Среди призраков

      "Разве мы с вами знакомы?"
      Или нет. Она не так скажет. Она скажет:
      "Я вас не знаю, молодой человек".
      Именно так. Она назовет меня - молодой человек! Конечно, она скажет именно так. Потому что не будет же она спрашивать у меня, знакомы мы или нет, в самом деле! Она сама прекрасно знает. Значит, она скажет:
      "Я вас не знаю, молодой человек..." А я тогда скажу ей... Нет, сначала я просто улыбнусь печально или лучше улыбнусь добродушно и скажу ей:
      "Я вас каждый вечер вижу в окне".
      Но тогда она может спросить... Нет, нет, она так не скажет. А вдруг?.. Вдруг она скажет:
      "И вы считаете, что это достаточно веский повод для знакомства со мной на улице?"
      Ну, тогда... Тогда я отвечу, что не знакомлюсь с ней, а просто здороваюсь. А не знакомлюсь я с ней потому, что давно ее знаю. А она удивится и спросит, откуда же я ее знаю, и притом - давно? А я... Я тогда скажу ей все, что собирался сказать, все, что ношу в себе.
      Он стоял с ребятами в подъезде своего товарища Сергея, где все они с большим успехом убивали время, когда вдруг она вышла из своего, соседнего подъезда. Она была красива последней вспышкой отцветающей красоты пожившей в свое удовольствие женщины, и крашеные, пепельно-седые волосы, уложенные в скромную, тихую прическу, придавали этой последней вспышке особое очарование.
      Он не сразу даже понял, что это именно она вышла из подъезда и идет в их, в его сторону, до того это оказалось неожиданным для него, хотя он не переставая о ней думал. Но это была именно она, и хочешь не хочешь приходилось верить собственным глазам и нужно было, наверно, что-то делать, что-то предпринимать, а не стоять застывшим, онемевшим, как стена. А так он и стоял, не иначе. А она спокойно прошла мимо, и краем глаза не глянув в их, в его сторону. Да и на что там глядеть: собрались сопляки с гитарой...
      Потом он еще долго ругал и проклинал себя за малодушие и все снова и снова прокручивал в памяти, как на экране видеомагнитофона, тот долгожданный момент, когда она проходила мимо него, стоявшего в вонючем подъезде с ребятами, проходила так близко, что он с трепетом сердца услышал тонкий и горьковатый запах ее духов, и когда он растерялся, струсил и не мог подойти к ней, и то, что рисовалось в мечтах, вдруг, в один миг сделалось таким трудным, почти невозможным, что у него тогда и мысли по-настоящему не появилось, чтобы подойти и что-то сказать ей...
      Сейчас он появится... Вот сейчас... С поднятым воротником плаща, с короткой седой стрижкой. Вот он! А теперь она выглянет в окно. Почему же не видно ее? А он уже в машине. Но не отъезжает. Руки на руле, подбородком оперся о руки. И все нет ее в окне... Ну, наконец-то, отъехал... Черт, до чего же противный визг тормозов! Вот и она. Но... Что это она так уставилась в мою сторону?
      -- Эй, мальчик! "Это вы мне?"
      - Эй, мальчик, поди сюда!
      "Вы меня зовете? Сейчас, сейчас иду..."
      - Ты что, оглох?! - говорила она негромко, но властно, а на улице было тихо, свет во многих окнах уже не горел, было очень тихо, только слабый ветерок шелестел в листве дерева, под которым он стоял, и оттого, что она так властно и резко говорила, ему казалось, что она почти кричит, и потому он немножко струсил.
      Наконец горло отпустило, он перевел дыхание и дрогнувшим голосом спросил:
      - Вы мне?
      - А разве, кроме тебя, там еще кто-нибудь есть?
      - Нет.
      - Тогда иди ты. Подойди.
      Он подошел. Он чувствовал, как сжалось сердце.
      - Ты что там стоишь каждый вечер? - строго спросила она.
      Он молчал, не сводя с ее лица взгляда. Это ее немного смутило, но тем не менее все так же строго она спросила:
      - Ты разглядываешь мое окно. Почему?
