А важно то, что в клубе как раз, когда мы проходили мимо него, начинался сеанс итальянского фильма "Хлеб и шоколад" с Нино Манфреди в главной роли. Этот фильм я не видел, и говорю ей, наверно, говорю, хороший фильм, это проверено, говорю, если итальянский - бери билет, не ошибешься. А она знает: я люблю хорошие фильмы, и Маифре-ди - первоклассный актер. Билеты в кассе оставались, я взял два билета, и мы вошли в зал. Фильм был насыщен комедийными моментами, и Манфреди играл потрясающе талантливо, но, в сущности, картина была очень, очень грустной, с пронзительной безысходностью. Есть там такой момент: герой Манфреди, которому страшно не везет, смотрит из-за металлической сетки курятника вместе со своими земляками-неудачниками, потерявшими человеческий облик, на то, как сыновья их хозяина в Швейцарии приходят заниматься любовью со своими ослепительными девушками. Молодые, безупречные тела на фоне буйной зелени. Они, взращенные среди роскоши и довольства, любят друг друга, а убогие итальянцы из своего курятника следят за ними с пересохшим горлом. И вот крупно показывают лицо Манфреди - это неописуемо, это подавляет, этому не верится: как может человек сыграть, изобразить на своем лице такую сложную гамму чувств! Все-таки есть вещи, которые может только кино, где даже литература не столь сильна. Вещи, которые надо видеть. Его лицо, например. Сложное выражение, сквозь которое проступало сознание собственного ничтожества, сознание того, что ему придется всю жизнь есть хлеб, а не шоколад, но в то же время было стремление вести борьбу, не сдаваться, выйти на поверхность жизни из этого курятника. И я буквально проникся выражением его лица и вдруг почувствовал, что в глазах у меня стоят слезы, тяжелые, горячие, откровенные слезы. А она, Рена, рядом со мной смеялась, как почти все в зале, уже машинально ищущие в любом новом эпизоде одно только смешное, подготовленные и настроенные на смех предыдущими смешными моментами. Мне стало неприятно, что она смеется, это к тому же постоянно отвлекало меня от экрана, не давало полностью проникнуться фильмом. И тут я, кажется, убрал свою руку, которую она до того держала в своей. Не следовало этого делать. Она удивленно обернулась и старалась разглядеть выражение моего лица, а я не успел закрыть глаза, и, как назло, пошел очень светлый кадр на экране, осветив меня, и настоящая слеза, очень заметная, упала, блеснув в свете, отраженном экраном. Она непонимающе притихла...
      * * *
      Возвращаясь из кино домой, Закир, уставший за день, решив сократить себе путь, пошел по темному переулку и здесь нос к носу столкнулся с Чинаром. Хотя Чинар был не один, с приятелем, все же, как показалось Закиру, он заметно струсил, отпрянул вдруг и предупредил:
      - Не дури, Закир, стой! - и тут же и он, и приятель его полезли в карманы.
      - Тише, Чинар, не шуми, - сказал Закир, тоже немного растерявшись, - я и не думал вынюхивать тебя. - Закир ухмыльнулся. - Что это ты такой нервный стал?
      - Нечего скалиться, - огрызнулся Чинар, но видно было - успокоился. Ладно, - сказал он. - У меня с тобой счетов нет, можешь идти.
      - У меня с тобой тоже счетов нет, - стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Закир. - Ты тоже можешь идти.
      - Ишь ты, храбрый какой, - сказал Чинар, кивая на него своему приятелю. Но запомни - твоего Хромого я обязательно прищучу где-нибудь. От меня не уйдет...
      - Поэтому и ходишь повсюду не один? - спросил Закир.
      - Не твое дело, - сказал Чинар. - А твоему Хромому кранты будут.
      - Никакой он не мой, заруби это на носу! - вдруг вспылил Закир.
      - А вы что, полаялись, что ли, с ним?
      - Нет. Просто я плевать хотел и на него, и на тебя!
