— Довольно обо мне, — наконец заявил он. — И так много разговоров о пустяках. Я хочу послушать вас.

Лицо тетушки омрачилось.

— Мы, Чарли, ничего. Держимся. Пока живы, как видишь. Заходит доктор, он присматривает за мной. Просто даже смешно. Говорит, что мне нужен покой, а сам кричит, как здоровенный буйвол.

— Почему?

— Не надо смотреть на меня так, мальчик. Он один из наших друзей, мы знакомы с ним вот уже двадцать пять лет. Он кричит, потому что всё ему не нравится. Он не может отправить меня в лечебницу, потому что список тех, кто ждет своей очереди, длиной в целую руку. Да я и не очень хочу ехать — кто будет заботиться о моих двух непутевых мужчинах и глупенькой девчонке? Но доктор говорит, что ехать надо и не может отправить, а мы не можем заплатить, вот так всё и получается. Послушал бы, что он говорит. Он самый настоящий красный, такой же, как Джонни. И голова и мысли — всё красное, вот какой у нас доктор. Но он — чудесный человек. Он лечит меня, хотя знает, что мы не можем заплатить и не имеем права на лечение по страховке.

— Не имеете право на лечение по страховке? Как же так?

— Потому что твой дядя без работы уже больше чем три года. А после трех лет безработный не имеет права на бесплатное лечение по страховке и вообще ничего не имеет. Таких доктора всегда признают безнадежными.

— Дядя больше чем три года безработный!

— Три года! За шесть лет он работал всего пять месяцев. Только подумай, Чарли, твой дядя Том, Том Аддерсон, один из лучших механиков, которые когда-нибудь работали у Стерков, — а ведь моторы Стерков знают во всем мире, — дошел до такого вот. Ты помнишь, каким он был?

— Да, — подтвердил Чарли. — Он изменился, на мой взгляд.

— Он очень переменился, мой мальчик. С того времени, когда ты был здесь, он постарел на двадцать лет. Такая жизнь его просто убивает, просто убивает. И не нужда — хотя нужда тоже ужасна, — но то, что он чувствует, что он не нужен. Его убивает безделие. Я знаю, мы не должны жаловаться, мы всё-таки кое-как живем, многие живут куда хуже нас, но иногда он говорит, когда ему особенно тяжело, всякое. Он говорит: «Что ж, Нелли, пора умирать. Моя жизнь кончилась». Я не разрешаю ему говорить так — так вот отчаиваться. Жить так хорошо! Так хорошо жить! — говорю я ему. — У нас еще будет хорошее…

— А Джонни? Что он делает?

— Джонни тоже не легко, как и отцу. После школы он работал всего месяц, строил дорогу для муниципалитета. Ему, бедняге, даже тяжелее, чем отцу: отец всё-таки имел постоянное место и прилично зарабатывал, а Джонни этого никогда не знал. Некоторые парни вообще даже не представляют себе, что такое работать, и отец говорит, что никогда не узнают. Я ручаюсь, если бы Джонни повезло, он бы неплохо работал. Чего я боюсь, так это, что вот-вот Джонни женится. Если это случится, так он и жена должны будут жить у нас. Некоторые матери были бы этому рады. Женится сын или дочь выходит замуж, и если они должны жить вместе со стариками, то такая мать командует в доме и не позволяет дочери или невестке растить собственных ребятишек. Видишь, Чарли, что творится кругом. Такие матери, как старые и упрямые цыганки. А я смотрю по-другому. Я до смерти боюсь, что в один прекрасный день Джонни приведет в дом девушку, которую он впутал в беду, и они начнут заводить свою семью в соседней комнате. Но ведь и сердиться на них нельзя, правда, мальчик? Ведь даже если у них нет работы, они же всё равно люди. Они молоды, и должна же быть у них хоть какая-нибудь радость!

— Я не видел Мэдж. Как она? — спросил Чарли.