      - Я... я ничего... Просто шел мимо, - выговорил наконец он, ужасно труся, деревянным, не ворочавшимся во рту языком.
      - Рассказывай, - сердито проворчала она и уронила пепел с сигареты на тротуар рядом с ним. - Мимо он шел... Хочешь, чтобы я позвонила в милицию?
      - Не хочу, - сказал он.
      - Понятно, не хочешь, - сказала она. - Ну, так иди. Не стой здесь больше. Тебе сколько лет?
      Он даже не успел подумать, стоит ли в данном случае врать, сразу сказал, как оно есть - шестнадцать, сказал.
      - Мальчики твоего возраста давно уже в постелях, - сказала она. - Иди, милый, домой...
      - Попробуй... Затянись, как сигарету куришь.
      - Это же нетрудно. Ты сигарети куришь? Куришь. Вот и это так же.
      - Попробуй, не пожалеешь. Закейфуешь - еще благодарить будешь, еще попросишь - не дадим... Ха-ха... Дай ему чинарик, Кент.
      - Дать ему?! Да ты что?! Здесь самый смак остался, а ты говоришь, дай фрайеру. Да что он в этом поймет" Ты что, Маэстро?..
      - Ничего, ничего, дай, не жмоться. Пусть ему самый смак достанется. Мы не жадные.
      - Да, да, мы добрые. Дай ему, Кент. А мы посмотрим, порадуемся за кореша.
      - Нет, я не хочу, - нерешительно сказал он, глядя смущенно на протянутый ему рукой Кента в татуировках окурок папиросы.
      - Дают - бери, - сказал Маэстро.
      - Ты смотри, он еще раздумывать будет! - возмутился Кент. - Бери - спасибо скажешь... Остатки - сладки...
      - Да я не очень... - пробормотал он, все еще стесняясь, с одной стороны, и не желая ударить лицом в грязь перед этими парнями - с другой, уже протягивая руку и беря окурок папиросы.
      - Затянись как следует, затянись покрепче, несколько раз подряд. Вот так. Теперь подыши, вдохни глубоко. Еще затянись. Крепче. Молодец. Вот, теперь жди прихода...
      - О! Посмотрите на него! Посмотрите на его глаза. Он поплыл!
      - Закейфовал!
      - А, поплыл? Счастливого плавания. Ну как, Закир, нравится?
      Закир поднял большой палец, показывая, что здорово.
      - Смотрите, Пласткожа идет.
      - Очень на педика он становится похож в последнее время.
      - Ха-ха-ха...
      - Здорово, здорово, Пласткожа.
      - Привет хорошим ребятам.
      - Говорят, ты на педика похож.
      - Кто говорит? Кто говорит, я тому язык оторву!
      - Моло-оде-ец!
      - Ха-ха-ха! Пласткожа похож на педика...
      - Ты что, Закир, заводишься? Схлопочешь, смотри... г- Он уже поплыл... Ты разве не видишь, что мы уже за-кейфовали?
      - Я тоже немного с утра поймал кайф... Тоже немного есть приход.
      - Ты тоже, да? Ты, Пласткожа, молодец, моло-оде-ец! совсем ты на педика не похож, кто говорит - дерьмо кушает! Ты на них не обижайся, ладно? Извини, Пласткожа, тебе не оставили, ни кусочка кайфа не осталось...
      - Закир все вытянул до конца. Как увидел мастырку, так и набросился, все выкурил, ни крошки не осталось...
      - Да, он такой, как увидит - ни крошки никому не оставит...
      - Да, я такой...
      - А! Что я говорил? А еще курить не хотел, говорил, что вообще не курит.
      - Друзей морочил.
      - Ничего, у меня тоже кое-что найдется. Пласткожа пустой не придет.
      - Молодец, Пласткожа. Я же говорил, что Пласткожа пустой не придет.
      - Молодец, Пласткожа! Совсем на педика не похож.
      - Ха-ха-ха!..
      ; - Покажи. Ух ты! Где ты берешь такой товар? Подсказал бы, братка, а?..
      - Секрет. Ничего, я с вами поделюсь. Первую - по кругу. Бери, Кент, заполняй.
