Среди призраков

.. Молодой человек за рулем "мустанга" очень торопился. Впереди его ждал замок. Старинный, величественный замок на берегу моря и с неумолкающим, убаюкивающим шумом прибоя в своих многочисленных высоких залах, замок, в котором можно было отдохнуть от всего, где царили покой, только покой и запахи моря...
      Он внезапно ощутил, что кто-то сильно трясет его за грудки.
      - Закир, - донеслось до него, - смываться надо! Кто-то настучал на хату, сейчас менты придут. Слышишь? Вставай!
      Сквозь туман, плотно обложивший сознание, до него все же дошло значение сказанного, он хотел подняться, но не мог пошевелить и пальцем, тем не менее ему показалось, что он очень резво вскочил на ноги и приготовился бежать; он был доволен собой.
      - Ну вот, опять его развезло... Встать не может...
      - Не надо было ему давать вторую мастырку.
      - Ладно, не умничай. Лучше помоги, бери его, цепляйся за другое плечо. Поднимай! Смываемся... Крепче держи, сука!
      ***
      ...- Да пойми же ты, - прервала наконец она долгое молчание. - Неужели ты хочешь, чтобы все оставалось по-прежнему? Разве ты не в силах изменить это?.. Ну почему ты такой безвольный? Нельзя же так... Все зависит только от тебя. Брось это, пока не поздно, не то... плохо кончишь!..
      Само собой так вышло, что, начав просительно, она почти зло выпалила последнюю фразу. Видно, за то время, что они молчали, она, обдумывая, что бы сказать ему, точнее, что бы возразить в их бесконечном споре, разожгла в себе эту искорку злости. И в конце концов, ведь права была она, она и только она. Но, кончив говорить и услышав тоненький, жалобный звон от последних своих слов, повисший в воздухе, она почувствовала, как между ними пролегло что-то похожее на реку, что-то широкое, холодное, с двумя берегами.
      - А я думаю, что тебе не стоит лезть в мои дела! Плохо я кончу или нет пусть тебя не волнует, - ответил он, совсем чуточку рисуясь своей "загубленной" жизнью, что было, в общем-то, простительно для его неполных восемнадцати лет, и вместе с тем чувствуя, как ее раздражение передается ему.
      Конечно же, это было не так, и он прекрасно понимал, что говорит глупости, но за время молчания он успел забыть о назревавшей между ними ссоре, мысли его были далеко отсюда, ему было хорошо, а теперь ее фраза мгновенно, как пощечина, вернула его на землю, возбудила в нем ответное желание обидеть, оскорбить, сделать больно. И ведь, в конце концов, прав был он, и только он. Что она старается все время залезть к нему в душу, разве это может быть приятно для него? Разве она не понимает, что, чем глубже старается залезть в душу ему, тем больше вынуждает его фальшивить, потому что - и это вполне естественно - он никого не хочет впускать туда, в душу свою - единственное, чем он, может, даже неосознанно дорожил на этом свете, разве так трудно ей понять это? Конечно, прав был он, но когда он произнес то, что произнес, то почувствовал, как его берег шагнул еще дальше и река стала шире.
      Снова воцарилось молчание. Вот так всегда: стоило им почувствовать, что назревает ссора, как ни он, ни она почти не находили слов, хотя могли бы сказать многое уже потому, что хорошо знали друг друга, редкие же фразы становились колючими, обидными, несправедливыми и недоброжелательными. И все же, подождав немного, она, как всегда, первая и, как всегда, без всякого перехода, заговорила примирительно.
      - Прости, Закир, - сказала она. - Не будем ссориться. Я не хочу... - она немного помолчала, словно обдумывая, стоит ли произносить то, что она сейчас собирается сказать, и только после паузы позволила себе, правда, с видимым усилием, фразу, которую нужно произносить каждый раз по-новому, чтобы она звучала убедительно.
      - Ты же знаешь, что я не могу без тебя, - вот что она сказала.