— Работает. В кондитерской. На Черч-гейт. Получает восемнадцать шиллингов в неделю и, ручаюсь, — я всегда ей это говорю — съедает на эти же восемнадцать шиллингов. Нам от ее работы ничуть не легче, потому что ее заработок вычитают из пособия, как если бы она отдавала домой всё до пенса и нам ничего не стоило содержать девушку, которая работает весь день и половину вечера. Нам не легче от этого, а труднее. Я, Чарли, беспокоюсь за Мэдж не меньше, чем за Джонни. Она говорит, что в Слейкби ей больше нечего делать и собирается уехать и где-нибудь поступить в официантки или стать еще кем-нибудь вроде этого. Некоторые ее подружки уехали и пишут ей, а как я могу ругать ее за то, что она хочет уехать, раз здесь больше нечего делать молодой и хорошенькой девушке? А она очень хорошенькая, особенно, когда при нарядится — прямо картинка. Видишь, Чарли, сколько забот. Если бы она была похуже, я бы так не боялась, но за ней всегда ухаживали парни и даже мужчины, а жизнь, как говорит отец, она узнает на бегах или в «Электрик Палас».[18] Конечно, о ней не скажешь, что она какая-то такая, но, знаешь, какие они, девушки, в этом возрасте: ни капли здравого смысла, на уме только наряды и кино. Мало ли что может случиться, если она уедет так далеко и будет одна. Отец даже и слышать не хочет, и думать, говорит, не смей. Из-за этого они ссорятся, только я знаю, не он, а я удерживаю ее здесь. Кто-то пришел. Наверное, Джонни.

Она не ошиблась, вернулся Джонни. Он сказал, что привез со станции оба чемодана и спросил у матери, где Чарли может найти для себя подходящую комнату.

— Мне очень больно, что ты не можешь остановиться у нас, — сказала тетка. — Но ведь у нас негде.

— Ничего, — ответил Чарли. — Я и не думал об этом. Мы найдем комнату поблизости.

Тетка провела несколько восхитительных минут, обсуждая эту неотложную и серьезную проблему.

— У миссис Крокит, — наконец торжественно и решительно провозгласила она. — Она живет совсем рядом, на этой же улице. Она — вдова, у нее единственный сын, и она славная. Она будет рада жильцу, потому что последнее время ей особенно трудно вести хозяйство. Как ее Гарри, он получил брюки?

Джонни усмехнулся.

— Получил. Я вчера его видел в них. Они на три размера больше, чем ему нужно, а так ничего. Говорят, что на этой неделе или через неделю он получит работу.

— Бедная миссис Крокит, — воскликнула тетушка Нелли. — Нам смешно, а каково ей? Неделю или две назад у ее Гарри были одни единственные молескиновые брюки, и стоило ему выйти на улицу, как все ребята начинали над ним смеяться. Ему было так стыдно, что на улицу он выходил только поздно вечером. Матери пришлось ходить и просить, чтобы ей помогли. Она была даже у мэра и сказала, что ее сыну нужны еще одни брюки. Теперь он получил эти брюки!

— Довольно, мама, — укоризненно сказал Джонни. — Ты устала. — Правда, Чарли? Ей пора отдохнуть. Пойдем-ка.

Внизу они остались вдвоем: дядя Том отправился за весьма скудными, но необходимыми покупками.

— Вот что, Джонни, для начала скажи мне, кто лечит тетушку Нелли? — спросил Чарли.

— Старина Инверюр. Вот кто. Он нас всех всегда лечил и лечит и сейчас. Рыжий старикан, злой, как дьявол, и плюет на всех. Всё ворчит и ругается, а если попробуешь обмануть его, так под зад вышибет на улицу. Скандалит с правительством, с муниципалитетом, с другими докторами. От него достается всем. Но он здорово знает весь город, знает каждого в нем и, если хочешь знать, так, по-моему, он самый лучший доктор в Слейкби. А тебе зачем это?

— Надо бы потолковать с ним.

— О чем? О матери? Бесполезно. Он тебе скажет то же, что всегда говорит нам: ей надо съездить и полечиться где-нибудь на берегу моря. В санатории, или как это там называется, что ей надо хорошее лечение, и тогда, может быть, она поправится. Но все бесплатные заведения переполнены и сотни больных ждут своей очереди, а послать ее в платное мы не можем так же, как на луну.