      - Кент что, слуга твоего отца, что ли? Сам и заполняй.
      - Бери, бери, Кент, не выламывайся. Ты хорошо заполняешь.
      - Ты же хорошо заполняешь, Кент, я в этом смысле сказал, что ты обижаешься, ей-богу! Ты заполняешь, как мастер, вот я и хотел, чтобы ты...
      - Ну давай... Вот это штука! Вот это товар так товар, сразу видно, что не тухта.
      - Дайте мне! - вдруг сказал Закир. - Мне дайте. Я хочу не тухту! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!
      - О, посмотрите на Закира! Плывет...
      - Во вкус вошел.
      - Ты будешь в серединке, Закир. Третьим будешь.
      - Нет, я хочу первым!
      - Первым нельзя. Мастырку поломаешь. Третьим будешь. Вот уже твоя очередь, бери.
      - А последним? Тоже нельзя?
      - А! Во вкус вошел. Я же говорил!
      - Товар Пласткожи, теперь самый смак - хозяину товара...
      - Хоть он и похож на педика.
      - Хватит, заткнись! Куришь его штуку, а обзываешься... Нехорошо...
      -- Да пускай. Я не обижаюсь. Он же фрайер совсем зеленый.
      - Бери, Пласткожа...
      - Ничего, пусть он будет последним, я разрешаю...
      - Ха-ха-ха, - залился Закир счастливым пьяным смехом. - Я буду последним! Вот это здорово! Я буду последним...
      За что?! За что меня?! Я, что ли, один?.. Тогда все так делали, все так поступали. Закрывали глаза на многое,, занимались очковтирательством, приписками, устраивали своих слабоумных племянников на теплые местечки с частым выездом в загранку, дарили друг другу бриллианты, сажали людей по подложным делам, совокуплялись с женами подчиненных, выдавали своих недоброжелателей и различных там правдолюбцев за душевнобольных, интриговали и кричали лозунги с трибун, лезли в глаза к большому начальству, старались задобрить себе подобного, а сами за спиной втыкали ему нож в спину, и все делали вид, что все вокруг обстоит благополучно, все обстоит сверхблагополучно, что лучше, чем у нас, под чутким, гениальным руководством имярек и быть нигде не может, а кто в этом хоть на минуту усомнится - тому самое место в доме для умалишенных; все делали вид, сидя на бочке с дерьмом, что на самом деле они сидят на золоте, что с минуты на минуту должны это у них с руками оторвать... И многое, многое другое... Все делали вид... Один я, что ли?.. Недаром же сейчас нашли точное определение тому недавнему времени время застоя. Я один, что ли, застаивался? Да что я, мелкая сошка, что обо мне говорить, если в то время, говоря с высокой трибуны о Руководителе, уже явно выжившем из ума и не умевшем не только руководить, а даже самостоятельно произнести речь, говоря о нем, произносили имя, отчество Руководителя с. такими многозначительными паузами, будто то были не просто имя-отчество, а бесценные мысли, а уж когда доходило до фамилии, то она, фамилия, производила впечатление выстрела над ухом, хоть и могла произноситься не короче, чем в два слога, два то есть выстрела, два пушечных залпа; и вдохновленная этими пушечными залпами аудитория, обезумевшая от чрезвычайного энтузиазма, источник которого, видимо, находился не где-нибудь, а в них самих, людях, составлявших эту аудиторию, людях, в большинстве своем боявшихся за свои кресла, свое служебное положение, и потому усердно аплодировавших любой глупости, сорвавшейся с высочайших уст, и вот эта аудитория при произнесении с трибуны двух пушечных залпов фамилии Руководителя взрывалась бешеными овациями, продолжавшимися - невообразимо! - порой по четыре-пять минут. Без всяких шуток, можете мне поверить. Потому что я почти всегда был одним из составляющих этой избранной аудитории. Да что я! Все прекрасно знают об этом, не так уж давно и происходило, все знают, но теперь стараются делать вид, что уже тогда прекрасно понимали, к чему может привести... и так далее: ..