Забывал, а честно говоря, никогда и не придавал им значения. А этот сон вдруг так отчетливо вспомнился. К чему бы такое?.. Видел он огромную степь в сумерки, без конца и края степь под проливным дождем. Он идет по ней, весь вымок, ветер хлещет в лицо колючей влагой, измучился он, еле ноги передвигает. И тут видит, посреди степи светит окнами трамвай, ярко, уютно, гостеприимно светят в сгущающейся тьме окна невесть откуда взявшегося здесь трамвая. За окнами - мелькание рук, лиц, чувствуется в том желанном тепле веселая суета. Он из последних сил бежит к трамваю, бежит, задыхаясь, с колотящимся в горле сердцем, хватая судорожным ртом колючий холодный воздух, бежит, как убегают от видения смерти. Когда до желанных окон остается всего-то шагов двадцать, трамвай начинает потихоньку отъезжать, медленно, будто бы нехотя веселый вагон скользит прочь от него. Он бежит, кричит, задыхаясь, вместо крика с ужасом слыша какой-то хрип и писк из заледеневшего от холода, наглотавшегося воды горла, а трамвай набирает скорость и уже мчится, и люди в вагоне, конечно же, не слышат его хрипа и не видят, как он отчаянно размахивает руками, скользя по грязи, падая и поднимаясь под проливным дождем. Он останавливается, еле переводя дыхание, не чувствуя ни рук, ни ног, будто их у него давным-давно нет... И тут приходит ему в голову мысль пойти по шпалам, пойти вдоль рельсов - ведь таким образом он наверняка набредет на какое-нибудь пристанище, станцию, скопление людей, наконец, и выберется из этой нескончаемой степи, не отпускающей его. Он смотрит вниз, под ноги, но никаких рельсов и шпал нет и в помине, а вместо того... следы огромных, устрашающе-громадных копыт, в которые набирается дождевая вода...
      Теперь, вспомнив свой сон, он невольно задумался - к чему может присниться такое? - что вовсе не было на него похоже, но, тщетно поломав голову несколько минут, махнул рукой на сон и снова мысленно вернулся к текущим делам. Размышляя о делах, он поймал себя на мысли, что с возрастом все меньше придаешь значения тому, чему придавал раньше, еще вчера; многое из прошлого, что казалось тогда жизненно важным, представляется в свете сегодняшнего дня пустяковым, и чем больше живешь на свете, тем лучше понимаешь, что жизнь в основном состоит из одних пустяков. Есть очень мало вещей на свете, стоящих серьезного отношения, и одна из этих вещей, одно из этих понятий - здоровье, свое собственное, драгоценное здоровье. Главное - это, главное - жить, не болеть, а там хоть трава не расти. Старые люди хорошо знают эту истину, которую все люди вообще любят то и дело повторять всуе, не вникая в значение сказанного: главное - здоровье, говорят они, остальное приложится, говорят они, не дорожа абсолютно этим самым здоровьем, не сберегая его. Правда, есть еще несколько понятий в жизни, к которым следует относиться серьезно, но их мало, крайне мало, гораздо больше пустяков. Один его давнишний приятель как-то поведал ему свою теорию человеческого опыта и возраста, ну, может быть, теория - слишком сильно сказано, скорее это забавные умозаключения, но содержат они большую долю истины. Звучат эти выкладки примерно так: есть несколько стадий опытности и мудрости человеческой натуры. Первая: ему говорят чушь, а он смеется. Вторая: ему говорят чушь, а он яростно возражает. Третья: говорят чушь, а он молчит, но глядит с иронией, вызывающе умно на говорящего. Потом: говорят чушь, а он молчит, стараясь пригасить умные искорки в глазах, покорно кивает, чтобы не обидеть говорящего. И последняя: говорят чушь, а он смеется.
