым клювом растаявшее, призрачное счастье.
      Я вхожу в класс, намеренно не извиняясь за опоздание, и сажусь на свое место рядом с Наргиз. Любовь Васильевна провожает меня сердитым, но в то же время каким-то заискивающим взглядом. То, что она заискивает передо мной, я мог бы и не читать в ее взгляде, достаточно того, что она не делает мне замечаний по поводу моего опоздания.
      - Явился, бездельник, - говорит мне шепотом Наргиз и краснеет, видимо, за тот недопустимо материнский тон, который она со мной взяла. После того как окончился неудачей наш совместный просмотр фильма по видяшке, она почему-то стала серьезнее и даже как-то нежнее, что ли, - не придумаю другого слова, чтобы точнее назвать это, - относиться ко мне. Может, думает, что подвела меня тогда, лажнула перед приятелем - вот, мол, какую недотрогу привел, даже фильм ей не покажи - и я обиделся? Чудачка...
      Я беру ее за руку под партой, пользуясь ее нежно прозвучавшей фразой, вернее, просто кладу свою руку на ее. Рука у нее белая, у меня по сравнению с ее белизной кажется, что очень темная, еще не совсем прошел загар Золотых Песков. На внутренней стороне среднего пальца у меня красуются две вытатуированные буквы:'Н. С. - ее инициалы. Я недавно это сделал, татуировку имею в виду, неделю назад, и еще по этому поводу дома не было скандала, будет, как только мама обнаружит, но, думаю, что произойдет это не очень скоро, потому что в последнее время мама обращает на меня относительно- немного внимания (и .слава богу!) и еще потому, что все-таки место не очень заметное внутренняя сторона пальца, заметить можно только случайно или если специально покажешь, а что я - псих, чтобы случайно показывать? Я бы и не стал делать, но неделю назад, после уроков, ребята собрались в туалете, один кент из девятого, Расим, приволок иголку и все, что надо, кто, говорит, не трусит - вперед, стали ему подставлять руки, ну и я тоже подставил; накалывал он только буквы, рисунки, говорит, не очень получаются, потренироваться надо, а буквы у него выходили аккуратные, красиво накалывал, я первым догадался об укромном месте на внутренней стороне пальца, здесь, говорю, наколи, а он, говорит, ну, тебе, говорит, и спрашивать не надо, какие буквы, сам знаю, а какие, говорю, да Наргиз, говорит, а? или не угадал? Да, говорю, угадал, а тут Кямал из восьмого "Б" вдруг дернул меня за руку и говорит: я, говорит, запрещаю тебе накалывать ее имя, понял, не твое это собачье дело, говорю, кого хочу, того и пишу, понял, ну, тут мы с ним, естественно, сцепились, а ребята стали нас оттаскивать, и Расим говорит: предупреждаю, чтобы без звука, не то нас накроют здесь, и я первый погорю из-за вас, фрайе-ров, что доброе дело вам, болванам, делаю, ну короче, нас с Кямалом расцепили, но я напоследок все же успел дать ему ногой между ног, да так, что он весь изогнулся, сука, от боли, и посинел, в общем, нас растащили, а я все-таки оставил за собой последнее слово: положил, говорю ему, я на то, что ты запрещаешь, моя рука, мой палец и что хочу, то на нем и пишу, а если ты, говнюк такой, еще что-нибудь осмелишься мне запрещать и вообще посмеешь еще хоть раз говорить со мной, падаль такая, в подобном тоне, то я тебя на этот раз вовсе без яиц оставлю. Он тоже что-то провякал в ответ, не мог же он молчать на такое заявление, но у него это получилось далеко не так эффектно, как у меня, и в душе каждый из ребят над ним посмеялся - было видно, и он, полностью посрамленный, отошел в сторону дожидаться своей очереди на наколку, ну в самом деле, я же ему не мешаю, не запрещаю, хотя знаю, что он тоже волочится за Наргиз, усиленно назначает ей свидания, приглашает на несуществующие дни рождения и в кино, не запрещаю же я ему, пусть хоть полностью вытатуирует у себя на лбу ее фамилию, имя, отчество и год и место рождения, какое же он имеет право, ну, одним словом, я его и морально (все же пригодился совет папы о том, чтобы я развивал в себе умение говорить, производить впечатление своими заявлениями, пригодился) и физически сделал на этот раз, и дай бог не последний, потому что среди Наргизовых ухажеров в последнее время шушеры развелось многовато, она в этом не очень разбирается, ей важно количество, ей это кажется престижно, чем их больше, тем ценнее и престижнее, так что мне самому придется в дальнейшем, если только я не испорчу с ней отношения, производить чистку в рядах ее поклонников, вот так вот, ну, короче, я протянул палец, указал