только тогда не могли они высказать своего мнения вслух, потому как не было еще у нас всеобщей, объявленной во всеуслышание, официально разрешенной гласности. Вот так вот. Разрешат - будем говорить, не разрешат - промолчим, а что при этом недвусмысленно пренебрегается партийной честью коммуниста, об этом - ни гугу... Молчок. Да, впрочем, сам такой... И тем более обидно, почему же я один должен страдать, когда многие, по крайней мере многие из тех, кого я достаточно хорошо знаю, ни в чем мне не уступали тогда, но стараются примазаться к новым условиям сейчас, стараются бичевать, гневно обличают, а все с одной только целью - выжить и сохранить свои привилегии в новых условиях... А я что?.. Я сошка меленькая... Сидел себе спокойно в девятнадцатом ряду, нацепив свой депутатский значок, и тоже бешено аплодировал, улыбаясь чуть ли не со слезами умиления на глазах. Аплодировал, стараясь перекрыть энтузиазм соседей в этом деле, чтобы меня, не приведи бог, не заподозрили в неблагодарности или какой-нибудь прочей червоточинке. Аплодировал даже тогда, когда высокий гость перепутал тексты речей и стал заговариваться с трибуны. Попробовал бы я не хлопать в ладоши, когда этому, чтобы замять неловкость, допущенную Самим, был подан знак с той же трибуны, человеком, сидящим... Неважно... Не это главное. Чем я отличался от массы подобных мне индивидов? Ничем. Абсолютно ничем. Что и требовалось доказать, как говорится... Наоборот, сплачивал эту массу, был кирпичиком в ее кладке, зерном среди серой россыпи молчаливых зерен. А что? Тогда все молчали. Нельзя было выносить сор из избы... Да и сейчас еще у нас не очень охотно идут на это. Помню, как в то время у нас наверху разгневались на одного тогда еще молодого писателя за то, что он что-то там вроде написал о бакинских цеховщиках. Нет, сказали наверху, такого у нас быть не может. Не может быть, потому что не может быть никогда. Да если даже это есть, разве стоит об этом писать, делать это достоянием масс?! Разве мало им, этим писателям, писать о птичках, цветочках, как раньше писали о розах и соловьях?! Вот примерно такое объяснение. Вот, думаю, натерпелся тот бедняга-писатель! А что, и поделом ему, писал бы о цветочках, здоровее был бы сейчас, без истощения нервной системы... Хотя, я-то уж знаю, в республике творилось в тысячу раз худшее, такое, что ни одному писателю не под силу описать за всю его жизнь. Я тогда тоже ругал того писателя. Ничего не поделаешь - такая была установка. Но книжку его мне все-таки достали, говорят, продавали на черном рынке книжном. Отличная, правдивая книжка, это даже я понял, человек, уже давно далекий от литературы. Я еще попросил, чтобы мне организовали его собственноручную подпись, автограф, так сказать, и поставил я его книжку на полку себе, а сам ходил и поругивал его везде, а что же, все тогда именно так и поступали. Это сейчас у нас гласность, говори что думаешь, не скрывай, это сейчас у нас демократия, тогда о таком и не помышляли. И я ничем не выделялся среди прочих работников, ратовавших за чистоту наших партийных рядов, ничем я не выделялся среди этих ответственных работников, поющих гимны и слагающих дифирамбы. Они и сейчас поют и слагают, с той только разницей, что объект приложения усилий у нас в республике поменялся, они поют, а я... А мне что, за всех хомут нести, за всех расплачиваться?! Не желаю! Э!.. Как будто у меня спрашивают, желаю я или нет... Вот не повезло, так