      Конечно, эта схема больше остроумна, чем бесспорна и совершенна, особенно если учесть индивидуальность каждого человека, которая и 'диктует реакцию на то или иное событие, но забавляет завершенность, цикличность этой схемы, ее возвращение на круги своя, когда старик возвращается в свое детство и реагирует с той же мудростью... Да... К чему вдруг я это вспомнил, подумал Тогрул, к чему вообще эти ненужные мысли и воспоминания? Давненько не было в его голове места подобным мыслям. Надо думать о главном, надо сосредоточиться на главном, на том, что делать с Закиром и вообще как быть дальше со всей этой неприятной историей. Да... Закир - это в настоящую минуту главное, и об этом следует думать. Теперь только об этом, твердил он себе, стараясь собрать воедино разбросанные мысли, но это ему плохо удавалось, он чувствовал, что устал, и мысли, длительное время направляемые и державшиеся в узде, теперь, будто взбунтовавшись, не желая подчиняться его воле, вернее было бы сказать, тем жалким, слабым потугам волевым, которые он мог себе позволить в теперешнем крайне подавленном состоянии, все время предательски расползались, как жидкий кисель, который хочется зачерпнуть пригоршней и зажать в кулаке, но он то и дело струится между пальцев, ничего не оставляя в горсти. Тогда он махнул рукой на свое желание сосредоточиться, и тут же память услужливо подсунула ему еще одну никчемную картинку. Он вспомнил себя мальчиком, примерно в возрасте сына, или чуть помладше, да ему, Тогрулу, было тогда, кажется, лет тринадцать... Да, да, лет тринадцать, когда умерла их одноклассница. Они ездили хоронить ее всем классом и, конечно сначала пришли к ней домой, вернее, к ее родителям. Он до сих пор помнит красное, будто распаренное лицо отца этой девочки. Он в тот день напился, был сильно пьян, но об этом нельзя было бы догадаться, если б не сильный запах спиртного изо рта и еще если б он не повторял одно и то же без конца, скажет, допустим, кому-нибудь: "садись", а потом так и повторяет: "садись, садись, садись..." и качает головой, а ему тогда, тринадцатилетнему мальчику, вдруг послышалось в любом повторяемом этим убитым горем мужчиной слове имя умершей дочери, которое он, даже раздавленный страшной бедой и будучи пьяным, стеснялся, видимо, повторять часто, как женщина, но что бы он ни говорил, какое бы слово ни произносил, в душе оно перекликалось со звуками, составлявшими ее имя, которое к тому же нельзя было произносить беспричинно при таком большом скоплении народа в квартире. Потом они были на кладбище. Почти всем классом. Сбились в кучку, переходили от одной могилы к другой, читали надписи на надгробных плитах, будто им и дела не было до того, что хоронят, закапывают в землю их одноклассницу; они шепотом, подталкивая друг друга локтями, читали надписи на могилах, и записные остряки, которые обычно всегда находятся при таком скоплении подростков, - здоровых, сильных, сытых, в коих жизнь бьет ключом, остряки эти смешили всех, перевирая надписи, придумывая к ним смешные рифмы, соревнуясь друг с другом в остроумии. Они смеялись исподтишка, тоже шепотом, и оттого, что смеяться здесь было нельзя, смех делался еще более неудержимым, а остроты казались самыми удачными и смешными, и смех, веселье просто клокотали в их молодых сердцах; но они сдерживали смех, старались изо всех сил казаться серьезными и опечаленными все-таки кладбище, ну и хоронят не кого-нибудь постороннего, а девочку, с которой они вместе учились, а некоторые и дружили (кстати, друзей девочки, как раз-таки и не было в кучке ребят, переходивших от могилы к могиле; они стояли вместе со взрослыми у свежевырытой ямы, предназначенной для их подруги); все же казаться