      Он усмехнулся, сам понимая и чувствуя, что усмешка - на публику, которую в данном случае представляла только она. И она знала, что он после этих ее слов должен усмехнуться, и стало немножко досадно, что он ждет от нее каких-то новых интонаций, будто без них ее признание теряет свою ценность. А ведь в данном случае, подумала она, важно не как, а что, что именно сказано. Впрочем, он тоже все это прекрасно понимал, но усмехнулся из какой-то мужской, а вернее - мальчишеской бравады, мол, мне все эти красивые слова... И все-таки в усмешке его было что-то располагающее, и, несмотря ни на что, она, эта усмешка, ей понравилась. Хотя он продолжал держаться неприступно и всем своим видом показывал, что все еще обижен, все-таки оба берега невольно шагнули навстречу друг другу.
      - Но я думаю, - сказала она уже ровным, не напряженным голосом, вполне буднично, - что могу дать тебе дружеский совет...
      - Конечно, - сказал он.
      - Вот и даю: подальше бы ты от них держался, Закир... Тебе почти восемнадцать, надо определять уже свою жизнь, давно пора. Тем более что ты уже не можешь надеяться на помощь отца...
      - Да, там ему не до меня, - сказал Закир и, помолчав, добавил: - Хотя, когда ему было до меня?..
      - Ну вот, ты сам все прекрасно понимаешь, надо...
      - Надо, надо-... - перебил он ее спокойным голосом. - Много чего надо... Не заводись, Рена, а то потом трудно тебя остановить.
      Теперь уже оба берега сошлись, слились в единое целое, и реки как не бывало.
      - Не будем терять времени, - сказал он.
      - Не говори так, - попросила она тихо.
      - Ладно, - сказал он. - Не буду.
      Тогда она поднялась со стула, на котором сидела у окна, и подошла к узкой кровати, стоявшей в углу этой маленькой, неуютной комнаты, более чем скромная обстановка которой говорила о том, что сюда в основном приходят только переночевать, что называется - крыша над головой. Он сидел, не шевелясь, спиной к кровати и видел, как на стул рядом с ним полетело и легло ее простенькое синее платье, потом комбинация, чулки... И все это так грустно свисало со стула! Кровать скрипнула, и сразу вслед за тем тишина в комнате стала еще отчетливей. С улицы донесся тихий смех. Послышался хрипящий металлический звук широкой лопаты дворника, убирающего снег за окном. Закиру показалось вдруг, что звук этот скребет у него внутри, звук этот постепенно, незаметно обрывал в нем только налаживавшееся ровное дыхание внутреннего спокойствия и гармонии, и теперь становилось тревожно. И тут она позвала его. Голос ее звучал тихо, даже, показалось ему, жалобно.
      - Закир, - сказала она.
      Он обернулся и увидел на подушке ее рассыпанные волосы и заплаканные глаза. Он подошел к ней.
      - Закир. - Она схватила его за руку, поднесла к щеке. - Давай уедем! Уедем, а?
      - Не плачь, Рена, - сказал он.
      И тогда она заплакала, горько и жалобно, слезы закапали на подушку, лицо ее сморщилось, и кончик носа покраснел. Потом, когда он лежал рядом с ней, положив голову на ее руку, он вдруг подумал, что очень уж привык к ней, и, если вдруг они расстанутся, или что-то разлучит их, ему будет не хватать ее, тяжело будет; непонятно, почему пришла такая мысль, подумал он, разве обязательно расставаться людям, любящим друг друга? Все может быть, подумал он еще, на то и жизнь, и потом кто я для нее, человек без определенных занятий, отец которого сидит в тюрьме, так что все может быть, и надо ко всему быть готовым... но почему это - надо, почему надо ко всему быть готовым? Чтобы меньше переживать? А для чего меньше переживать? Человек должен и переживать, и огорчаться, и радоваться; а заранее планировать, чего надо больше, а чего меньше - по крайней мере неразумно, пусть все, что будет, приходит неожиданно, в этом, может, вся соль жизни, так что ни к чему я не буду готов, пусть приходит все, что угодно, я приму это все во всеоружии своей беззащитности... Вот так примерно он подумал. Может, не совсем такими высокопарными выражениями, но ведь мысли редко когда фиксируются у нас в голове конкретными словами. А суть их была примерно такая, хотя не только об этом, а еще много о чем он подумал. Ему хотелось помолчать, и он лежал с прикрытыми глазами, чтобы избавить себя от могущих последовать ее расспросов; они лежали, накрытые одним тонким одеялом, и даже от этого одеяла в этой необжитой комнате пахло неуютом и необжитостью, как от обоев стен здесь резко пахло табаком. Они лежали рядом, и, так как кровать была довольно-таки узкая для двоих, им приходилось лежать, тесно прижавшись друг к другу. И может, еще и это послужило причиной того, что непонятное, тревожное, тяжелое и в то же время тоскливое чувство постепенно растворялось, покидало его, будто она, прижавшись к нему, через поры своего тела могла впитывать, поглощать, избавлять его от этого давящего чувства, освобождать его от тяжести на душе, сама в то же время оставаясь уравновешенной, отзывчивой, будто ей и не могло никак передаться его ощущение неминуемой беды, как ангел, к которому не пристает грязь.