      - Придержи язык! Расплевался тут, храбрец... Иди-ка давай, тебя дома дожидаются, пописай и спать ложись,
      - Ты тоже иди давай, - не остался в долгу Закир. - Тебя под забором дожидаются, шпана, подзаборник...
      - Ну ты, босяк! - угрожающе надвинулся на него Чинар.
      Приятель его осторожно стал заходить за спину Закиру, но Чинар вовремя остановил его.
      - Не надо, - сказал Чинар. - Что с ним, фрайером, связываться? Потом вонять будет... Пошли отсюда.
      И оба, не сразу повернувшись спиной к Закиру, пошли по темному переулку и свернули за угол.
      Закир, в сердцах чертыхнувшись, зашагал к дому.
      * * *
      Страшно становилось Закиру, когда он начинал думать о своем будущем, что в последнее время участилось, часто даже наяву ему мерещилось ущелье, над которым рассеивается туман, и он видит, что оно полно призраков, которые зовут его снизу, манят к себе, соблазняя своими жуткими мертвыми улыбками, он стоит на краю пропасти и смотрит, смотрит на них, не в силах отвести взгляда. При здравом размышлении, он теперь изо всех сил старался изменить свою жизнь, бросить, разорвать связь с наркоманами и хулиганами, стать нормальным человеком, к чему десятки и сотни раз призывала его Рена, которая, кстати, сыграла не последнюю роль в том, что подобные мысли у Закира вообще появлялись - она рисовала ему страшные перспективы, причем, что интересно, в любом из этих ужасных будущих она была всегда рядом с ним, что, однако, не умаляло всей той жути, которая ожидала Закира, если он не вернется к нормальной жизни. Иногда эти разговоры у нее получались слишком прямолинейными, лобовыми, назидательными, чувствуя это, она сама первая прекращала разговор, что стоило ей больших усилий, потому что теперь эта цель: вернуть Закира к жизни из того противоестественного существования, в котором он оказался в силу собственной слабохарактерности и мальчишечьей неосмотрительности, эта цель была главной в ее жизни на данный ее отрезок, и она изо всех сил, со всей целеустремленностью, которой ей было не занимать, и главное, конечно, в силу своей любви к нему, старалась этой цели достичь, и по возможности побыстрее, потому что каждый уходящий день сейчас, пока продолжается его странная жизнь, был не в пользу Закира, время работало против него. Она это прекрасно понимала.
      С тех пор, как он стал крепко задумываться о своем будущем, его начали посещать странные, тревожные сны, наподобие того сна с мостиком над ущельем призраков; он часто кричал во сне, потом и вовсе появилась бессонница, переходящая днем в глубокую депрессию, когда ему абсолютно ничего не хотелось. Тут мать переполошилась, были подняты на ноги имевшиеся родственники со связями, которым в свое время Тогрул оказывал кое-какие услуги, и Закира начали посещать известные в городе невропатологи и психиатры, требующие, чтобы ради скорейшего излечения и в интересах самого Закира от них ничего, абсолютно ничего, настаивали они, не утаивали. Что и приходилось волей-неволей делать Соне. В результате Закир попал в руки врачей наркологов, тоже знакомых непосредственно, или знакомых их родственников, которые так же приходили к Закиру домой, чтобы это нежелательное дело не предавалось большой огласке. Все же мало-помалу лечение делало свое благотворное дело (к тому же, надо сказать, что за все время лечения, а это длилось несколько месяцев, Закир ни разу не закурил, хотя временами очень тянуло, и мелькала мысль - хорошо бы сейчас достать хотя бы на одну мастырку товара и закурить, ну, в самый, самый последний раз, но однажды этому помешал новый приступ депрессии, когда даже сигареты курить не хотелось, не то что наркотик, в другой раз его в отсутствие мамы навестила Рена, и ему постепенно расхотелось курить, в третий раз он сам взял себя в руки; и таким образом, за эти месяцы не было сделано ни одной затяжки из начиненной анашой папиросы). Все же появившаяся в самом начале болезни бессонница держала его крепко, временами появлялась