серьезными и опечаленными, как они ни старались, до конца не смогли - смех внутри них становился все неудержимее, острее, распирал все существо, и с каждой минутой его все труднее становилось сдерживать, и многие, отвернувшись, прыскали в кулак, сверкая сердито и озорно глазами в сторону остривших - мол, мы тут ни при чем, нас смешат. Думая над этим впоследствии, он понимал, что просто тогда, в том несерьезном возрасте, их не заботила смерть, они не верили в нее по-настоящему, не понимали и не принимали ее, да и не могли бы серьезно воспринять смерть именно тогда, она казалась нелепой и невозможной, когда тебе тринадцать лет и вокруг такой погожий, яркий майский день, а воздух такой, что казалось, можно раствориться в нем, или же ничего не стоит полететь, если только хорошенько оттолкнуться ногами от земли и сильно взмахнуть руками. Он, наверное, так и думал в то время... Боже, сколько же лет прошло с тех пор, будто целая жизнь прошла, вся жизнь, а то, что вспоминается порой, словно из другой, давным-давно прожитой жизни, целая, большая жизнь прошла, сейчас уже сын его в таком возрасте, как он тогда, даже постарше... Целая, большая, напичканная всякой всячиной жизнь прошла, и тем более удивительно, что память его так бережно сохранила тот миг, последовавший за желанием раствориться в воздухе или полететь. Когда он так подумал, что мог бы полететь, когда его грудь распирало беспричинное веселье, возбуждаемое штатными остряками, вдруг посреди этого буйства зелени, солнца, неба, молодой, нерастраченной радости и огромной жажды жить, взгляд его ненароком упал на могилу одноклассницы, которую уже засыпали, могилу, которую уже завершали, оставив в ней девочку, и один из землекопов поставил на попа большой камень-кубик в изголовье. Он увидел это, и вдруг его пронзила мысль, что она, что ее такая же молодая, как у всех у них, жизнь осталась там, внизу, под землей, в сырости и темноте, в нелепости и невозможности, в абсурдности, которую они, ее товарищи, не могли сейчас осознать. Девочка, которую, возможно, много раз он держал за руку, или прикасался к ее плечу, или дразнил, доводя до слез, у которой просил тетрадь или карандаш, с которой весело болтал в коридоре, на переменах, девочка эта теперь - под землей! Под землей! Под землей... И землекоп придавил ее могилу тяжелым камнем, нелепо, как единственный сломанный зуб во рту, торчащим из насыпанного небольшого влажного холмика. Под землей... Ох, как это страшно. Мысль эта пронзила и ожгла его так сильно, что рубцы от ожогов потом еще долго не исчезали в душе его, так, что он еще долгое время, может, даже все последующее за тем лето не мог от души рассмеяться, не мог веселиться просто, от полноты чувств. Вот так происходит у детей, подумал он, примерно так происходит у детей, не воспринимающих смерть... А у стариков?
      У стариков это происходит совсем иначе, хотя у них и много общего с детьми, но тут совсем другое дело, тут - совсем иначе. Особенно у стариков больных. Именно такой больной старик, со дня на день ожидающий смерти, и говорил ему о подобном восприятии. Он говорил, что, когда умирает кто-то из знакомых, больной, узнав об этом, временно успокаивается, расслабляется, будто смерть одна на всех и сейчас она занята пока совсем в другом месте, ей не до него, пока у нее есть работа. Это ему говорил старик, больной умирающий старик, и этому можно верить, потому что был старик его, Тогрула, отцом... Да что это за мысли, в конце концов? Что это я так раскиселился? - вконец обозлился Тогрул, встряхнул головой, отгоняя ненужные, бесполезные ему мысли, провел рукой по лицу, словно для того, чтобы проснуться si думать совсем о другом - необходимом, деловом, будничном...