      Все, все, что происходило в последние два года, было похоже на затянувшийся, тяжелый сон, где он обитал безвольно, существовал, не осознавая почти своего существования, время протекало мимо него, а он просто был, тупо и угрюмо был, как лопата, прислоненная к стене сарая. Временами мысли о собственном безволии больно ворочались в 'нем, душили чувством безысходности, тогда не хотелось никого видеть, хотелось лечь, сложить руки на груди и закрыть глаза; это состояние, к счастью, обычно длилось недолго, и он снова, как под одеяло, влезал в свой бесконечный сон; ничего, думал он, завтра, завтра все будет иначе, да, конечно, завтра все изменится, все должно быть иначе, непременно иначе. Нужно совсем немного - встряхнуться, взять себя в руки, и сон исчезнет, рассыплется, как сугроб, под которым внезапно обнаруживается медведь... Но завтра не наступало. Сон был липким и теплым, противным.
      Там, где кончается реальность, по ту сторону неясно очерченной черты-границы начинается сон. Это как обычно. Но в данном случае реальность не кончалась, вернее, сон не кончался, что, впрочем, было одно и то же, реальность и сон смешались, границы не существовало, а была стена сарая, к которой прислонили его, деревянного и бесчувственного ко времени. Совсем немного нужно. Только встать, подняться, найти в себе силы, чтобы отодрать от себя этот прилипчивый сон, встать и отряхнуться, и вспомнить себя в мире, вспомнить мир в себе. Найти, потрогать, прибить большими гвоздями невидимую черту-границу, чтобы все встало на свои места, чтобы все было, как у нормальных людей: вот здесь - явь, вот здесь - сон, вот здесь - свет, вот здесь - ночь... Но пока ее не было, нельзя было пока найти эту черту-границу, и пока ее не было, оставался сон вперемежку с реальностью. Будто грезишь во сне. Будто спишь наяву. И все чаще, и все неудержимее хотелось остаться одному, лечь, вытянуть ноги, прикрыть глаза и никого не видеть и никого не слышать.
      Все накапливалось постепенно, все это болезненное состояние, и сон был похож на длинный состав, к которому прицепляют все новые и новые вагоны, длинный, кружащий по рельсам состав, голова которого почти упирается в хвост. Вот еще вагон прицепили к составу, вот еще один, и еще, и скоро, очень скоро паровоз упрется в хвост, в последний вагон, и тогда останутся только лишь узкие полоски света, мелькающие между вагонами...
      Тут только он почувствовал, как затянулось молчание, тихо повернул голову, глянул на ее лицо. Глаза ее были закрыты, она дремала, дышала ровно, строгое лицо...
      Он глянул на маленький будильник на столе.
      - Надо вставать, Рена, - тихо сказал он. Она тут же раскрыла глаза.
      - Я не спала, - сказала она.
      - Ты задремала, - сказал он.
      - Нет, - сказала она. - Я не спала. Я слышала все.