— Знаю, Джонни, — быстро ответил Чарли.

Но Джонни остановить было не так-то легко.

— Для нас знаешь какая задача раздобыть для нее пяток яиц или поллитра-литр молока, чего уж тут говорить о лечебнице. Я тебе, Чарли, сказал, в чем тут вся соль, — недоедание и заботы доконали мать. У нас в неделю не получается даже двух фунтов, считая то, что приносит Мэдж, а два фунта разве хватит? За дом мы платим шесть шиллингов шесть пенсов в неделю, надо платить за уголь, за газ. На одежду, страховку — это для похорон: чтобы нас по-людски похоронили, мы должны себе отказывать в еде. Вычти всё это из двух фунтов и получишь двадцать четыре шиллинга на еду и всё остальное. От этих вот всех недостатков мать и слегла. Мы живем так не со вчерашнего дня, мы живем так уже несколько лет. Так живут в Слейкби, и поэтому мать лежит в постели. Это жизнь ее доконала.

— Вот что, Джонни, — хмуро сказал Чарли, — я потолкую с доктором, и твоя мать поедет туда, куда ей надо ехать.

— Хорошо бы, но кто будет платить?

— Я.

Джонни посмотрел в глаза Чарли.

— Но ты ведь не можешь этого сделать, Чарли, дружище!

— Могу. Иначе бы я не стал так говорить. Деньги есть. Мне кое-что дали в Лондоне.

— Ты славный парень, Чарли. — На некоторое время лицо Джонни утратила свое обычное хмурое и озлобленное выражение. Сейчас он стал похожим на подростка, которого Чарли видел семь лет назад.

— Пошли к миссис Крокит, — сказал Чарли. — И нам надо потолковать с доктором, сегодня же.

Миссис Крокит оказалась очень чистоплотной, аккуратной и робкой маленькой женщиной. Она гордилась своим домом — не прошло и пяти минут как Чарли пришел к ней, и он уже знал об этом, Впоследствии Чарли неоднократно приходилось слышать, как она с гордостью говорила: «Я веду дом». Миссис Крокит напоминала командующего гарнизоном города, который с честью выдержал длительную осаду и только что был освобожден. И она действительно была таким командующим. Ее муж — он работал лудильщиком на крупнейшей городской судоверфи — знавал, что такое безработица во время кризиса, однако умер еще до того, как город погрузился в бездонный омут депрессии, и это утешало вдову, когда она робко стояла под фотопортретом чрезвычайных размеров, на котором были сняты усы в горной дымке. У нее было две дочери, обе они вышли замуж и жили в более процветающих районах. Как выяснилось позднее, она могла в любое время переехать к одной из них, но считала долгом чести перед покойным мистером Крокитом, перед своим собственным достоинством, перед сыном Гарри, владельцем молескиновых брюк, продолжать вести дом. И так как она вела его на ничтожно малое количество шиллингов, у нее были причины гордиться и считать себя победительницей. Другой ее страстью был чай. Любимым ее выражением было: «Можете меня расстрелять, но чашку чаю я выпью», что не могло не усилить драматизма в ее рассказах о тех атаках, которые были отбиты домом номер тридцать семь по Фишнет-стрит.

Миссис Крокит была в восторге от возможности заполучить жильца на несколько дней. Чарли договорился, что у миссис Крокит он будет только завтракать, так как рассчитывал, что сумеет настоять на том, чтобы питаться у дяди, что даст ему хороший предлог помочь им деньгами, в случае же отказа он сможет купить им всяких продуктов. Эти пятьсот фунтов здесь, в Слейкби, где деньги считались по пенсам, казались еще большей суммой. Его двоюродный брат Джонни не принадлежал к числу людей, которые любят жить за счет кого-то, но и не страдал излишней гордостью. Однако Чарли опасался, что дядя, который всегда был гордым и независимым, может обидеться от малейшего предложения помочь ему и просто откажется от этой помощи. Но попытаться следовало, и Чарли, побывав у миссис Крокит, зашел к ближайшему бакалейщику и мяснику и вернулся в дом дяди изрядно нагруженный провизией.