      Оставим это философам и писателям, пусть они разбираются, за это им гонорары платят, подумал он еще, и на этот раз, по-видимому, был прав. Надо думать о главном, сосредоточиться на главном, на истине, на истине... На истине?.. При чем тут истина?.. Белиберда какая-то... Истина сейчас в том, что он потерял голову, неважно себя чувствует, и надо принять аспирин и лечь спать пораньше. Вот тебе и истина... Истина! Вот ведь привязалось, подумал он, к чему бы это? Истина... Один его приятель, уже бывший приятель, поэт, лет десять назад, в самое что ни на есть застойное время в нашем обществе, когда о такой роскоши, как гласность, поэты, да и все люди могли лишь мечтать, на предложение садиться, когда ему говорили традиционное: "Садитесь, в ногах правды нет", - любил отвечать шокирующе и обескураживающе: "В ногах правды нет? - переспрашивал он с таким видом, будто ему впервые приходилось слышать подобное выражение. - Вы полагаете, что она - в за...? Что ж, вполне возможно, что вы правы..." Вот так он говорил, не обращая внимания на страшные глаза, которые строили ему окружающие, дабы избежать могущих быть неприятностей, когда бы их спросили: "Что же вы, драгоценные, не возражали?" - они бы вполне достойно могли бы ответить: "Да, мы вслух не возражали, к чему это - поэт, да к тому же пьяный - споров и трепотни потом не оберешься, но зато мы делали ему страшные глаза..." Вот так, такие вот дела... Правда, истина... К чему он это вспоминает? А к чему вообще приходит в голову то или иное, или снится определенный сон, а не тот, что хотел бы ты посмотреть?.. Поди разберись. Человеческая психика - темный лес, можно только делать вид, что разбираешься в ней, все равно ни один врач-психиатр не разбирается до конца в своем деле... Вот хотя бы мысли человека, ведь как трудно их локализовать, сосредоточить на одном чем-то, о чем бы человек ни думал, к определенным, нужным ему в данный момент мыслям примешиваются и мысли другие. Отец, например, в старости, когда Закир спрашивал его в шутку: "О чем задумался, дед?", отвечал вполне серьезно: "О многом". Вот так о многом обычно и думается, и вспоминается, когда думаешь о чем-то конкретном, о чем-то главном... Да... Черт побери, что же все-таки делать? Жесткие меры здесь могут напортить... Взять его нахрапом, вытрясти сведения?.. Что это даст?.. Еще больше обозлится? Еще больше?.. Когда же это он успел обозлиться? Кто его так обозлил? Уж не я ли тем, что безотказно выполнял все его желания? Купил ему мотоцикл, с уговором, что ездить будет только на даче, а теперь на нашей тихой улочке житья не стало соседям от его ежевечернего тарахтенья... Мальчишка явно попал в дурную среду, это ясно, но вот откуда он эту среду раздобыл? Откуда, если он был всегда занят? Я не могу понять, не могу понять, думал Тогрул. А может, еще не так страшен черт? Кастет... Может, мальчишеская бравада, озорство? Ведь говорил же, что не пускал его в ход, обнаружили в кармане, и у меня нет оснований не верить ему. Кастет... Черт побери, что приходит в голову - не пустил его в ход! Что приходит в голову, боже... Как будто это самое обычное дело, чтобы мой сын мой сын! - пускал в ход оружие!.. Оружие - это же подумать страшно. А что такое кастет, как не оружие? И нечего на этот счет заблуждаться и успокаивать себя. Самое настоящее оружие. Еще бы! Не пулемет же должны были обнаружить у него в кармане. Да, здорово ты мне подгадил, Закир, здорово, и в самый неподходящий момент. Хотя для такой истории все моменты неподходящие... Но все же именно сейчас это очень некстати получилось, сейчас, когда мои дела несколько пошатнулись... Нет, нет, конечно, не будем пугать себя, пока ничего страшного или непоправимого не произошло, но дела несколько пошатнулись, как говорится, акции упали на несколько пунктов, всего лишь, и это еще можно поправить, если взяться умеючи, и если меня не будет связывать по рукам собственный сын... Год назад, когда дела шли великолепно, без сучка, без задоринки, он и думать бы не стал столько об этом неприятном происшествии, легко замял бы его, через Закира пригласив в гости директора школы, и всё было бы сделано наилучшим образом, тогда бы он левой ногой мог бы оказать директору любую услугу, удовлетворил бы любую его паршивую просьбу, в пределах здравого смысла, разумеется. Но теперь все осложнилось, все очень осложнилось, и ему надо быть предельно осторожным, прежде чем кому-либо что-либо обещать... акции его упали на несколько пунктов, и все силы сейчас надо бросить на то, чтобы поднять их до прежнего уровня, поднять себя, свой авторитет и престиж в глазах начальства, убедить его, это начальство, в своей прежней преданности... Все силы брошены именно на это - и вдруг такая непредвиденная история, и вдруг такой неожиданный, предательский удар в спину. Что ж, надо действовать...