и по несколько суток терзала Закира, трепала нервы, он ночами боялся лечь в постель, не мог без отвращения смотреть на свою подушку, и, не зная, чем заняться - нет все же худа без добра, - за эти бессонные ночи стал наверстывать упущенное в школе, а попутно еще проглотил кучу книг из их декоративной библиотеки. Но спать, однако, надо было. И тогда вдруг пришла на помощь простая, до глупости простая игра. Он представил себе, что он один из партизанского отряда, его отряд напал на концлагерь, охраняемый фашистами, и освободил всех детей (в концлагере находились дети); он продумывал план освобождения детей и видел осуществление этого плана в действительности до мельчайших подробностей, так что ночью в какой-то миг^ как это ни покажется невероятным, в самом деле верил, что все это было и он с отрядом освободил несколько тысяч изможденных маленьких заключенных, перебив лагерную охрану. И когда наступал этот миг, пережив его и страшно устав, он засыпал мертвым сном. Однажды, случайно придя к этой игре, он убедился, что она ему помогла, с тех пор она довольно часто помогала ему засыпать, и он прибегал к ней как к испытанному средству, хотя и слишком невещественная и странная это была игра, чтобы можно было противопоставить ее могуществу медицины, которую в данном случае представляли снотворные.
      * * *
      Изредка Закир присоединялся к матери, когда она ездила в тюрьму навещать отца, и то лишь поддавшись на уговоры Соны. Закир в такие дни был особенно хмур, мрачен, настроение долгое время после свидания с отцом оставалось подавленным. Он рассеянно слушал наставления отца, отличавшиеся голой декларативностью, но уже не по той причине, что прежде, не потому, что отцу некогда было всерьез заняться воспитанием и проблемами Закира, а потому, что, никогда не вникая глубоко в дело воспитания и образования сына, Тогрул теперь был просто не в состоянии что-то порекомендовать всерьез, чтобы вернуть сына в среду нормальных людей; то же, что сын стал настоящим наркоманом и лечится от этой страшной белезаи, в которой погряз по глупости, Тогрул знал уже давно благодаря Соне и теперь относился к этому обстоятельству как к делу привычному, и это глубоко оскорбляло Закира, заставляя его чувствовать себя не вполне полноценным. Это была одна из главных причин, почему он не хотел навещать отца. Кроме того, Закир каждый раз при виде отца убеждался, что тот нимало не изменился, жил он в заключении, почти ни в чем не зная отказа, ладил с начальством, задаривал персонал, и те отвечали ему взаимностью, стараясь не обидеть Тогрула отказом в его небольших просьбах, которые хотя и несколько выходили за пределы внутреннего распорядка, но были бы вполне допустимы между людьми, симпатизировавшими друг другу, которым не хотелось бы показаться в глазах посторонних сухарями-службистами. И Закир видел, что срок заключения отец отсидит точно таким же, каким он был на воле, дома, не привыкший отказывать себе в чем бы то ни было. И потому странными были разговоры отца о чести и порядочности, не производившие на Закира никакого впечатления. Правда, и разговоров на эту тему было не так уж много, скорее это были разговоры косвенно, отраженно о порядочности, постольку поскольку человек, считающий себя порядочным, не мог быть наркоманом, и, помимо всего, надо быть нормальным членом общества, это надо как минимум для того, чтобы в дальнейшем добиться в жизни чего-то стоящего, какого-то положения, уважения, признания, ведь все это составные благополучия человека среди людей. Вот такие морали читались Закиру отцом, когда он навещал того, морали, в итоге сводящиеся к одному: следует быть приспособленным, изворотливым, осторожным и хитрым в жизни, а все это невозможно, если человек - наркоман, если он не нормальный, как все, член общества, и в конце концов, понятие чести и порядочности так выворачивалось отцом наизнанку, что Закиру тошно становилось слушать, и о" с ужасом убеждался, что никакое тюремное заключение, никакое наказание