не повезло! И вроде бы не особенно и высовывался, а все же попался. Ну что я, в самом-то деле, как-то жил, что ли, слишком уж красиво?.. Дача - одна, машины, правда, две, но одна на тестя записана, все законно, не придерешься, квартира как квартира, ну, допустим, чуточку роскошная, так не в казарме же жить! А за что тогда, выходит, мой дед и прадед кровь проливали? Чтобы их внук и правнук жил в конуре, как они всю жизнь?! Ну, это, пожалуй, меня занесло вовсе... Ничего там такого мой прадед не проливал... Ну, ладно, дело не в этом... А в том, что попался я теперь уж как-то слишком бездарно... Бездарно... Э! Просто не следовало все мерить старыми мерками, сейчас-то многое и в самом деле изменилось, много чего зашевелилось, пробудилось от спячки и взялось за настоящую работу - многое переставить с головы на ноги, как и следует тому быть... Но все-таки я же был очень осторожен в этих делах, брал весьма умеренно, не хапал, как некоторые, так как же я опростоволосился?! Не зря, выходит, меня этот старый хрыч предупреждал, время, говорит, сейчас сложное (как будто для меня оно когда-то было несложным), остерегайся, предупреждал, ну, я и остерегался, прислушивался к его советам, все-таки человек опытный, заслуженный, да к тому же не чужой, отец жены, тесть, значит, некоторым образом, но не мог же я беспрекословно выполнять все его указания, у меня своя голова есть, и появляются обстоятельства, и очень часто, когда самому нужно моментально сориентироваться и принять решение, не мог же я без конца бегать к нему, а теперь что мне делать, а вот теперь вы что посоветуете, а он именно этого и хотел, чтобы я каждый раз считался с его мнением; он, видимо, время от времени вспоминал годы своего царствования в писательской среде, ну и приходилось вежливо напоминать ему, кто он есть в настоящее время, сажать его на место... Да... На этот раз... Черт! Кажется, на этот раз я серьезно вляпался в историю... Да и кто бы мог подумать! Откуда мне было знать, что прихлопнут эту лавочку? Уж на что там все было прочно и надежно, комар носу не подточит, железно все было... Закрыть целый институт!.. Кошмарный сон! Случай, конечно, беспрецедентный и потому еще его никто, и я в том числе, не ожидал... И надо же было, чтобы именно -он, гаденыш, вляпался по крупной, именно он, человек, которого я недавно устроил в этот институт работать, буквально, можно сказать, силой навязал руководству института, организовав солидные звонки по поводу откуда только мог и пользуясь, как бы в данной ситуации сказал товарищ прокурор (что за мерзость приходит на ум, не приведи бог, не дай бог!), своим служебным положением и проч. Но как же мне было не навязывать его силой, если... Ну, это же так естественно - мне кое-что перепало. А почему бы и нет? Не бесплатно же было устраивать на работу - и какую работу: бери - не хочу! - этого болвана. И вот он, видно, решил, не откладывая надолго, тут же наверстать упущенное, вернуть свои бабки, вложенные в дело, и, конечно, перестарался, наломал дров... Это же надо! Заломить за экзамен такую цену! Будто не было расценок, обычных ставок, будто он только что с гор спустился, с цепи сорвался, представления ни о чем не имеет, что сколько стоит, сукин сын! Хотел сразу хапнуть. Вот и хапнул. Дело его передано в прокуратуру, и теперь копают, откуда он взялся, и надо полагать, обязательно докопаются до меня. Копает московская комиссия, так что обязательно докопаются, а учитывая немного подсыревшие мои отношения в последнее время с начальством, никто меня не поддержит... Да, дело дрянь... Ну, ничего, ничего... Раньше времени не паникуй.