— Зачем ты купил всё это? — начал было протестовать дядя.

Чарли объяснил, что он хотел бы питаться вместе с ними, что любит поесть и что у него куча денег.

К его радости дядя больше ничего не сказал. Чарли решил не делиться с дядей своими планами о помощи тетке, пока не поговорит с доктором, и стал помогать ему готовить обед, причем оба они категорически запретили тетке выходить из комнаты.

В час дня пришла Мэдж. Увидев Чарли, она от удивления широко раскрыла глаза. Мэдж была довольно хорошенькой хрупкой девушкой, не очень здоровой, что придавало ей своеобразную миловидность. Манеры ее не отличались скромностью или выдержанностью, и поэтому не особенно нравились Чарли. Через пять минут он убедился, что тетка права, говоря, что Мэдж очень легко и просто может попасть в беду.

— Правду говорят — чудеса бывают! — закричала она, увидев Чарли. — Вот уж не думала, что семейный герой навестит нас. Чего ради ты приехал в эту дыру?

— Ради тебя, — усмехнулся Чарли.

— Рада поверить, да вот другие, жаль, не поверят. О тебе тут столько говорили! Прямо из Лондона?

— Выехал вчера ночью, — ответил Чарли с видом человека, для которого расстояние пустяки.

— Давай рассказывай скорей.

Чарли рассказал ей столько, сколько счел нужным и возможным, о том, где он побывал и что видел. Она жадно слушала.

— Довольно, Мэдж, тебе пора, — вмешался отец. — Пообедала и иди.

— Еще есть время.

— Нет, нет. Ты хорошо знаешь, что уже опаздывала.

— Ну и что же?

— Кондитерская может подождать, ничего не случится, — выпалил зло Джонни. — За восемнадцать шиллингов работать день и ночь! Подождут.

Дядя Том не выдержал.

— Болтаешь, сам не знаешь что! Она работает и должна быть довольна. А раз работает, значит, должна делать всё, за что получает деньги, в том числе и приходить вовремя. По крайней мере хоть это делать она может.

Казалось, вот-вот вспыхнет семейная ссора. Одна из многих, как подумал Чарли. Столкнулись два самых различных отношения, две различных школы понимания жизни. Отец, несмотря на длительную нищету, безделие и сознание своей ненужности, пронес и сохранил строгие взгляды на добросовестность и аккуратность, которые существовали в дни его молодости; дети его были людьми другого мира, для этого мира таких взглядов уже не существовало. Всё это и многое другое Чарли увидел сразу же и понял, что так беспокоило и огорчало тетку. Она, только она скрепляла семью.

— Довольно, довольно! — закричала Мэдж с видом любимчика в семье. — Всё что угодно, только давайте не ссориться. Знаешь, Чарли, ты просто шикарен. Будь осторожен, а то все девушки в Слейкби будут гоняться за тобой. У нас здесь не так много ребят такого, как ты, сорта. Будешь на Черч-гейт, заходи в кондитерскую, дай нам всем полюбоваться на тебя. Пока.

И, натянув маленькую потертую шляпку, потертую, но все еще кокетливую маленькую шляпку, почти закрыв ею один глаз, она послала Чарли воздушный поцелуй и выбежала на улицу.

— Подросла, правда, Чарли? — усмехнулся Джонни.

— Ей еще расти да расти, — проворчал отец. — Девчонка еще, а понимать этого не хочет. Ничего, когда-нибудь поймет.

— Ей повезло, что она не парень, — не без горечи сказал Джонни. — Здесь, в Слейкби, куда лучше быть девушкой, а не парнем. Они работают там, где нам не получить работу. И даже если здесь когда-нибудь будут строить корабли, то наймут девушек. Несколько машин, несколько девушек, чтобы смотреть за ними, и, пожалуйста, сделают всё, что хочешь.

— Э, нет, совсем нет. Зря так думаешь. — Слова Джонни задели дядю Аддерсона. — Когда начнут делать настоящие вещи, тогда потребуются и настоящие специалисты. Да где их теперь найти, этого я не знаю. Вот удивятся хозяева, когда им потребуются настоящие специалисты, а их не будет.