      - Что все? - спросил он. - Я молчал. Я ни слова не говорил.
      - Я слышала все, - повторила она. - Все твои мысли. Он помолчал.
      - Кажется, французы так говорят, - сказал он, секунду помедлив продолжать или нет.
      - Как? - тут же вставила она в эту секундную паузу.
      - Это слишком красиво, чтобы быть правдой, - сказал он.
      -- Так говорят французы? - спросила она.
      - Кажется, - неохотно сказал он.
      - И что из этого следует? - спросила она. - К чему ты это вспомнил?
      - Ты сказала, что слышала мои мысли, - сказал он, - вот я и вспомнил.
      - Ты зачем меня разбудил?
      - Так ты же не спала, - усмехнулся он, прижимая ее к себе,
      - Нет, я не спала, - сказала она. - Я чуточку задремала, а ты разбудил.
      - Скоро должен вернуться мой приятель, - сказал Закир.
      - Это хозяин квартиры, что ли?
      - Да.
      - Хозяин этой роскошной квартиры, - сказала она с явно слышимыми презрительными нотками в голосе.
      - Не нравится - найди другую, - сказал Закир. - Не надо быть неблагодарной. Хорошо, хоть такая есть. Можно подумать, нам в ней жить.
      Она промолчала, но видно было, что это стоило ей "усилий, лицо ее сделалось обиженным. Он посмотрел на нее и проговорил более мягко:
      - Надо вставать, Рена. Скоро приятель мой вернется.
      - Приятель, - все еще обиженно хмыкнула она.
      - А что?
      - А то, что не нравится мне твой приятель.
      - Ну, тут у вас нелюбовь взаимная.
      - Почему?
      - А как тебе кажется, он должен относиться к тебе, если из-за тебя ему приходится неизвестно где часами мотаться?
      - Из-за меня?
      - Ну, из-за нас, - поправился Закир. - Ему от этого не легче.
      Рена поднялась с постели, стыдливо потянув за собой простыню, в которую завернулась. Он, шутливо рыча, ухватил зубами край простыни и рванул на себя.
      - Не надо, - сказала она. - Отпусти.
      Он внимательнее посмотрел на нее и понял, что она сейчас заплачет. Боже мой, подумал он, бывают же такие стремительные переходы в настроении! Но это была не смена настроений, просто Рена вспомнила, вернее, она по-настоящему и не забывала их давешний разговор, грозивший разразиться ссорой.
      - Закир, - произнесла она через некоторое время тихим, срывающимся голосом, и он знал, что она скажет.
      - Не надо, Рена... Не плачь. - Голос у него был усталый. - Я все равно не смогу уехать отсюда... Ни с тобой, ни без тебя... Ты прекрасно знаешь.
      - Но почему, Закир? Неужели только из-за этой глупой истории? Но ведь все давно кончилось? Неужели теперь ты должен и себе, и мне ломать жизнь из-за какой-то прошлогодней драки?..
      - Ф-фу! Не говори громких фраз, Рена. Ломать жизнь! Мы можем и здесь прожить совсем неплохо, не обязательно куда-то ехать. И, наконец, не могу же я так вдруг все бросить и уехать...
      - Ну почему, почему? Я же могу, почему же ты?.. - Она не договорила, видимо, почувствовав явное несоответствие между словами, что так страстно звучали в ее устах, и тем, что она ощущала на самом деле где-то глубоко в душе, там, где она не совсем была уверена, что идея насчет того, чтобы уехать из этого города, сказана не для красного словца, сказана для того, чтобы убедить его, что за ним она пойдет на край света.
      - Почему? - повторил он, пожав плечами, и не очень охотно продолжал. - Не забывай, что у меня здесь еще мама...
      - Ты так говоришь это, как будто мама сидит у тебя на шее...
      - Нет, она, конечно, не сидит у меня на шее... Но в последнее время... После ареста папы она совсем сдала...
      - Сдала, - повторила она за ним с явно слышимой в голосе иронией.
      - Что ты хочешь сказать? - с неожиданным для себя металлом в голосе спросил он.