место и назвал буквы, а Расим старательно сделал свое дело, во время которого я и не пикнул, после стычки с Кямалом это было бы унизительно и позорно. Ну, ты хитрец, делая свое дело, приговаривал Расим, ведь какое место укромное нашел, дома взбучки не будет, ничего, говорю, мне и без взбучек хватает нервотрепки, так что очередной в связи с татуировкой хочется избежать, а когда дошла очередь до Кямала, так этот придурок, видимо, назло мне, протянул руку тыльной стороной ладони и попросил покрупнее написать ее имя на самом видном месте, что Расим и сделал, попросив всех нас под конец, чтобы мы про его участие в этот деле никому ни гугу, что само собой подразумевалось, и мы ему пообещали - век свободы не видать, падла буду - самыми, как видите, страшными клятвами, и прошло три дня, как я, к своей неописуемой радости, узнал, что дома Кямала отец выдрал, как Сидорову козу, так исполосовал его ремнем за татуировку, что сынок нормально сидеть не мог, и пришлось ему в связи с попорченным задом выхлопотать справку по болезни, вот, думаю, посмеялся врач, выписывая эту справку, ну да ладно, одним словом, положил я свою руку с двумя вытатуированными буквами на руку Наргиз, а она тут же отдернула свою руку, будто я оголенным проводом с током прикоснулся к ней. Делает вид, что за что-то сердится на меня, и так мило и естественно дуется и кокетничает, что я готов убить ее и сесть в тюрьму или скорее в колонию для ^подростков, потому что не следует забывать - я еще не взрослый преступник. Я хорошо знаю, что она симпатизирует длинному, как жердь, Тофику из десятого "А", он ей нравится, знаю, может, даже очень нравится. И мне всегда казалось, что причина нерасположенности Наргиз ко мне, или, точнее, причина несерьезного отношения ко мне со стороны Наргиз кроется именно в этом - в том, что она слишком серьезно относится к Тофику и слишком расположена к нему. Он был, мне казалось, как болезнь, мешающая ей любить - ну, какое же здесь может быть другое слово? - меня, и его, думал я, нужно побить, сильно побить, может, покалечить, чтобы он стал хромать или стукнулся головой и сделался бы неполноценным, дебилом, и тогда она перестанет смотреть на него так, будто он Дастин Хофман, а я перед ним кусок дерьма. Я так думал и очень волновался, когда эти мысли приходили мне в голову, но потом я успокаивался и мог рассуждать, как говорят, здраво и без эмоций, хотя, на самом ли деле так, как можно - без эмоций? Ну, скажем, мог рассуждать спокойнее - это будет точнее. И вы знаете, черт возьми, в первый раз, когда мне это пришло в голову, я даже вздрогнул, до того это было правдой, и до того эта моя догадка попадала в точку, я пришел к тому, что люблю что-то выдуманное, только внешне похожее на Наргиз, а все остальное я выдумывал по своему усмотрению. Но то, что любил я придуманное, я понимал не чувствами, а чем-то холодным, слишком уравновешенным, рассудочным во мне, чувства же смешивали реальную Наргиз с той, которая жила во мне, в моем воображении, мыслях, мечтах; и это рассудочное ни разу не позволяло, ни на минуту не позволяло мне отводить объект моей любви на задний план, освобождая место для чистой, бесплотной мечты, я понятно говорю? Все-таки, наверно, не очень, но я это очень хорошо чувствую, понимаете? Ведь я стал понимать, как мало значит сам объект в моей любви, но боялся признаться в этом самому себе, боялся поверить в это, почувствовать это до конца, облечь эту истину в конкретные, законченные мысли и слова, потому что, не основываясь на самом реальном объекте, мое чувство - я понимал - могло исчезнуть, растаять, не подтвержденное, не закрепленное жизнью. Понятно? Я может, выражаюсь туманно несколько и не так гладко, как вам бы хотелось, сумбурно, может быть, но что ж поделать, мне только неполных шестнадцать, учтите это, а ведь люди, и гораздо старше, сколько раз я замечал, не очень-то могут облечь свои мысли в слова, так что, может, и верно, что мысль изреченная - есть ложь, а? Ведь никогда так тонко и точно не скажешь, как почувствовал, а скажешь, и тут же думаешь, уж лучше бы я вовремя заткнулся, чушь какая-то получилась, а не то, что я только что так ясно и так прекрасно почувствовал; это как во сне - снится что-нибудь чудесное, зыбкое, грустное, а проснешься и все хочешь вернуть то состояние, вспомнить его досконально и не можешь никак, в общих чертах вспоминаешь, но разве можно такие тончайшие вещи - ив общих чертах, вот и получается чушь собачья...