Джонни покачал головой.

— Не понадобятся, отец. Прошло то время. Жизнь переменилась, не забывай этого.

— Возможно, возможно, ну, а в какую сторону? Ответь-ка. — Он торжествующе помолчал и посмотрел на Чарли. — Что будешь делать после обеда? Может, пройдемся?

Чарли согласился, но сказал, что ему надо повидать доктора Инверюра.

— Что же, сам увидишь, что это за человек. А зачем тебе к нему? Разве ты болен?

— Нет, дядя, я здоров. Но потолковать надо.

— Потолкуй. Мы сначала пройдемся по городу, а потом, часов в пять, зайдешь к нему. Согласен? Но сначала вымоем посуду и уберем. Тетка собирается к вечеру встать, не хватало, чтобы она вставала мыть грязные кастрюли. Сейчас я посмотрю, съела она хоть немного супу. А есть ей надо.

Был ясный и хороший весенний вечер, когда они вышли пройтись. На улицах было много безработных горожан, невысоких мужчин в шарфах и кепках, они грелись на солнышке. Особенно много их было на перекрестках. Большинство из них Том Аддерсон знал, но ни с кем не заговаривал и не останавливался.

— Среди них, Чарли, много отличных специалистов, — говорил он, когда они шли по Флич-стрит к реке. — Трудно найти лучше их. Правда, им можно было бы найти какую-нибудь работу? Я никогда не поверю, чтобы хороших специалистов вдруг стало слишком много. Возьми Россию. Насколько мне известно, в России не хватает специалистов, некому смотреть за машинами, а этот город переполнен людьми, которые обращаются с машинами лучше, чем большинство матерей со своими ребятишками, и все они — без работы.

Они подошли к грязному дому, возле которого слонялось множество людей. Дядя показал рукой на дом:

— Контора правительственного уполномоченного. Мы здесь не стали заниматься проверкой нуждаемости, вот они и прислали его. Сам по себе он парень хороший, делает всё, что в его силах, но работенка у него грязная. Должен снижать пособие на шиллинг кому-нибудь, кто получает этот шиллинг как резервист — такие вот вещи. Ручаюсь, в Лондоне не цепляются к каждому пенсу, а, Чарли? Видел когда-нибудь, как в Лондоне считают каждый полпенни? Нет? Я так и думал.

Они медленно подошли к реке, к незастроенному куску берега, напротив которого тянулись заросшие травой судоверфи. Дядя Том, показывая, где когда-то были стапели и заводы, рассказал Чарли, что было там, когда он приезжал в Слейкби мальчишкой.

— Я сегодня утром уже думал обо всем этом, — сказал Чарли. — Я стоял на мосту и думал, как могло всё так перемениться?

— А-а-а… Мы — излишни.

— Какие?

— Излишни, говорю. Существует такая организация — Национальное общество по страхованию судов или что-то в этом роде. Так вот, это общество заявило: «Верфи в Слейкби — излишни». И всё. Конец. Больше, дружок, здесь никогда не построят ни одного корабля. И нам надо подумать об этом. Мы — излишни. Вот какие мы. А ты теперь видишь, — дядя показал рукой, — что значит быть излишним. Помнишь, дружок, стапели с корпусами кораблей, клепальщиков и лудильщиков, которые облипали их? А теперь здесь растет трава и копошатся куры. И всё. То же и со мной — когда-то я строил корабельные машины, а теперь мою кастрюли. Взгляни сюда. Дядя показал на группу высоких фабричных труб, расположенных позади пустых ангаров.

— «Стерки»?

— Были когда-то «Стерки», — хмуро ответил дядя. — Сейчас это — ничто. Кладбище. А когда-то мы там строили машины, лучше которых не найдешь. Машины «Стерков» плавают по всему свету, двигают — и хорошо двигают — корабли. А им лет по тридцать, как один день, этим машинам. Да, «Стерки». Все знают стерковские машины. — Дядя смотрел на далекие трубы и, казалось, не видел их.