      - Ты только не злись, но мне кажется, что твоя мама никогда особенно не обращала на тебя внимания, а теперь особенно, она как будто даже не замечает тебя...
      - Это не совсем так.
      - Не совсем. Видишь - ты и сам не уверен, так это или не так.
      - Нет, мама у меня хорошая.
      - У всех мамы хорошие, - сказала она. - Нет плохих мам.
      - Почему же? Наверно, есть плохие мамы, так же как и есть плохие отцы... Но мы, кажется, отклонились от \ темы. Уехать... Ты говоришь так, будто мы ничем не связаны с этим городом.
      - А чем мы связаны? - напористо спросила она, как человек, который взял неправильный тон в споре, но уже не хочет отступать от него чисто из чувства упрямства.
      - Не задавай глупых вопросов, - сказал он, досадливо поморщившись, - не то я подумаю, что у тебя не совсем в порядке с головой.
      - Где ты научился так "изысканно" выражаться?
      - В кругу семьи. У нас раньше все так выражались. Папа, мама, их гости.
      - А все же, чем мы связаны? - не унималась она.
      - Да мало ли чем! Вот ты пристала! Да в конце концов мне еще школу надо закончить...
      - Не надо было оставаться на второй год!
      - Спасибо за совет. Немного опоздала, ты бы год назад сказала бы: не надо оставаться на второй год, может, помогло бы тогда.
      - Кстати, ты извини меня, опять скажешь, что сую нос не в свои дела, но должна сказать тебе, что остался ты на второй год вообще как-то бездарно, ты же вполне мог проскочить, уже имел бы аттестат...
      - Пропустил много... Не до уроков мне было... Эта история с отцом. Ты бы видела, как поменялось ко мне отношение в школе со стороны директора и учителей, когда они узнали про отца; раньше откровенно лебезили, а как только узнали, так сразу же сделались неприступными стражами нравственности и порядка, подойти было страшно, и, конечно же, никаких поблажек, ни в чем не пошли мне навстречу, и вот оставили на второй год... А папа буквально перед арестом сделал какую-то крупную услугу нашему негодяю-директору...
      - Ладно, не будем об этом, - сказала она тихим, ласковым голосом, подошла к нему, провела рукой по голове, по лицу его.
      Руки ее пахли чем-то очень приятным, хоть и были теплые, пахли прохладно, успокаивающе. Он прикрыл глаза, пока ее рука скользила по его лицу.
      - А что касается драки, о которой ты заговорила... - после небольшого молчания сказал он.
      - Считай, что я не заговаривала об этом, - прервала она его.
      - Что касается драки, - продолжил он, будто она и не прерывала его, - так это была не просто драка... Все было бы гораздо проще, если бы эта сволочь Хромой не ударил бы двоих...
      - Но ты же сам говорил, что они давно уже вышли из больницы и полгода уже как разгуливают в городе. Может, давно все забыто?
      - Все забыто? Напрасно ты так думаешь о Чинаре, он никогда не забывает свои долги. Тем более что такие вещи, как удар ножом в живот, забываются довольно трудно. Нет... здесь не то... Наверно, за ним есть какой-нибудь грешок и Чинар не хочет пока выплывать с этим делом, а то бы давно о нем услышали.
      - А где же тогда твой хваленый Хромой?
      - Почему же мой?
      - Сделал свое дело, гад, и убежал... А тебе теперь одному расхлебывать?
      - Нет, почему же одному? И Сеид в городе...
      - Ох, Закир, что ты говоришь?!
      - А что?
      - А то, что я боюсь... боюсь за тебя...
      - Не надо за меня бояться - на данный случай это единственное, что я могу тебе посоветовать.
      - Ты еще шутишь! Только обещай мне, обещай, прошу тебя, если что обратишься тут же в милицию.
      - Ага, тут же. И милиция все сделает в мгновенье.
      - Это же лучший вариант. Это гораздо лучше, чем с ножом в кармане ходить по городу, разыскивая друг друга.
      - Не драматизируй. Ничего такого нет.
      - А почему же так ни с того ни с сего все это разразилось?