      * * *
      - Ты принес? - спросил мальчик в яркой желтой куртке со множеством английских слов на спине и груди.
      Несколько мальчиков и Закир среди них стояли в туалетной комнате школы и уже опаздывали на урок - звонок отзвенел примерно с минуту назад, стало тихо в коридорах, но эта группа ребят, видимо, не спешила в класс.
      - Ты знаешь, что здесь написано? - указал Закир на мелкую надпись на куртке мальчика.
      - Что? - спросил тот.
      - Много секса ведет к близорукости, - прочитал Закир.
      - Ишь ты, полиглот...
      - Ладно, не отвлекайтесь, - сказал другой, - давай, доставай скорее и пошли во двор, а то нас здесь застукают.
      - Лучше в подвале, - подсказал рыжий, с веснушками мальчик с типичной внешностью маменькиного сынка.
      Мальчик с перебинтованной левой рукой с таинственным видом полез в карман и извлек комочек газетной бумаги, в котором явно что-то было завернуто величиной с орешек. Он осторожно развернул газету, и в ней обнаружился темно-серый неровный шарик, внешне напоминающий пластилин.
      - Ого! Здоровый баш. Дай нюхнуть.
      - Э, не строй из себя бывалого шмаровоза.
      - Бывалый, не бывалый, а бывалее некоторых,
      - Ладно, отвали, дай понюхать.
      - Э, тихо, тихо, не толкайтесь. Папиросы где?
      - У меня.
      - Давай сюда.
      - Ты, что ли, будешь мастырить?
      - А то кто же? Ты, что ли, фрайер?
      - Тихо. Ша, я сказал. Дай ему, пусть замастьгрит.
      - Он же половину просыпет, вот увидите...
      - Не базарь, говорю тебе, отдай баш...
      Когда все было готово, мальчик бережно сложил в нагрудный карман пиджака шесть папирос, начиненных анашой, и сказал:
      - Пошли в подвал. Если кто сюда войдет - хана. По запаху поймут, что это не просто папиросы.
      И все остальные, воровато оглядываясь, выходя из дверей умывалки, потянулись за ним на школьный двор...
      Вечером Тогрул намного раньше обычного вернулся домой и застал Закира лежащим на диване с книжкой в руках. Соны дома не было.
      - Где мама? - спросил Тогрул, но таким тоном, что без труда можно было бы догадаться - ему это абсолютно безразлично.
      - Не знаю, - лениво отозвался Закир, переворачивая страницу. - Может, к портнихе пошла?..
      Тогрул молча некоторое время шагал по комнате.
      - Пап, - сказал Закир, - ты не мог бы точно так же ходить в другой комнате?
      - Что? - не понял Тогрул, занятый своими мыслями, и, даже не посчитав нужным вникнуть в смысл слов сына, произнес: - Послушай, нам нужно поговорить.
      - О чем, пап?
      Тогрул чуть дольше, чем было необходимо, поглядел на сына, словно раздумывая, -следует ли отвечать сейчас на его
      вопрос.
      - Лучше бы нам поехать куда-нибудь, - сказал он после паузы. - Поедем... хотя бы на бульвар. В это время народу там не должно быть особенно много.
      - А в чем дело, пап?
      - Скоро, наверное, вернется мама, она нам помешает, не даст поговорить как мужчина с мужчиной. Я и машину пригнал, она - у подъезда. Так что одевайся, поехали.
      Минут через пятнадцать они - отец и сын - неторопливо вышагивали по почти безлюдному приморскому бульвару.
      - Ты не сомневаешься, что я желаю тебе только добра? - спросил Тогрул. Или сомневаешься?
      - Конечно, нет, что за вопрос, - сказал Закир, пожав плечами.
      - Так вот, именно из этих соображений, то есть, желая тебе добра, я спрашиваю тебя: кто дал тебе кастет?
      - Ну, пап, неужели это так важно?
      - Очень важно. Закир подумал.
      - А что с ним будет?