— Но почему? Что случилось? Они тоже были, как вы говорите, излишни?

С минуту дядя молчал. Потом медленно заговорил:

— Когда я начал здесь работать, хозяином был сам старый Стерк. Тяжелый был человек, дьявол настоящий. Он выжимал из нас за каждый пенс всё, что мог, и после этого мог наплевать тебе в глаза. Но, честное слово, при нем заводы никогда бы не закрылись. Но так или иначе, он умер, воюя с нами. У него осталось два сына. Они сделали из его заводов акционерное общество. Завели управляющего. Потом, насколько я разбираюсь в этих вещах, один из лондонских дельцов купил заводы, скупил со всеми потрохами, и стал поднимать и поднимать акции, пока акция «Стерков» в пять фунтов не стала стоить тридцать пять. А тут кризис, и раз — всё лопнуло. Но, говорят, сыночки Стерка не пострадали. Продали акции хорошо и гладко, поместили деньги в военный заем и еще куда-то и живут себе с семьями в Лондоне. Один заседает в парламенте, конечно, консерватор, чего еще надо? Ручаюсь, они теперь забыли, что есть какой-то Слейкби. Жаль, что мы не сумели продать то, что было у нас, правда, дружок? А вот старик-хозяин не сделал бы такого. Заводы его бы работали, пока бы он сам не вылетел в трубу. Вот что такое теперь «Стерки». Вечная память. Да покоятся они в мире.

Они опять стали смотреть на хмурую реку, у которой насильно отняли ее ремесло, но оставили ей, как и городу, грязь и мусор — он и теперь выглядел таким же, как и тогда, когда каждая фабричная труба выбрасывала в небо тучи черного дыма. Слейкби не был особенно грязным городом, как обычно бывают грязны промышленные города. Чарли, наглядевшись на маленькие закопченные промышленные города Средней Англии, всегда считал Слейкби сравнительно чистым городом, но после лондонского Вест-Энда Слейкби показался ему грязным. Пожалуй, он сейчас был грязен от запустенья, а не от промышленных отходов. У некоторых прохожих, бесцельно слоняющихся по улицам, был тот же вид — грязные полосы, серая немытая кожа, словно о них некому было позаботиться. Город выглядел как после долгой забастовки. И в Бендворсе и в Аттертоне хватало безработных, но в Слейкби их было больше, чем тех, у кого была работа. Очень немногие из них получили земельные участки — Том Аддерсон подал заявление на него, — некоторые занимались учебой, но большинство было занято тем, что ходило на биржу труда, к дому уполномоченного и в тому подобные учреждения.

Они наполняли улицы, слонялись без дела; у них не было ни денег в карманах, ни пищи в желудках, ни крови в венах, ни самой маленькой надежды.

Когда они пришли на Черч-гейт, главную в городе улицу, дядя сказал:

— Понимаешь, Чарли, всегда так — пошел город вниз, и с ним идут все, кто живет в нем. Не только те, кто строят машины и корабли, — закрываются дюжины магазинов, а те, что работают, тоже еле-еле сводят концы с концами. Кассиры, клерки, другие служащие — все остаются без работы. Это у нас самая богатая улица и на вид она вроде ничего, но если вглядеться повнимательней, то увидишь, что она тоже покатилась под гору. Как все мы. Торгуют хорошо только магазины Вулворта. Остальные не особенно процветают, согласен?

Чарли согласился. Потом он увидел на перекрестке два очень внушительных новых здания, занимающих углы улиц. Оба здания резко отличались от всех, что были рядом с ними. Чарли спросил, что это за дома.

Дядя негромко засмеялся.

— Пойдем посмотрим, — предложил он. Они перешли улицу.

— Банк, — прочел Чарли.

— Ага, оба — банки. Зайдем-ка в этот. Там есть на что посмотреть. Конечно, для того, кто приехал из Лондона, это не новость, но для Слейкби они новинки. Пошли.

Внутри здание оказалось еще величественнее — мрамор, нержавеющая сталь, красное дерево, хрусталь.

— Влетело это им в копеечку, — отметил Чарли.