      Ощущение удивительной легкости, почти бестелесности, какой-то голубоватой - может, оттого, что была прочная, засевшая в мозгу ассоциация с облаком бестелесности, а то и иллюзорности собственного существования все больше охватывало его, охватывало все больше по мере того, как все выше уходил под звезды вечернего неба волшебный, чудодейственный голубоватый дымок. Он держал папиросу и в настоящую минуту помнил только о ней и о том, что для поддержания своего теперешнего несказанно прекрасного, улетающе-летучего состояния, а короче - состояния колдовского полета над всем имевшим быть и в том числе над самим собой, для поддержания этого чуда надо время от времени потягивать из зажатой в пальцах папиросы. А состояние казалось ему и в самом деле волшебным, и он голубым шариком уносился в звездное, совсем не страшное, а, напротив, очень привычное пространство, парил в этой темной беспредельности, остерегаясь только того, чтобы не зацепиться в этом состоянии эйфории за осколочные края какой-нибудь из звезд, не оцарапаться и не нарушить свое блаженство, когда кровь и боль напомнят ему о его надоевшей до смерти телесной оболочке; и кроме того, зацепись он, голубой шарик, за рваный край звезды - тут бы ему и конец пришел, и синими ошметками полетел бы он тогда стремительно вниз, на землю, откуда и воспарил с таким трудом. Поэтому он и опасался встреч с холодными обломками серебряных звезд, а пролетал с наслаждением над белыми спящими городами, над огромными зелеными участками земли, над серо-коричневыми, фантастически-пустынными, как им и следовало быть, хребтами гор, летел он безмятежно, и сладостно от этой безмятежности и неземного спокойствия ныло сердце, или, вернее, то, что раньше было сердцем внутри у шарика, и он летал, парил, порой от избытка чувств радостно кувыркаясь в воздухе, но все, что он делал, делал лениво, медленно, будто неохотно; и полет в ночи чем-то напоминал состояние покоя, почти божественного покоя и неги. Он летал, и никого и ничего не было сейчас во всей Вселенной, в ком бы или в чем бы он по-настоящему нуждался. Кроме этих сладких грез, кроме этого парения. Нет, никто и ничто теперь не интересовало* его, кроме легких, как дуновение, мыслей, не зацепиться голубому шарику о край звезды. Этот полет, это парение, очень схожее с состоянием покоя и было в настоящую минуту счастьем, счастьем, счастьем, счастьем... И вдруг среди этой эйфории (где-то очень глубоко в подсознании он насторожился, вернее, даже насторожился далекий кусочек подсознания, еще не совсем задремавший: а почему, собственно, вдруг? Не противоестественно ли это? Не действует ли в данном случае наркотик? Но, на мгновение очнувшись, сознание услужливо подсказало, вторгшись в голубые грезы парящего шарика, что, в общем-то, все в жизни происходит именно вдруг, неожиданно, и ничего необычного в том нет), среди этого парения и счастья возникло четкое, ясное, как начищенный клинок на черном бархате, опасение, что кто-то вторгнется, уже вторгается в его покой, кто-то хочет вернуть голубой безмятежный шарик в его былую, постылую, человеческую оболочку, вернуть к земным тревогам и беспокойствам, к ненужному и невозможному, а потому страшному, пугающему общению с людьми, кто-то намеревается вернуть его со звездного прохладного и мягкого ночного неба, и тут же вслед за своим ощущением он почувствовал чью-то властную руку у себя, на плече, резкими, крайне неприятными толчками сжимавшую плечо, и одновременно пришла мысль о сопротивлении, вспомнилось, что есть, кроме пальцев, сжимающих мундштук папиросы с начинкой из счастья, еще и другая рука, есть карман, а в этом кармане - нож...
      - Э! Да ты что, Закир, спятил?!
      - Беги! Закир, отстань от него!
      - Посмотри на него! Посмотри на его лицо! Он не соображает!
      - Беги, пырнет!
      - Врассыпную, братки!
      - Смотри, мусора бегут!
      - Нож, Закир! Спрячь нож!
      - Врассыпную-у-у!..
      - Алло! Тогрул! Тогрул! Слышишь меня?!
      - Слышу, не кричи... Что случилось?
      - Скорее приезжай! Очень срочно! Сейчас же!
      - Что такое? Сейчас я не могу. У меня и так большие неприятности.
      - Об этом поговорим после. Приезжай сейчас же! Закир
      попал в милицию! ,
      - Как?! Что ты сказала?! Сона! Сона! А, черт! Алло! Алло! Ах, эта идиотка!..
      Он выбежал из-за стола, заметался по кабинету, лихорадочно размышляя по поводу только что услышанного, и первое, что он подумал, было: "Черт возьми, до чего же все это сейчас некстати!"