не могут переделать таких людей, как его отец. Мать жаловалась на Закира отцу, отец читал ему длинные нотации, сводящиеся в конечном счете только к одному - к приспособленчеству, Закир все аккуратно пропускал мимо ушей. Дежурный в комнате свиданий, куда Тогрула обычно вызывали одного, чтобы он мог вволю наговориться с родными, приносил чай с твердым, мелко наколотым сахаром, три маленьких, прекрасно заваренных стаканчика чая на маленьком подносе и, поставив поднос на столик, бесшумно уходил, чтобы не мешать, за окнами вовсю светило солнце, так что даже зарешеченность их толстыми прутьями решеток не производила удручающего впечатления, и все шло своим чередом. Потом Закир с Соной прощались с Тогрулом и уходили, и Тогрул, уже привыкший к своему заключению и умевший, как человек до мозга костей деловой и очень приспособленный, извлекать из любого своего положения что-то приятное и выпячивать это приятное на первый план, забывая или не замечая остального, провожал их до дверей комнаты свидания, как если б он был дома и провожал до дверей Закира в школу. Закир чувствовал, как все больше отдаляется он от отца, как все более чужим становится ему этот человек, как он перестает уважать отца, и слабые ростки уважения, зароненные в душу его еще в детстве, и то благодаря только тому, что вообще все маленькие обязаны уважать всех взрослых, не войдя в силу, увядают. Заключение ничему не научило, отца, думал Закир, но это было не совсем так - спеси у Тогрула за время заключения поубавилось, зато он научился ладить со всеми людьми абсолютно - от тюремной охраны до. подонков, сидевших тут, отбывавших сроки по самым различным статьям, из-за самых грязных преступлений.
      * * *
      В один из самых жарких дней, хотя стояла всего лишь вторая половина мая, Рена объявила ему, что беременна. Это он, испугавшись поначалу, воспринял сгоряча то, что она ему сообщила именно так - объявила. Я уже месяц собиралась тебе сказать, произнесла она, будто оправдываясь. Почему же не сказала? спросил он. Тебе было не до меня, сказала она; и это была правда, потому что порой, и очень часто, он ничего вокруг себя не замечал, не исключая и ее, Рену; да к тому же эта его болезнь, которую он лечил в последнее время. Он все прекрасно понимал и все-таки спросил:
      - Тебе кажется, что теперь мне до тебя?
      - Я не выдержала, - сказала она тогда, произнесла это очень просто, как констатируют факты.
      - Я понимаю, - сказал он, помолчал немного и даже для себя неожиданно выпалил: - Давай поженимся, Рена.
      Она отнеслась к его предложению спокойно, даже без всякого почти воодушевления или радости, словно давно привыкла к мысли, что когда-нибудь он скажет это. А он в эту минуту подумал, что действительно странно, ведь они никогда не говорили о женитьбе.
      Но спокойствие, с которым она восприняла его предложение, слегка задело его, и он спросил:
      - А что бы ты делала, если б я не предложил поже питься?
      Она неопределенно пожала плечами.
      - Ничего, -сказала она. - Жила бы дальше...
      - Нет, я спрашиваю о.твоем состоянии... О ребенке...
      - Я давно уже решила, - сказала она и замолчала вдруг.
      - Что именно? - спросил он.
      - Решила оставить ребенка, - сказала Рена. - И можешь не тратить понапрасну сил, ты меня не отговоришь.
      - Я и не собирался, - сказал он как-то слишком уж вяло.
      Рена поговорила с родителями. Отец ее категорически от казал, лишь только увидел Закира, сославшись в кругу семьи, когда ушел Закир, на то, что не раз встречал этого парня в кругу сомнительных типов, бандитского вида ребят, когда после работы своим обычным маршрутом возвращался домой... Да и отец его, как сам он сообщил, в тюрьме сидит, так что... Напрасно Рена уговаривала его, напрасно убеждала, что Закир с отцом - это совершенно разные люди и что хулиганское прошлое не помешает ему теперь, когда он решил для себя твердо вернуться на правильный путь, - отец Рены оставался непреклонным.