      - С чем?
      - С кем, - поправил Закир отца. - С тем, кто дал мне кастет.
      - Я еще не решил, - честно признался Тогрул.
      - Но я сам у него выпросил. Он не хотел давать. Выменял на зажигалку.
      - Зачем тебе это?
      - Просто интересно было. Иметь кастет, настоящий кастет, это что-то значит, верно?
      - Гм... Что-то значит. Это значит, что в любую минуту тебя могут задержать, если найдут у тебя эту штуку. А какую зажигалку ты отдал за эту дрянь?
      - "Ронсон".
      - Электронный "Ронсон"?
      - Да.
      - Ты что, спятил? И ты считаешь, что это равноценный обмен? Тебя надули.
      - Но я сам захотел. Он не хотел меняться, я уговорил его.
      - Ты думаешь, стоит тебе захотеть, и ты должен непременно иметь?! неожиданно вспылил Тогрул, но тут же взял себя в руки, так что короткая вспышка, не сопровожденная даже повышенным тоном, осталась незамеченной Закиром. - А если б ты захотел иметь автомат, тогда что? Вынь да положь?
      - Па, я же не идиот,
      - Боюсь, что ты ошибаешься. Он, видите ли, захотел. Впрочем, я сам в этом виноват - потакал твоим желаниям с самого раннего детства. Хочешь в Москву, на главную елку - пожалуйста, хочешь видеомагнитофон - пожалуйста, мотоцикл по...
      - Видяшку не только я хотел, - прервал его, напоминая, Закир. - Ты, между прочим, тоже не очень-то сдерживаешь свои желания.
      - Что, что? Как ты сказал? Кто тебе внушил такую глупость?
      - Это не глупость, а факт. Мама об этом всю жизнь говорит.
      - Твоя мама!.. - на этот раз не на шутку взорвался Тогрул. - Твоя мама имела бы сейчас три платья и одно пальто, если б не я... А у нее, между прочим, шкафы ломятся от тряпок, а шкатулки - от побрякушек... Хорошая приманка для воров... Каждая безделушка - десятки тысяч... Понял?
      - Понял.
      - И тут же забудь. Это я тебе говорю, потому что ты мой сын и ты уже взрослый. Не надо об этом распространяться нигде... Ты понял?
      - Не маленький.
      - Вот именно.
      Они некоторое время молча шагали по нижней террасе бульвара, слушая плеск волн под ногами и вдыхая густой запах нефти, идущий с моря. Молчание нарушил Тогрул.
      - Тебе приходилось ездить в метро в час "пик" от центра на окраину города? - спросил он. - Скажем, до конечной станции, до "Нефтчиляр"?
      - Как-то ездил, - припомнил Закир. - Только, кажется, не в час "пик". А что?
      - Когда едешь в метро в час "пик" на окраину города, можно заметить, как мало в вагоне интеллигентных, по-настоящему культурных людей. Они всю дорогу копаются у себя в носу, а потом этими руками подталкивают тебя в спину при выходе.
      - Ха-ха!
      - Чем дальше удаляешься от центра города, тем ярче следы вырождения на лицах пассажиров с окраин. Это нетрудно заметить - грубые лица и руки, бессмысленные, стеклянные глаза обитателей зоопарков; сядешь перед таким, и он готов рассматривать тебя битых полчаса.
      - Когда это ты успел так хорошо изучить пассажиров метро? - спросил Закир. - Ты же им не пользуешься...
      - Успел, - сказал Тогрул, загадочно усмехаясь. - Мне много надо знать и успевать, не то туго придется... Вообще всякому, кто хочет процветать в этой жизни, процветать, а не чахнуть, надо много знать и успевать... Но не об этом речь. Так вот, эти самые, с грубыми манерами и неинтеллигентными лицами, эти дети сел, районов, чайных плантаций и... среди них очень трудно будет жить такому человеку, как ты.
      - А при чем тут я?
      - А при том, что если не хочешь жить по горло в дерьме... после меня, разумеется... то об этом надо подумать сейчас.
      - А ты разве собираешься уходить от нас? - нарочито наивно спросил Закир.