      - Почему же ни с того ни с сего? Драка и есть драка.
      Нас трое было - Хромой, я и Сеид... А их четверо: все новички и Чинар. Не знаю, с чего они стали нас задирать... Может, Чинар хотел расквитаться с Хромым за Головастика?..
      - А это что за зверь?
      - Да был один, - махнул рукой Закир, - подельник Хромого. Говорят, с ним у Чинара не выгорело одно дельце. Обоих взяли. Сперва Головастика, Чинар успел смотаться, но Головастик заложил его, тогда взяли и Чинара...
      - Закир, пожалуйста, говори человеческим языком... Скоро тебя понимать перестанут...
      - А чего я такого сказал?.. Да... Так вот, заложил его Головастик, и оба сели... И когда Чинар подошел к нам с этими новичками, я сразу подумал, что он будет трепать Хромого за его товарища Головастика...
      - А почему же не самого этого Головастика?
      - Э, он давно смотался из города.
      - Хоть бы все они передушили друг друга, мерзавцы! - сказала Рена в сердцах.
      - Ладно, я передам твое пожелание по назначению, - сказал Закир.
      - Ну а что же дальше? - спросила Рена.
      - А тебе интересно?
      - Ну, раз начал - продолжай...
      - А чего продолжать?.. Обычно дело: кто ищет драку, тот ее получит, не такая уж это редкость... А новички Чинара были железные, это для нас они казались новичками, а вообще-то потом мы узнали, каждый из них уже тюрягу прошел... Один из них ударил меня в плечо кастетом. Правда, и я ему врезал хорошенько.
      - А милиция где была?
      - Какая тебе милиция на Нагорной улице, да еще в час ночи?.. Нет, никого не было, и мы дрались спокойно, без помех. - Закир усмехнулся. - Потом слышу Чинар вскрикнул, оборачиваюсь - Хромой ударил его ножом. Вот тут-то мне и досталось от одного из них, с кастетом. А другого новичка Хромой по лицу полоснул. В общем, сволочь порядочная...
      - Но столько времени прошло, Закир... И они, ты сам говорил, давно уже здоровы. Если бы они хотели свести счеты, то не откладывали бы на такой срок...
      - А кто их знает! Мне ясно одно: Хромому нужно было смотаться, и он уехал. А я ничего не делал и буду жить, как жил Уехать... Глупости. Если даже меня ничто не держало бы здесь, я бы и тогда не уехал. Ведь Чинар обязательно наговорит всем, что я испугался и дал деру...
      - А может, Чинар в милицию обратится?
      - Не будь наивной. Если в больнице ничего не сказал, то уже, естественно, не скажет. Будет счеты сводить. Выжидает удобного случая.
      - А что же он сказал, интересно, когда его спрашивали в больнице? Ведь ему надо было отвечать что-то следователю.
      - Да мало ли что! Мог сказать, что пристали незнакомые пьяные ребята, что всех их впервые видел, что не запомнил... Мало ли что. Тогда Хромой и в самом деле пьян был. Накурился. Нет, видно, случая ждет, чтобы сквитаться. Ничего. И мы не фрайера. Так не возьмешь...
      Вдруг он заметил на себе внимательный и какой-то слишком грустный взгляд Рены.
      - В чем дело? - спросил он чуть более резковато, чем хотел.
      - Закир,. - немного помолчав, сказала она, - скажи мне правду...
      - Да, - сказал он. - Продолжай.
      - Ты... Ты куришь? Куришь это? Ты знаешь, что я имею в виду... - с видимым усилием произнесла она до конца, что хотела.
      - Нет, что ты! - ответил он слишком поспешно, но при этом тут же отвел взгляд, перевел его на сапоги, которые потребовалось в эту минуту застегнуть, и, чтобы она превратно не расценила то, что, отвечая, он отвел взгляд, он поднял голову, улыбнулся и повторил, не моргнув глазом: - Нет, Рена, давно уже, что ты вспомнила вдруг?
      - Я так этого боюсь, - сказала она.
      - Нет, - сказал он. - Ты не бойся. Все это - чушь собачья...