      Мать металась между ними, не зная, к кому примкнуть окончательно, поддерживая попеременно то дочь, то мужа. Разразился скандал.
      Однако Рена не хотела отступаться от своего. Выждав время, как ей казалось, вполне достаточное для того, чтобы родители, особенно не очень отходчивый отец, успокоился, Рена решилась, и, так как отец с матерью не могли заметить внешних признаков, она объявила им, что беременна и выйдет замуж.
      Разразился еще один и еще более ужасный скандал с материнскими проклятиями и побоями взбешенного отца, в результате чего у Рены случился выкидыш, и она потеряла много крови.
      Ее положили в больницу. Закир приходил навещать ее каждый день, но его поначалу не пускали к ней, так как она была очень слаба. В первый раз войдя в ее палату, он увидел большие, запавшие, потемневшие глаза, устремленные на дверь, которую он открыл, на него, вошедшего, будто она, не переставая, ждала его, увидел покрупневшие, печальные глаза, страшно исхудавшее лицо, и что-то больно крикнуло в нем, сдавило горло.
      Ее пока нельзя было особенно тревожить, и Закир сидел рядом, улыбаясь во все время своего визита какой-то приклеенной, искусственной улыбкой, чтобы она поняла, что у него все обстоит превосходно, и не беспокоилась, сидел с букетом хризантем на коленях, пока дежурная медсестра не пришла за ним и не увела его. Он так и ушел с цветами.
      Когда она выписывалась из больницы, Закир заехал за ней и повез к ней домой. Временно, сказал он ей твердо, скоро я заберу тебя. Мать ее была дома одна, отец запретил ей ездить в больницу за дочерью, и она сидела дома, на стуле, прямо за входной дверью, вздрагивая от любого шума на площадке, принимая любой шорох за ее шаги. Впрочем, запреты запретами, а увидев дочь, она расплакалась, так что и Закиру, и Рене стоило больших трудов успокоить ее. Наконец истерика у матери Рены прошла. И, дождавшись этой минуты, Закир, обращаясь исключительно к Рене, еще раз повторил то, что говорил ей в такси. Временно будешь здесь, сказал Закир и еще раз, подчеркивая, повторил, временно, потом я тебя заберу... Сам еще не зная, как это произойдет, но твердо уверенный - произойдет обязательно.
      * * *
      Лечение страшной болезни - наркомании при всей успешности этого лечения проходило очень тяжело; временами врачам казалось, что больной вот-вот сорвется, что еще немного - и он не выдержит и вернется на прежний путь. Закиру приходилось напрягать всю свою волю, о существовании которой в себе в столь мощных концентрациях он раньше и не подозревал; хоть его временами и выворачивало наизнанку от лечения - и в прямом и в переносном смысле, - он крепился изо всех сил, держался, чего бы это ему ни стоило. Врачам это обстоятельство весьма помогало: ведь, пожалуй, самым главным в лечении наркомании и алкоголизма было то, чтобы пациент сам хотел бы излечиться, чтобы он был убежден, что лечение необходимо, и страстно желал бы избавиться от своей жестокой болезни, заставляющей людей терять человеческий облик. А тут как раз это обстоятельство было налицо - Закир сам стремился вылечиться и всячески помогал врачам и протекающему лечению. Кроме того, было еще одно немаловажное обстоятельство, а именно: болезнь, при всей ее запущенности, при всем том, что Закир уже по-настоящему привык к анаше и вроде бы, как ему казалось до лечения, не мог обходиться без наркотика, срок потребления Закиром анаши все же был относительно небольшим, и такой пациент-наркоман вполне мог быть излечен, что придавало врачам еще большую уверенность, что труд они тратят не понапрасну. А труд, надо сказать, был большой - нужно было видеть, как обливался потом психотерапевт, проводя с Закиром сеансы внушения и перейдя от них к сеансам гипноза, как к более радикальным. Наутро после таких сеансов Закир приходил в школу почти в изнеможении, спал на уроках, положив голову на руки, и сквозь полубессознательное состояние, сквозь дрему слышал приглушенные звуки голосов в классе.