      - В другое время я бы оценил твой юмор, - спокойно отозвался Тогрул. Нет, я не собираюсь уходить от вас... От вас теперь не уйдешь. Просто я хочу сказать, что не буду жить вечно, и ты это прекрасно понял, что когда-нибудь останешься без меня, и тебе следует упорядочить и осмыслить уже сейчас свою жизнь, и прежде всего уяснить для себя - чего ты хочешь от нее.
      Тогрул замолчал. Они уже дошли до конца бульвара, дальше был разрытый и покореженный асфальт, слабо освещенный редкими, горевшими вполнакала фонарями.
      - Пойдем обратно, - сказал Закир. - И знаешь, папа, мне кажется, я не уверен - хочу ли я быть культурным и интеллигентным человеком.
      - Та-ак... - произнес Тогрул. - Если это сказано не для красного словца, то позволь узнать, почему?
      - Потому что чем быть такими культурными и вежливыми, как те, что приходят к тебе, лучше уж быть хулиганом. Они все, мне кажется, жулики "и любят темные дела, но внешне они очень похожи на интеллигентов, хорошо одеты, надушены дорогим одеколоном и не ковыряют в носу. А я считаю, если уж человек жулик и бандит, будет гораздо честнее, если он не станет скрывать этого.
      - Какой ты, однако, умный вырос, - чувствуя нарастающее раздражение против сына, проговорил Тогрул. - Ко мне приходят, между прочим, не босяки, а люди, занимающие высокие должности, руководители производства, начальники крупных предприятий...
      - Как будто крупные начальники не могут быть жуликами, - сказал Закир, пренебрежительно хмыкнув.
      - Оставим эту тему, - сказал Тогрул. - Это абсолютно тебя не касается. Жулик до тех пор не жулик, пока не ограбил или не надул лично тебя. Такой у меня принцип, и ты тоже заруби это на носу. Легче жить будет. Ты лучше подумай, чего мне стоила твоя идиотская история с дракой и кастетом в кармане. Ты хоть знаешь, что попросил у меня ваш ублюдок-директор?!
      - Что? - заинтересованно спросил Закир.
      - Не твое дело, - опомнился Тогрул.
      - Неужели денег?
      - Не будь идиотом. Во всяком случае, мне это дело порядком потрепало нервы.
      - Не надо было ввязываться, - сказал Закир с равнодушным видом и тут же сам понял, что сморозил глупость.
      - Ага, конечно, не надо было ввязываться! И откуда только ты такой умник взялся? Не связывался бы ты с разными подонками, вот что. Не надо было ввязываться, - повторил Тогрул, глубоко задетый неблагодарностью сына, вернее, неспособностью сына быть благодарным, и некоторое время он старался взять себя в руки, успокоиться, а успокоившись, заговорил вновь: - Не надо было ввязываться. К твоему сведению, если б я не ввязался, он вполне мог бы дать ход делу, а это - прямая уголовщина, понял?
      - Ну и что?
      - Ну и что?! - возмутился Тогрул. - Ты говоришь - ну и что? Как ты не можешь понять - тебя бы отправили в колонию для несовершеннолетних. Теперь понял?
      Закир промолчал, хотя ему очень хотелось брякнуть очередное "ну и что?", однако он посчитал, что это уже будет слишком для отца на сегодняшний вечер.
      - Молчишь? Вот то-то и оно, - мстительно проговорил Тогрул. - Словами бросаться легко, и дурак сумеет. Не надо было ввязываться... Вот ведь скажет. Как будто ты еще кому-нибудь нужен, кроме меня, как будто за тебя еще кто-то может заступиться по-настоящему, выручить из беды...
      - Да что ты привязался к моим словам, я же просто так сказал, - стал оправдываться Закир, чувствуя, что не на шутку рассердил отца своей необдуманной фразой.
      - Просто так, - повторил вслед за ним Тогрул. - Думать надо, а не брякать безответственно первое, что в голову придет.... Просто так подрался, просто так сказал... А вот возьмут тебя, да просто так из школы в шею выгонят.