      ***
      В темном ночном переулке он схватил худого, костлявого человека, похожего на тень, за руку, стараясь засунуть ему в ладонь деньги.
      - Достань мне, - попросил он хриплым, задыхающимся голосом. - Достань. Хотя бы на две мастырки.
      - Где ж я возьму? - тихо, почти шепотом ответила тень. - Сейчас, знаешь, как с этим стало строго?
      - Достань, я прошу, ты видишь, я не могу, мне надо, ну, пойми ты, надо, необходимо, - тоже перейдя на хриплый и потому почти невнятный шепот, продолжал просить Закир.
      - Недавно Алигусейна взяли, припаяли ему такой срок, что жить не захочешь, а все из-за торговли анашой, - про должала тень увещевать его, может, и раздумает, кто знает их, может, и не такая уж у него потребность в этом наркотике?
      - Ну неужели никого нет, кто продает? - молящим голосом произнес Закир. Был бы Алигусейи, сейчас я бы и сам взял у него. Потому я тебя и вытащил, чтобы помог раздобыть. Будь другом... Ну...
      - Ладно, - нерешительно проговорила тень. - Есть тут один. Недалеко живет. Но мне он не даст. Я знаю одного его близкого дружка, можно через него попробовать... Сейчас все они стали осторожными очень. И кто самогон гонит, и кто анашу продает... Незнакомого ни за что близко к товару не подпустят. Так что придется того дружка тебе тоже подмазать, чтобы не зря беспокоили...
      - Ладно, - сказал Закир. - Только быстрее. Идем быстрее. Я дам, подмажу дружка, отблагодарю... И если сможешь, возьми побольше, чтобы надолго хватило...
      - Постараюсь. Давай бабки. Жди меня здесь, - сказала тень и провалилась в ночь.
      ***
      Когда он минут пять безуспешно провозился с ключом, стараясь, преодолевая дрожь в пальцах, засунуть его в скважину замка, дверь вдруг неожиданно распахнулась, и на пороге он увидел мать, которая, судя по ее виду, еще не ложилась.
      - Ты знаешь, который час? - спросила она.
      - Не знаю, - еле ворочающимся языком проговорил он. - Который?
      - Два часа ночи.
      - А, - сказал он.
      - Где ты шлялся?!
      - Отстань! - огрызнулся он. - Жрать хочу. Как зверь.
      Она, заперев дверь, прошла за ним на кухню, где он, засунув голову в холодильник, что-то ел прямо со сковородки.
      - Сколько это будет продолжаться, Закир? - усталым, жалобным голосом 'спросила Сона.
      - Что ты имеешь в виду? - глядя на нее, как ему казалось, невинным взглядом, поинтересовался он. Он уже немного приходил в себя, но взгляд его. все еще продолжал оставаться мутным.
      - Я устала с тобой возиться, - сказала она.
      - Ты, помнится, никогда особенно и не возилась со мной, - сказал он. - А что, я сейчас доставляю тебе много хлопот?
      - .Он еще спрашивает!
      - Не надо было меня ждать. У меня есть свой ключ, я бы сам прекрасно открыл дверь и лег бы спать.
      - Закир... Я тебя умоляю, - голос у нее задрожал. - Не надо продолжать так... Одумайся... Я папе ничего этого не говорила, но дальше так продолжаться не может, пойми ТЫ!..
      - А что происходит? Что не может продолжаться? - Он набил рот холодным жареным мясом, и она его еле понимала, может, еще и потому этот неприятный сам по себе разговор теперь ей показался и вовсе страшным.
      Сона бессильно опустилась на кухонный табурет, тяжелые слезы повисли у нее на щеках. Он заметил это, поморщился. Проглотив кусок, проговорил более внятно:
      - Мама, я очень устал, поговорим завтра... То есть в другой раз, ладно? Ты не беспокойся, ничего страшного не происходит... Ну что особенного, погулял с ребятами до двух часов ночи, я же не пенсионеру чтобы ложиться спать с десяти вечера...