      Параллельно с психотерапией, сеансами гипноза проводилось, конечно, и лечение различными сильнодействующими лекарствами, и все это лечение, помноженное на стремление самого Закира, на его страстное желание стать полноценным человеком, вернуться к нормальной жизни - давало положительные результаты, и лечение продвигалось успешно и быстро.
      Но опять же все это ни к чему бы хорошему и результативному не привело - и Закир прекрасно чувствовал это, - если бы не одно и самое главное обстоятельство: чувство Закира к Рене, его любовь, которая и явилась стимулом, всесокрушающим стимулом в деле лечения наркомании.
      Как бы тяжело ни было лечение, Закир выполнял все предписанное, лишь бы излечиться для того, чтобы быть рядом с ней; и вызванная из неведомых доселе недр души сила воли была причиной одного лишь - необъятных залежей любви, тоже до сих пор почти неизвестных, хранящихся до поры в сердце его. Он уповал на свою любовь, она помогала ему собраться с силами в самые трудные минуты, помогала преодолевать все препятствия, и он был благодарен своей любви за это, и он был благодарен за это Рене, Рене, принимавшей его болезнь не иначе, как большую беду, ничего не приукрашивающей и называвшей вещи своими именами, и изо всех сил стремившейся помочь ему от этой беды избавиться. Она проявляла истинную мудрость: с почти материнской чуткостью, которой не могла бы похвастать мать Закира, Рена неустанно старалась внушить ему, что следует как можно скорее избавиться от этой болезни, и в мудрости ее и в чуткости не было ничего наживного, когда человек с годами становится мудрым и терпимым, нет, ей было столько же лет, сколько и Закиру, и говорить о жизненном опыте не приходилось, просто она почувствовала, что сейчас именно тот случай, когда она может положиться на свое чутье любящего человека, и это чутье ни разу ее не подвело - диктовало верные шаги в различных ситуациях, правильно выбранный тон в разговорах с ним, безграничное терпение, умение избегать ненужных эксцессов. Она была чутка и обходительна с ним, оставаясь при этом совершенно ненавязчивой, за что он был благодарен ей, благодарен своей любви, понимая, что в том, что лечение проходит успешно и близится к своему завершению, пожалуй, главную роль сыграла именно эта любовь.
      * * *
      Наступило время выпускных экзаменов, и Закир сдавал их более или менее успешно. Сейчас главным для него было - развязаться со школой, и он зубрил ночами экзаменационные вопросы, чтобы поскорее окончить школу и стать самостоятельным человеком. В остальном же, считал он, он уже вполне самостоятельный и нормальный член общества. Пойдет работать куда-нибудь на завод или на стройку, чем плохо? Лишь бы аттестат об окончании школы получить, станет зарабатывать, семью содержать, ну, может, поначалу им с Ре-ной трудновато придется, ну и что, надо потерпеть, и так у него слишком уж много было легких, беззаботных дней, пора подумать о настоящей жизни, и пусть всерьез наступит жизнь... С дружками, как он считал, он уже развязался, его и раньше, кроме общей страсти к анаше, мало что с ними связывало... Будет работать, приносить деньги домой, руки его огрубеют, станут руками рабочего человека, в полном смысле слова зарабатывающего хлеб своей семье собственными руками, и не беда, что он будет ездить в метро в час "пик", и в толкучке его будут пихать в спину грязными руками, потому что грязные руки - это еще не самое страшное в жизни, гораздо страшнее - грязные души... Он будет работать, они с Реной снимут маленькую квартирку и будут жить, ни в ком и ни в чем не нуждаясь, потому что в конечном счете им нужно совсем немного, ему - чтобы она была рядом, а ей - чтобы рядом был он... Вот так он думал, сидя ночами над учебниками, готовясь к экзаменам.