— Да. Говорят, что внутри, в кабинете управляющего и других таких комнатах, голова кругом идет от роскоши. Второй банк тоже такой же. Один построен в прошлом году, другой в позапрошлом.

Они вышли из банка и когда отошли шагов на двадцать от него, дядя остановился и пристально и долго смотрел Чарли в лицо.

— Вот что, дружок — начал он, — согласен, что оба эти банка просто шикарные?

— Да, шикарные.

— Шикарные, но я хочу знать — почему! Сам город — излишен, можно сказать, мертв. Верфи демонтированы, заводы закрыты, торговли нет, и всё — кто без работы, а кто едва-едва сводит концы с концами. Ведь так? Всюду одно и то же, а если где лучше, так не намного. Во всей стране ни торговли, ни работы, так, дружок?

— Так, дядя. Везде, где я был, — одинаково.

— Так как же, черт побери, банки строят такие дома? Если банки существуют для нас, если они разделяют с нами всё, тогда для них тоже должен быть кризис, тогда и для них должно быть задачей, где найти денег, чтобы подкрасить их, тогда их служащие тоже должны носить рубашку поверх штанов. Но вместо этого банки строят для себя мраморные дворцы. Они гребут денег больше, чем могут истратить, иначе они бы не тратили их на такое.

— Пожалуй, так и есть. Зачем бы им тогда строить такие вот дома здесь?

— А если так, то они не разделяют с нами всё, — зло продолжал дядя. — Тогда это называется «Было бы мне хорошо, а на тебя наплевать». Кажется, мне, паренек, что чем хуже приходится нам, тем больше зарабатывают они. Когда мы, чтобы не протянуть ноги, перейдем на редьку, банкиры начнут думать, а не отделать ли им банки золотом? И кончится тем, что Слейкби превратится в кладбище длиной в пять миль, в нем останется два работных дома для тех, кто еще кое-как тянет, и дюжина банков, каждый в двадцать этажей, усыпанных бриллиантами.

— Когда видишь, до чего вы тут дожили, начинаешь думать, что эти банки просто издевательство, — согласился Чарли.

— Да, паренек, голое издевательство. Я не принадлежу к красным и не строю из себя человека, который разбирается что к чему. Каждый раз, когда я пытаюсь разобраться в жизни, я вижу, что голова у меня не очень соображает. Но те, кто говорят, что на нас наживаются банки, кажется мне, знают, что говорят. Пожалуйста, доказательства прямо на улице. Заводы закрываются, а банки открываются. А если сделать по справедливости? А если сделать наоборот? Чтобы работали заводы, а банки закрывались? А если построить мраморные машиностроительные заводы и отделать золотом судоверфи? Мы тогда выделим милостыньку и банкам и посмотрим, больше мы им дадим, чем они дают нам сейчас, или нет.

— В Лондоне я встретил одного чудака, очень богатого, — начал Чарли и рассказал дяде о встрече с сэром Эдуардом Каттербердом, который считал, что над теми, кто занимается финансовыми делами, висит проклятие. — Наверное, свихнулся маленько.

Дядя Том жадно слушал его, и Чарли был рад, что дядя сейчас похож на себя прежнего больше, чем утром, когда казался растерянным, потерявшим всякую надежду человеком. Скоро он узнает, что сделает Чарли для тетки Нелли. Когда он узнает это, он почувствует себя немного тверже на ногах.

Часов около пяти они пришли к доктору. В комнате ожидания было довольно много больных. Чарли отделался от дяди под предлогом, что дяде у доктора делать нечего, и будет лучше, если дядя пойдет домой Чарли пришлось ждать три четверти часа, на протяжении которых ему не давал скучать человек в ярко-зеленом кашне. Этот пациент очень подробно и с явным удовольствием рассказывал о том, что ему пришлось перенести две серьезных операции, вызванных длительным обострением гастрита. Некоторые симптомы этой болезни Чарли подозрительно отметил и у себя, вспомнив о случившихся с ним раз или два коликах, чему человек в кашне почти что обрадовался.