      Тут я вспомнил, как встретил Наргиз вечером дня три назад, когда проходил - естественно, намеренно, с надеждой увидеть ее случайно - по ее улице. Было около девяти. Я издали заметил, как она медленно, задумчиво шагала одна взад и вперед по узенькому тротуару. Сердце у меня бешено заколотилось, облилось сладкой горечью, заныло, так что, когда я подошел к ней, я чувствовал, что задыхаюсь, и, если начну говорить, наверное, буду задыхаться еще больше. Так я и стоял рядом с ней, внутренне ежась под ее холодно-удивленным взглядом, не произнося ни слова. А она вдруг вздохнула и разочарованно произнесла:
      - А-а... Это ты...
      - Д-да, - выжал я из себя.
      - А-а... - повторила она. Видно было, что ей со мной в этот вечер абсолютно не о чем было говорить.
      - Ты ждешь кого-то? - спросил я, глупо улыбаясь. Она ничего не ответила.
      - Надо думать, этот кто-то не я... - сказал я, еще шире
      и еще глупее улыбаясь.
      - Не ты, - равнодушно отозвалась она.
      Я все стоял, улыбаясь как идиот, и не уходил, повторяя про себя - вот сейчас, вот сейчас уйду, повернусь и уйду, вот сейчас.
      - Если я тебе мешаю, могу уйти, - наконец произнес я, чувствуя, как по уши погружаюсь в собственную беспомощность. Она снова промолчала. Тогда я в последний раз сказал себе: вот сейчас, круто повернулся спиной к ней и пошел прочь. Представляю, как презрительно глядела она мне вслед, на мою торопливую, вихляющую походку.
      Сам не знаю как - видимо, как говорится, ноги сами привели - я оказался у парадного подъезда дома моего товарища Сережи. Как всегда, в подъезде стояло несколько ребят, и Яшка фальшивым голосом под гитару выводил блатные песни. Меня угостили сигаретой, это оказалось Очень кстати - хотелось курить, а сигарет при себе у меня не было. Я стоял, курил и слушал гнусный Яшкин голос, слово "поет" в данном случае звучало бы кощунственно. Слов я не слышал, не прислушивался к ним, не до того мне было, но мелодия, если только так можно было назвать то, что блеял Яшка, мелодия назойливо лезла в душу, однако иногда пошлый, дворовый мотивчик собственного изготовления автора вдруг сменялся короткой, как вспышка, красивой мелодией, которую даже Яшкин голос не мог испортить. Или, может, мелодия эта во мне звучала иначе, чем он ее исполнял? Может, и так, какая разница?.. Мне в эту минуту казалось, что все на свете потеряло смысл...
      - Сергей, иди домой! - послышался над нами с балкона визгливый голос Сережиной мамы. - Хватит в подъезде торчать.
      - Не иду, - спокойно, вполголоса, так что мама на балконе никак не могла бы его услышать, произнес Сережа.
      ...Высока и стройна, словно тополь, Только денег тогда не достал я, друзья, И сказала мне девушка - топай...
      вовсю старался Яшка, бренча на своей вшивой гитаре.
      Из подъезда доносило на улицу запахи мочи и жареной картошки.