      Сдав последний экзамен, Закир позвонил Рене и обрадовал ее, а потом, поддавшись^ на уговоры одноклассников, собиравшихся слегка отметить это событие, пошел с ними в компанию на квартире одного из учеников, родители которого находились в это время на даче. Он не очень охотно шел в компанию ребят, только что ставших выпускниками, потому что в подобных собирушках чувствовал себя немного белой вороной в силу своего совсем недавнего, начиненного многочисленными "подвигами" прошлого. Тем не менее его уговорили, и вечер прошел совсем неплохо. Закир подошел к Карену, после того случая в школьном дворе избегавшему встреч с ним.
      - Ты меня прости, Карен, - сказал Закир. - Я тогда не хотел тебя обидеть. Но ты не представляешь, как незаметно начинается это страшное дело. Я тебе советую по-дружески, будь подальше от таких глупостей... Чтобы не жалеть потом... Ладно? Ну, мир?
      - Мир, - улыбнулся Карен, и они обнялись. .. Поздно вечером Закир возвращался домой, когда его на безлюдной улице кто-то неожиданно нагнал, и чья-то рука легла ему на плечо. Он обернулся и даже вскрикнул от неожиданности - это был Хромой.
      - Слава аллаху, вот и ты... Я его на небе ищу, а он вот где - на земле. Совсем в подполье ушел, не найти, - заговорил знакомый низкий голос.
      Закир молчал, разглядывая Хромого.
      - Что смотришь, не узнал? - усмехнулся Хромой.
      Закир продолжал молчать. Будто кто-то соскреб с него, как соскребают снег с тротуара, хорошее настроение, нечасто теперь посещавшее его, и которое царило в его душе сегодня весь вечер. Злость захлестывала его тугой и жгучей петлей.
      - Отвечай, когда спрашивают, сукин сын! - истолковав молчание Закира как знак пренебрежения к нему, грозно прорычал Хромой.
      - Сам ты сукин!.. - начал Закир срывающимся от злости, громким голосом, но Хромой не дал ему договорить.
      Своей большой, костистой лапой он сильно сжал Закиру рот.
      - Не кричи, щенок, - пыхтел он. - Шелковым будешь, паскуда. Думаешь, не знаю? Пока меня не было, ты тут с Чинаром снюхался, против меня попер?! Ух, фрайера, шлюхины дети!.. Все мне Сеид просучил про тебя...
      Хромой не договорил, Закир неожиданным рывком вырвался из его цепких рук и изо всех сил ударил его кулаком в лицо. Удар пришелся в глаз.
      - Получай шлюхиных детей!
      Хромой, захрипев, схватился за глаз. Тут же Закир ударил его ногой в живот. Хромой изогнулся, хватая ртом воздух, и Закир увидел, как какая-то женщина, идущая по тротуару в их сторону, вдруг повернулась и торопливо пошла, почти побежала обратно по безлюдной улице. Хромой, все еще не в силах разогнуться, стоял на коленях возле Закира, держась за живот.
      - Ну, вот что, Хромой, - заикаясь от волнения, заговорил Закир. - Оставь меня в покое! Я и Чинару говорил... Пусть оставит... Все оставьте! Мне от вас ничего не нужно, и вы меня тоже не трогайте... Слышишь? И тебе говорю оставь! Я тебе не товарищ больше... Все! И ни с кем я не сговаривался против тебя... Сеид тебя обманул.
      Хромой продолжал стоять на коленях, корчась от боли, будто в животе у него засела пуля, но теперь уже дышал заметно свободнее.
      Сказав все, что хотел, Закир решил уйти, и уже отошел на несколько шагов, но что-то словно остановило его. Он обернулся и поймал жалобный взгляд Хромого вслед себе. Закир вернулся и стал рядом с Хромым.
      - Больно? - участливо спросил он. - Давай помогу. Вставай... Вставай... Вот так... Ну, вставай же, Хромой...
      В это время чья-то тень выскользнула из-за угла и, увидев их, шарахнулась в сторону и побежала.
      - Эй! - крикнул Закир вдогонку тени, думая, что прохожий поможет ему поднять Хромого, но прохожего и след простыл.