      - Ты же пришел вдрызг пьяный, неужели ты думаешь, я не вижу, неужели я такая дура, что могу этого не заметить? - произнесла она, тихо плача.
      - Да ладно тебе, мама, не драматизируй, вдрызг... Скажешь тоже! Ну, выпили чуточку шампанского с друзьями, вот и все...
      - От тебя не пахнет шампанским, - сказала она сквозь тихие рыдания. - Кто эти твои друзья, кто?! Боже мой, почему я не умерла?! Боже мой!..
      - Ну, мам, не надо, успокойся, ма. - Он склонился к ней, не смея погладить ее, не приученный к ласкам, руки его беспомощно висели, он не знал куда их деть. - Ладно тебе, ма, все хорошо, честное слово... Ну, успокойся...
      - Одумайся, Закир, одумайся... Я не в силах уже повлиять на тебя, ты взрослый парень... Я могу только просить тебя... Ради твоего же блага... Я прошу, я умоляю тебя - одумайся, не надо этого, брось это, ты же... ты же погибнешь, Закир!.. - последние слова ее заглушили рыдания, теперь уже более громкие, более неудержимые, слезы чаще потекли из глаз ее, она их не вытирала, так и сидела, рыдая, склонив голову.
      - Ма, - сказал он дрогнувшим, помягчевшим голосом. - Поговорим потом, ладно? Честное слово, ма, я еле держусь на ногах, устал. Я пойду спать, а завтра поговорим, ладно?..
      И, не ожидая ответа, он вышел из кухни.
      ***
      Однажды Закир провожал Рену домой, настроение у него было крайне подавленное, что в последнее время часто и беспричинно, вернее, без видимой причины случалось с ним. Она искоса наблюдала за ним, молчала, ища каких-нибудь добрых, ласковых слов, таких, которые были бы необходимы ему именно в эту' минуту, но боялась, что он разозлится, будет трунить над ней, обратит все со злости в пошлую шутку, или же, что еще хуже, как уже не раз бывало, бросит ей сердито, что не нуждается в ее жалости и участии. И она молчала, мучаясь сознанием того, что ему плохо, а она рядом и не может помочь. Конечно, ничего страшного, успокаивала она себя, просто у него временно плохое настроение, хандра, но в то же время это ведь было у него, это плохое настроение, а потому в ней оно, увеличенное сознанием собственной беспомощности и любви к нему, ощущалось чуть ля не как горе. И оно, это горе, жгло ее, жгло, как солнечные лучи, проходя через увеличительное стекло и нарастив свою мощь, прожигают насквозь бумагу. Он чувствовал, что она тоже ощущает какой-то дискомфорт, и знал, что это из-за него она невесела, и успел взять себя в руки до того, как они подошли к ее дому. Он через силу улыбнулся.
      - Иди, - сказал он, стараясь придать своему голосу как можно больше нежности. - Иди, а то дома отшлепают.
      - В угол поставят, - прибавила она, поцеловала его, и он постоял в ее подъезде, пока не услышал, как захлопнулась дверь наверху, на третьем этаже.
      Возвращаясь" домой, он пошел через приморский бульвар, хотя для этого Закиру понадобилось сделать большой крюк. Очень хотелось именно сейчас, в таком угнетенном состоянии выйти из городских улочек на простор бульвара, увидеть море. Бульвар был покрыт ровным тонким слоем снега, который, судя по погоде, к завтрашнему дню должен был растаять и, как обычно в Баку бывает, превратиться в слякоть и грязь. От черной воды под нижним ярусом приморского парка шел запах нефти. Уже давно стемнело, и на бульваре, на высоких, изогнутых столбах горели фонари, бросая на снег желтые пятна в форме огромных капель. Снег нетронутый, невесомый искрился под светом фонаря, возле которого стоял Закир. Снег под желтой каплей фонаря был невыносимо заманчивым, притягательным, хотелось повалиться на него. Закир оглянулся - прохожих почти не было, но рядом в ресторане сидели люди, впрочем, они не могли увидеть из ярко освещенного ресторана-стекляшки того, что происходит вне его стен, на бульваре.