      Участковый уполномоченный, майор милиции с бледной незапоминающейся фамилией, которую Тогрул, конечно, забыл через минуту после того, как узнал, маленький, вытянуто-кругленький человечек, напоминающий букву "о" или же яйцо, с бегающими, а точнее - шарящими глазками, принял Тогрула очень учтиво и вежливо, покосился на его значок на лацкане пиджака и по-простецки, по-крестьянски втолковал ему, что делает Тогрулу большое одолжение, отпуская Закира, ограничившись одним только отеческим внушением {под глазом у Закира набирал силу, цвет и припухлость свежий синяк, и ясно было, какого рода внушение имел в виду майор), потому что тут, значит, не что-нибудь, а попытка устранения с оружием в руках должностного лица при несении службы, а короче и понятнее будет, значит, вот что: Закир с ножом в руках бросался на милиционеров, и случай он, майор милиции (он с кошачьей улыбкой, которая особенно не понравилась Тогрулу, повторил свою бесцветную фамилию), должен был зарегистрировать и оценить как особо опасный, могущий привести к особо опасным последствиям, но так и быть...
      - За подобные внушения, - не дал ему договорить Тогрул, кивая на синяк на лице Закира и чувствуя, что майор начинает заговариваться, не переходя с ложно отеческого тона, какой взял в самом начале разговора, на более приемлемый и уже пора его поставить на место: - За подобные внушения, - повторил он, выдержав грозную паузу, - я с тебя, скотина, штаны сниму, уже не говоря о погонах! Вот увидишь! Пошли, Закир!
      И Тогрул, не оглядываясь, уверенный, что этот ничтожный милиционеришко не посмеет задержать его сына даже после его, Тогрула, заявления о штанах и погонах, шагнул к дверям, пнул их ногой и вышел на улицу, где ждал его шофер в машине, не выключив по приказу Тогрула мотор. Тогрул и Закир, молчаливые и мрачные, уселись в машину.
      - Домой! - сказал Тогрул шоферу. И всю дорогу они молчали.
      Плохи мои дела, вся эта канитель со взяточником-преподавателем, как и следовало ожидать, раскручивается стремительно и здорово задела меня, кроме того, по моей протекции в институт устроились в разное время еще несколько болванов, их тоже трясут, и весьма успешно вытряхивают из них все нужное и ненужное, которое со страху они сами моментально вспоминают в помощь следствию. Вот такие дрянные дела. Что ж, не повезло, да, не повезло, вполне мог бы проскочить... Как будто другие не делают, не берут и не дают, не обманывают, не шантажируют... Да... Другие... Думай только о себе... Был у меня дружок студенческих лет, иностранец, алжирец, учился у нас в Баку на инженера-нефтяника, я сейчас вспомнил его потому, что вдруг пришли на ум слова, что он говорил мне давным-давно, пять лет пожив в нашем городе. В этом городе, - признался он мне как-то в крайнем изумлении и полном непонимании, все стараются надуть друг друга, все друг друга обманывают, обсчитывают, обвешивают, обдуривают, заставляют ждать и не приходят, дают слово и не сдерживают, в крайнем случае, если не удалось меня обсчитать, допустим, в магазине, мне всучат рваный рубль или трешку, такие, что их нигде не примут. Здесь надо быть всегда настороже, чтобы тебя не обманули. Почему это так? Ты не знаешь? - и после того, как я неопределенно пожал плечами, он учтиво спросил: - Ты не обиделся?.. Нет, конечно, я не обиделся, нельзя обижаться на то, что есть, и постоянно делать вид, что все наоборот. Я ведь отлично знал, что он прав, потому что я сам был одним из тех, кто привык обманывать и кто всегда настороже, чтобы не обманули его самого. Что это я вспомнил о нем, об этом алжирце? Впрочем, кто-то ведь должен попадаться, кого-то должны время от времени наказывать, дабы не было повадно другим. Надо философски относиться к жизни, надо понимать, что несчастья и катастрофы в частной жизни такое же запланированное явление, как и радостные события... Да! Что это я? Философствую... Подумать только! Философствую на грани беды! Философ... Философ без трусов... Ведь то, что сейчас, в настоящую минуту происходит, независимо от меня - это катастрофа! Я уже не говорю о том, что надо забыть, перечеркнуть свою мечту о теплом местечке в каком-нибудь посольстве где-нибудь в приличной загранке, но и все, все остальное может полететь кувырком, все, что медленно, упорно собиралось, с трудом достигалось, с жуткими усилиями пробивалось, все, что нажито благодаря уму, энергии, изворотливости, хитрости, чутью, деловым качествам, благодаря, в конце концов, трудолюбию, а как же, качество, которое тесть, старый осел, не хочет признать за мной, но которое, несомненно, имеется во мне среди остальных хороших и необходимых качеств, потому что иначе куда же девать бессонные ночи, проведенные над обдумыванием того или иного шага, что необходимо предпринять, чтобы обезоружить своих врагов.