      И тогда вдруг как-то слишком легко разогнулся и вскочил на ноги Хромой, и в руке у него холодно блеснуло лезвие ножа.
      - Кого бил, падло? - захрипел он, и Закир увидел перед собой его обжигающе-холодные, налитые кровью глаза. Левый глаз Хромого распух и покраснел. Глаза его похожи на глаза призраков, успел подумать Закир.
      Припадая на одну ногу, Хромой медленно, держа руку с ножом на отлете, приближался к Закиру.
      - Брось, Хромой... Ведь сядешь опять. - Голос Закира задрожал, и он пожалел о том, что вообще заговорил. Ему вдруг стало тоскливо и тревожно на душе, ледяная сосущая пустота ощущалась в животе, но руки Хромого с ножом на отлете он не боялся, во всяком случае, страха он не испытывал.
      Хромой что-то зло пробурчал в ответ на его слова и внезапно и стремительно выбросил руку вперед. Закир уклонился от острия ножа, которое, казалось, сверкнуло совсем рядом с его глазами. Хромой продолжал надвигаться, словно медленно подкрадывался к Закиру. Закир отступал вдоль стены. Под ногами у себя он заметил обломок кирпича, почти с полкирпича, но не мог нагнуться, чтобы взять его. Хромой снова полоснул воздух ножом, Закир отпрянул, и нож рассек воздух в каком-нибудь сантиметре от его бедра, и на секунду лицо Хромого, которое он машинально прикрывал свободной рукой, приоткрылось, и Закир, изловчившись, с размаху ударил по нему кулаком, целясь в подбородок, заросший давней щетиной; кулак соскользнул, и удар пришелся в ключицу. Хромого качнуло, но он сумел удержаться на ногах. Закир благодаря замешательству Хромого живо нагнулся и поднял с тротуара обломок кирпича. Тяжело и шумно дыша, они стояли друг против друга, один с ножом, другой с камнем в руке. Закир мельком окинул улицу взглядом - никого. Из носа Хромого обильно текла кровь. Когда же я угодил ему по носу, подумал Закир, вот что значит волноваться, даже не помню, куда бил, надо сосредоточиться, возьми себя в руки, возьми себя в руки, стал отдавать он себе приказы, но они мало чем помогали, потому что он чувствовал, что волнуется с каждой минутой все больше. И снова Хромой сделал выпад, заслонив голову другой рукой, по локтю которой как раз и пришелся удар кирпичом, не задев головы Хромого и не причинив ему ни малейших серьезных повреждений, зато большой нож-финка Хромого со второго удара по рукоятку вошел в живот Закиру.
      Закир охнул.
      "Да, да... Именно так... Ведь это снилось... Нет... Рена! Нет!"
      Стремительный нежно-голубой "мустанг" на всей скорости врезался в стену замка. Старинного, величественного замка, залитого солнцем, с огромными окнами, с тонкими кружевами вознесшихся к небу куполов, замка, полного солнца, печального, пустого замка, ждущего, чтобы в нем поселились. Солнечные дорожки пыли висят в огромных комнатах и залах, пересекаясь, встречаясь, убегая друг от друга... Солнце, везде солнце, внутри и снаружи солнце, много-много солнца!
      В тени этого солнечного замка и разбился хрупкий "мустанг".
      Грохот, металлический скрежет, звон стекла, вспышка, взрыв, тишина.
      Ох, Рена!..
      Хромой ударил его еще раз в спину, когда Закир согнулся, и собирался ударить еще раз, когда из-за поворота выскочила машина, ярко осветив его фарами. Он тут же бесшумно убежал, будто провалился в ночной переулок.
      Выпускной вечер, естественно, безалкогольный, проходил довольно вяло и скучновато, во-первых потому, что решили его провести в самом помещении школы, в актовом зале, а не в кафе, как раньше было обговорено, во-вторых, еще потому, что вся окрестная шпана, конечно же, явилась, чтобы поглядеть на разодевшихся по случаю девушек-выпускниц, и оттого и девушки, и выпускники-мальчики чувствовали себя не очень уютно в собственной школе.