Доктор Инверюр был похож на ушедшего на покой грузного пожилого боксера тяжеловеса. У него было медно-красное, удивительно злое лицо. Глаза его, влажные, налитые кровью, так и пылали яростью. Но когда Чарли вошел, он кинул на него быстрый и хитрый взгляд.

— Кажется, я вас не знаю, — прорычал он. — Что с вами? На мой взгляд, вы здоровы.

— Точно, здоров, — спокойно ответил Чарли.

— Вот как! Для меня это разнообразие. Тогда зачем вы пришли?

Чарли стал коротко и быстро объяснять, зачем он пришел, так как боялся, что в любую секунду доктор может взорваться.

— Погодите, я должен с вами поговорить как следует. Сколько там осталось? — крикнул он. Вошла молодая женщина — сестра милосердия. — Посмотрите, Лилиан, кто там остался. Выпроводите всех стариков, давайте только тех, кто действительно болен. — Он обернулся к Чарли. — Подождите, пока я их приму. Тогда у меня будет несколько свободных минут, и мы поговорим.

Чарли вернулся в комнату ожидания, пропахшую запахами болезней, грязи, нищеты. Он слышал, как доктор рычал на тех немногих, кого разрешил принять. Через четверть часа Чарли пригласили в приемную. Доктор Инверюр сейчас выглядел более спокойным. Он курил большую обгорелую трубку, пуская целые клубы дыма.

— Закуривайте, если хотите! — рявкнул он. — Лучше закуривайте. Не так воняет. Человек здорово воняет, особенно когда болен.

Закурив сигарету — он не помнил, чтобы кто-нибудь сделал это у врача, — Чарли вернулся к тому, что привело его к доктору.

— Вам известно, что с миссис Аддерсон? — спросил доктор. — Я не говорю медицинским языком, я говорю обычным языком о том, что вы можете понять. Подобно сотням здешних женщин она страдает от постоянного многолетнего переутомления, забот и плохого питания. Даже если в своей семье она съедала ту долю, которая полагалась ей, она бы всё равно голодала, но она не съедала и ее. Она истощена. И, возможно, поправить что-либо уже слишком поздно. Всё, что сейчас ей крайне необходимо, она не в состоянии получить дома. Абсолютный покой, строжайшая диета, соответствующее лечение. Возможно, небольшая операция, — пока она не сделает рентген, сказать трудно. Таких пациентов, как она, я лечу каждый день и ничего не могу сделать. Я не могу спасти их от смерти. Их становится всё больше и больше, а может быть, это даже и лучше — в жизни они уже из нужны. — Он вызывающе посмотрел на Чарли, который подумал про себя, что последнее утверждение доктора было уже чересчур.

— Не будем говорить о них, — твердо сказал Чарли, — моя тетя не из таких. Она получит всё, что ей необходимо.

— Что ж, хорошо. Насколько я понимаю, вы говорите, что в состоянии заплатить за нее, что можете отправить ее в лечебницу или клинику как платного пациента?

— Да, пожалуй. Во всяком случае, попытаюсь. Сколько это будет стоить?

Некоторое время доктор Инверюр думал.

— Может быть, сорок фунтов. Может быть, сто. Трудно сейчас сказать, но обещаю, что постараюсь устроить как можно дешевле. Я знаю миссис Аддерсон давно, я лечу ее детей с тех пор, как они появились на свет. Она чудесная маленькая женщина. Я очень уважаю ее. Ну как, подходит?

— Подходит. Когда она поедет?

— Я выясню и сообщу вам. Возможно, завтра, возможно, послезавтра. Когда я всё узнаю, я зайду к вам и сам расскажу обо всем. Вы ей ничего не говорили?

— Нет.

— Отлично. И ничего не говорите, пока не будет известно когда и куда она поедет. Между прочим мне хотелось бы знать, как вы можете позволить себе эту небольшую роскошь, — скажем, в шестьдесят фунтов? Выиграли на скачках? Или ограбили кого-нибудь? Лично мне всё равно, просто хочется знать, честно ли вы заработали эти деньги.

Даже самому Чарли его ответ показался неожиданным.

— Нет, я бы не сказал, что заработал их честно.