      Это, ли не работа для мозга, это ли не дело, требующее трудолюбия и терпения? И что же теперь? Все это, благоприобретенное - кувырком?! Нет! Не хочу! Я буду драться, до конца буду защищаться, буду драться изо всех сил, зубами буду грызть всех, кто посягнет на мою карьеру, на мою свободу, мою жизнь... Не философствовать, а действовать надо. Будет тебе ещё время пофилософствовать, когда раскопают твои делишки, тогда времени у тебя будет хоть отбавляй... Тьфу, черт, типун тебе на язык! Действовать надо, действовать! Составить план и по нему действовать. Ух, как некстати эта чертовщина с Закиром! Гаденыш, он начинает преподносить серьезные сюрпризы. Надо заняться им, чтобы не путался под ногами. Тут такие дела, а он, негодяй, отвлекает меня. Да, Фирангиз-ханум, слушаю... Алло! Фира, говори, я слушаю. Ко мне посетитель? Но сейчас у меня неприемные часы. А кто такой? Что? Из прокуратуры? Следователь? А что ему надо? Спросите у него, по какому вопросу. Я говорю, спросите у него, по какому вопросу, а то я сейчас очень занят... Что, что?.. Ну ладно, пусть войдет...
      ЧАСТЬ II
      Теперь дни проходили быстро, будто спешили догнать друг друга; может, оттого, что была зима, и не успевал промозглый, грязно-серый день разгореться среди зимней слякоти, как опускались сумерки, и дни были похожи на короткий, внезапно оборвавшийся крик. Или это просто казалось так, потому что в такие дни особенно сильно хотелось весны, солнца, будоражащих запахов возрождения природы, запахов почек и цветов на деревьях?.. Что бы там ни было, иной раз остается главным то, что в нас самих - зима или весна. И уж если в душе твоей царит весна, то даже в самую свирепую и лютую зиму можешь внезапно почувствовать в воздухе аромат пробуждения.
      Вот как раз такая весна и была на широкой, серебристой от утреннего инея дороге, где на предельной скорости мчался полуспортивный автомобиль, нет, слово слишком тяжелое, мчалась стремительная, изящная, сильная, элегантная, с прекрасными завершенными формами, хрупкая и большая игрушка марки "форд-мустанг", за рулем которой сидел молодой человек лет восемнадцати, сидел спокойно, чуть откинувшись в удобном кресле, будто в пивной за кружкой пива, терпеливо ожидая, чтобы спала пена, а не в машине, летевшей на устрашающей скорости, издавая тонкий стеклянный шум мотором. На поворотах "мустанг", дико визжа, отрывался двумя колесами от поверхности бетонки и сворачивал на двух других колесах, и уже на ровной" дороге, миновав поворот, падал на все четыре колеса, и опять летел стрелой, набирая скорость, чуть сбавленную на повороте; и даже тогда, когда машина чуть ли не взлетала в воздух, отрываясь от земли колесами, юноша за рулем не терял своего спокойствия и самообладания, лицо его оставалось бесстрастным, и только изредка он опускал глаза на папиросу, что держал меж пальцев и время от времени подносил ее, наполовину выкуренную, ко рту и затягивался сладковатым дымом, блаженно щурясь на дорогу, стремительно разворачивающуюся под колесами; глаза его постепенно делались все безжизненнее, хотя он продолжал замечать все вокруг, все больше стекленел взгляд, брошенный далеко вперед, так что могло показаться, что не расстояние отмеряет этот взгляд, как и следовало бы, а нечто другое, может, время, стараясь заглянуть в будущее, и не только время.