      Теперь, вспоминая все это, я очень злился на себя, и, когда весь класс, сговорившись, заявил химичке, что урока никто не подготовил, я назло всем, и прежде всего Наргиз, встал и громко, во всеуслышание объявил, что выучил урок и готов отвечать. Ответил и получил пятерку назло всем дебилам. Правда, я тоже не учил дома это задание как полагается, но я хорошо все запомнил на предыдущем уроке химии, а когда обозлился на всех и захотелось утереть им носы, то заставил себя все вспомнить подробно и обстоятельно. Все были взбешены, а я ликовал. Плевать мне на всех! Вот так-то, дорогая Наргиз, ищи себе босяка, он тебе больше подойдет...
      Когда после уроков я вышел из школы, на улице по-прежнему стояли ребята, только теперь их было больше, чем утром, - человек десять. Были среди них и ребята из нашей школы. Все они сгрудились в одну кучку в тени большого дерева напротив школы, лениво перебрасывались словами,; зевали, курили.
      Я подошел к ним. Рафик по кличке Черный что-то рассказывал. Те, кто стоял рядом с ним, время от времени смеялись, слишком подчеркнуто. Остальные рассеянно озирались по сторонам, провожая взглядами расходившихся по домам девочек.
      В конце улицы показалась группа парней человек в семь-восемь. Они неторопливо шли в нашу сторону. Солнце било нам в глаза, и мы не могли разглядеть, кто были эти ребята. Они подошли к нам.
      - Привет, Али.
      - Привет, Сеид.
      - Здорово, Пласткожа.
      - Привет, Маэстро.
      - Здорово, Рожа.
      - Привет.
      Они все по очереди поздоровались с нами за руку. Это были ребята из крепости Ичери-Шехер.
      Запевалой среди них был Абас по прозвищу Балбес, его так неуважительно окрестили потому, что он любил играть придурка, что у него, надо сказать, неплохо получалось, но дурачиться Абас позволял себе, как хороший актер, уверенный в своем таланте и любви публики, позволяет себе, на сцене какую-нибудь милую вольность не по тексту пьесы, чтобы расшевелить, взбодрить заскучавшую публику, и это не только не отталкивает зрителя от него, но, напротив, еще больше располагает к нему публику. Актерство же Абаса заключалось в том, что он красиво дрался, артистично дрался, будто его во время мордобоя в кино снимали. Он был врожденным драчуном, как бывают дети вундеркиндами, любил подраться, хотя не владел ни каратэ, ни дзю-до, или чем-нибудь еще подобным, дрался зверски, был бесстрашен, как ребенок, и в то же время все у него получалось эффектно и красиво. Артистично в полном смысле этого слова - я это уже говорил, но повторю еще раз, потому что выражение мне нравится: артистично драться: Его побаивались, и ребята, хорошо его знавшие, остерегались связываться с ним. Абас был зачинщиком многих прогремевших у нас в районе да и во многих других местах города драк, потому он был общепризнанным вожаком среди ребят, как говорят, имел свою кодлу; вот в силу всех этих причин обращаться к Аба-су по кличке остерегались, он от такого обращения просто сатанел, приходил в бешенство, и тогда нужен был танк, чтобы остановить его, но обойтись без дурачеств и кривляний в то же время как будто не мог, словно это у него была насущная потребность, будто без идиотизма он не мог прожить.
      - Как жизнь? - обратился Абас ко всем, но так вышло, что больше Черному Рафику, просто, задавая свой - абсолютно безразлично вопрос, он мельком глянул на Черного.
      - Живем помаленьку, - ответил смиренно раб божий Рафик. - Никого не обижаем.
      - Уж вы-то и не обижаете? - звонко спросил Абас.
      В голосе его прозвучали вызывающие нотки. Мы насторожились. Абас зорко следил за нами своими беспокойно бегающими, прищуренными глазами. Все напряженно ждали, что последует, но обстановку разрядил Пласткожа.
      - Куда это вы собрались?
      - Да вот, - так же звонко после паузы воскликнул Абас, - идем к консерватории. Нужно там проучить некоторых. К девушке моей пристают...
      Ну, все ребята приняли на веру заявление Абаса, но вы, возможно, удивитесь, что у такого балбеса без определенных занятий в его девятнадцать лет, освобожденного от воинской повинности по медицинской статье из-за отсутствия зубов, которого ничего на свете не интересует, кроме хулиганства, девушка может быть студенткой консерватории.