      - Не посмеют. Наш директор тебя боится, - уверенно возразил Закир. - Я знаю. Тоже большой прохиндей.
      - Что значит - тоже? - поинтересовался Тогрул.
      - Ну... Я в том смысле, что... Ну, ходят же к тебе такие типы. Помнишь, приносили конверты?.. Ты помогал кого-то куда-то устраивать...
      - Не суй свой нос куда не следует, - строго сказал Тогрул. - Это ты должен забыть и никогда ни при ком не смей заводить об этом разговор. Я категорически тебе запрещаю. Ты понял?
      Закира даже немного испугал крайне взволнованный вид отца, его громкий голос, почти срывающийся на крик, он поспешно закивал.
      - Что ты, па? Что ты так выходишь из себя? По всякому пустяку...
      - Пустяк! Ничего себе пустяк.
      - Я же только тебе могу сказать такое. Разве я не понимаю? Однажды случайно подглядел в дверь твоего кабинета, когда приносили тебе... Я же не дурак, понимаю, что при других нельзя говорить на темы, касающиеся только нашей семьи...
      - Ну и слава богу. Только крепко заруби себе на носу - чтобы я вообще в последний раз слышал от тебя подобные речи.
      - Хорошо.
      - Вот так. Пошли. Уже поздно. Разговор у нас получился довольно неряшливый, но будем считать, что первый блин комом, на воспитательные темы мы с тобой, кажется, ив самом деле говорим впервые... Ничего, кажется, главное ты усвоил/... Или нет?
      - Усвоил.
      - Слава богу. Потому что такие вечера с тобой - слишком большая роскошь для меня.
      - Почему?
      - Потому что у меня много дел и совсем нет свободного времени. Но ты на самом деле усвоил, что я тебе говорил?
      - Да, - вяло, без всякого воодушевления ответил Закир.
      - Видишь ли, пройдет, может, совсем немного лет, гораздо меньше, чем ты думаешь, и твои взгляды на многие вещи в жизни круто изменятся. Ты поймешь, что не кулаки должны быть крепкими, чтобы хорошо и с удовольствием прожить на свете (то есть - исполнить главное предназначение человека на земле), все-таки не в пещерном веке живем, не кастет надо иметь в кармане, чтобы доказывать свою правоту и считаться ловким малым, а нечто совсем другое... А против кулаков и оружия у нас есть милиция - вмиг тебя скрутит и обдерет, как липку...
      - Это точно, - подтвердил Закир с таким знающим видом, что Тогрулу стало смешно.
      - Ты-то откуда знаешь, что точно? - спросил он, несколько насторожившись.
      - У нас один десятиклассник недавно ни за что угодил в милицию. Проходил по улице, а рядом вдруг начали драться. Прибежали милиционеры, дерущиеся смылись, а милиция схватила этого везунка, хотя и видели прекрасно, что он никакого отношения к драке не имел... Ну, взяли его в милицейский участок, для порядка прежде всего избили, чтобы не отвертелся, что не участвовал в драке, тут же разузнали у него, что папа на хорошей должности, дали парню позвонить домой, короче, за то, чтобы отпустить его, слупили с отца две тысячи. Ни за что ни про что.
      - Ну, ты поменьше болтай о таком, - сказал Тогрул, - и делай для себя выводы: лучше с ними не связываться.
      - Я и не связываюсь.
      - Лучше держаться от них подальше.
      - Па, а правду говорят, что наши бакинские милиционеры большей частью из бывших уголовников?
      - Кто это говорит?
      - У нас брат одного десятиклассника два раза в тюрьме сидел за кражу, а потом стал милиционером... Да и все ребята говорят, будто милиция из бывших...
      - Не болтай, - сказал Тогрул, подходя к машине и отпирая дверцу. - Садись. Надеюсь, я не зря потратил на тебя весь вечер, а?
      - Не знаю, - пожал плечами Закир. - А что теперь от меня требуется?
      - Чтобы ты шел по стопам своего отца, - сказал Тогрул, улыбаясь. - Больше ничего.
      ***
      Под утро приснился дождь.